Часть третья
Восстановление связей, или Совсем другой антидепрессант

В начале XXI века южноафриканский психиатр доктор Дерек Саммерфилд приземлился в Камбодже, в типичной для Южной Азии сельской местности. Мирные рисовые поля тянулись до самого горизонта. Большинство людей занимались здесь выращиванием риса, как и их предки в течение нескольких веков. У них была одна проблема. Время от времени один из них вставал на вершину земляной насыпи, и взрыв эхом разносился по полям. Старые наземные мины со времен войны с США в 1960–1970 гг. все еще лежали здесь.

Дерек находился там, чтобы узнать, как опасность влияет на психическое здоровье местного населения. (Собирая материал для этой книги, я ездил туда тоже.) По чистой случайности перед тем, как он туда приехал, впервые в Камбодже стали продаваться антидепрессанты. Однако у компаний, торгующих ими, возникла проблема. Оказалось, что нет слова-эквивалента к «антидепрессантам» в кхмерском языке. Казалось, это здорово их озадачило.

Дерек пытался объяснить. Он говорил, что депрессия – это глубокое чувство грусти, от которого никак не получается избавиться. Камбоджийцы серьезно об этом задумались и сказали, что среди них есть немного таких людей. Они привели пример. У одного фермера оторвало левую ногу взрывом мины. Он пришел к медикам за помощью, ему прикрепили протез, но он так и не поправился. Он постоянно переживает о будущем и полон отчаяния.

Камбоджийцы объяснили, что им не нужны эти новомодные антидепрессанты, потому что у них уже есть свои, не хуже этих. Дерек был заинтригован и попросил объяснить поподробнее.

Когда люди поняли, что подорвавшийся на мине человек подавлен, врачи и соседи сидели с ним и говорили о его жизни и проблемах. Они поняли, что даже с новым протезом старая работа на рисовых полях ему не под силу. Он постоянно переживал стресс и испытывал физическую боль, что заставляло его сдаться и желать смерти. И им пришла в голову идея. Они решили, что он вполне может стать фермером по производству молочной продукции. Для этого не так больно передвигаться на протезе, а работа будет отвлекать от тяжелых воспоминаний. Поэтому они купили ему корову.

В последующие месяцы жизнь этого человека изменилась. Его депрессия, которая была очень глубокой, ушла совсем.

«Понимаете, доктор, корова была и обезболивающим, и антидепрессантом», – говорили они Дереку.

Для них антидепрессант не то, что меняет химию мозга. Для их культуры такая мысль неестественна. Антидепрессант – это коммуна и совместная поддержка человека в депрессии, чтобы он смог изменить свою жизнь.

Когда Дерек задумался над этим, он понял, что это правда. Подобный случай имел место в его психиатрической практике в прошлом, когда он работал в ведущей лондонской больнице. Он подумал о людях, которых лечил там, и его вдруг поразило.

– Изменения наступали, когда я обращал внимание на социальную ситуацию, а не на то, что творится у них между ушами, – рассказывал он мне потом за кружкой пива.

Это кажется странным для большинства из нас на Западе в эпоху химических антидепрессантов. Нам говорят, что депрессия вызывается химическим дисбалансом, поэтому мысль о корове в качестве антидепрессанта кажется нам почти шуткой. Но вот в чем суть. Депрессия фермера из Камбоджи прошла, когда изменились его социальные условия. Это не индивидуалистическое решение. Ему не говорили: проблема у тебя в голове, возьми себя в руки и проглоти пилюлю. Это было коллективное решение. Он никогда бы не смог приобрести корову самостоятельно. Он не мог бы принять решение в одиночку, потому что был слишком подавлен и вдобавок у него не было денег. И все же его проблема была решена, и отчаяние отступило.

Путешествуя по Юго-Восточной Азии, встречаясь с подобными людьми и поговорив с Дереком, я начал впервые задаваться вопросом: «А что, если мы все это время не то понимали под антидепрессантом?» Мы считали, что антидепрессанты – это таблетки, которые мы глотаем раз (или чаще) в день. А что, если б мы начали думать об антидепрессантах как о чем-то совсем ином? Что, если перемена в образе жизни тоже могла бы считаться антидепрессантом? Может быть, нам нужно расширить наше представление о том, что такое антидепрессант?

Вскоре я обсудил все, что узнал, с клиническим психологом доктором Люси Джонстон. Она сказала, что находит все это достаточно убедительным. Хотя заметила, что теперь мне придется ответить на другой вопрос.

– Что изменилось бы теперь, когда ты пошел бы к врачу и он или она «диагностировали» бы у тебя «потерю связи»? Что произошло бы тогда? – спросила она.

Так как мы неправильно обозначали проблему, то находили ошибочные решения. Если это главным образом проблема мозга, то имеет смысл первоначально искать ответы в нем. Но если это в значительной степени зависит от того, как мы живем, то в первую очередь ответы не в мозге, а в нашей жизни. Откуда, хотел бы я знать, мне можно было бы начать?

Казалось понятно: если разрыв связей – главный источник депрессии и тревоги, нужно найти способы восстановления связей. Поэтому я изъездил тысячи миль, проводя интервью с любым, кто мог бы в этом разбираться.

Я очень скоро обнаружил, что этот вопрос еще менее изучен, чем причины депрессии и тревоги. Можно заполнить авиаангары исследованиями о том, что происходит в мозге человека с депрессией. Можно заполнить огромный самолет исследованиями социальных причин депрессии и тревоги. И нельзя заполнить даже игрушечный самолетик исследованиями по восстановлению связей.

Однако со временем я смог обнаружить семь способов воссоединения, которые предлагают в качестве лечения депрессии и тревоги. Я начал думать о них как о социальных и психологических антидепрессантах. Оглядываясь сегодня на те семь решений, о которых я узнал, понимаю две вещи: они могут казаться слишком маленькими и в то же время – невероятно большими.

В каком-то смысле эти семь форм воссоединения являются только первыми, пробными шагами, потому что построены на предварительном раннем исследовании. Хочу подчеркнуть, что мы находимся на ранних этапах их понимания. Хотя есть доказательства, что они справляются с депрессией и тревогой, которые мы переживаем. Также верно и то, что они только начало и людям с депрессией предстоит еще много сделать, даже если в лечении будут задействованы они все. Я думаю, что если приглядеться к ним повнимательнее, можно заметить альтернативное направление. Формы воссоединения не предлагают программу. Они представляют собой точки на компасе, указатели направления.

В другом смысле предлагаемые формы воссоединения покажутся дерзкими, потому что они требуют больших изменений и в личной жизни, и в более широких кругах. И все это тогда, когда мы потеряли веру в возможность коллективных перемен. Время от времени я задаю себе вопрос: «А не слишком ли многого я хочу?» Но, поразмыслив над этим, я понял, что смелость изменений, которые нам сейчас нужны, никак не связана со мной. Она показывает, насколько глубоко засела эта проблема. Если изменения кажутся большими, то это потому, что и проблема большая.

Однако то, что проблема большая, вовсе не говорит о невозможности ее решения.

Хочу быть откровенным с вами в том, что я чувствовал, пока проводил исследование. Когда я надевал журналистскую шляпу и расспрашивал людей, то находил это увлекательным. Потом я возвращался в гостиничный номер, и часто наступал нелегкий момент, когда мне приходилось думать о том, как это связано с моей собственной жизнью. Все, что рассказывали мне ученые, каждый по-своему, так это то, что всю взрослую жизнь я искал объяснения своей депрессии и тревоги не в том месте. Настроить свой разум и суметь разглядеть источник своей боли там, где они мне говорили, было совсем нелегко.

Именно в таком состоянии духа я оказался в Берлине в начале зимы. Я был не совсем уверен, зачем туда поехал. Иногда я удивляюсь, как каким-то негласным образом нас тянет в места, где наши родители пережили самое счастливое время. Мои родители жили в Западном Берлине, в тени Стены, когда город был поделен на две части. Мой брат родился там. Или, может быть, я приехал туда, потому что некоторые мои друзья переехали в немецкую столицу в предыдущие годы, чтобы убежать из Лондона и Нью-Йорка и попытаться найти разумный образ жизни. Моя подруга, писательница Кейти Макнотон, всегда говорила мне по телефону, что Берлин – место для таких людей, как мы. Здесь меньше работают и дольше живут. Никто из ее знакомых не работал с девяти до пяти. В этом городе люди могли дышать так, как не могли в душных городах, в которых я жил. Берлин казался ей долгой вечеринкой без вышибал и входной платы. Она говорила: «Приезжай и оставайся».

Итак, каждое утро меня будил кот ее соседки в неизвестной квартире в берлинском районе Митте. Несколько недель я бродил по городу бесцельно, просто разговаривая с людьми. Часами я беседовал с пожилыми берлинцами, которые прожили здесь почти век. Быть пожилым берлинцем означало увидеть, как переделывался, разрушался и снова переделывался мир. Пожилая женщина по имени Регина Швенке привела меня в бункер, где ребенком пряталась с семьей и молилась, чтобы выжить. Другая ходила со мной маршрутом Стены.

А потом кто-то рассказал мне историю об одном месте в Берлине и как оно изменило его жизнь. На следующий день я отправился туда. Я надолго остался в Берлине, брал интервью у людей, а потом возвращался туда снова и снова в последующие три года.

Думаю, это было место, которое показало мне, как нужно начинать воссоединение.