История, которую нам рассказывали про мозг, не является правдивой. Человек впадает в депрессию якобы по причине низкого уровня серотонина в мозге… Теперь, когда я разобрался во всем, знаю, что это не так. Некоторые люди делают из этого вывод, что нарушения в мозге – ложь. Депрессия и тревога полностью обусловлены социальными и психологическими факторами. Когда я беседовал с учеными, даже самые сильные защитники окружающих и социальных причин депрессии подчеркивали, что биологические причины существуют и они вполне реальны.

Поэтому я захотел выяснить, какую роль они играют. Как они работают? И как они связаны со всем тем, что я узнал?

Друзья Марка Льюиса думали, что он мертв.

Случай произошел летом 1969 года. Молодой студент из Калифорнии пытался заглушить свое отчаяние всеми возможными способами. Он глотал, вдыхал и вводил любой стимулятор, который находил. Однажды он не мог уснуть тридцать шесть часов подряд и попросил своего друга кольнуть ему героин, чтобы его вырубило. Когда Марк пришел в сознание, он понял, что его друзья пытаются найти достаточно большую сумку, чтобы спрятать его тело.

Марк вдруг заговорил, и они здорово испугались. Друзья объяснили, что его сердце не билось несколько минут.

Приблизительно через десять лет после той ночи Марк навсегда отказался от наркотиков и начал изучать неврологию. К моменту нашей первой встречи в Сиднее (Австралия) он стал ведущим специалистом в своей области, профессором в Нидерландах. Марк хотел изучить, как меняется мозг, когда человек находится в глубокой депрессии. Усложняют ли эти изменения восстановление?

Марк объяснил мне, что МРТ-сканы мозга человека с депрессией и тревогой отличаются от сканов мозга человека без них. Участки, которые имеют отношение к чувству страдания или боязни, будут играть яркими цветами, как рождественская елка. Они будут крупнее размером и более активны. Он показал мне диаграммы и выделил эти участки мозга.

Я сказал ему, что это соответствует тому, что доктор рассказывал мне, когда я был подростком. Депрессия возникает, потому что мой мозг имеет физические отклонения, которые устраняются с помощью препаратов. Эта теория все еще считалась правильной?

После моих слов он погрустнел, сказал «нет». Это совсем не говорит об отклонениях мозга.

По его словам, чтобы понять почему, мы должны учитывать важный процесс, называемый нейропластичностью. Если бы пятнадцать лет назад мне показали диаграмму моего мозга и описали, что там такое, я, как и большинство людей, подумал бы: «Это я». Если участки мозга, отвечающие за подавленность и страх, более активны, тогда человеку просто всегда выпадает быть более грустным или более напуганным. Как у кого-то могут быть короткие ноги или длинные руки, так же у кого-то могут быть и более активны участки мозга, отвечающие за страх и тревогу. Вот так это происходит.

Однако мы знаем, что причина не в этом. «Подумайте иначе, – объяснял он. – Я бы показал вам рентгеновский снимок рук мужчины, и они могли бы выглядеть тощими, длинными и слабыми. А теперь представьте, что он занимался полгода с гирями и гантелями и снова пришел на рентген. Его руки выглядели бы совсем по-другому. Они не остаются неизменными. С вашим мозгом происходит то же самое. Он изменяется в соответствии с тем, как мы им пользуемся».

– Нейропластичность – это способность мозга продолжать собственную реструктуризацию на основе опыта, – продолжал Марк.

Например, чтобы получить лицензию и сдать сложнейший экзамен под названием «Знание», лондонские водители такси должны запомнить всю карту Лондона. Если сделать снимок мозга лондонского таксиста, то будет обнаружено, что часть его мозга, отвечающая за пространственную осведомленность, будет намного больше, чем у вас или у меня. Это не говорит о том, что он родился другим. Это означает, что в жизни он иначе использует мозг.

Мозг человека постоянно изменяется под воздействием его потребностей. Он совершает это, главным образом, двумя способами – удалением синапсов, которые не используются, и развитием синапсов, которые используются. Например, если воспитывать ребенка в абсолютной темноте, то он потеряет синапсы, связанные со зрением. Мозг решит, что зрение ребенку не требуется, и перенаправит энергию куда-нибудь еще.

Нейропластичность не останавливается на протяжении всей жизни. Мозг всегда меняется, объяснял мне Марк. Вот почему то, что мне и другим депрессивным всегда говорили врачи: «У вас переклинило мозг, потому что он отличается от нормального», – не имеет смысла в современном контексте. Мы теперь знаем, что мозг меняет свою проводку все время. Физиология всегда параллельна психологии. Все это просто так бывает.

– Сканирование мозга – это снимок движущейся картинки, – говорит Марк. – Вы можете сделать снимок любого момента футбольного матча, но он не покажет вам, что произойдет дальше. Точно также сканирование мозга не говорит, каким станет направление его развития.

Мозг изменяется, когда человек впадает в депрессию и тревогу. И снова изменяется, когда выходит из них. Мозг всегда меняется в ответ на сигналы из мира.

Когда Марк сидел на наркотиках, его мозг выглядел совсем не так, как сейчас. Это говорит о том, что он просто по-другому использует его теперь.

Когда я рассказал Марку, что мне прописывали антидепрессанты в течение тринадцати лет и говорили, что моя депрессия вызвана проблемами с мозгом, он сказал:

– Это просто сумасшествие. Она всегда связана с жизнью и личными обстоятельствами.

Марк уверен, что те семь социальных и психологических факторов, которые я исследовал, в состоянии физически изменить мозг миллионов людей. Если изучение карты Лондона в состоянии изменить мозг человека, то и одиночество, изоляция и чрезмерная материалистичность тоже могут сделать это. Но особенно важно то, что восстановление связей может вернуть мозг в прежнее состояние. Марк говорит, что мы думали слишком упрощенно. Мы не можем понять сюжет сериала «Во все тяжкие», разобрав телевизор на части. Также мы не сможем понять корень боли, разложив на составляющие мозг. Нам придется смотреть на сигналы, которые он получает, чтобы разобраться с этим.

Марк говорит, что депрессия и тревога не похожи на опухоль, которая растет внутри мозга. Это не так. Депрессия и физиологические изменения мозга, будучи бедствием, вызванным внешним миром, «приходят вместе».

По словам Марка, главное заключается в том, что происходящее в мозге меняет историю для людей, страдающих депрессией и тревогой.

Представьте, что человек подвергся некоторым из семи причин депрессии или тревоги. Начавшись, этот процесс, как и все остальное, происходящее с нами, вызывает реальные изменения в мозге, а потом они могут приобрести собственный импульс, который усугубляет воздействие внешнего мира.

«Представьте себе, – сказал мне Марк, – что ваш брак только что распался, вы потеряли свою работу и тому подобное. У вашей матери только что был инсульт. Со всем этим довольно сложно справиться. Поскольку вы чувствуете сильную боль в течение длительного периода, мозг начинает считать, что именно в этих условиях вам придется выживать с этого момента. Поэтому он может начать аннулировать синапсы, дарящие радость и удовольствие, и укреплять те, которые работают на страх и отчаяние». Это одна из причин, по которой люди часто начинают думать, что застряли в состоянии депрессии и тревоги, даже если первоначальные причины боли, кажется, прошли. Джон Кейсиоппо, ученый, который занимался проблемой одиночества, помнится, назвал это эффектом «снежного кома».

Марк считает, что неправильно говорить о происхождении этих проблем исключительно в пределах мозга. Также было бы неправильно сказать, что реакции в мозге не могут их осложнить еще больше. Еще как могут. Боль, причиненная неправильным ходом жизни, может вызвать реакцию, которая «настолько сильна, что мозг имеет тенденцию оставаться в ответном болезненном состоянии некоторое время. Пока что-то не вытолкнет из угла эту реакцию куда-нибудь в более податливое место». Если мир доставляет человеку постоянную боль, он, естественно, будет оставаться в ловушке с эффектом «снежного кома» достаточно долгое время.

Марк считает, что говорить людям с депрессией о ее причине как о проблеме мозга равносильно указанию неправильного маршрута. От этого не будет пользы в попытке выяснить, почему люди так себя чувствуют и как найти из этого выход. Фактически, это может загнать человека в ловушку.

В своей первой и единственной инаугурационной речи на посту президента Джон Ф. Кеннеди произнес знаменитую фразу: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас. Спросите, что вы можете сделать для своей страны». Марк сказал мне следующее. Если хочется понять, что думать об истоках депрессии и ее связи с мозгом в более достоверном виде, а не так, как нам преподносили не одно десятилетие, не помешает узнать, что думал об этом психолог У. М. Мейс годы назад. Перефразируя Д. Ф. Кеннеди, он сказал:

– Не спрашивайте, что у вас в голове. Спросите, что вокруг нее.

Существует еще одна физическая причина депрессии и тревоги, о которой слышало большинство заинтересованных людей.

У моей мамы были периоды серьезной депрессии до того, как я родился (и после тоже). У обеих моих бабушек были периоды депрессии, хотя тогда никто не употреблял этого слова. Поэтому все те годы, пока я принимал антидепрессанты и считал, что моя депрессия связана с дефектами мозга, я также предполагал, что унаследовал ее. Иногда я думал о депрессии как о потерянном близнеце, зарожденном в утробе рядом со мной. С годами я часто слышал то же самое от других людей.

– Я родился с депрессией, – сказал мне один друг, совершивший несколько суицидальных попыток, когда однажды долгой ночью мы сидели вместе и я пытался рассказать ему о причинах, ради которых стоит жить.

Мне захотелось узнать, насколько глубоко депрессия сидит в наших генах. Занимаясь этим вопросом, я понял, что ученые не определили ни одного специфического гена или набора генов, несущих депрессию и тревогу. Но хорошо известно, что существует сильный генетический фактор. Есть простой способ проверить это.

Берем две большие группы идентичных и разнояйцевых близнецов и сравниваем их. Идентичные близнецы генетически одинаковы: они рождаются из одной яйцеклетки, поделившейся надвое. Поэтому если обнаруживается, скажем, большее внутрипарное сходство по цвету волос, склонности к наркотической зависимости или ожирению среди идентичных близнецов по сравнению с неидентичными, то становится понятно, что причина проявления данного признака в большей степени обусловлена генетикой. Глядя на разницу между двумя типами близнецов, ученые считают, что можно примерно понять, сколько списывать на гены.

То же самое было проделано для депрессии и тревоги. Согласно обзору данных Национального института здравоохранения, лучшие исследования близнецов показали, что для депрессии процент наследственности составляет 37, для тяжелой формы тревоги он колеблется от 30 до 40. Для сравнения возьмем процент наследования роста: он составляет 90 %. Процент наследования умения говорить по-английски составляет 0. Поэтому люди, которые изучали генетическую базу депрессии и тревоги, пришли к выводу, что они могут передаваться по наследству, но наследственность не составляет большинство среди имеющихся случаев. Однако здесь существует несоответствие.

Группа ученых во главе с генетиком Авшалом Каспи провела одно из самых детальных из когда-либо проводившихся исследований генетических причин депрессии.

В течение двадцати пяти лет в Новой Зеландии его команда наблюдала за тысячей детей от рождения до взрослого возраста. Одним из интересующих их вопросов было выяснение того, какие гены больше всего способствуют развитию депрессии.

За годы работы они выяснили нечто поразительное. Обнаружилось, что наличие варианта гена под названием 5-НТТ имеет отношение к возникновению депрессии.

Однако была одна загвоздка. Мы все рождаемся с генетическим наследством, но гены активируются нашим окружением. Они могут быть включены или выключены тем, что с нами происходит. Как объясняет профессор Роберт Сапольский, Авшалом обнаружил, «что если у вас присутствует особый вид гена 5-НТТ, у вас заметно повышается риск развития депрессии, но только в определенно сложившихся обстоятельствах». Исследование показывает, что если человек несет этот ген, то очень вероятно возникновение депрессии, но только в случае переживания тяжелого события или травмы в детстве. (Они не проверяли большинство других причин депрессии, о которых я рассказывал здесь. Поэтому мы не знаем, связаны ли они с генами таким же образом.)

Если с человеком не произошло ничего такого страшного, даже если у него и присутствует этот ген, то он рискует пострадать от депрессии не больше, чем кто-либо другой. Итак, гены увеличивают чувствительность, иногда значительно. Но сами по себе они не являются причиной.

Это означает, что если и другие гены работают так же, как и 5-НТТ (а похоже, что так оно и есть), то никто не обречен на депрессию и тревогу по причине генов. Гены определенно могут сделать нас более уязвимыми, но не они пишут нашу судьбу. Мы все знаем, как это работает, когда дело касается веса. Для некоторых людей очень сложно набрать вес. Они могут тоннами поглощать бигмаки и оставаться тощими. Другим же (тьфу, тьфу) достаточно съесть большой «Сникерс», и они станут выглядеть, как киты. Все ненавидят этих тощих пожирателей бигмаков. Однако также известно и то, что если человек предрасположен к полноте, ему все равно нужно много еды, чтобы генетическая составляющая включилась. Оказавшись в тропических лесах или в пустыне, где нечего есть, человек все равно потеряет в весе, независимо от генетической наследственности.

По мере моего углубления в тему я понял, что не могу остановиться на достигнутом в вопросе о роли мозга и генов.

Как я уже объяснял ранее, бытовало мнение, что есть два случая возникновения депрессии. В первом случае депрессия вызывается событиями в жизни, а во втором – дисфункцией мозга. Первый тип депрессии назывался реактивный, а второй, чисто внутренний тип, – эндогенный.

Мне захотелось узнать, существуют ли люди, чьи страдания вызваны тем, о чем рассказывал мне доктор, – сбоем в мозговой деятельности или другим врожденным недостатком. Если они существуют, то что у них общего?

Единственное стоящее исследование, которое я смог найти, как я и упоминал раньше, проводилось учеными Джорджем Брауном и Тиррил Харрис. Они провели самое первое изучение социальных причин депрессии среди женщин в Южном Лондоне. Они наблюдали за людьми, которые были госпитализированы с реактивной депрессией, и сравнивали их с теми, у которых диагностировали эндогенную депрессию. Оказалось, что условия развития симптомов у тех и других одинаковые: они пережили одинаковое количество событий, вызывающих отчаяние. Тогда ученым казалось, что различия, основывавшиеся на доказательствах, были малозначимыми.

Однако это не означает, что эндогенной депрессии не существует. Это может говорить о том, что врачи того времени были не способны ее отследить. Насколько я могу судить, до сих пор не существовало никакого определенного исследования на этот счет. Поэтому я спросил у специалистов, верят ли они в существование эндогенной депрессии. Среди них не было единого мнения. Профессор Джоанна Монкрифф не думает, что она вообще существует. Доктор Дэвид Хили сказал мне: «…существует ничтожно малое число людей – не больше чем один из ста человек, – кому приписывают такую депрессию, возможно, их еще меньше». Доктор Сол Мармот говорил, что среди обращавшихся к нему пациентов с депрессией таких было один из двадцати.

Все они соглашаются с тем, что если такой вид и существует, то им страдает очень малое количество людей с таким диагнозом. Это означает, что рассказывать всем пациентам об основных причинах заболевания как физических совсем не годится. Почему? Я объясню чуточку позже.

Еще я хотел узнать о таких вещах, как биполярное расстройство, или маниакальная депрессия. Кажется, что в них присутствует больше физического компонента. Профессор Джоанна Монкрифф сказала, что это кажется правильным, но не стоит преувеличивать. Среди людей с депрессией их не очень много. В этом случае она считает, что депрессия содержит биологический компонент.

Она говорит, что маниакальное состояние немного напоминает частый прием амфетаминов, что делает человека подавленным. Становится похоже на «разочарование, вызываемое амфетамином». Однако это не должно вводить нас в заблуждение, считает Джоанна. Даже при наличии биологического компонента в таких случаях это не рисует нам полную картину: несколько исследований показало, что социальные причины расстройства все еще будут оказывать влияние на депрессию и тревогу.

Мы знаем и другие ситуации, когда биологические изменения делают человека более уязвимым. Люди с железистой лихорадкой или недостаточно активной щитовидной железой значительно чаще впадают в депрессию.

Глупо отрицать наличие реального биологического компонента, вызывающего депрессию и тревогу (возможно, есть и другие биологические контрибуции, которых мы еще не определили). Точно так же глупо утверждать, что они единственные причины.

Почему мы так усиленно цепляемся за проблемы, связанные исключительно с состоянием мозга? Расспрашивая об этом людей, я смог обнаружить четыре причины. Две вполне понятные, а две просто непростительные.

Любой, читающий эту книгу, знает кого-нибудь с депрессией или тревогой, хотя, кажется, ничто не указывало бы на его несчастье. Такое может полностью сбить вас с толку: тот, кто, на ваш взгляд, имеет все причины быть счастливым, вдруг оказывается в полном отчаянии. Я знаком со многими подобными случаями. Например, у меня был пожилой друг, у которого был любящий человек, хорошая квартира, много денег и ярко-красный спортивный автомобиль. Однажды он почувствовал себя глубоко расстроенным, а через несколько месяцев умолял любимого человека убить его. Это было так внезапно и так не свойственно его жизни! Казалось, что здесь могут быть только физические причины. Как еще можно было это объяснить?

О нем и ему подобных я стал думать совсем иначе, только когда, по стечению обстоятельств, начал читать феминистскую классику 1960-х и кое-что понял.

Представьте себе домохозяйку из 1950-х, живущую до феминистской эпохи. Она идет к своему доктору и говорит, что с ней происходит нечто ужасное. Примерно следующее:

– У меня есть все, что могла бы желать женщина. У меня хороший муж, который обеспечивает меня. Красивый дом с забором из штакетника. Двое здоровых детей. У меня есть машина. Нет ничего, из-за чего я могла бы расстраиваться. Но посмотрите на меня, я чувствую себя ужасно. Должно быть, я рассыпаюсь изнутри. Пожалуйста, пропишите мне валиум.

Феминистская классика описывает много таких женщин. Миллионы из них говорили то же самое. И они верили в то, о чем говорили. Они были искренни. И все же, если б мы могли вернуться в те времена на машине времени, мы бы сказали: «У вас есть все, что могла бы хотеть женщина, согласно стандартам культуры. У вас нет ничего, из-за чего стоит расстраиваться, согласно стандартам культуры». Теперь мы понимаем, что стандарты культуры были неверны. Женщинам нужно больше, чем дом, машина, муж и дети. Им нужно равноправие, интересная работа и право на самоопределение. Мы бы сказали, не они разваливаются. А культура.

Я понял, раз стандарты культуры были ложными тогда, они и сейчас могут быть такими. У человека может быть все, что нужно, согласно стандартам культуры. Однако эти стандарты могут сильно отличаться от истинных потребностей человека, делающих жизнь хорошей или хотя бы сносной. Культура может нарисовать картинку того, что вам «нужно» для счастья, – все эти ложные ценности, которые во мне воспитывали и которые совершенно не соответствуют тому, что действительно нужно.

Я снова подумал о своем пожилом друге, так внезапно впавшем в отчаяние. Он сказал, что никому не нужен и никто не интересуется старым человеком. С определенного момента никто не замечает его, а это так унизительно, что он не может этого переносить. Сейчас я понимаю, что мне хотелось видеть это как дисфункцию мозга. Мне не хотелось считать, что это наша культура сотворила с ним такое. Я был как доктор, рассказывающий домохозяйке из 1950-х, что единственная причина, по которой женщина может чувствовать себя несчастной, – это дефект мозга или нервной системы. Но никак этим не может быть отсутствие работы, творчества и контроля над собственной жизнью.

Вторая причина, по которой мы цепляемся за идею, что проблемы вызваны отклонениями в мозге, лежит еще глубже. Долгое время людям с депрессией и тревогой говорили, что их беда нереальна. Это лень, слабость и потакание себе. Мне это говорили много раз в жизни. Британский «мудрец» правого крыла Кэти Хопкинс недавно высказала, что депрессия – это «главный паспорт одержимости собой. Люди, возьмите себя в руки». Вдобавок она предложила им выйти на пробежку и преодолеть свои стоны.

Наше сопротивление такой злобности заключается в разъяснении, что депрессия – это болезнь. Никто не стал бы грубить человеку, болеющему раком, и говорить ему: «Соберись». Поэтому так же жестоко это по отношению к человеку, страдающему депрессией и тяжелой формой тревоги. От этого позора можно избавиться через терпеливое объяснение, что депрессия – такое же заболевание, как диабет или рак.

Если бы я предоставил людям доказательства того, что депрессия возникает не в результате проблемы мозга или организма, я заново дал бы зеленую улицу для всех этих издевательств. Посмотрите! Даже вы понимаете, что это не болезнь, например, как рак. Поэтому возьмите себя в руки!

Мы с учеными пришли к мнению, что единственный способ уйти от издевательств – это объяснить людям, что депрессия – биологическое заболевание с чисто биологическими причинами. Итак, основываясь на этом положительном мотиве, мы изо всех сил пытались найти биологические действия и держали их в качестве доказательства, чтобы поставить на место насмешников.

Этот вопрос беспокоил меня месяцами. Однажды я обсуждал его с неврологом Марком Льюисом. Он спросил, почему я предположил, что определение депрессии как болезни поможет людям уберечься от издевательств. «Все с самого начала знали, что СПИД – болезнь, – говорил он. – Но это не уберегло людей со СПИДом от ужасного отношения к ним. Их до сих пор клеймят, и клеймят сильно».

Никто никогда не сомневался, что проказа – болезнь, но прокаженные преследовались на протяжении тысячелетий.

Я никогда не думал об этом раньше, и меня это словно ударило. Неужели, если называть что-то болезнью, это уменьшит издевательства по отношению к людям? Потом я обнаружил, что в 1997 году исследовательская группа из Университета Обурн в Алабаме занималась именно этим вопросом. Руководитель группы профессор Шейла Мехта, у которой я позже брал интервью, начала эксперимент. Она хотела выяснить: если говорить о чем-то как о болезни, станут ли окружающие добрее или жестче по отношению к страдающим.

Людей, принимающих участие в эксперименте, заводили в комнату. Там им объясняли, что они пройдут тест для выяснения, как люди принимают новую информацию. Потом их просили подождать, пока все приготовят. Участники ждали, а человек рядом с ними начинал разговор.

Люди не знали, что человек, болтающий с ними, был актером. Невзначай он упоминал, что страдает психическим заболеванием, а потом говорил одну из двух вещей. Он мог сказать, что его заболевание, как любое другое, является результатом того, что биохимия не работает так, как надо. Или он говорил, что оно возникло в результате событий в жизни – например, трудного детства.

Потом участники шли в другую комнату, и им говорили, что тест начинается.

Далее их учили нажимать на кнопки сложной модели. Затем они должны были научить делать то же самое другого человека из эксперимента. Участники не знали, что и он актер. Им говорили, что в ходе эксперимента хотят выяснить, как люди обучаются этим операциям. В этом и была ловушка. Когда человек не справлялся с правильным нажатием кнопок, обучающему следовало стукнуть по большой красной кнопке. Это вызывало электрический удар по человеку. Удар не покалечит и не убьет его, но причинит боль.

Если актер делал все неверно, участники подключали серию ударов. В действительности он только притворялся, что его ударяет током. Но люди не знали об этом. Люди знали только то, что причиняют ему боль.

Шейла и другие экспериментаторы хотели узнать, будет ли разница в количестве и силе атак на актера в зависимости от причины его депрессии.

Оказалось, что люди скорее причиняли боль тому, чье психическое заболевание является биохимическим следствием, чем тому, кто приобрел его в результате жизненных событий. Понимание, что депрессия является заболеванием, никак не уменьшало враждебности. В действительности оно только ее усиливало.

Этот эксперимент, как и многие, о которых я узнал, на что-то нам указывает. Долгое время нам говорили, что существует только два варианта того, как нам стоит относиться к депрессии. Либо это моральное падение – признак слабости, либо это заболевание мозга. Ни один из них не способствовал успешному лечению или прекращению жестокого обращения. Все, о чем я узнал, предлагало третий вариант: рассматривать депрессию в значительной степени как реакцию на то, как мы живем.

По словам Марка, этот способ лучше. Потому что если это врожденное биологическое заболевание, то самое большее, на что человек может надеяться от других людей, – это сочувствие. То есть он, со своим отличием, заслуживает их великодушной доброты. Но если это реакция на то, как мы живем, можно получить нечто более богатое – эмпатию. Потому что это может случиться с любым из нас. Это не какая-то инопланетная штука. Это универсальный человеческий источник уязвимости.

Доказательство подтверждает, что Марк прав. Такой взгляд делает людей менее жестокими к себе и другим.

Странно то, что все узнанное мной ни для кого не должно было быть спорным или новым. Как я уже писал, психиатров на протяжении десятилетий обучали так называемой биопсихосоциальной модели. Им рассказывали, что депрессия и тревога имеют три вида причин: биологическую, психологическую и социальную. Почти никому из всех, кого я знаю с депрессией и тяжелой формой тревоги, врачи не рассказывали об этом. Большинству не было предложено никакой помощи, кроме лекарств, подправляющих химию мозга.

Я хотел понять почему. Для этого я поехал в Монреаль, чтобы встретиться с Лоуренсом Кирмайером, заведующим кафедрой социальной психиатрии при Университете Макгилла. Я читал, что он является самым просвещенным человеком по этим вопросам.

– В психиатрии все изменилось, – сказал он. Затем он объяснил мне еще две важные причины, почему нам рассказывают только истории о нашем мозге и наших генах. – Психиатрия претерпела настоящее сужение из этого биопсихосоциального подхода. Пока некоторые люди по-прежнему признают его только на словах, основная психиатрия стала очень биологической. – Он нахмурился. – Это очень проблематично. Мы закончили с «сильно упрощенной картиной» депрессии, которая не смотрит на социальные факторы… Но, на мой взгляд, на более глубоком уровне психиатрия не смотрит на основные человеческие процессы.

Одна из причин заключается в том, что «гораздо сложнее сказать с политической точки зрения» о том, как много людей чувствуют себя ужасно из-за устройства современного общества. Для нашей системы «неолиберального капитализма» больше подходит говорить: «Хорошо, мы дадим вам работать более эффективно, но пожалуйста, не начинайте допрос… потому что это дестабилизирует все и вся».

По его мнению, это наблюдение согласуется с другой важной причиной.

– Фармацевтические компании являются основными силами, формирующими психиатрию. Потому что это огромный бизнес – миллиарды долларов, – сказал он.

Они оплачивают счета, поэтому в основном и устанавливают повестку дня. Очевидно, им выгодно рассматривать нашу боль как химическую проблему с химическим решением. В результате как общество мы столкнулись с искаженным чувством собственного бедствия. Лоуренс Кирмайер посмотрел на меня и сказал, что очень тревожен тот факт, что вся программа психиатрических исследований должна выглядеть так.

Несколько месяцев спустя доктор Руфус Мей, британский психолог, сказал мне: объяснение людям того, что их расстройство вызвано в основном или в целом биологической дисфункцией, влечет за собой несколько опасных последствий для них.

Во-первых, говоря это, «человека оставляют бессильным, считающим себя ненормальным из-за неполноценности мозга». Во-вторых, «это настраивает нас против нас самих». То есть в нашей голове начинает происходить борьба. С одной стороны, существует чувство подавленности, вызванное дисфункцией мозга или генов. С другой стороны, есть здоровая часть нашего «я». Мы только можем надеяться на то, что получится накачать врага внутри лекарствами до повиновения, причем навсегда.

В этом есть нечто более глубокое. Объяснение говорит человеку, что в его расстройстве нет ничего значимого, все дело в дефектных тканях. Но Руфус думает иначе.

– Мне кажется, мы чувствуем себя подавленными по уважительным причинам.

Я понял, это было самым большим отличием старого объяснения депрессии и тревоги от нового. Старое объяснение говорит, что стресс – крайне иррационален и вызван неисправностью нашего мозгового аппарата. С точки зрения нового объяснения беда, хотя и очень болезненная, на самом деле рациональна и имеет логическое объяснение.

Руфус говорит своим пациентам с депрессией или беспокойством: «Вы не сумасшедший, чтобы чувствовать себя таким расстроенным. Вы не рассыпаетесь изнутри. Вы не являетесь неполноценным». Иногда он цитирует восточного философа Джидду Кришнамурти, который говорил: «Не хватит никакого здоровья, чтобы приспособиться к этому глубоко больному обществу».

Теперь я понял, что моя задача – вернуть смысл моей боли, нашей боли.