Изабель Бенке стояла в тени горы и смотрела на меня. Она пообещала мне объяснить, как отрыв от природы вызывает депрессию, если я соглашусь забраться с ней на гору прямо сейчас. Она махнула рукой в сторону Туннельной горы, которая возвышалась над канадским городом Банф. Я осторожно проследил взглядом за ее взмахом. Я нигде не мог разглядеть пик, но знал по открыткам, что он где-то надо мной, покрытый снегами. А за ним вдалеке находятся озера.

Я кашлянул и объяснил Изабель как можно вежливее, что я не любитель природы. Мне нравятся бетонные стены, увешанные книжными полками. Люблю станции метро с пирожковыми на выходе. Для меня Центральный парк – сельская глушь, из которой я бегу на Десятую авеню. Я выбираюсь на природу, только когда вынужден, потому что нахожусь в погоне за историей.

Однако Изабель дала понять: не будет восхождения на гору – не будет интервью.

– Смелее, – сказала она. – Давай посмотрим, сможем ли мы не погибнуть и сделать опасное селфи.

С крайней неохотой, только по журналистским причинам, я потащился с ней. В начале пути мне пришло в голову, что из всех моих знакомых Изабель единственная, кто, скорее всего, выживет в Апокалипсис. Она выросла в сельских районах Чили и рассказала мне следующее, пока мы шли:

– Мне всегда было необъяснимо комфортно на просторах дикой природы. Я одна ездила верхом на лошади и падала с нее, когда мне было десять. У моего отца были орлы. У нас было три орла, которые свободно жили в доме.

Орлы? В доме? Я спросил, не нападали ли они на них.

– Я вышла из очень необычной семьи, – ответила она, и мы прошли еще немного.

Ее семья была похожа на группу кочевников, бродивших по открытым просторам. Они выходили на несколько дней в открытый океан. В возрасте восьми лет Изабель зарисовывала китов-убийц, которых видела собственными глазами. Очень скоро она начала искать приключения, углубляясь в тропические леса.

В двадцать с небольшим она пошла учиться на эволюционного биолога, что, по ее словам, означало изучать «природу человеческой природы». Ее работа вне стен Оксфорда заключалась в выяснении того, как мы стали такими, какие мы есть. Частично она изучала и наших эволюционных предков, и ближайших сородичей. Ее первое крупное исследование проходило в зоопарке «Твайкрос» в Южной Англии. Задача Изабель заключалась в изучении различий между шимпанзе и бонобо в неволе. Бонобо выглядят как изящные шимпанзе. У них смешные волосы: в середине они делятся пробором, а потом торчат вверх, напоминая самолет, который вот-вот взлетит. Они бывают довольно крупными. Взрослые особи размером с двенадцатилетнего ребенка. Пока Изабель наблюдала за ними, очень быстро заметила то, что отличает бонобо. Они связаны очень частым групповым сексом, преимущественно лесбийским.

Изабель любила наблюдать за британскими мамочками, которые неосмотрительно приводили своих детей посмотреть на эти оргии.

– Мамочка! Мамочка! Что они делают? – бывало, спрашивали они.

Матери быстро уводили детей к галапагосским черепахам в загоне напротив. Но потом наступал брачный сезон у черепах.

– Ты даже не представляешь, какими порнографическими могут быть черепахи, – рассказывает Изабель. – Самец забирается на самку и издает этот звук.

Со своего наблюдательного пункта в зоопарке Изабель со смехом следила за тем, как бледные английские мамочки ковыляли прочь от оргий бонобо к оргазмам черепах, шепча: «Боже мой, боже мой».

Там она влюбилась в бонобо за то, как они смотрели на мир. Ее особенно впечатлило дилдо, которое смастерила одна самка.

– Однажды ей принесли еду в ведре, разрезанном пополам. Такое голубое ведро. Она свернула его в трубочку и брала с собой, куда бы ни ходила. Она просто использовала его для мастурбации. Поразительно! Потом я поняла почему. Потому что пластик гладкий. Не будешь же использовать ветку. Она не гладкая. Было похоже на гениальное решение.

Однако что-то было не так с этими бонобо, и она долго не могла понять, что именно.

Изабель решила, что, раз она действительно хочет понять этот вид, ей придется следовать за ними в естественную среду обитания – в центр Африки. Никто не делал этого уже многие годы. Ужасающая война разрушала Демократическую Республику Конго, хотя казалось, что она приближается к концу. Когда Изабель говорила людям, что собирается сделать, на нее смотрели как на сумасшедшую. Однако она не та женщина, которой многие смогут сказать «нет». Наконец она оказалась в сердце конголезского тропического леса, где три года прожила в доме, сделанном из земли, следуя за группой бонобо каждый день. В среднем Изабель проходила по семнадцать километров в день. На нее даже напал дикий кабан. Там она научилась понимать бонобо лучше любого живого человека на земле. И там она поняла кое-что важное для нас.

В Конго Изабель заметила, что многие вещи, которые делали бонобо, будучи вырванными из привычной для них среды и поселенными в зоопарке, воспринимались ею как норма. В действительности они были неестественными.

В тропических лесах, в среде, в которой жили, бонобо иногда терпели издевательства со стороны своей социальной группы. Когда такое случалось, они начинали вести себя совсем по-другому. Обезьяны много и навязчиво царапали себя. Они сидели с краю группы, уставившись в одну точку. Реже приводили себя в порядок и не разрешали другим бонобо ухаживать за собой. Когда Изабель заметила это поведение, сразу же узнала его. Она была уверена, что это был ярко выраженный эквивалент депрессии у бонобо, вызванный теми же причинами, которые я описал в предшествующей главе.

Но вот что странно. В дикой природе для бонобо есть предел для депрессии. Она есть у них, в особенности у животных низкого статуса. Но есть граница, ниже которой животные не упадут. А вот в зоопарках животные скатываются все ниже и ниже и делают то, чего нет в дикой природе. В зоопарке бонобо расцарапывали себя до крови, много выли. У них развивались тики, или они нервно раскачивались. В естественной среде Изабель никогда не видела, чтобы у них развивалась такая «полная хроническая депрессия». Зато в зоопарке она была вполне обычным явлением.

Оказывается, это касается не только бонобо. Наблюдая за дикими животными в неволе, можно заметить, что когда их лишают естественной среды обитания, они часто развивают симптомы, похожие на крайние формы отчаяния. Попугаи выдергивают у себя перья. Лошади безостановочно раскачиваются. Слоны начинают крошить свои бивни (источник силы и гордости на воле!) о стены клетки, пока от них не останутся корявые пеньки. Некоторые слоны в неволе настолько травмированы, что многие годы спят стоя, все время нервно подергивая туловищем. Ни одно из этих животных никогда не ведет себя так в дикой природе. Многие животные в неволе теряют интерес к сексу. Вот почему так трудно заставить животных спариваться в зоопарке.

Так Изабель начала задаваться вопросом, почему животные стали более подавленными вне их естественной среды обитания.

Когда Изабель писала один из своих отчетов в Оксфордском колледже, вопрос стал касаться лично ее. Пытаясь работать взаперти весь день, она почувствовала депрессию впервые в жизни. Она не могла спать, не могла решить, как выйти из этого состояния боли. Изабель принимала антидепрессанты, но, как и большинство принимающих их, по-прежнему оставалась подавленной. Тогда она начала задавать себе вопросы. Могла ли ее собственная депрессия быть связанной с той, которую она наблюдала у бонобо в зоопарке? Что, если люди становятся более подавленными, когда их тоже лишают привычного окружения? Является ли это причиной, почему она так плохо себя чувствует?

Давно известно, что всевозможные проблемы психического здоровья, включая и такие серьезные, как психоз и шизофрения, значительно тяжелее протекают в городах, чем в сельской местности. Однако психологические последствия отлучения от мира природы глубоко стали изучаться только в последние пятнадцать лет.

Группа ученых из Университета Эссекса в Великобритании провела самое глубокое из известных до сих пор исследований по этому вопросу. За три года они отследили психическое здоровье в более чем 5000 семей. В частности, их интересовало два типа семей: переехавшие из зеленой сельской местности в город и переехавшие из города в сельскую местность. Ученые хотели узнать, есть ли какие-нибудь изменения в их подавленном состоянии.

То, что они получили, было совершенно понятным. У людей, переехавших в зеленые районы, наблюдалось заметное ослабление депрессии, а у людей, переехавших в города, – усиление депрессии. Как оказалось, многочисленные исследования по этому вопросу приходили к аналогичным выводам. Естественно, глядя на все это, ученые понимали, что здесь могли играть роль разные факторы. Возможно, в сельской местности более крепкие общины, меньшее число преступлений и меньше загрязнение окружающей среды. Скорее это, а не место с богатой растительностью объясняет лучшее самочувствие людей. Поэтому еще одно британское исследование было проведено для выяснения этих обстоятельств. Ученые сравнили неблагополучные городские районы, где имелась зеленая растительность, с такими же районами, но уже без нее. Все остальное, например степень социальных отношений, было одинаковым. Оказалось, что в более зеленых районах стресс и отчаяние слабее.

Когда я прочитал все эти результаты, меня больше всего поразило исследование, которое было самым простым. Людей, проживающих в городах, заставляли гулять на природе, а потом анализировали их настроение и концентрацию внимания. Все, как и ожидалось, лучше себя чувствовали и могли лучше сосредотачиваться. Для подавленных людей эффект оказался драматическим. Их улучшения в пять раз превосходили улучшение состояния других людей.

Почему? Что происходило?

Мы прошли половину пути к горе. Изабель не отрываясь смотрела в сторону находящихся вдалеке озер, когда я признался ей в одной вещи. Для меня развернувшийся пейзаж был красив, но в каком-то абстрактном смысле. Я не испытываю наслаждения от подобного рода вещей. Если быть честным, он больше мне напоминает компьютерную заставку. Очень красивую. Я чувствовал бессознательный зуд, когда смотрел на нее. Мне казалось, что я слишком долго ждал, перед тем как нажать клавишу на ноутбуке.

Изабель рассмеялась, но каким-то грустным смехом.

– Ну вот, теперь я чувствую личную ответственность за то, что тебе напоминает заставку! Думаю, это моя миссия. Не могу чувствовать себя правильной, разговаривая с тобой обо всем этом, а потом предложить: «Пойдем вернемся и посидим перед экраном».

Она заставила меня пообещать, что мы доберемся до вершины горы. И мы снова поползли вверх. Пока разговаривали, я понял, что Изабель существенно покопалась в своих мыслях на эту тему. Она опиралась на многие научные доказательства. Изабель искренне верит, что нам нужно больше исследований по теме связи природы и человека.

Следуя ее словам, чтобы понять, почему мы чувствуем себя лучше на просторах природы, нам нужно начать с чего-то более простого.

– Дело в том, что мы животные. И мы постоянно об этом забываем. – Она указала на свое тело. – Оно создано для движения.

Когда мы ищем объяснения своего плохого самочувствия, пытаемся найти его в языке, в символах, которые мы создали как его разновидность. Но эти символы в длинной веренице вещей появились совсем недавно.

– Мы были беспозвоночными почти пятьсот миллионов лет. Мы были млекопитающими почти двести пятьдесят – триста миллионов лет. Мы были приматами около шестидесяти пяти миллионов лет.

Изабель провела годы в конголезских тропических лесах совместно с бонобо и поняла, насколько мы близки к ним.

– Мы были животными, которые двигаются, гораздо дольше, чем теми животными, которые говорят и передают свои концепции, – сказала она мне. – Но мы все еще продолжаем думать, что депрессию можно излечить на этом концептуальном уровне. Думаю, первый этап проще. Давайте исправим сначала физиологию. Все, двигаемся дальше.

Изабель говорит, что голодному животному трудно передвигаться в своей естественной среде обитания, если оно имеет скромный статус подавляемого. Однако почти нет никаких записей на этот счет. Научные данные однозначно свидетельствуют о том, что физические упражнения значительно уменьшают депрессию и тревогу. Изабель считает, что это происходит потому, что физические нагрузки возвращают нас к наиболее естественному своему состоянию. Тому, в котором мы были довольно долго. Мы животные, мы движемся, и подскакивает выброс эндорфина.

– Я не думаю, что дети и взрослые, которые не двигаются и долгое время на бывают на природе, могут считаться абсолютно здоровыми животными, – говорит она.

Однако Изабель склонна думать, что есть что-то еще, более глубокое. Когда ученые сравнили людей, бегающих на беговой дорожке в спортзале с теми, кто бегает на природе, они заметили ослабление депрессии у тех и других. Но лучше результат был у бегающих на природе. Тогда каковы другие факторы?

Когда мы достигли этой части беседы, я понял, что мы находимся на вершине горы. С обеих сторон я мог видеть широкие перспективы.

– А сейчас у тебя компьютерные заставки с обеих сторон. Мы окружены, – сказала она.

К нам осторожно приближался бурундук. Он остановился в нескольких дюймах от моих ног. Я положил на землю кусок вяленого мяса.

Существует еще одна теория, выдвинутая ученными, почему, находясь в мире природы, нам кажется, что депрессия уходит. Изабель рассказала мне о ней. Биолог Э. О. Уилсон, один из самых влиятельных людей в своей области в ХХ веке, утверждал, что у всех людей есть естественное чувство под названием «биофилия». Это врожденная любовь к пейзажам, в которых люди проживали большую часть своего существования. К естественной паутине жизни, которая окружает нас и делает возможным наше существование. Почти все животные становятся подавленными, когда их лишают ландшафтов, в которых они родились. Лягушка может прожить на суше, только будет несчастна и сдастся. Изабель спрашивает: почему люди должны стать исключением из этого правила? Оглядевшись вокруг нас, она произнесла:

– Черт возьми. Это наша среда обитания.

Тема сложная для научного тестирования, но все же одна попытка это сделать была. Социологи Гордон Орианс и Джудит Хеерваген работали с людьми по всему миру, в совершенно разных культурах. Они показывали им картины самых разных пейзажей: от пустынь и саванн до городов. Ученые обнаружили, что везде, как бы ни отличались культуры людей, они отдают предпочтение пейзажам саванн Африки. Ученые делают вывод, что в этом есть нечто врожденное.

Это объясняет еще одну причину, по которой люди с депрессией и тревогой лучше себя чувствуют, выбираясь на лоно природы. Когда у тебя депрессия, о которой Изабель знает по собственному опыту, ты чувствуешь, что «ты закончился». Ты загнан в ловушку собственной истории и собственных мыслей, которые мелькают в голове с тупой и горькой настойчивостью. Процесс возникновения депрессии и тревоги – это процесс становления пленником собственного эго, куда не может проникнуть воздух извне. Ряд наблюдений показал, что общая реакция на естественный мир – ощущение трепета. А оно является полной противоположностью подавленности и тревоги.

Когда смотришь на природный пейзаж, охватывает чувство, что все заботы очень малы, а мир огромен. Это чувство в состоянии сжимать эго до управляемых размеров.

– Это что-то такое, что больше тебя самого, – говорит Изабель, оглядываясь вокруг. – В этом ощущении есть нечто глубокое, по-звериному здоровое. Людям нравится оно, его короткие, мимолетные моменты.

Оно помогает увидеть более эффективные способы, с помощью которых мы связываемся со всем вокруг.

– Это почти олицетворение принадлежности к более великой системе, – говорит она.

Если говорить словами Изабель, мы всегда встроены в сеть, даже когда не осознаем этого. Мы еще одна точка на этом огромном гобелене.

В Оксфорде она легко впадала в депрессию, когда была заперта вдали от всего этого. В Конго, живя рядом с бонобо, она поняла, что не может впасть в нее. Иногда у нее возникали мрачные мысли: «…природа умирает…» Я так не думаю. Ты живешь лагерем в саванне, слышишь рев львов и думаешь: «О черт, я белок». То освобождение от замкнутости внутри себя не давало ей впадать в отчаяние.

Бурундук понюхал мясо, которое я опустил на землю, посмотрел с отвращением и убежал. Только тогда я взглянул на упаковку и понял, что предложил ему нечто под названием «вяленый лосось». Видимо, канадцы только по собственной воле выбирали его для еды.

– У бурундука превосходный вкус, – сказала Изабель, с ужасом глядя на упаковку, и повела меня назад.

В государственной тюрьме в Южном Мичигане в 1970-х совершенно случайно был проведен эксперимент. Тюрьма была построена так, что часть окон камер выходила на фермерские земли и лес, а другая часть – на голые кирпичные стены. Архитектор по имени Эрнст Мур изучал истории болезней двух групп заключенных (которые не отличались ничем, кроме камер, в которых жили) и обнаружил, что среди тех, кто сидел в камере с видом на природу, было меньше случаев физических и психических заболеваний на 24 %.

– Вынужден сказать, – говорил мне позже профессор Говард Фрамкин, один из ведущих мировых экспертов по этой теме, – если б у нас было лекарство, предварительные результаты которого показали бы такую эффективность, мы бы повсюду исследовали его… Вот лечение, у которого очень мало побочных эффектов. Недорогое, не требует высококвалифицированных специалистов для его назначения и имеет до сих пор довольно хорошие доказательства своей эффективности.

Он говорит, что для таких исследований очень трудно найти финансирование. Потому что «большинство форм современных биомедицинских исследований определяется фармацевтической промышленностью», а они в этом не заинтересованы. Очень трудно получать коммерческую выгоду от связи с природой. Такое лечение нельзя продать, поэтому они ничего и не хотят о нем знать.

Усвоив все это, я продолжал задаваться одним вопросом. Почему я всю жизнь сопротивляюсь миру природы? Только сейчас, думая об этом не один месяц и прослушивая снова и снова запись разговора с Изабель, я кое-что начал понимать. Находясь на лоне природы, я замечаю, как уменьшается мое эго. У меня есть ощущение того, что я очень мал, а мир велик, как она и говорила. Но всю мою жизнь именно это вызывало у меня тревогу, а не облегчение.

Мне нужно мое эго. Я хочу за него цепляться.

Вы увидите, что позднее в этом моем путешествии я понял все так, как надо.

Изабель видела, как плен вызывал у бонобо симптомы депрессии, которых они не могли переживать на воле.

– У нас, людей, думаю, очень много современных форм плена, – сказала она мне.

Подавленные бонобо преподали ей урок, и он заключается в следующем: «Не попадай в плен. К черту плен».

Прямо на вершине этой горы в Банфе есть выступ. Если пройти вдоль него, то перед вами откроется вид на всю канадскую природу. Я смотрел на нее с ужасом. Изабель настояла на том, чтобы взять меня за руку и подвести к выступу. Она сказала, что самое жестокое в депрессии то, что она отнимает желание быть максимально живым, желание проглотить весь опыт целиком.

– Мы хотим чувствовать себя живыми, – сказала она. – Мы хотим этого и жутко в этом нуждаемся. – Потом она добавила: – Очевидно, мы стояли на краю смерти, но ты ведь чувствовал себя живым? Возможно, ты переживал ужас, но ты не был подавлен.

Нет, я не был подавлен.