НЕЖНЕЙШИЙ УТРЕННИЙ СВЕТ БУДИТ ЛЕЙЛУ. Она открывает глаза и видит лицо Рафика, такое близкое, хотя он и скрыл его наполовину рукой. Он будет спать, пока не зазвонит будильник или пока она не коснется его плеча. Всю ночь она просыпалась сначала в темноте, потом при голубом свете; понимала, что время еще есть, переворачивалась на другой бок, чтобы попытаться заснуть снова. Золотистый свет, льющийся в окна, на которых по‐прежнему нет занавесок, очень яркий, он наполняет всю комнату, вымывает тени. Белое одеяло, белые наволочки, темные волосы, темные ресницы и темная кожа Рафика, которая так ее привлекает, – странно испытывать влечение к цвету его кожи, и все же ее вид дарит покой.

Лейлу тошнит. Через несколько часов он уедет. Маленький чемодан мужа упакован и ждет у двери. Три дня, две ночи. Он должен впервые лететь в другой филиал. В город, до которого шесть часов лета. Для его повышения это необходимо. Отныне он будет уезжать на несколько дней почти через каждую неделю. Лейла сознает, что должна гордиться им и быть счастлива тем, что они могут себе позволить: подержанная машина для нее и переезд в новый дом, настоящий дом, все еще непривычно пустой и тихий. Переехали они всего несколько недель назад. Ей немного неуютно в этом доме, словно он на размер больше, чем нужно, и Лейла гадает, сможет ли наполнить его со временем своей жизнью. Скоро Лейла покинет тепло постели, чтобы завернуть ланч Рафику, Хадие и Худе. Рафик отвезет девочек в начальную школу и детский сад, в который они попытались определить Худу, поскольку она тоже хотела куда‐то ехать с рюкзачком за плечами. Потом Рафик поедет в аэропорт, а она продолжит возиться с вещами, пытаясь создать уют.

Каково ей будет спать без него ночью? Она не помнит, когда в последний раз спала одна. Каждую ночь до замужества ее кровать стояла на расстоянии вытянутой руки от кровати Сары. Сегодня она будет ходить из комнаты в комнату, закрывая окна, запирая двери, выключая свет, проверяя снова и снова, все ли заперто. Придется как‐то свыкнуться с тем, что теперь она будет водить машину по вечерам. Пока что она ездила только днем, когда Рафик был на работе. До этой минуты она никогда не задумывалась о том, что до сих пор все это делал он. Она придвигается ближе к мужу, вдыхает его запах. Настолько знакомый, что после пяти лет брака она больше его не замечает, разве что специально принюхается. Вот его прекрасное спящее лицо: никакой суровости в нем сейчас – веки, ресницы, четко очерченный нос, линия челюсти.

Она чувствует себя словно оказалась в мультиках, которые смотрят ее дочери: героиней из прекрасного коттеджа, которая утром открывает окно и напевает песню. Вот что значит проснуться рядом и увидеть его лицо этим утром. Она словно почувствовала, что окно распахнулось в комнате ее сердца.

Рафик шевелится. Лейла закрывает глаза, не желая, чтобы он проснулся и поймал ее взгляд. Почему мы смущаемся порой, проявляя заботу о близком, выражая любовь, привязанность, а временами страсть? Даже перед мужем она стесняется выражать эмоции открыто.

– Пора? – спрашивает он.

Как он узнал, что она проснулась?

– Думаю, пора.

Она встает, чтобы разбудить девочек. В глазах темнеет, и она стоит неподвижно, прижав пальцы к векам, пока зрение не возвращается. Должно быть, это стресс, что естественно: вся семья привыкает к новому дому и новому городу, постепенно знакомится со здешней общиной, члены которой ходят в местную мечеть. Хадия только начала ходить в подготовительный класс, три дня в неделю по три часа, но все же пустота в доме для Лейлы внове.

Стоя в дверях, Лейла смотрит на девочек, лежащих в общей спальне. «Кто я без них?» – гадает она. Она так привыкла к этому: лицо мужа по утрам, шаги дочерей днем.

Девочек легко разбудить. Она счастливая мать. Дочери не сопротивляются, не хнычут. Стоит лишь войти и стянуть с них одеяла, и они начинают моргать и тереть глаза.

– Вставайте, вставайте, – поет она и наклоняется, чтобы поцеловать Хадию в лоб, щелкает ее по носику.

Хадия садится и зевает. Лейла напоминает дочери, что та следит за утренним режимом сестры: умыться, почистить зубы, расчесать волосы, переодеться в вещи, которые Лейла уже выложила на кровати детей. Хадия кивает. Она мамина маленькая помощница и хватается за любую возможность это доказать.

– Мама, папа сегодня уезжает? – спрашивает она с растерянным видом, словно только что вспомнила.

Хадия рассматривает свои ногти, которые мать позволила ей накрасить несколько дней назад, перед первым днем занятий в подготовительном классе. Теперь ярко-розовый и темно-фиолетовый лак почти облупился. Хадия скребет один ноготь другим, сдирая остатки лака, и Лейла накрывает ее ручку своей, чтобы помешать.

– Все будет хорошо, – медленно и тихо повторяет она. – Вот увидишь. Мы займемся чем‐то интересным.

Хадия всматривается в лицо матери, пытаясь определить, правду ли та говорит или просто пытается ее утешить. Девочка умна для своего возраста, восприимчива и легко поддается эмоциям. Лейле придется быть осторожной.

Поняв, что она глядит на мать слишком пристально, прямо-таки уставилась, а это нехорошо, Хадия кивает и спрыгивает с кровати, чтобы разбудить Худу.

Лейла спускается вниз. Она прислушивается к звукам просыпающегося дома, наполняя пластиковые контейнеры ломтиками груши или гроздьями винограда, а еще пригоршнями крекеров «Голдфиш» и коробочками с соком; заворачивает в тонкие лепешки жареную окру, а лепешки – в шуршащую серебристую фольгу. Слышно, как Худа прыгает с кровати на пол. Должно быть, уже оделась. Она любит одеваться, стоя на кровати, за что Лейла часто ее ругает. Так недолго и упасть. Отдаленный шум воды в душе постепенно затихает: должно быть, Рафик закончил мыться.

Три коричневых пакета с ланчем выстроились в ряд, и Лейла дает себе передышку, выглянув в садик за окном – цементный островок, где девочки прыгают через резиночку. Здесь много высокой, неухоженной травы и одинокая слива в дальнем конце. Ей так понравилась эта слива, еще когда они только переехали. Грела мысль, что теперь она владелица земли, где растет дерево, которое будет приносить плоды.

Топот на лестнице. Она знает, что это девочки бегут к ней, и поворачивается как раз в тот момент, когда они врываются в столовую. Впереди Хадия. Худа мчится за ней. Она тяжело дышит и явно расстроена поражением.

– Не бегите, – напоминает она тихо, потому что кричать смысла нет.

Гонки закончились, девочки взбираются на стулья. Хадия снова выиграла. Лейла накладывает кукурузные хлопья в одинаковые розовые миски и ставит их перед девочками. Худа жалуется. Хадия проливает молоко на футболку. Лейла сосредоточенно режет на весу банан в миску Рафика. Каждый раз, когда тупое лезвие ножа для масла касается ладони, она надавливает на него, ощущая крохотные зазубринки.

Когда они купили дом и впервые осматривали его, Рафик притворился, будто они случайно набрели на него. «Думаешь, дверь откроется?» – спросил он у Хадии, когда они остановились на подъездной дорожке. Они только что слушали кассету с записью пения Нусрата Фатеха Али Хана, и Лейле понравилось, как настроение Рафика сразу улучшилось. Хадия смотрела на него с детского кресла, недоверчиво и одновременно восторженно: достаточно взрослая, чтобы распознать игру, и все же маленькая, чтобы позволить себя одурачить. Рафик посадил Хадию себе на плечи. Хадия обожала, когда он так делал. На ее лице сияли любовь и изумление, но и некоторый страх тоже.

«Папа, не надо… что, если это опасно?» – «Не волнуйся, – заверил он, – ты же доверяешь своему папе, верно?» Она подождала долгую секунду, прежде чем кивнуть, и вот так сюрприз – дверь открылась! Подумать только, как пусто и тихо в доме! «Здесь никто не живет», – прошептала Хадия, настороженная, но заинтригованная. «Ты совершенно права, Хадия, – похвалил он. – Умница». Она просияла.

Рафик останавливался в каждой комнате. «Кухня», – пояснил он Хадие, и она кивнула. «Место, где будет стоять кухонный стол», – продолжал он, показывая на пустое место под креплением для люстры, а почти трехлетняя Худа смотрела на все со скукой и сосала большой палец, который Лейла всякий раз не ленилась вынимать у нее изо рта.

Рафик повел их прямо на задний двор – в их старой квартире был только маленький балкончик, – и Лейла хотела перехватить Хадию, когда он повернул ручку, чтобы открыть раздвижную дверь, но он осторожно придержал дочь одной рукой. Лейла последовала за ним. Хадия крепко обнимала отца за шею. Они шли по траве, и Рафик один раз покружился, а Хадия хихикнула, и, возможно, Лейла на мгновение пожалела, что не ее он ведет по новому дому с такой любовью, как Хадию. Но это глупо: дарить Хадие любовь – все равно что дарить любовь ей, Лейле.

Когда они добрались до конца дворика и обернулись, чтобы взглянуть на здание, Рафик помедлил, посмотрел на дочь и спросил: «Тебе нравится дом?» – «Да», – ответила Хадия и оперлась подбородком о его макушку. Ее волосы упали ему на уши. «Могла бы ты жить здесь?» – спросил он, и Лейла подумала, что это очень мило: они уже купили дом несколько недель назад и сегодня получили ключи, но он представлял все Хадие так, словно они оказались здесь по чистой случайности и, если она скажет «да», он немедленно передаст ей дом во владение. Лейла надеялась, что она скажет «да».

«Полагаю, что так», – ответила Хадия. Рафик резко поднял и опустил плечи, как делал всегда, когда она была немного младше и он изображал лошадь или вертолет, а Хадия засмеялась. Смеялась она безудержно, заливисто. «Полагаешь? Полагаешь?» Рафик потянулся к сливе на дереве, сорвал одну для Хадии, вложил ей в руку: «Это твое». – «Слива?» – «Все, что видишь». Он снова закружил ее. Кивком показал на пустой дом. Поставил Хадию на землю, поднял Худу и спросил: «Слышала, Худа-джан? Этот дом твой».

Потрясенная, Хадия молча стоит и сжимает маленькую сливу, уставившись на Рафика огромными глазами и чуть приоткрыв рот. Худа смотрит непонимающе на отца. Но Рафик выглядит счастливым, и Хадия выглядит счастливой, поэтому Худа тоже улыбается и снова сует в рот большой палец.

Теперь же Рафик садится за стол рядом с дочерьми, а за едой просматривает газету. Девочкам не позволено разговаривать, пока отец читает. Они хорошо это знают и следуют правилу даже без напоминаний. Но обе переглядываются, и Лейла гадает, что они пытаются друг другу сказать.

Почему Рафик не разговаривает с ней, если это его с ней последнее утро? С ней, с ними… Лейлу слишком сильно тошнит, чтобы есть со всеми. Поэтому она стоит у стойки и ищет повод остаться на кухне. Протирает столы губкой, смоченной холодной водой. Время от времени поднимает взгляд на окно, в которое вплывает утренний свет, посматривает на страницу газеты Рафика, на отблески солнца в его темных волосах. Свет падает на изгиб серебряной ложки в чашке, которую он отводит от себя после каждого глотка. Потом он засучивает рукав, чтобы взглянуть на циферблат часов. Это часы его отца. Он надел их в день свадьбы. В тот день, когда они с Лейлой вместе летели в Америку.

Лейла чувствует укол в сердце при мысли о том, что она подметила. Ему тоже небезразлично расставание, хотя он не обмолвился об этом ни словом. Возможно, он нервничает, думая о новой должности. Возможно, хочет взять с собой что‐то на память об отце. Рафик поднимается из‐за стола с пустой миской в руке, собирает миски девочек, говорит, чтобы обувались и брали рюкзаки. Пора ехать. Остановится ли он, чтобы обнять ее? Оглянется ли в дверях? Поднимет ли шляпу или просто кивнет перед уходом?

Лейла обнимает девочек, прежде чем вспоминает о Коране. О том, что Рафик должен пройти под ним, если отправляется в путешествие. Она говорит ему об этом, он вроде недоволен, потому что времени мало. Поэтому Лейла стремглав бежит наверх, в пустую комнату рядом со спальней дочерей. Здесь они молятся. Мебели нет, только два скатанных молельных коврика, у которых загнуты уголки, и крошечная книжная полка с религиозной литературой. Она хватает Коран, который больше всего любила за его синий переплет и золотые страницы, и слетает вниз. Рафик стоит в дверях, смотрит на нее. Девочки, скорее всего, уже в машине. Она одной рукой поднимает Коран как можно выше и велит мужу пять раз пройти под ним туда и обратно, как учила мать. Так мать делала для нее в каждый первый день занятий в школе и в день после свадьбы, когда Лейла уезжала в аэропорт, чтобы лететь в Америку.

К тому времени Рафик проходит под Кораном в четвертый раз. Рука Лейлы начинает болеть. На пятый раз он останавливается, смотрит на нее. Она открывает Коран перед его лицом и пролистывает все страницы разом. Страницы поднимают легкий ветерок, от которого его волосы падают на лоб. Он закрывает глаза, наклоняется и целует переплет.

Молчание. Лейла не знает, что сказать или спросить.

– Проверяй, закрыты ли окна, когда едешь за девочками. И по ночам тоже. И двери.

– Знаю.

– Даже гаражную дверь.

– Да.

– Khudahafiz, – говорит он, что можно понять как «до свидания», но на самом деле означает: «Покидая дом, отдаю тебя в руки Бога. Доверяю его заботе».

Именно последнее она имеет в виду, когда отвечает тем же словом:

– Khudahafiz.

– Ты справишься, – уверяет он.

Она кивает. Ведет пальцем ему по лбу, выводя «Я-Али». Ее переполняет благодарность мужу. Он точно знал, что ей было нужно. Он слегка прикасается губами к ее лбу. Лейла поднимает руку в знак прощания, и он кивает. Дверь закрывается, дом пустеет, через несколько секунд раздается звук прогреваемого мотора и шорох шин по цементу.

Вечером девочки вместе чистят зубы перед зеркалом в ванной, балансируя на своих табуретах. Худа всегда спешит выплюнуть пасту, но ждет, когда Хадия закончит, прежде чем вытащить изо рта щетку. Хадия медленно кивает, считая про себя до ста.

Лейла терпеть не может вида ночи за окнами без занавесок. Она старается не проходить мимо окон, потому что она у всех на виду. Лейла выключает свет внизу. Обнаруживает, что слегка запыхалась, пока поднялась наверх. Она остается в спальне девочек, пока они надевают пижамы. «Они – то, что наполняет мою жизнь. Это правда», – думает она. Что произойдет с ее жизнью после рождения еще одного ребенка? Когда позвонил Рафик, она не сказала ему, что после его отъезда ее дважды вырвало. Что она час пролежала в постели, потому что ужасно себя чувствовала, пока дурнота наконец не отступила. Могло ли быть правдой, что после года попыток у них родится ребенок, она не была уверена. Однако вместо мгновенной радости эта вероятная новость заставила ее еще острее почувствовать одиночество. Они с Рафиком не увидятся три дня. Что, если она снова носит ребенка, а его так часто не будет дома?

Хадия и Худа ложатся в свои кровати, и Лейла впервые замечает, что, когда поднимается ветер, ветки дерева за окном спальни скребут о стекло и стену, как будто царапаясь. Она начинает читать дочерям, но вдруг прерывается и спрашивает, стараясь, чтобы голос звучал ровно:

– Девочки, хотите повеселиться сегодня?

– Да, да! – кричит Худа, сильно взволнованная, сама не зная почему.

– Хотите, устроим лагерь в моей комнате?

– Да!

Худа встает, подскакивает на кровати и спрыгивает на пол. Лейла идет за бегущими в ее комнату девочками. Они запрыгивают на ее постель и интуитивно укладываются на стороне Рафика. Две маленьких головки на одной подушке. Сестры смотрят на маму, словно ожидая указаний, что делать дальше, будто бы существует вторая часть этого спонтанного плана. Но второй части нет. Лейла желает дочерям спокойной ночи, раскладывает молитвенный коврик и молится в углу комнаты, пока девочки пытаются заснуть, ворочаясь с боку на бок.

Она действительно заперла двери. Все проверила дважды. Спускаться вниз ни к чему. Когда Рафик вернется, она попросит его повесить занавески. Ей немного хочется пить, но она всегда может напиться из крана в ванной.

Лейла складывает руки горстью, пьет и вдруг ловит свое отражение в зеркале. Лицо выглядит старше, но все же она молода. Ей двадцать шесть. Она достаточно молода, чтобы без проблем выносить еще одного ребенка. Если повезет. Если Богу будет угодно. И все же она достаточно зрелая, чтобы сделать это: провести ночь рядом со своими девочками, такими теплыми, такими полными жизни. Вполне естественно, что первая ночь вдали от Рафика будет немного трудной, что ей не по себе, когда она смотрит в оконное стекло на темное ночное небо и видит только свое неясное отражение, ожидает, что, читая девочкам на ночь, испугается, когда услышит шум проезжающей машины, что ее встревожит свет фар, который ползет по стенам комнаты.

Она ложится в постель. Ей кажется, что дочери спят. Хадия открывает глаза.

– Проснулась? – шепчет Лейла.

Хадия кивает. Она смотрит в потолок. Ее нос в темноте кажется маленьким и голубым.

– Матушка, – объявляет она со вздохом, – я и вправду люблю начальную школу.

Она говорит это по‐английски, торжественно, словно на исповеди. Как будто Хадия пытается завести светский разговор с малознакомым высокопоставленным человеком и сама удивлена своему тону, ведь она не ожидала ничего подобного.

– Матушка? – удивляется немного растерянная Лейла.

– Мамочка, – смущенно поправляется Хадия.

– Рада это слышать.

Они всегда говорят на урду. Нужно сделать это домашним правилом. Может, завтра позвонить Рафику, рассказать ему о том, что его дочь говорит как взрослая?

– А тебе нравилась школа? – спрашивает Хадия.

Лейла целует ее в щеку, осторожно приглаживает волосы. «За все слава Богу, – думает она, глядя на Хадию. – Все благодаря ему: моя дочь – чудесная девочка, и мне выпала честь быть ее матерью».

– Тсс, – говорит она в волосы дочери. – Спи. Нравилась. Очень нравилась. Поговорим об этом завтра.

Хадия кивает и закрывает глаза. Лейла продолжает обнимать дочь. Так безопасно и уютно, когда она просто лежит рядом.

Хадие тринадцать. Она сидит на красном садовом столе, ослабляя узел шарфа и наблюдая, как мальчики из ее класса воскресной школы играют в баскетбол во время перерыва. Среди них и Амар, хотя он гораздо младше остальных. Время от времени она посматривает на него, чтобы убедиться: брат играет на равных, его не толкают, у него не отнимают мяч. Но Амар задерживает ее внимание лишь на долю секунды, и она снова возвращается взглядом к старшему мальчику из семьи Али: он проходит между остальными игроками с легкостью, которая кажется ей грациозной.

С того места, где она сидит, кажется, что остальные боятся юного Али или преклоняются перед ним – у него как будто неохотно отбирают мяч и кричат громче, когда он забивает. А забивает он часто. Она снова дергает за узел шарфа. День выдался жарким. Старший Али – единственный во всей общине, кем Хадия втайне восхищается все эти годы. И она не одинока. Только другие девочки в общине и вполовину не были так застенчивы. Старший Али уже приобрел репутацию среди девочек в мечети: он добр к малышкам, обожаем ровесницами, и даже девочки постарше, подростки, часто перешептываются, каким невероятным красавцем он будет, когда вырастет, иногда говорят ему прямо в лицо, потому что мальчику тринадцать лет, он гораздо младше их и такие комплименты еще не считаются неприличными. Хадия в числе поклонниц-сверстниц, и ее подружки по воскресной школе рассказывают в душевой самые невероятные истории о старшем Али, раздувая каждую незначительную деталь до вселенских масштабов.

– Слышали, как он спрашивал Зейнаб, остался ли чай в женской комнате?

Хадия считает все это глупым. Ей претит присоединиться к другим девочкам с их ребяческим пылом, непристойными смешками и перешептываниями в его присутствии. Она отказывается делиться с подружками своими мыслями о нем. Она не открылась даже Худе, хотя с ней Хадия делится почти всем. Заговорить об этом – значит ослабить и принизить то, что она начинает чувствовать.

Сейчас она стыдится того, что следит за ним. Стыдится деталей, которые подмечает. Блестящая от пота шея. Манера вытирать лоб тыльной стороной руки. Тон, которым он командует другими игроками на площадке. То, как ему беспрекословно подчиняются. Она сразу определяет, какой из голосов принадлежит ему, когда до нее доносятся звуки с игровой площадки. Каждые несколько минут он задирает футболку, чтобы вытереть лицо. В таких случаях она отворачивается, прежде чем против воли снова посмотреть на него, и ее лицо обдает жаром. Она думает о том, что он лишь тощий подросток. И она совсем еще девочка. Тело как у мальчишки, кривые зубы и слишком густые брови. И одета в купленные матерью свободные, доходящие до колен футболки, в джинсы на размер больше нужного – с тем расчетом, чтобы каждый дюйм ее тела был спрятан. Словом, она не из тех, кого может заметить такой парень, как старший Али. Но все же.

Мальчики прерывают игру. Кто‐то бежит к оставленным на скамье бутылкам с водой. Остальные садятся, наклоняются вперед и, тяжело дыша, опираются ладонями о колени. Амар подхватывает мяч, который почти укатился с площадки, и начинает бросать его в корзину. Старший Али остается стоять и смотрит в сторону садового стола. На нее. Она отводит глаза.

После звонка она не спеша бредет к мечети, где проходят занятия. Другие девочки торопятся, зная, что сейчас будут изучать Коран, а учителя арабского очень строги и пунктуальны. Хадия возится со своим шарфом, завязывает и развязывает узел, который кажется ей слишком тяжелым всякий раз, когда она о нем вспоминает. В вестибюле, где стоят ящички для обуви, она медленно разувается, просунув пальцы под ремешки, и кладет обувь на место. Вестибюль – единственная часть мечети, если не считать классов воскресной школы, где мальчики и девочки могут находиться вместе. Здесь все стараются задержаться, помедлить, воспользоваться коротким моментом, когда разделительная перегородка отсутствует.

Игравшие в баскетбол мальчишки вваливаются в вестибюль, потные и веселые, шутливо толкаются и сбрасывают кроссовки, перед тем как побежать в класс. Они не замечают ее. Входит старший мальчик Али, а рядом с ним – ее брат. Амар смотрит на него так, как часто смотрел на Хадию, когда они были младше и его завораживал ее талант придумывать новые игры. Он уже месяцами не смотрел на нее так, не задерживался в дверях ее спальни, чтобы в подробностях перечислить самые обыденные мелочи прошедшего дня.

Когда они подходят ближе, Хадия внезапно и остро осознает себя, свое тело, и все это потому, что старший Али рядом. Она вдруг ловит себя на том, что впервые думает: это мое тело. Сердце бьется так громко, что его стук отдается в ушах барабанным боем. «Он видит мои тощие руки и ноги, мою кожу». И это шок – внезапное осознание того, что под слоями ткани у нее есть тело. Биение сердца. Барабанный бой.

Он останавливается перед ней и дарит улыбку из тех, о которых шепчутся девочки в ванной комнате. Обхватывает шею Амара и говорит ей:

– Знаешь, твой брат не так плох.

«Твой брат, – сказал он. – Твой».

Старший Али объявляет тем мальчишкам, которые еще оставались в вестибюле, что отныне Амар играет в их команде, и приобнимает его на мгновение за шею, прежде чем отпустить. Это незначительное выражение симпатии к ее брату заставляет Хадию взглянуть на него по‐другому и подумать о его поразительных глазах, не о том, как он всех смешит в воскресной школе, но о том, какой он добрый, какой хороший. Амар потрясен, но старается это скрыть. Он ногами загоняет кроссовки в ящик для обуви и улыбается каким‐то своим мыслям.

Старший мальчик Али выходит в коридор и направляется в класс изучения Корана, куда Хадия вот-вот опоздает. Она смотрит, как он удаляется, по‐прежнему переполненная чувством благодарности за доброту к ее брату. Амар не умеет заводить друзей, и, кроме того, год был очень трудным. За последние месяцы его оценки резко ухудшились, он потерял даже ту ничтожно малую мотивацию, которая до сих пор его поддерживала, и преподаватель третьего класса решил, что Амару лучше остаться на второй год, поскольку он провалил почти все экзамены. Амар только что пошел в третий класс снова. Он смотрит на нее и улыбается еще шире, перед тем как побежать на урок. Она стоит в пустом вестибюле, среди разбросанной обуви, слушая тишину.

Войдя в класс, она видит лишь одно пустое место в переднем ряду отделения для девочек, которое располагается за четырьмя рядами мальчишечьих парт. Мальчикам положено садиться на первые ряды, чтобы поддерживать порядок в классе. Так они не будут видеть спин девочек, а следовательно, отвлекаться. Девочки – не мальчики, как им говорили, девочки умеют сдерживать желания. И девочки должны делать все, что от них зависит, чтобы уберечь мальчиков от греха.

Сестра Мехвиш, преподавательница арабского, строже остальных учителей. Она говорит с сильным арабским акцентом, а на ее верхней губе чернеет родинка величиной с небольшую виноградину.

– Так любезно с твоей стороны присоединиться к нам, сестра Хадия, – приветствует ее сестра Мехвиш. – Почему бы тебе не начать урок, пересказав наизусть суру, которая была задана на дом?

Все оборачиваются, чтобы посмотреть на нее. Лицо Хадии горит, когда она замечает, что старший мальчик Али тоже смотрит. Хадия признается, что не запомнила всю суру: эта ложь необходима для того, чтобы спасти ее от еще большего смущения. Если читать наизусть, то внимание других будет совсем уж пристальным. Она боится, что произнесет какое‐то слово неверно и заработает осуждающие взгляды других учеников, которые, как обычно, вообще не потрудились вызубрить суру.

– Ну конечно, ты не выучила, – произносит сестра Мехвиш, и некоторые ученики ехидно хихикают.

Единственное пустое место находится прямо за старшим Али. Он откидывается на спинку стула и поворачивается, когда она садится. Она успела уловить симпатию в его взгляде, но, когда она устроилась, он тут же поворачивается к учительнице, и Хадия сознает, что это вполне могла быть жалость. Весь урок он раскачивается на стуле, постукивает карандашом о блокнот, в котором нет ни одной записи, и она почти не в состоянии сосредоточиться на арабских словах, которые пишет на доске сестра Мехвиш.

Хадия вспоминает его руку, обнимающую Амара; мяч, который он снова и снова забрасывает в кольцо; тот момент, когда он смотрел на нее с площадки; вену на его шее, кожу, открывшуюся ее взору, когда он поднял футболку. Ее мгновенно охватывает чувство вины за то, что она хранит в памяти тот момент, когда осмелилась взглянуть на его кожу. Особенно стыдно еще и потому, что она вспоминает это на уроке священного языка, священных текстов.

Хадия будто не узнает себя и нервно одергивает широкие рукава так, чтобы они закрыли ладони. Она не знает, нравится ли себе в эту минуту. Но у него крошечная родинка в форме клубнички на шее, там, где заканчиваются волосы. И он часто проводит рукой по волосам и задерживается на затылке. Он так близко, что ей даже не пришлось бы тянуться, если она вдруг захочет прикоснуться к нему. Дважды ей кажется, что он сейчас обернется и посмотрит на нее, но этого не происходит.

Когда урок заканчивается, Хадия вскакивает быстрее остальных. Старший мальчик Али поворачивается к ней, кивает в сторону сестры Мехвиш и закатывает глаза. В ее груди снова оживают барабаны. Сестра Мехвиш поворачивается спиной к классу и стирает вязь слов с доски, поднимая облачко белой пыли. Хадия смотрит на него. Он не отводит глаза. Вытаскивает из кармана почти пустой пакетик жвачки, вынимает последнюю подушечку, обернутую серебряной фольгой, и протягивает ей на открытой ладони, приглашающе поднимая брови.

Хадия тянется к жвачке. Ее пальцы легко задевают поверхность его ладони. Ей хочется поблагодарить его, но она молчит. Только чувствует, что лицо начинает краснеть. Она боится, что он заметит, как изменился цвет ее щек, поэтому быстро улыбается и уходит.

Ее одноклассники ничего не заметили, и Хадия поднимает глаза туда, где, по ее представлению, находится Бог. Иногда это пятно на потолке, иногда – ярко-голубой островок неба. Она благодарит Бога за то, что никто ничего не увидел. Она не хочет стать героиней следующей истории, которая передается в раздевалке из уст в уста: «Вы видели, как он передал Хадие жвачку»?

Серебро обертки поблескивает в свете ламп коридора. Она сует жвачку в карман. Это ее тайна.

Этим вечером она сидит в кресле гостиной и водит пальцем по половине серебряной обертки. Вторая половина незаметно приклеена к потолку над кроватью изнанкой вверх, так что не видна на белом фоне. Хадия нарисовала на ней крошечную ягодку клубники. Она нечасто смотрит туда. Но знает, что ягода там.

Ее мать накрывает стол к ужину. Запах киимы – говядины с горохом и рисом басмати – и жареных томатов наполняет комнату. Блюдо шипит на сковороде, хотя мать уже выключила плиту. Амар пристает к отцу, который пытается читать газету.

– Почему ты не носишь их каждый день? – спрашивает Амар отца, показывая на часы.

Часы хранятся в ящике папиного стола. Они принадлежали его отцу, их деду. Иногда дети просят, чтобы он показал их, потому что часы – единственное, что у него оставалось из прошлого. Папа с гордостью берет их из коробки, чтобы протереть.

Их дед был загадкой. Сохранился лишь снимок, висевший в отцовском кабинете. Да и несколько случаев из его жизни, которыми поделился отец. Поэтому и сами часы казались тайной, которую отец хранил в коробочке, до той поры, пока не решал их надеть.

– Мне до сих пор кажется, что эти часы принадлежат моему отцу, – говорит он сыну. – А я просто унаследовал их, когда отец умер. Эти часы – подарок от моего деда моему отцу.

– Они всегда переходят к отцам? – спрашивает Амар.

– Ты хочешь сказать, к сыновьям, – поправляет отец.

Хадия знала эту историю. Часы были подарены ее деду прадедом, когда дед отправился в Кембридж, чтобы изучать юриспруденцию. Ее прадед хотел, чтобы у сына были швейцарские часы, как у тех людей, которые, по его представлениям, должны были учиться с ним.

– Тогда почти никто не учился в Англии, – добавляет отец. – Он вернулся домой адвокатом.

Отец переворачивает газетную страницу, протягивает руку Амару, чтобы тот лучше рассмотрел часы, и говорит:

– Эти часы будут работать вечно. Никогда не остановятся.

Хадия улыбается со своего кресла. Ей нравится думать о предках как о людях, сделавших что‐то со своей жизнью. Что ее дед оказался достаточно храбр, чтобы учиться в Англии, что ее отец оказался достаточно храбр, чтобы переехать сюда. Каждый делал что мог со своей судьбой, чтобы их потомки тоже могли храбро пойти по своим дорогам.

– Что ты мешкаешь? – ругается мать на урду. – Поставь воду на стол!

Хадия неохотно встает, чтобы помочь ей. Худа накрывает на стол медленно. Она довольно ленива, и сразу понятно, когда ей безразлично то, что она делает. В отличие от нее Хадия всегда старалась делать все как можно лучше. Даже если занятие было ненавистным. Амар наотрез отказывался делать то, что ему не нравилось. Но любимому делу отдавался с энергией, которая даже не снилась Хадие.

Сейчас он подбрасывает и ловит подушки. Папа продолжает читать газету. У него недовольный вид, и он рассеянно гладит рукой лоб. Хадия гадает, какое событие в мире обеспокоило отца. Она приносит кувшин, кладет лед, наливает воду. Слушает, как потрескивают ледяные кубики: ее любимая часть поручения. Амар непривычно возбужден, и Хадия гадает: может, это потому, что другие мальчики взяли его в игру?

Иногда Амар бывает настолько подавленным, что Хадие хочется потрясти его за плечи и сказать, чтобы он немедленно прекратил. Он терпеть не может сидеть дома, но вечно жалуется, когда его тащат в школу, в воскресную школу, в мечеть по вечерам пятницы. Ноет, пока терпение отца не лопнет, и тогда он срывается на Амаре. Строгие взгляды, окрик, иногда удар, прекращающий его протесты, но ничего не меняющий в отношении Амара к жизни. Хадие начинает казаться, что Амар делает все это намеренно. Только чтобы увидеть, до чего он может довести других. Мама и папа ходили на бесчисленные встречи с преподавателями, но почти ничего не изменилось, и Хадия часто подслушивает под дверью родительской спальни, как они говорят об Амаре.

Но сегодня он предлагает матери помощь. Она смотрит на него и улыбается.

– Помогать не обязательно, – отвечает мама. – Все потому, что ты предложил помощь.

Такого Хадия никогда раньше не слышала от матери в свой адрес. Она безмерно рада, что никто не знает, откуда взялась серебряная обертка в ее кармане или где витают ее мысли.

Хадия думает о том, как старший Али предложил ей подушечку жвачки. Вспоминает цвет его глаз, зеленовато-карих, разительно выделявшихся на слегка загорелой коже, – редкость в их общине. Вся община очарована семьей Али, их богатством, положением, манерой прекрасно одеваться по последней моде, тем, что они происходят из рода известных ученых и политиков. Но девочка с неприятным удивлением отметила, что похвалы семье Али часто произносятся полупрезрительным или злобным тоном. Когда она впервые узнала, что такое зависть, ей вспомнились слова, которые часто говорила мать, упоминая о тетушке Сииме: «Видел ее сумочку? Это позор, харам, это слишком роскошно. Заметил, как она восхваляет независимость своих детей, ни разу не упомянув о том, что они так независимы, потому что сама она целыми днями на работе? Если она никогда не носит хиджаб, то как может ожидать, что хиджаб наденет ее дочь? Всегда разный оттенок помады, темные очки на голове, голубые джинсы. Красоту следует скрывать, а не выставлять напоказ».

И все же ни один член общины не отказывался от приглашения в их дом, никто не лишал себя удовольствия видеть их на своих вечеринках. Присутствие этой семьи заставляло людей чувствовать себя одновременно значительными и жалкими. Хадия не совсем понимала, чем занимаются родители старшего Али, но у них было столько денег! Муж – доктор-специалист, только она не знала, какой именно, жена была дизайнером одежды в Индии до того, как они перебрались в Калифорнию. Она продолжала заниматься своей профессией в гараже их дома, и в конце концов ее бизнес стал процветать. Теперь она владела магазинами по всей стране. Она была одной из немногих матерей в общине, добившихся успеха. Большинство женщин сидели дома. Почти вся индийская одежда Хадии и Худы была куплена в одном из бутиков этой женщины. Мать жаловалась, что вещи чересчур дорогие, но все равно покупала, потому что ее семья и многие другие в общине всегда получали скидку. Однако тетушка Сиима никогда не сидела в магазине, так что Хадия не представляла, чем она занята.

В семье было четверо детей – три сына и дочь, Амира Али, очаровательная семилетняя девочка, изящная, темноволосая, с круглыми глазами, зеленовато-карими, такого же оттенка, как у брата. Многие девочки постарше были добры к ней, да и взрослые тоже, потому что она говорила на беглом урду и не боялась быть остроумной и шутить с ними, словно с ровесниками. Она еще не достигла возраста, когда такое поведение могут счесть грубым, когда начнут отбивать охоту к подобной болтовне. Ей не приказывали замолчать, как другим девочкам. Хадия гадала, почему ее ровесницы добры к ней. В надежде, что однажды старший брат Амиры заметит их? По этой причине Хадия была просто вежлива с Амирой, как со всеми другими, и не выказывала ей особого предпочтения.

Младшие сыновья, Кемаль и Саиф, были неплохими парнями, но оставались тенями старшего брата. Они часто гуляли вместе: два младших мальчика по бокам, старший в середине. И все трое объединялись, когда нужно было защитить Амиру, – еще одна причина, по которой никто не смел плохо с ней обращаться. Однажды какой‐то мальчишка швырялся вещами в коридоре и попал девочке в лоб. На ее брови с краю появилась небольшая ранка. Рассказывая об этом, все описывали потоки крови, жалобные крики девочки и реакцию старшего брата, который, если верить слухам, прижал мальчишку к стене и пригрозил выбить зубы, если он еще хоть раз вздумает чем‐то бросаться в коридоре. Но Хадие не нравилось думать о нем как о человеке вспыльчивом. Она предпочитала представлять, как он таскает сестру на плечах – она иногда их видела, – и как Амира держится за его шею, и как при взгляде на них в сердце Хадии теплеет. Конечно, нельзя не симпатизировать мальчику, который так добр к сестре. И да, такого, как он, можно любить без опаски.

Амар подходит к ней на цыпочках и объявляет:

– Теперь я выше тебя!

Он выпячивает грудь и подносит руку ко лбу, словно салютуя. Хадия слегка толкает его, и он опускается на ступни.

– Вовсе нет, – возражает она.

Но тот день, когда младший брат перерастет ее, уже недалек. Это будет странное, уже смущающее ее превращение, и она боится, что оно изменит их отношение друг к другу, то, как они будут думать друг о друге.

– Выше! – спорит он.

Мама замечает перепалку, прекращает накладывать томаты в прозрачную миску и вытирает руки о полотенце.

– Ладно, – говорит она и заставляет их встать спинами друг к другу, чтобы выяснить, кто выше.

Амар с готовностью подчиняется. Его внезапно обретенная уверенность в себе начинает раздражать Хадию. Худа больше не ставит на стол тарелки. Воздух разрезает шелест перевернутой газетной страницы. Хадия смотрит в потолок и посылает Богу быструю, короткую молитву: пожалуйста, не позволь ему стать выше меня. Только не сейчас. Положив ладонь на их макушки, а потом на плечи, мать то подходит к ним, то отступает и наконец объявляет:

– Хадия по‐прежнему выше. Но это ненадолго.

Мама подмигивает Амару, и тот взлетает в воздух. Мать ловит его, обнимает, ерошит волосы и возвращается на кухню. Хадия закатывает глаза и вновь принимается наполнять водой стаканы. Краем глаза она замечает отца, который по‐прежнему глядит в разложенную на журнальном столике газету. Он слегка улыбается – улыбкой, которой Хадия раньше не видела: нежной и даже благодарной. За то, что сын вырос.

Амар не может перестать думать об Амире и незаконченном разговоре. Только ли он один думает о нем? Повторится ли между ними нечто подобное?

Амар хочет позвонить ее брату, чтобы получить приглашение прийти в ее дом, увидеть, как она идет по саду, пока он будет смотреть в окно гостиной, возможно, даже поговорить с ней еще раз. Но решает, что этого делать не стоит. Он слишком хорошо относится к ее брату, чтобы искать с ним встречи под выдуманным предлогом. Вместо этого он идет во двор, забрасывает мяч в баскетбольное кольцо, мысленно возвращаясь к вопросам и ответам. К тому, как она попросила рассказать все, что он знает о ней. Теперь он перечисляет: она любит утро, она смотрит в окно на одинокий фонарь, когда не может заснуть. Она храбрая и поэтому красивая.

Проходят дни, и его мать начинает готовиться к празднику в честь Хадии, которая скоро должна приехать домой на каникулы. Три года назад Хадия была принята в колледж по студенческой программе с одновременной подготовкой к поступлению на медицинский факультет и возможностью продолжить учебу на врача при условии, что она будет усердно трудиться и учиться с отличием. Недавно она звонила домой и сообщила, что сдала все экзамены, получила прекрасные оценки и факультет выдал рекомендации, необходимые для продолжения учебы на медика. Родители так ей гордятся!

Он подслушал, как отец при первой подвернувшейся возможности говорит о ней со всеми друзьями, заглянувшими к ним, и даже с продавцом в бакалее. Мама тоже звонит золовке Сарехала и хвастается, хвастается. Но в лицо Хадию никогда не хвалят. Только твердят: хорошо, это хорошо, молодец, заканчивай скорее учиться и возвращайся домой.

Амар никогда не показывает родителям свой табель. Он надеется только, что получит достаточно удовлетворительные оценки, чтобы закончить школу. Думать о будущем – все равно что смотреть в длинный тоннель, и даже если он прищурится, с трудом представляет, какова будет его жизнь, когда он выйдет с противоположного конца.

Обычно он ненавидит домашние вечеринки, которые устраивает мать. Ненавидит ее хлопоты. Она так старается, чтобы дом выглядел идеально, и заставляет детей наводить порядок в своих комнатах. Амар сопротивляется, утверждая, что в их спальни все равно никто не войдет, но любые возражения бесполезны. Особенно он не выносит, когда его обязывают развлекать гостей. А ведь все, чего ему хочется, – остаться в своей комнате, пока все не разойдутся, или удрать из дому с Аббасом и Кемалем и хорошенько затянуться хоть разок.

Но на этот раз все по‐другому. Известие о вечеринке будоражит. Он дважды просит мать уточнить дату. Сначала для того, чтобы отметить маленьким красным крестиком число в календаре. Второй раз – чтобы быть абсолютно уверенным в том, что он не ошибся.

Четырнадцать дней до вечеринки. На одиннадцатый день он идет к парикмахеру, помня о том, как ужасно выглядит первые несколько дней после стрижки. Последние десять – самые трудные. Потому что тянутся бесконечно. Когда остается всего три дня, он набирается храбрости и идет к матери на кухню.

– Какие семьи приглашены? – спрашивает он, вцепившись в край стойки, при этом он старается принять самый безразличный вид.

Уж очень это на него непохоже. Обычно он беспрерывно жалуется на вечеринки и людей, которые их посещают. Мать месит тесто для лепешек роти в большой серебристой миске. Щеки припудрены мукой, волосы стянуты в тугой узел. Он полагает, что семью Амиры тоже пригласят. Но с утра Амар запаниковал. Он должен получить подтверждение, только чтобы убедиться, что и стрижка, и надежды – все было не зря.

Мать отвечает не сразу. Откидывает со лба пряди волос, оставляя очередной мучной след, выбеливший бровь. Пульс Амара учащается. Он и сам удивлен такой реакции и кривит рот, надеясь, что по лицу незаметно, как он нервничает.

– Почему ты спрашиваешь?

Она поднимает на него глаза. Амар дергает плечом. Мама улыбается и снова принимается за тесто. Он тут же жалеет, что спросил. Наверняка мать знает. Она всегда все знает.

Мать начинает перечислять семьи, каждый раз поднимая испачканный мукой палец, но фамилии Амиры среди них нет. Мать замолкает и подсыпает в миску муку, чтобы тесто не липло к пальцам. Амар поворачивается, чтобы уйти, полный разочарования или чего‐то вроде чувства поражения. Наверняка определить трудно.

– Ой! – воскликнула мать, когда Амар был уже на пороге. – Забыла еще одну!

Он поворачивается. Мать понимающе улыбается и называет фамилию Али. Амар кивает и уходит как можно спокойнее, но, оказавшись за дверью, сжимает кулак и вскидывает руку.

В день вечеринки он впервые в жизни гладит одежду. Очень неумело. То и дело натыкаясь на неровности и швы. Он спешит закончить, пока мать принимает душ. Амар просто не вынесет больше этих ее понимающих взглядов, смущающих его.

Он готов за час до начала вечеринки. Снова – первый. Спрашивает мать, не нужна ли ей помощь. Только бы руки занять. Она отвечает сияющей улыбкой. Ради нее Амар разливает манго-ласси в маленькие пластиковые чашки и ставит на подносы. Потом устраивается у входа в столовую, хотя вечеринка проходит в саду: мужчины на одной стороне, женщины в гостиной или в другом углу сада. Каждый раз, когда раздается звонок, он смотрит на дверь. Каждый раз, когда оказывается, что это не ее семья, он чувствует себя жалким.

Хадия входит на кухню, одетая в голубой, доходящий до пола сальвар-камиз. Она явно нервничает, сознавая, что вечеринка дается в ее честь, и то и дело вертит часы на запястье. Присутствие Хадии делает их дом по‐настоящему родным местом. Амар предлагает ей чашку манго-ласси, и она берет. Когда приезжает Хадия, Худа и Амар вспоминают, что они тоже друзья, и все трое собираются в ее спальне, болтают допоздна или берут домашнюю работу в кафе, только бы побыть рядом с сестрой.

Появляется Худа, обнимает Хадию и насмешливо склоняет голову набок, рассматривая Амара.

– Кто‐то прекрасно сегодня выглядит, – поддразнивает она брата.

Он наполняет чашечку и ставит на поднос. Потом вторую.

– Не лучше, чем в другие дни.

Сестры наблюдают за ним. Худа улыбается. Он делает глоток. Кто‐то звонит. Амар быстро оборачивается. Мама открывает дверь. Это ее семья. Он пытается незаметно встретиться с Амирой взглядом, но она с опущенными глазами следует в сад за матерью. На заднем дворе поставлены столы. Отдельно для женщин, отдельно для мужчин. Весь день он точно знает, как найти ее в пространстве. В ней есть некая сила притяжения, и он обнаруживает, что не один втянут в ее орбиту.

Она, как всегда, окружена компанией других девушек. Даже девушки постарше подходят ближе. К ней прислушиваются. Над ее шутками смеются. Она уделяет каждой все свое внимание. Он подслушивает, как одна пожилая женщина говорит другой, какой pyari она выглядит. Слово, которое, он знает, означает «прелестный». На Амире красный с голубым сальвар-камиз, на шее повязан тонкий красный шарф. Губы накрашены красной помадой. Это новое в ее облике.

Он дуется, расстроенный, что они не могут побыть наедине. На вечеринку пришли его друзья. Но он почти их не слушает.

– Пора прогуляться? – спрашивает Аббас. Их кодовая фраза, означающая, что неплохо бы пойти покурить.

– Отец взбесится, – отвечает он, мотая головой, что, в общем‐то, правда. Но это не та причина, по которой он не хочет уходить даже на минуту.

Аббас смотрит на него с таким же подозрением, как Худа всего несколько минут назад. Как же его преобразили мысли об Амире, если ближайший друг и сестра сразу все заметили? Амира стоит в самом дальнем конце от него, у материнских грядок с мятой. Ветерок развевает ее волосы. Тучка закрывает солнце, и весь мир меняется. Почему он ожидал чего‐то другого? Он тоже расстроен. Теперь ясно, что он все это себе напридумывал. Что для нее он никто. В лучшем случае друг ее братьев.

Несмотря на разочарование, он не может отрицать того, как разительно изменился сад от одного ее присутствия. Изменился воздух. То, как течет энергия в его теле. Он испытывает восторг даже от осознания, что и Худа, и Аббас заметили изменения в нем. Да, она не говорит с ним, даже не поднимает на него глаз, даже не улыбается, но все же какое удовольствие чувствовать то, что чувствует он. Счастье – видеть ее в том пространстве, в котором он жил много лет, не испытывая и сотой доли очарования.

Впервые он не хочет, чтобы все ушли как можно быстрее. Но когда солнце начинает садиться, гости собирают пальто, повязывают шарфы и подходят к матери, чтобы поблагодарить за прекрасно проведенный день. И один за другим идут к двери.

Вечерние часы всегда действуют ему на нервы. Он ненавидит изменившийся цвет неба, ощущение пустоты, сознание того, что еще один день вот-вот поглотит тьма. Этим он тоже отличается от своего отца, который ожидает сумерек, чтобы выйти на прогулку либо по двору, либо на конское пастбище в нескольких улицах отсюда, глядя на мир так, словно его чудеса были созданы лишь для него одного.

Ее семья уходит, и она вместе с ними. Сад становится просто садом. Столовая – всего лишь столовой. Длинный пролет лестницы. Стук двери, закрывшейся за ним. Снова один в спальне, которая осталась всего лишь спальней. Он замечает что‐то белое на подушке. Бумага, сложенная крохотным квадратиком. Он разворачивает записку. Бумага оторвана очень ровно, словно перед этим по ней прошлись ногтем.

Он не узнает почерк, но любуется аккуратными буквами, прежде чем прочитать: «Я боюсь потерять способность чувствовать. Искренне чувствовать. А. P.S. Каково это?» Сначала он сбит с толку. Но тут до него доходит: она отвечает на вопрос, заданный им за секунду до того, как ее мать вмешалась в разговор. Она хочет продолжить их разговор. Он перечитывает записку. Еще раз. Еще. В последний раз. Потом садится за стол, вынимает листок бумаги и ручку с тонким черным стержнем.

Хадия просыпается и видит приклеенную скотчем к двери бумагу: рисунок мальчика в красных туфлях, играющего в баскетбол. Он немыслимо высоко подпрыгнул!

Выйдя из комнаты, она видит, что все стены и все двери с обеих сторон оклеены постерами. Даже дверь родительской спальни. Некоторые постеры просты: изображение красных туфель, сделанное маркером, черно-белый рисунок с широко улыбающимся мальчуганом. Единственное красное пятно – это туфли. На некоторых приведены слова ребят из класса Амара:

Их любимые постеры – эмоциональные призывы к маме и папе, написанные большими заглавными буквами:

Только вчера Амар пришел из школы и объявил, что его лучшему другу Марку купили новые туфли. Марк учился вместе с Амаром в третьем классе и был его первым настоящим другом. Амар часто говорил о Марке. Как ему каждый день позволяют играть в видеоигры. Как у Марка появилась новая приставка. У Марка была привычка есть перед телевизором. Отец сказал, что этот Марк никакой не особенный. Просто он избалован.

В доме Амара было правило, которое отец позволял нарушить только в редчайших случаях: детям не позволяли ночевать в чужих домах. Они могли видеться с друзьями только в школе. Отец часто повторял: «Нет никаких друзей. Есть только семья, и только семья никогда вас не бросит».

Хадия терпеть не могла, когда он так говорил. Все это было несправедливо! Потому что у самого отца были друзья по работе, друзья, с которыми он ходил в мечеть. При этом они были ему ближе, чем маме ее новые подруги. Кроме того, у Хадии была Даниель, подруга с первого класса, и даже теперь, когда они были в седьмом, виделись друг с другом только во время ланча или на уроках физкультуры. Когда они бежали на милю, Даниель замедляла шаг, чтобы держаться рядом с Хадией, и если одноклассники, показывая на ее голову в хиджабе, спрашивали, неужели ты не умираешь под этой штукой, именно Даниель заступалась за нее. Именно Даниель орала на них: «Вас когда‐нибудь спрашивали, не умираете ли вы в СВОЕЙ одежде?»

Хадия оставалась единственной девочкой в классе, которая никогда не проводила ночь в доме подруги. Никогда не проводила с подругой субботу, не качалась на качелях в парке, не бродила по торговым центрам, не мазала губы блеском, не делала ничего такого, что девочки обычно делают в компании друг друга.

Вместо этого они с Даниель делили дневник на двоих, разрисовывали страницы, записывали ребусы и смешные истории, даже сочиняли друг другу письма. По уик-эндам Даниель звонила ей на домашний телефон, и Хадия уносила его в туалет, молясь, чтобы никто не поднял трубку и не подслушал разговор. Если Амар все‐таки ее поднимал, они пользовались кодовыми названиями, а также собственным вариантом поросячьей латыни.

И все же иногда Хадия задавалась вопросом: бывает ли такое, возможно ли это, что кто‐то, не родной по крови, может вправду полюбить ее? По словам отца, дом был чем‐то вроде крепости, которую можно покидать только для походов в школу, мечеть или в дом друга семьи, который говорил на их языке, и в этой крепости ей, ее брату и сестре по меньшей мере повезло иметь друг друга.

Вчера вечером, перед ужином, пока Хадия готовилась к тесту по математике, Амар постучался к ней в спальню и спросил:

– Как думаешь, можно попросить отца, чтобы купил мне туфли?

Амар всегда делился с ней своими соображениями относительно реакции родителей на его поступки, уже совершенные или те, которые он собирался совершить, словно он не их сын, который тоже знал родителей и мог предвидеть, что они скажут. Сейчас Хадия чувствовала себя виноватой из‐за того, как мало терпения осталось у нее по отношению к брату. Раньше ей нравилось, когда он маячил в дверях, когда делал паузы между историями, думая о том, что сказать дальше, и будучи уверенным, что важнее всего на свете – поговорить с сестрой. Она не скучала по прежним играм, но тосковала по желанию играть, вместе бегать по заднему двору, пока все не запыхаются.

Амар тоже это чувствовал. Иногда все трое играли, и он загорался, но вскоре Хадия находила предлог закончить игру или придумывала, что ее героиня ранена и умерла трагической смертью, несмотря на то что Худа и Амар умоляли сестру найти лекарство.

– Сколько? – коротко спросила она.

– Сто пятьдесят долларов, – промямлил он так быстро, что слова слились в одно. Он с беспокойством следил за ней, словно ее реакция даст ответ, стоит ли ему надеяться.

Такого никогда не будет. Мать покупала обувь в дешевых магазинах. Им было позволено иметь одну пару в год. Новую обувь они обычно надевали осенью, перед началом занятий, и носили, пока она не становилась тесна или до следующего учебного года.

– Почему бы нет, – обронила она, чтобы отделаться.

Пусть уходит и оставит ее в покое. Но когда он спрыгнул со стола и почти выбежал из комнаты, поняла, что сама не знает, почему так сказала.

Вечером, за ужином, Амар время от времени поглядывал на отца. Мама подкладывала еду в миски и приносила на стол рис, дхал и талава-гош – блюда, которые она так часто готовила. Прежде чем сесть на свое место, она положила Амару добавки. Тот даже не поблагодарил ее.

Хадия потянулась через стол, чтобы взять еще риса. Тут Амар спросил о туфлях, и поскольку споры в доме вспыхивали так же часто, как, по ее мнению, в других домах слышался смех, Амар продолжал просить даже после того, как отец отказал ему. Мольбы становились все более отчаянными даже после того, как требование отца не испытывать его терпение прозвучало твердым приказом.

– Это те туфли, что за сто пятьдесят долларов? – спросила Худа.

Амар ответил свирепым взглядом и посмотрел на отца – как он отреагирует. Мама перестала есть, но не подняла глаз от тарелки.

Они знали отца. Знали каждое выражение его лица и старались не доводить до взрыва. Знали, что его реакция зависит от того, насколько тяжелым был день. А вот Амар вообще не понимал, когда остановиться.

Хадия вытерла руку салфеткой, чтобы подтолкнуть его под столом. Остеречь, пока не стало слишком поздно.

– Отец, хотя бы раз не мог бы ты…

Слишком поздно.

– Довольно! – рявкнул отец, ударив кулаком по столу.

Зазвенела посуда. Мигнул свет. На долю секунды их накрыла тьма. Вода в стаканах выплеснулась на стол, прежде чем все успокоилось.

– И больше не спрашивай меня! – завопил отец громко и грубо. Голосом, от которого Хадия подскакивает на месте, сколько бы раз ни слышала его. Даже когда ожидала крика, даже когда крик относился не к ней.

В такие моменты она ненавидела отца. Терпеть не могла наблюдать, как ярость, на которую он способен, искажает черты и заливает кожу багровым румянцем. Подвески люстры задрожали.

– В туфлях, которые стоят больше ста долларов, нет смысла! – яростно прошипел отец.

Амар повернулся к Худе и выплюнул:

– Ненавижу тебя!

– Что ты сказал?! – заорал отец.

– Сказал, что ненавидит меня, – повторила Худа и села прямее.

– Я слышал, – отрезал отец.

Худа открыла рот, чтобы возразить, но натолкнулась на яростный взгляд отца. Даже мама рассерженно смотрела на нее. В этот момент Хадия решила, что тоже ненавидит всех: брата, который не знает, когда лучше помолчать, мать, которая вечно на его стороне и пошла против остальных детей, лишь бы защитить мужа, Худу с ее злорадной физиономией – провоцировать гнев отца, направленный на Амара, для нее что‐то вроде игры. Они все жестоки друг к другу. Не могут даже спокойно посидеть за ужином. Хадия уставилась в тарелку и заключила безмолвный договор с собой: она будет усердно трудиться, отлично учиться и найдет новую семью. Новый дом, в котором никогда не будет гнева, дом, в котором никто неделями не будет повышать голоса.

– Что ты сказал, Амар? – снова спросил отец.

Амар опустил глаза. Он перестал отвечать. Лицо абсолютно бесстрастное. Он отодвинул тарелку. Так быстро потерял аппетит? Хадия увидела, что глаза его полны слез, но он прикусил щеку, чтобы не заплакать.

– Амар, я задал тебе вопрос! – крикнул отец. – Посмотри на меня!

Он не поднял глаз. Он упрямее всех в семье. Даже упрямее отца. Его губа задрожала, и то, что несколько минут назад застыло в Хадие, сейчас растаяло. Она не ненавидела его. Она отказалась от этой мысли, взяла ее обратно. Протянула под столом руку, положила ему на колено и слегка сжала.

– И никогда не смей говорить сестрам, что ненавидишь их, ясно?

Отец ткнул пальцем в Амара; Амар не дрогнул.

– Слышишь?! – продолжал орать отец.

Под столом, где никто не может увидеть, Амар положил на руку Хадии свою и тоже сжал.

Поэтому она очень удивлена, когда просыпается и видит брошюры с фактами и свидетельствами, подсунутые под двери, а также расклеенные по всему дому постеры. Пока все остальные спали, Амар стащил стопку отцовской бумаги для принтера и начал кампанию. К середине дня петиция обходит весь дом. Под строкой «МЫ, ЖИЛЬЦЫ НАШЕГО ДОМА, УВЕРЕНЫ, ЧТО АМАР ЗАСЛУЖИЛ ТУФЛИ» оставлено пять пустых мест. Подписывают все, кроме отца.

Мама просит Амара спуститься к ланчу. Но тот кричит сверху, что у него мирный протест, а это означает, что он объявил голодовку. Хадию посылают к нему с тарелкой, которую она ставит под дверь. Час спустя пустая тарелка оказывается в раковине. И хотя вчера вечером отец так противился просьбе Амара, сегодня по какой‐то причине молчит в продолжение всей кампании. Хадия думает, что это, возможно, из любопытства. Отец хочет посмотреть, как далеко Амар способен зайти.

– Я хотел бы произнести речь! – объявляет Амар, встав во главе обеденного стола.

Мама поворачивается к отцу и касается его руки:

– Позволь ему. Посмотрим, что он скажет.

Она улыбается. И, кажется, гордится сыном. Хадия сбита с толку: как она может радоваться и гордиться подобными вызывающими поступками? Они ждут, что скажет отец. Тот вскидывает брови и протягивает руку к Амару, ладонью вверх, словно хочет ответить: «Что же, продолжай». Жест удивляет и Амара.

Все занимают места за столом. Амар продолжает стоять. Дожидается, пока все замолчат, вытаскивает из кармана блокнот, дважды кашляет в кулак (подсмотрел в фильме) и начинает читать речь. Руки у него трясутся. Голос дрожит. Он напоминает всем, что на его петиции нет только отцовской подписи. Остальная часть речи написана в форме письма, адресованного непосредственно отцу. Он перечисляет все то, что сделает Амар, если его желание исполнится.

Бумагу он держит высоко, пряча за ней лицо, и Хадия переводит взгляд с отца на мать. Оба слушают. Их черты смягчились. Вполне возможно, отец исполнит его желание. Сама она никогда не додумалась бы сделать что‐то подобное. Никогда не додумалась бы продолжать бороться за свое желание после того, как отец сказал «нет». Разве она не хотела собаку или кошку? Разве не хотела ходить с Даниель в кино, не хотела прочесть книгу, для которой, по мнению мамы, была слишком юна? Тогда она пролистала ее и запретила дочери ее открывать.

– Я буду больше стараться на тестах по орфографии, – перечисляет Амар.

На этом месте отец подается вперед и останавливает его. В этом году Амар делал в среднем около шести ошибок в тесте по орфографии из двадцати слов. Учителя постоянно посылали домой письма, в которых выражали тревогу по поводу его плохой успеваемости по многим предметам. То и дело вызывали отца и мать в школу. Родители по возвращении с таких бесед уменьшают на час время, которое было позволено Амару проводить у телевизора. Отбирают еще одну игрушку. Он стоит в углу каждый вечер, но ничего не помогает.

– Давай договоримся, – изрекает отец.

Все смотрят на него, удивленно моргая. Амар опускает бумагу, энергично кивает: он потрясен больше остальных.

– Если напишешь тест по орфографии без единой ошибки, получишь туфли.

– Заметано.

– Ни одного неверно написанного слова.

– Я смогу. Сделаю.

– Тест на этой неделе, Амар.

– Я знаю. Заметано.

Амар протягивает руку. Отец дает свою. Амар торжественно пожимает руку, глядя отцу в глаза. Отец хлопает в ладоши и говорит:

– Давайте поедим.

Возвращается на место. Хадию охватывает трепет. Отец кажется великодушным человеком, и она снова и снова смотрит на него с благоговением.

В день теста они едва не опаздывают в школу, потому что Амар никак не хочет просыпаться. Хадия и Худа слышат его нытье, когда чистят зубы.

– Я болею, – твердит он. – Клянусь, я не могу идти. Не хочу.

Когда Хадия заглядывает в дверь его спальни, мама уже раздвинула занавески, а Амар прячется под одеяло.

– Ты должен попробовать, – тихо говорит мама. – Ты хотя бы должен попробовать.

Он выглядывает из‐под одеяла и немного успокаивается, увидев Хадию. Та говорит, что, если он поторопится, она в последний раз устроит ему проверку в машине.

– Но у меня болит горло, – говорит он, касаясь шеи. – Голова кружится.

Мама срывает с него одеяло. Ему ничего не остается, кроме как сесть. Она говорит «молодец, молодец» самым мягким голосом, словно он по‐прежнему малыш. Амар медленно встает, все еще касаясь шеи в последней попытке их одурачить.

«Ты хорошо учишься, – шепнул Амар Хадие в тот вечер, когда заключил договор с отцом. – Не поможешь мне пройти тест?» – «Это тест по орфографии. Нужно запоминать, как пишутся слова». – «Знаю, – бурчит он, но выглядит пристыженным, словно эта мысль впервые пришла ему в голову. – Я знаю, что ты всегда получаешь отличные оценки».

За несколько дней до теста Амар после школы приходит в ее комнату со списком слов и ждет ее указаний. Все очень просто. От нее вряд ли потребуется помощь. Хадия время от времени поглядывала на брата – посмотреть, не отвлекается ли он, как часто смотрит в стену, покачивается на стуле, ищет что‐то на полу. Но он сосредоточен. Ерзает на стуле, но ни разу не встал. Написав каждое слово десять раз, спрашивает, что делать дальше. Она требует, чтобы он написал каждое слово еще по десять раз. Амар не возмущается, не протестует, как она предполагала. Каждый вечер она проверяет его.

– Прекрасная, – говорит она и смотрит, как он записывает. – Книжный шкаф. Фотография. Анализировать. Цилиндр. Приближенная. Последствия.

Пока она проверяет написанное, он прикусывает щеку и болтает ногами. Десять слов правильно, десять с ошибками. Когда она говорит ему это, он становится очень грустным. Хадия напоминает, что у него есть еще день. Она помогла найти песни, где есть особенно сложные слова. Пока она проверяла написанное, он что‐то напевал.

За ночь до теста она снова проверила его. Все слова написаны правильно, кроме одного – «приблизительно», того, которое он с самого начала не мог запомнить.

– Всего одно слово, – утешала Хадия. – К утру ты его запомнишь.

– Ты правда так считаешь? – спросил он.

– Правда, – заверила она.

Хадия рада, что сказала ему это. От нее потребовалось так мало труда, но этого было достаточно, чтобы он расслабился. Почувствовал себя счастливым. Но когда они садятся в машину, видно, как он волнуется. Хадия всю дорогу проверяет его, и он вслух произносит каждое слово по буквам. И все же в слове «приблизительно» он по‐прежнему делает ошибку.

– Я так горжусь тобой, чем бы это ни кончилось, – говорит ему мама. – Так счастлива, что ты старался.

Амар хлопает дверью машины и исчезает за школьными воротами, присоединившись к сотне детей, бегущих в школу, чтобы успеть до звонка. Хадия старается не встречаться глазами с мамой, боясь, что та поймет, что никогда, ни разу не сказала Хадие, что гордится ее школьными успехами, хотя Хадия всегда училась прекрасно.

– Уверен, что все написал правильно, – говорит он Хадие после уроков. – Спасибо. Пока я писал, в голове звучали песни.

– Как насчет «приблизительно»? – спрашивает она.

Он молчит. Кривит рот и упирается языком в щеку. Поднимает грязную белую туфлю, которую так сильно хочет сменить. На подошве тонко написано черной пастой: «приблизительно».

– Я написал его на всякий случай. Но не смотрел. Написал, потом проверил, все ли правильно.

У Хадии перехватывает горло. Ей никогда не приходило в голову обманывать.

– Khassam, что не скажешь отцу?

– Khassam, – отвечает она.