С годами я заметил за своей депрессией и тревогой кое-что еще. Каким-то особым образом они делали меня категорически близоруким. Когда наступало время депрессии, я мог думать только о нескольких часах впереди. Какими долгими они мне покажутся и какими болезненными будут. Словно будущее куда-то испарялось.

Разговаривая со многими людьми, страдающими депрессией, я заметил, что они часто описывают подобные ощущения. Одна из моих подруг рассказывала, что она всегда знала о том, что депрессия отступила, когда снова расширялось чувство времени и она была в состоянии подумать, где окажется через месяц или год.

Я хотел понять эту явную причуду. Как только я начал копать, пришел к замечательному научному исследованию. Из всех изученных мною причин, вызывающих депрессию и тревогу, для понимания этой мне потребовалось больше всего времени. Разобравшись в ней, я смог прояснить несколько загадок.

Незадолго до своей смерти коренной американец и вождь племени по имени Много Подвигов сидел в своем доме на равнинах Монтаны. Он смотрел туда, где когда-то его люди бродили рядом с буйволами. Теперь там не было ничего. Он родился в последние дни существования народа под названием «Ворон», который жил как кочевое охотничье племя.

Однажды к нему приехал белый ковбой и сказал, что хочет рассказать историю вождя, записанную с его слов на века. Многие белые люди крали рассказы коренных американцев и искажали их, поэтому потребовалось много времени, чтобы возникло доверие между этими людьми. Но когда оно возникло, вождь начал свой рассказ. Речь шла о конце света.

Когда он был молодым, его люди кочевали на лошадях по всем Великим Равнинам. Их жизнь всегда вращалась вокруг двух важнейших событий. Они охотились и готовились к войнам, которые вели против враждебных племен на своих землях. Все, что они делали, являлось подготовкой к одному из этих двух организующих полюсов жизни. Если они готовили пищу, то это было подготовкой к охоте или битве. Они организовывали ритуальный Танец Солнца и так просили сил для охоты или битвы. Даже имена им давались в зависимости от роли на охоте или войне.

Таков был их мир.

Вождь описал многие правила своего мира. Центром мировоззрения племени «Ворон» была посадка так называемых жезлов храбрости – обструганных деревянных копий. Объезжая равнины, они отмечали территорию племени, втыкая жезлы в землю. Палка означала: любой, кто проникнет на обозначенную территорию, является врагом и будет атакован. Самое значительное, что мог сделать человек в культуре «Ворона», – это сажать и защищать жезлы храбрости. Это была основа их морального видения.

Вождь продолжал описывать правила своего затерянного мира в мельчайших подробностях. Он вызывал в воображении свою жизнь, духовные ценности своего народа, их взаимосвязь с буйволами и соперничающими племенами. Это был мир, такой же сложный, как цивилизации Европы, Китая или Индии, структурированный правилами и наделенный смыслом.

Однако ковбой заметил, что в его истории есть что-то странное. Вождь был подростком, когда пришли белые европейцы. Дикие буйволы были перебиты, народ «Ворон» был истреблен, а выжившие были загнаны в резервации. История вождя всегда заканчивалась на этом. Об остальной части своей жизни он не рассказывал историй. Ему нечего было рассказать.

Он доходил до момента, когда его народ был заперт в резервациях, и говорил: «После этого ничего не происходило».

Конечно, ковбой знал, и все знали, что вождь совершил много дел в своей жизни. Многое произошло и после. Но в очень реальном смысле мир умер для него и для его народа.

Определенно, они могли продолжать сажать жезлы храбрости в землю, но зачем? Кто собирался нарушать границу? Как ее можно было защищать? Конечно, они могли говорить о храбрости, самом ценном их качестве. Но как они могли проявлять храбрость, имеющую смысл, когда больше не было ни охоты, ни войны? Они могли все еще исполнять Танец Солнца, но для чего просить об успехе, раз нет ни охоты, ни битв? Как они могли показать амбиции, дух или отвагу?

Даже повседневная деятельность казалась бессмысленной. Раньше питание было подготовкой к охоте или битве.

«Очевидно, что «Вороны» продолжали готовить еду, – объяснял философ Джонатан Лир, когда писал об этом. – Если бы их спросили, они бы ответили, зачем это делают. Дальше, если б это было нужно, они бы могли сказать, что пытаются выжить и сохранить свою семью изо дня в день». Но «больше нет рамок, в которые могла бы вписаться значимость».

Столетие спустя профессор психологии Майкл Чендлер сделал открытие. Он смотрел новости, когда сообщалась ужасающая история, повторяющаяся из года в год.

В Канаде насчитывалось 196 групп исконных народов (канадский термин для коренных американских групп, которым удалось пережить европейское вторжение. Хотя и в резервациях, дезориентированными, как вождь Много Подвигов и его народ «Ворон»). Как и в США, сменявшие друг друга канадские правительства на протяжении многих лет заявляли о своей решимости уничтожить их культуру. Они отбирали у них детей и воспитывали их в приютах, запрещали родной язык и не давали рассказывать им, как они жили. Это закончилось несколько десятилетий назад. В результате, среди людей, прошедших через все это, и их детей был самый высокий уровень самоубийств в стране. В 2016 году темой передовиц в Канаде стали одиннадцать самоубийств среди исконных жителей в одной резервации за одну ночь.

Майкл хотел понять почему. С 1990-х он начал наблюдать за статистикой самоубийств среди исконных народов, чтобы увидеть, где они случаются. Он заметил нечто, что вызывало интерес. В половине племен самоубийств не было совсем, в то время как в других племенах цифры были очень высоки. Как такое могло быть? Что могло бы объяснить такую разницу? Что имело место в племенах без самоубийств и не происходило в племенах с высоким их уровнем?

У него было предчувствие.

– Исторически правительство относилось к коренным народам как к детям, взяв на себя роль родителей и контролируя их жизнь, – объяснял мне Майкл. – Но в последние десятилетия коренные группы вели борьбу против такого обращения и пытались восстановить контроль над собственной жизнью.

Некоторым удалось вернуть контроль над своими землями, возродить языки, получить в управление школы, здравоохранение и полицию. Они могли управлять своей жизнью сами. В некоторых местах власти предоставили относительные свободы исконным народам, в некоторых – нет.

Это означает, что существует большой разрыв между двумя группами коренных народов. Одна до сих пор тотально контролируется канадским правительством и зависит от его милости, а другая смогла добиться некоторой свободы, восстановить культуру, имеющую для них смысл, и построить мир, где что-то происходит.

Так Майкл и его коллеги провели годы, тщательно собирая и изучая статистику. Они разработали девять способов измерения контроля над племенной группой. С течением времени они сопоставили эти данные со статистикой самоубийств. Они хотели узнать, есть ли здесь связь.

Потом ученые обобщили результаты. Оказалось, что сообщества с самым высоким уровнем самоуправления имели самые малые цифры самоубийств и наоборот. Если занести два этих значения в графы напротив 196 племенных групп, выстроится на удивление очень прямая линия. Можно предсказать уровень самоубийств, просто глядя на степень самоуправления в сообществах.

Это открытие было взрывоопасным само по себе. Оно заставило Майкла задуматься еще глубже.

Просмотрев результаты исследования коренных народов Америки, Майкл поймал себя на том, что вспоминает исследование, которое он провел несколько лет назад. Оно немного сложнее, чем исследования, которые я обсуждал до сих пор.

Окончив Калифорнийский университет в Беркли в 1966 году и став молодым психологом, Майкл заинтересовался одним из самых старых и фундаментальных вопросов. Как развивается чувство личности? Откуда человек знает, кто он? Кажется, что это невероятно сложный вопрос. Однако спросите себя: «Что связывает меня, маленького, когда я давился печеньем, с тем, кто сейчас читает эту книгу? Останусь ли я все тем же человеком и через двадцать лет? Если бы можно было встретиться с ним, я бы его узнал? Какая связь между мной в прошлом и мной в будущем? Я все время один и тот же человек?»

Почти каждый посчитает, что трудно ответить на эти вопросы. Мы инстинктивно чувствуем, что не меняемся на протяжении жизни, но нам трудно объяснить почему. Однако есть группа, которая находит такое невозможным.

Майкл приехал в психиатрическую лечебницу для подростков в Ванкувере. Он провел там несколько месяцев, опрашивая пациентов. Дети спали на двухъярусных кроватях, получали лечение и часто стыдливо прикрывали шрамы на руках. Он задавал им много вопросов о жизни. Некоторые легли в основу дискуссии: «Как вы формируете свою личность?» Он разными способами затрагивал эту тему. Один был очень прост. В Канаде есть серия классических книг, превращенных в комиксы. Одним из них является адаптация рассказа Чарльза Диккенса «Рождественская Песнь в прозе». Вы наверняка знаете сюжет. Это история о старом скряге по имени Скрудж, к которому пришли три привидения, и в итоге он стал суперщедрым. Другой комикс – адаптация романа Виктора Гюго «Отверженные». Вы, конечно, знаете и его. Бедный человек по имени Жан Вальжан совершает преступление и убегает. Он меняет имя и внешность и становится мэром в своем городе. Но появляется инспектор Жавер, который выслеживает его.

Майкл организовал две группы из подростков и попросил их прочитать комиксы. Одну группу составили подростки с такой тяжелой формой анорексии, что потребовалась их госпитализация. Другая группа состояла из подростков, страдающих суицидальной депрессией. Он попросил обе группы подумать о персонажах. Останется ли Уилл Скрудж таким же человеком в будущем, повстречавшись с привидениями и изменив свою точку зрения? Если да, то почему? Будет ли Жан Вальжан все тем же человеком, сбежав и поменяв свое имя? Майкл попросил детей предположить, каким он станет.

Обе группы детей были одинаково слабы, и степень депрессии у них была одинаковая. Но анорексичные дети могли отвечать на эти вопросы нормально, а депрессивные – нет.

– Общей для всех детей из суицидальной группы была неспособность понять, как человек может оставаться одним и тем же, – рассказывал мне Майкл.

Дети с очень сильной депрессией могли вполне нормально отвечать на любые другие вопросы. Однако когда дело касалось вопросов о том, какими в будущем станут они или кто-либо другой, выглядели озадаченными. Они понимали, что должны быть в состоянии дать ответ. Но потом с грустью говорили:

– Я не имею ни малейшего представления.

Вот что интересно. Оказалось, дети не могли сказать, какими и они станут через несколько лет, не только Жан Вальжан. Для них будущее исчезло. Они чувствовали себя сбитыми с толку, когда их просили описать себя через 5, 10 или 20 лет. Все это напоминало мускул, который не мог двигаться.

На каком-то подсознательном уровне Майкл обнаружил, что чрезмерно подавленные люди как будто отключались от ощущения будущего. Такого не наблюдалось у людей с меньшей степенью депрессии. Однако из этого исследования трудно было понять, являются ли эти симптомы у детей причиной или следствием. Могло быть и то и другое. Может быть, потеря чувства будущего делает человека суицидальным. Или чрезмерная депрессия не дает думать о будущем. Как можно это выяснить? Майкл задавался вопросом.

Он уверовал, что ответ дает исследование по вопросу коренных народов Канады. Если человек живет в общине, не имеющей полномочий контролировать свою жизнь, трудно представить картину многообещающего и стабильного будущего. Они находятся во власти сил чужеземцев, которые не раз убивали людей. Но если человек живет в общине, которая сама контролируют свою жизнь, он легко может представить себе будущее, полное надежд. Потому что община сообща решает, каким ему быть.

Майкл пришел к выводу, что потеря будущего влечет за собой высокое количество самоубийств. Чувство позитивного будущего защищает нас. Если жизнь плоха сегодня, можно подумать, что это больно, но не навсегда. Но когда будущее отнимают, то можно решить, что боль не уйдет никогда.

Майкл сказал мне, что после исследования пересмотрел свое отношение к причинам депрессии. Он стал слишком скептически воспринимать утверждения, что главными причинами депрессии и тревоги являются отклонения в развитии мозга или гены.

– Это своего рода пережиток сильно европеизированного медикализированного видения здоровья и благополучия, – говорил он мне. – Ему не хватает серьезной оценки контекста, в котором происходят эти вещи. Если действовать таким образом, то мы будем игнорировать законность депрессии для многих людей, которые были лишены надежды. Вместо того чтобы думать об истинных причинах, мы просто подсаживаем людей на наркотики. И это превратилось в отрасль промышленности.

Я вернулся ненадолго в Лондон и договорился встретиться с подругой, которую знал по университету двенадцать лет назад. Мы как-то потеряли связь друг с другом. Назову ее Анжелой. Когда мы вместе учились, она была одной из тех людей, которым, казалось, удается все сразу. Она играла главные роли в спектаклях, читала Толстого, была для всех лучшей подругой и встречалась с самыми крутыми парнями. Но я узнал от нашего общего друга, что за прошедшие годы у нее возникли серьезные проблемы из-за депрессии и тревоги. Это показалось таким нелепым, что мне захотелось поговорить с ней.

Я пригласил ее на обед, и она начала рассказывать мне историю своей жизни с момента нашей последней встречи, спешно бормоча и постоянно извиняясь. Было совсем непонятно, за что она извиняется.

После окончания университета Анжела получила степень магистра. Когда она стала подавать заявления о приеме на работу, то всегда получала один и тот же ответ. Ей говорили, что она слишком квалифицированна, и если ее возьмут, она все равно уйдет. Поиски работы затянулись на месяцы. Потом прошел год, а ей продолжали говорить одно и то же. Анжела была трудолюбива, и отсутствие работы было странным для нее. В конечном счете она уже не могла платить по счетам, поэтому подала заявление на сменную работу в колл-центр за 8 фунтов (приблизительно 10 долларов) в час. Это было немногим выше британского минимума в то время.

В свой первый рабочий день она прибыла на старую фабрику по смешиванию красок в Восточном Лондоне. Там стоял ряд пластиковых столов на шатких ножках, напоминающих парты в британской начальной школе. В центре стоял стол большего размера, за которым сидел управляющий. Он мог прислушиваться к звонкам в любое время. Ей сказали, что он даст оценку. Центр звонил от имени трех ведущих британских благотворительных организаций. Работа Анжелы заключалась в том, чтобы звонить людям и узнавать у них то, что они называли «три запрашиваемых цены». Она должна была выяснить, какую сумму в месяц люди готовы пожертвовать на благотворительность. Сначала она спрашивала о большой цене: «Вы могли бы позволить себе пожертвовать 50 фунтов в месяц?» Если говорили нет, она спрашивала о сумме поменьше: «А как насчет 20 фунтов?» Если опять отвечали нет, то спрашивала: «А 2 фунта в месяц?» Звонок принимался как выполненный, если удавалось запросить о трех суммах.

В этом центре не было «рабочих мест» в том смысле, как это понимали бабушка и дедушка Анжелы. Ее бабушка была горничной, а дед рабочим на фабрике. Управляющий объяснил ей, что если они примут ее, то раз в неделю ей будет приходить e-mail с расписанием смен на следующую неделю. У нее могло быть их четыре, а могло и вообще не быть. Все зависело от управляющего и от того, как она справлялась с работой изо дня в день.

В конце первого дня управляющий сказал, что она делает все неправильно и если не исправится, то не получит больше ни одной смены. Ей нужно быть более напористой. Приходилось поддерживать высокий процент людей, которые выслушивали три вопроса, а потом нужен был высокий процент людей, которые говорили «да». Через несколько недель Анжела узнала, что если успех работы падал хотя бы на два процента по сравнению с предыдущей сменой, то управляющий будет орать и, возможно, эта смена окажется последней.

Иногда Анжела звонила людям, и они со слезами говорили, что не могут дольше позволять себе пожертвования.

– Я знаю, что слепые дети нуждаются во мне, – рыдала пожилая женщина. – Может, у меня получится покупать другой корм для собаки.

Так она могла сэкономить гроши и перечислить их для слепых детей. Анжелу инструктировали, что она может даже пойти на убийство.

В первый месяц Анжела думала, что научится справляться и работа станет более выносимой, пока она не найдет что-нибудь более подходящее.

– Я была бы как… Работа не совсем мне нравилась, но все со временем пришло бы в норму. Пришло бы в норму, – говорила она мне.

Когда у нее было четыре смены в неделю, она могла позволить себе доехать до работы на автобусе и купить целого цыпленка. Она разделывала его на кусочки, которых хватало на несколько обедов в течение недели. Когда у нее было по две смены в неделю или и того меньше, она ела бобы и шла на работу пешком. Ее парень тоже был вынужден работать в подобном нестабильном месте, и однажды он заболел. Анжела пришла в бешенство из-за того, что он не мог заставить себя выйти на работу. Она говорила ему: «Разве ты не понимаешь, как нам нужны эти 60 фунтов?»

В начале второго месяца Анжела заметила, что ее каждый день бьет дрожь в автобусе по дороге на работу. Она не могла объяснить почему. После работы она иногда позволяла себе полпинты «Гиннесса» в пабе через дорогу и впервые в жизни заметила, что плачет на людях. Приблизительно в то же самое время она заметила за собой, что становится злой, какой никогда не бывала раньше. Иногда приходили партии новых претендентов на работу, и сокращалось количество ее смен.

– Ты по-настоящему начинаешь ненавидеть новых людей, – рассказывала она.

Анжела и ее бойфренд начинали кричать друг на друга всякий раз по пустякам.

Когда я спросил, как она чувствует себя, выполняя работу, она замолчала.

– Похоже на сжатие. Словно ты все время пытаешься уместиться в какую-то очень плотную трубку. Ну, ты понимаешь? Ты пытаешься съехать с горки и понимаешь, что все вокруг тебя не так. Тебе не удается дышать, тебе плохо и кажется, что никогда не сможешь выбраться наружу. Ты чувствуешь себя тупой и незнающей, как ребенок, который не может управлять своей собственной жизнью. Поэтому ты низведен до дерьмового мира, где люди могут сказать тебе, что ты недостаточно им подходишь, и уволить тебя просто так, – она щелкнула пальцами.

Бабушка Анжелы работала горничной, и ее контракт обновлялся раз в год, в Женский день. У ее матери была постоянная работа представителя среднего класса. Анжеле казалось, что ее отбросило назад, еще дальше, чем жила ее бабушка в 1930-х. Каждый час и каждый звонок на работе прослушивался.

– По дороге на работу я переживала страх из-за того, каким ужасным будет день, – рассказывала она. – Страх, что это будет день, когда я действительно облажаюсь, меня уволят, и тогда у нас начнутся проблемы.

Однажды Анжела поняла, что никак не может избавиться от «чувства отсутствия будущего». Она не могла планировать свою жизнь даже на несколько дней вперед. Когда Анжела слышала, как друзья планировали ипотеки и пенсии, это напоминало ей утопию.

– Тебя полностью лишают чувства личности, а вместо него одаривают стыдом, волнением и страхом… Кто ты? Я никто. Кем ты будешь? – Она не могла вызвать в воображении себя в будущем и хоть как-то представить себя, отличающейся от себя сегодняшней.

– Мне страшно быть такой же бедной в шестьдесят и семьдесят лет, какой я была в двадцать, – сказала она.

Жизнь напоминала вечную дорожную пробку, где Анжела не сдвигалась ни на дюйм. Она стала пить дешевый алкоголь по вечерам, потому что ей так хотелось хоть как-то расслабиться.

За последние тридцать лет почти во всем западном мире работа все большего количества людей характеризуется нестабильностью. Около 20 % жителей в Соединенных Штатах и Германии не имеют контракта на работу. Вместо этого им приходится работать от смены к смене. Итальянский философ Паоло Вирно говорит, что мы перешли от понятия «пролетариат» – сплошной блок рабочих рук с рабочими местами – к понятию «прекариат» – сменная масса хронически неуверенных в себе людей, которые не знают, будет ли у них какая-то работа на следующей неделе. Возможно, эти люди никогда не будут иметь стабильной работы.

Когда мы были студентами, у Анжелы было чувство хорошего будущего, она была водоворотом позитива. Теперь, сидя напротив меня и говоря о том, что у нее отняли чувство обнадеживающего будущего, девушка была иссушена и почти бесхарактерна.

Было время, когда люди с доходами среднего и рабочего класса имели хоть какое-то чувство безопасности и могли планировать будущее. Но это время прошло в результате политических решений освободить предприятия от регулирования и тем самым сделать невозможным для работников организовываться ради защиты своих прав. В итоге мы теряем чувство предсказуемости будущего. Анжела не знала, что ее ждет. Работая таким образом, она не могла представить себя через несколько месяцев, не говоря уже о годах и десятилетиях.

Впервые чувство нестабильности возникло среди людей с самой низкой оплатой труда. Но с тех пор оно распространилось и на более высокие классы общества, как по цепи. К настоящему времени многие люди среднего класса работают от задачи к задаче без какого-либо контракта или стабильности. Мы даем этому причудливое имя и призываем называть это «самозанятостью» или «экономикой ангажемента», как будто мы все Канье, играющие на Мэдисон-сквер гарден. Для большинства из нас ощущение стабильного будущего растворяется, и нам предлагают видеть в этом форму освобождения.

Было бы гротескно сравнивать положение рабочих на Западе с коренными народами Америки, которые пережили геноцид и более века преследований. Но пока собирал материал для этой книги, я провел некоторое время в Ржавом Поясе. За несколько недель до президентских выборов в США в 2016 году я отправился в Кливленд, чтобы попытаться получить голос и остановить избрание Дональда Трампа. Однажды днем я шел по улице на юго-западе города. Треть домов здесь была снесена властями, треть покинута, а треть все еще была заселена. Проживающие в них люди ежились от страха за стальными решетками на окнах. Я постучал в дверь, и пока женщина выясняла, кто там, я взглянул на нее и решил, что ей пятьдесят пять лет. Она начала раздраженно рассказывать, как она боится соседей, как «должны передвигаться» дети по округе, как она хочет, чтобы кто-нибудь пришел и изменил все к лучшему. Она рассказала, что поблизости нет даже продуктового магазина и она вынуждена добираться тремя автобусами, чтобы купить еду. Мимоходом она бросила, что ей только тридцать семь лет, и эти слова просто меня добили.

Потом она сказала то, что не покидало моих мыслей еще долго после выборов. Она рассказала, каким здесь было все, когда живы были ее бабушка и дедушка. Тогда можно было работать на фабрике и вести жизнь среднего класса. Говоря, она допустила одну словесную ошибку. Женщина хотела сказать: «Пока я была маленькой», но произнесла: «Пока я была живой».

После ее слов я вспомнил то, что говорил представитель народа «Ворон» антропологу в 1980-х: «Я пытаюсь вести жизнь, в которой ничего не понимаю».

Анжела и другие мои друзья, которых заглотил «прекариат», тоже не могут осмыслить свою жизнь: будущее постоянно представляется фрагментированно. Все ожидания, с которыми они воспитывались, кажется, исчезли.

Когда я рассказал Анжеле об исследованиях Майкла Чендлера, она печально улыбнулась. Она сказала, что это имеет для нее интуитивный смысл.

– Когда есть четкая картина своего будущего, это дает тебе перспективу, – объяснила она. – Так ведь? Ты можешь сказать: «Ну, ладно. У меня был дрянной день. Но не вся же моя жизнь – дерьмо».

Она никогда не ожидала, что будет тусоваться с Джей-Зи или владеть яхтой. Но она ожидала, что сможет планировать свой ежегодный отпуск. Анжела думала, что когда ей будет немногим меньше сорока, она будет знать, кто ее работодатель на этой и на следующей неделе. Вместо этого она попала в ловушку прекариата.

А после этого уже ничего не происходило.