ЧЕТВЕРТОГО ИЮЛЯ ВСЕ СИДЯТ НА МОКРОМ ГАЗОНЕ в парке неподалеку от дома и с нетерпением ждут, когда расцветится небо. Просто чудо, что они здесь. Это первое четвертое июля на ее памяти, напоминающее праздник. На самом деле одно то, что они могут вот так запросто сидеть на траве наравне со всеми и выжидательно моргать, глядя в пустое небо, – уже большое достижение. Еще час назад, на закате, они умоляли отца позволить им посмотреть салют, но он ответил, что там наверняка будет много пьющих, а салют можно посмотреть и по телевизору. Но даже маленький Амар, едва ли способный понять, о чем просит, монотонно канючил «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», пока отец наконец не сдался.

Хадия и Худа сидят скрестив ноги. По-индийски, как говорят ее друзья. Хадия не до конца понимает, что это значит и почему это заставляет ее чувствовать себя немного неловко. Совсем чуть‐чуть. Они расстелили куртки, выложив рукава таким образом, чтобы получилась звезда. Отец сидит рядом и осматривает парк, отмечая про себя те семьи, которые принесли складные стулья и толстые клетчатые одеяла. Семьи, которые пахнут попкорном и держат в руках красные чашки, что в темноте кажутся фиолетовыми. Тут же, рядом с Худой, сидит мама; Амар, привалившись к ее плечу, сосет большой палец.

Внезапно раздается оглушительный хлопок, и огненный луч, преодолевая верхушки деревьев, с треском распадается на сотни тающих звезд. Это фейерверк. Точь-в‐точь как тот, который до сих пор она видела только по телевизору. От радости Худа верещит и хлопает в ладоши. Петарды взмывают одна за другой. Их громыхание и гул отзываются в каждом сантиметре ее тела. Шумно настолько, что Амар зажимает уши, но в его широко раскрытых глазах нет никакого страха, лишь удивление. Хадия замечает, что может отследить на небе малюсенькую вспышку света, прежде чем та наконец взорвется. Она пытается держать рот закрытым, как взрослая, – в конце концов, ей уже семь, – но не может совладать с собой и временами выкрикивает что‐то вроде «ух ты!». И улыбается до немоты в щеках.

Все эти всполохи не похожи друг на друга. От некоторых небо окрашивается в ярко-зеленый, потусторонний цвет. Хадию привлекают желтые, с лучами ярче солнца. Одни умирают тотчас после взрыва, другие медленно опускаются вниз, оставляя после себя пятна звездного света. Это ее любимые – золотистые, надолго повисающие в воздухе, пока их хвосты не превратятся в бледную дымку.

Не переставая зажимать уши, Амар хихикает над теми фейерверками, которые шипят громче других и закручиваются в причудливую спираль. Мама держит его на коленях, и ее подбородок покоится на его маленькой макушке. Кажется, что праздник длится уже целую вечность. Каждый следующий взрыв заставляет Хадию переживать: что, если верхушки деревьев загорятся или пламя, которое кажется таким близким, попадет на их куртки?

– А как мы поймем, что он скоро закончится? – спрашивает Худа.

От ее шепота Хадие становится щекотно. Дома она в красках расписала отцу, как все будет: сначала много маленьких петард, а в конце оглушительный фейерверк. Хадия даже подобрала подходящее сравнение – как в оркестре.

– Ты поймешь, – говорит она, хотя сама понятия не имеет, как скоро будет конец и узнает ли она его, когда увидит.

Она оглядывается на отца – отблески салюта придают его коже зеленоватый оттенок; рот приоткрыт, и видны белоснежные зубы. Он выглядит так, словно тоже считает это зрелище невероятным. Таким прекрасным, что на него невозможно смотреть без улыбки.

Снова и снова раздается звук взлетающих петард. Хадия слышит смех Амара и всем телом чувствует мелкую вибрацию взрывов. Она видит, как меняется лицо ее отца, которое вдруг озаряется то красным, то голубым, то золотистым светом, то снова исчезает в темноте, опознаваемое лишь по блеску его зубов.

Солнце неумолимо. Лейла сидит на балконе, прислонившись спиной к стене, поддерживая правильную осанку. Рядом младшая сестра – Сара, но они не касаются друг друга. Они установили правило: можно сидеть в жаркий день на балконе, но любое соприкосновение тел сделает температуру невыносимой.

Лейлу утешают звуки, доносящиеся с улицы: торговец фруктами; мальчишка, позволяющий себе те слова, что для нее запретны; гудки машин; цоканье копыт от проходящего под окном животного.

– У тебя есть секрет? – тихо спрашивает Сара.

Это второе правило балкона: здесь нужно говорить шепотом. Они приходят сюда, когда не хотят, чтобы их подслушали.

Лейла хочет сама ей все рассказать. Она тянет руку к пурпурному лепестку бугенвиллеи над головой Сары. Этим летом она впервые почувствовала близость с сестрой. До того Сара была всего лишь маленькой девочкой, с которой приходилось делить тесную спальню и следить, чтобы она не подслушивала под дверью, когда к Лейле приходят подруги.

Теперь она та сестра, с которой Лейла шепчется перед сном. Та, кому можно посетовать на строгость учителя или поплакаться, если приснится страшный сон. Сара спит очень чутко и просыпается, стоит лишь позвать ее. Она рада, что ее воспринимают как взрослую. Как подругу.

– Кажется, я выхожу замуж, – говорит Лейла и вертит кольцо на пальце до красноты.

Сара спрашивает, когда это случится, но в ее голосе слышна боль. Не потому ли это, думает Лейла, что я не сказала ей раньше? Или Сара расстроена, что останется одна?

Их дядя договорится обо всем с женихом и устроит его встречу с мамой и папой.

– Мама говорит, что это прекрасное предложение и у меня нет причин отказываться.

Сара кладет голову на плечо сестры, но Лейла не напоминает ей о правиле балкона.

– Где он живет? – спрашивает Сара.

– В Америке.

– Далеко.

– Бывает и дальше.

– Чем занимается?

– Сама не знаю. Мама говорит, что у него хорошая работа и вообще он очень трудолюбивый. Его родители давно умерли. Он сам решил переехать, нашел работу, жилье…

Лейла не понимает, почему все это звучит так, будто она пытается убедить сестру.

– Ты уже дала согласие?

Поднимается ветер. Он проходит сквозь бугенвиллею, и ее листья плещутся, напоминая маленькие хлопающие ладошки. Эти аплодисменты листвы, наверное, самый любимый звук Лейлы.

– Пока нет, – говорит она.

– Но согласишься?

Ее палец до того распух, что кольцо больше не оборачивается вокруг него. Лейла не знает, даст ли согласие на этот брак. Ей еще никогда не приходилось принимать такие решения.

– Согласишься, потому что нет причин отказывать? – допытывается Сара.

Сейчас ее голос звучит совсем по‐детски.

– Мама считает, что он мне подходит.

Маме не терпелось рассказать ей о женихе. Она объяснила, что он из хорошей семьи, его родители до своей кончины были очень уважаемыми людьми и сам он не промах, раз смог перебраться в Америку и добиться там успеха. Но уезжать так далеко от родных?

«Я хочу, чтобы у тебя была хорошая жизнь, Лейла, – сказала мать. – Чтобы ты жила в достатке и благочестии». У Лейлы было сильное предчувствие, что если она послушает мать, если доверится ей, если постарается угодить, то все в итоге обернется для нее наилучшим образом, а небольшие сомнения, которые она испытывает сейчас, разрешатся сами собой. В конце концов, родители никогда не отдали бы ее человеку грубому, злому или бедному. И Бог вознаградит ее за послушание родителям.

– Ты могла бы поступить, как те женщины в фильме, которые говорят: «Нет, отец, я не могу выйти за него! Я люблю другого! Того, кто для меня запретен!»

– Не говори глупостей.

– А как же Радж? – шепчет Сара, улыбаясь.

Лейла шикает на сестру. Это уже не смешно. Но что‐то при упоминании его имени волнует ее, и она вдруг чувствует едва ощутимую грусть. Радж продает мороженое у здания школы. Когда она проходит мимо, он всегда кивает головой в знак приветствия. Лейла не замечала, чтобы он кивал так кому‐то другому.

Каждые несколько дней она подходит к нему за очередным шариком мороженого, даже если ей совсем не хочется. Иногда он качает головой, когда Лейла протягивает деньги, и тогда она идет домой с подарком. Со временем они с сестрой начали шутить насчет Раджа, обсуждать сорта мороженого, которые будут подавать на их свадьбе, и успешный бизнес, который он начнет по всему Хайдарабаду.

– Как его зовут? – спрашивает Сара, прерывая затянувшееся молчание.

Лейла собирается произнести его имя, но вдруг понимает, что забыла его.

Ночью, лежа в постели, Лейла повторяет про себя: Рафик, Рафик… Неужели она переедет к нему в Америку? Какие там дороги? Какие дома? Что за люди живут в этих домах?

Сегодня ей не уснуть. Она пытается оживить в памяти подробности его визита: светло-коричневая рубашка на пуговицах, которая совершенно не подходит к оттенку его кожи. Весь вечер она просидела с опущенными глазами, изучая собственные руки: красные костяшки пальцев, неровно остриженные ногти. Перед его приходом мать велела не поднимать головы, пока с ней не заговорят. «Но даже тогда – не смотри на него», – сказала она. Одного осторожного, беглого взгляда хватило лишь, чтобы оценить его рубашку.

Она зовет сестру. Сара что‐то невнятно бормочет в ответ, трет глаза, зевает и снова откликается уже уверенным, но все еще тяжелым ото сна голосом.

– Как он тебе? – спрашивает Лейла.

– Кто?

– Ты знаешь кто, – говорит она и вдруг понимает, что от смущения не может произнести его имя.

– У него уродливая рубашка, – отвечает Сара.

Лейла смеется. Сара начинает перечислять, что ей запомнилось: он улыбался, когда отец шутил, но ни разу не засмеялся; он не ел мамины сладости, но выбрал почти весь миндаль из чаши с сухофруктами; он кашлял в платок, никогда не начинал разговор первым, только отвечал, и время от времени поглядывал на Лейлу.

– Он тебе понравился? – спрашивает Сара.

Лейла пожимает плечами, но в темноте этого не видно.

– Вначале всегда так, – говорит Сара.

Лейла кивает, но Сара по‐прежнему слышит лишь тишину и потому продолжает:

– Ну, может, он знает, что на ночь нужно зашторивать окна, а просыпаться по первому звонку будильника. Или сумеет отличить, когда ты действительно хочешь побыть одна, а когда ведешь себя так, будто хочешь побыть одна, но на самом деле хочешь поговорить.

– Имеешь в виду, что, возможно, он знает все то же, что и ты?

Лейла интересуется, не заметила ли сестра еще чего‐то.

– Как ты смогла отличить его голос от всех остальных?

Хадия сосредоточенно выписывает буквы, когда в классе раздается телефонный звонок. Она старается писать красиво на случай, если вечером отец будет в настроении взглянуть на ее школьную работу. Хадия прикусывает нижнюю губу и только тогда вспоминает, что губа треснула, когда она начинает саднить.

Иногда отец стучит пальцем по ее тетради и говорит Амару: «Смотри, вот так надо писать». Хадия любит получать его похвалу, но радость сменяется угрызениями совести, когда она видит страдальческое лицо брата. Учительница, миссис Берсон, кладет мел на серебряный поднос и отвечает на звонок. «Пожалуйста, Боже, только не снова», – думает Хадия.

Миссис Берсон вешает трубку, смотрит на нее и кивает. Хадия знает, что это означает. Одноклассники начинают перешептываться и ерзать. Как же она ненавидит все это. В своем хиджабе она и без того отличается от всех остальных. Стоит учительнице пригласить ее к доске, как она тут же краснеет. Хадия убирает тетрадь, задвигает стул и направляется к двери, стараясь не смотреть ни на кого, кроме своей лучшей подруги Даниель, которая ободряюще машет ей вслед.

Вполне возможно, что ничего страшного не случилось. Она медленно идет по пустому коридору, злая на Амара за то, что он снова опозорил ее, да еще и вытащил с урока. Ее шаги гулким эхом разносятся по школе. Чтобы хоть немного приглушить их, Хадия встает на цыпочки. Из приоткрытых дверей до нее долетают обрывки фраз – здесь старшеклассники учат математику, историю и орфографию. Хадия останавливается у каждой двери посмотреть, какой идет урок. А что, если на этот раз случилось нечто по‐настоящему серьезное?

Она думает о сбитых коленках и сломанных костях. Думает о том, как услышит его крик, и о том, что узнает этот крик, даже когда они будут в мечети разделены перегородками. Она представляет, что мчится вниз по лестнице, как сумасшедшая, чтобы поскорее оказаться рядом с братом, и о том, что ей нужно увидеть его, вне зависимости от того, приехали родители или нет. Хадия ускоряет шаг. Через минуту она уже бежит, и отраженный полом свет расплывается у нее под ногами.

Медсестра отрывает взгляд от своих бумажек и приветственно машет рукой, давая понять, что все хорошо.

– Он в изоляторе, – говорит она, показывая, куда идти, но Хадия отлично знает, где изолятор. – Он звал тебя! – кричит она вслед.

Но Хадия знает и это.

Амар лежит на кушетке. На нем красные вельветовые штаны и белая футболка – в этом наряде он похож на маленького медвежонка. Всякий раз, когда он шевелится, Хадия слышит шелест больничной простыни. В помещении прохладно и тускло. Амар выглядит хорошо, и если он от чего‐то и страдает, то разве что от скуки. Он дует на челку так, что она взлетает кверху, а потом снова опускается ему на лоб.

Заметив Хадию, он подскакивает на месте и машет ей так, словно приглашает присоединиться к какому‐то чаепитию.

– Что случилось? – быстро спрашивает она, пытаясь перевести дыхание.

– Ничего, – шепчет он на урду. Он выглядит как человек, которому не терпится поделиться тайной.

– В таком случае что ты тут делаешь? И почему меня вытащили с урока? – Чтобы сестра не подслушала их разговор, она тоже переходит на урду и говорит резко, в точности как мать.

– Я не хотел оставаться в классе, – признается Амар, и Хадия яростно смотрит на него. – И не хотел быть один.

Ее вызвали к медсестре в самый разгар урока. Они как раз проходили американскую революцию. Теперь она не успеет списать с доски, потому что к ее возвращению все уже сотрут. Хадия встала с явным намерением уйти.

– Урок был трудный, сестренка! – воскликнул Амар. – Мне даже плохо стало.

Он называет Хадию сестрой только тогда, когда хочет чего‐то добиться.

– Не уходи, – просит он.

Почему на урду любое слово кажется таким красивым и печальным? Ей нравится говорить с Амаром на урду – она как будто оказывается в параллельном мире, где можно быть другим человеком и испытывать те чувства, о которых не скажешь по‐английски. Она оборачивается и смотрит на брата. От волнения он расчесывает щеку. Ему же всего шесть. Он только начал учиться и с трудом привыкает к долгим школьным урокам.

За год до того, как Амар начал посещать подготовительные курсы, мама куда‐то исчезла на целых три дня, и отец отвез их к своему другу. Амару тогда не было и четырех, и он впервые разлучился с мамой. Хадия помнит, как отец упаковывал их вещи: одежду, пижамы, зубные щетки. Она спросила, где мама, но в ответ получила лишь взгляд, говоривший, что спрашивать не следует.

Никогда еще они не оставались ночевать в чужом доме. Это было запрещено. Позднее отец, вероятно жалея о том своем взгляде, сказал, что мама в порядке и вообще все у них будет хорошо. Выражение его лица было таким же серьезным, как и всегда, но на этот раз оно казалось каким‐то печальным. Даже тетя Сиима выглядела расстроенной, и когда отец передал ей рюкзак с вещами, Хадия встревожилась еще больше. Она смотрела, как Худа и Амар семенят вслед за тетушкой Сиимой и теряются в глубине ее большого дома. Отец мягко опустил руку ей на плечо и пообещал навестить их завтра вечером после работы.

– Ты старшая. Позаботься о них, – сказал он. – Сейчас ты им вместо матери.

Хадия сильно ущипнула себя, чтобы боль в руке заглушила горечь его слов.

– Я уверен, ты справишься, – добавил отец и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.

В голове у Хадии промелькнула нехорошая мысль, что она с легкостью переживет день-другой без мамы, если отец в нее верит. Но когда его машина свернула на дорогу, Амар, видимо сообразивший, что эту ночь он проведет без родителей, вцепился в нее и оглушительно зарыдал. Он ни разу не спросил о маме, и Хадия гадала, не понял ли он что‐то такое, до чего сама она еще не дошла.

На следующий день Хадия не смогла пойти в школу. Амар плакал, когда сестра натягивала ему носки, и рыдал, когда она застегивала рюкзак. В припадке он даже стал разбрасываться вещами, и Хадие было стыдно, что тетя Сиима видит такое поведение. Тетя позвонила отцу и все ему объяснила; отец сказал, что Худа должна пойти на уроки, а Хадия может остаться дома с братом. Если Амар смотрел телевизор, то каждые несколько минут он нервно оглядывался на сестру, словно боясь, что стоит лишь раз не засвидетельствовать ее присутствие, как она исчезнет. Когда Хадие нужно было в туалет, она предупреждала Амара, и тот ждал ее в коридоре. Тетя позволила Хадие поиграть в видеоигры. В это время Амар бросал маленькой дочери тети Сиимы квакающий мячик, и та смеялась. Хадие нравилось носить девочку на руках, показывать разные предметы и называть их. Малышка повторяла:

свет, огонь, дерево. Ткнув себя в нос, Амар назвал и свое имя тоже, но, когда малышка попыталась его произнести, у нее получилось только «мар». Тут Хадия и Амар впервые рассмеялись, потому что «мар» на урду означало «удар» или «увечье».

Вечером, когда отец приехал их проведать, Хадия пристально наблюдала за ним, пытаясь понять, что происходит, но он выглядел таким уставшим и отстраненным, что казалось, мыслями он где‐то далеко. Когда он наконец собрался уходить, то обнял на прощание дочерей и долго стоял так, глядя на Амара, сидевшего на диване спиной ко всем. Хадия тоже оглянулась на его спину, чтобы понять, зачем отец так внимательно ее разглядывает, но ничего особенного не заметила.

– Ты должен гордиться Хадией, – сказала ему тетушка Сиима. – Она уже совсем взрослая и такая помощница. Сама присматривает за детьми, мне почти ничего не приходится делать.

Хадия ждала, что отец похвалит ее, но он только кивнул и сказал, что должен идти.

Глядя на то, как его машина удаляется от дома, Хадия ощутила, что все страхи вчерашнего вечера нахлынули на нее с новой силой. Конечно, тетя Сиима добра к ним, ее еда по вкусу практически неотличима от маминой, а ее дети охотно делятся своими игрушками, но в те дни Хадия впервые почувствовала себя старшей сестрой. Словно ей поручили работу, которую нужно было выполнить во что бы то ни стало. С тех пор это чувство никогда не покидало ее. Хадия приняла эту роль как долг и отнеслась к ней так же серьезно, как к учебе или обязанностям по дому. Всякий раз, когда Амар плакал или отказывался от еды тети Сиимы, Хадия брала ложку и сама накладывала ему рис. Она не позволяла Худе дразнить брата, придумывала интересные игры, рассказывала на ночь разные истории. Больше всего Худа и Амар любили слушать про то, как пророк расколол луну или как двое детей, заблудившись в лесу, нашли обратный путь по хлебным крошкам.

– Ты хорошо рассказываешь, – похвалил ее сын тети Сиимы. Они ровесники, и он был добр к ней, но Хадия постоянно забывала его имя.

– Мама рассказывает лучше, – сказала она и впервые поняла, что скучает по матери. Ей стало стыдно оттого, что это чувство пришло к ней так поздно, в отличие от Амара, который не забывал о маме ни на минуту.

Только к третьему дню Амар немного успокоился. Возможно, он понял, что, даже если все уйдут, Хадия никуда не денется. А может, ему просто-напросто наскучило постоянное присутствие сестры и он переключился на игрушки. Хадия оставила брата в покое и весь день провела с Худой и сыновьями тети Сиимы. Иногда она все же отвлекалась от игр и бежала посмотреть, как там Амар. Он совсем не плакал. Ему, кажется, понравилась тетя Сиима. Он даже помогал ей – относил ребятам перекусить или играл с малышкой, когда тетя бывала занята на кухне. Малышка сильно привязалась к Амару и ходила за ним повсюду как хвост. Один раз она оставила на его лице длинную царапину, которая немедленно покраснела и вспухла, и Хадия поразилась тому, что Амар, который был самым младшим в их семье, не оттолкнул девочку, а засмеялся вместе с ней.

Дети вышли в сад, и старший мальчик принялся ковырять землю длинной палкой. Между делом он спросил Хадию, где ее родители. Та пожала плечами и ответила, что не знает.

– Иншалла, Бог даст, вернутся, – ответил он.

Хадие показалось странным, что мальчик ее возраста говорит с ней как взрослый. Так она ему и сказала. Мальчик пожал плечами и ответил, что просто хотел проявить гостеприимство. У него были зеленые глаза, и когда в них отражался солнечный свет, Хадия видела золотисто-оранжевые искорки. Тогда она еще не носила хиджаб и играла в футбол с мальчиками на широком, как парк, газоне. Ее новый знакомый не церемонился с братьями, но ей пасовал осторожно.

Вечером приехал отец и велел собирать вещи. Хадия поняла: это означает, что мать дома, и тут же с удивлением подумала о том, что не хочет возвращаться. Пока они шли к машине, Хадия держала Амара за руку. Она обернулась, чтобы помахать мальчику, чье имя забыла. Тот стоял на пороге и махал ей в ответ.

Когда они вернулись домой, мать сидела на диване. Увидев ее, Хадия остановилась в дверях. Мама выглядела совсем другой. Она будто бы стала меньше. Хадия оглянулась на отца, чтобы понять, не считает ли и он, что мама выглядит странно. Но отец вел себя так же, как в эти несколько дней. Как будто с ними было только его тело, а душа где‐то далеко.

Хадия почувствовала, что обязана обнять маму. Амар уже взобрался ей на колени и ни разу не оглянулся на сестру. Она наблюдала за обоими, смотрела, как Амар вцепился в мать, а та не ставила его на пол, а носила из комнаты в комнату, хотя для этого он был уже чересчур взрослым. В какой‐то момент Хадия не выдержала и бросилась наверх. Ей было жаль, что мать вернулась. В то же время она чувствовала невыносимый стыд и плакала, все повторяя себе: «Мне так жаль, Боже, пожалуйста, прости».

Следующие несколько недель Амар сторонился ее, словно присутствие Хадии напоминало ему о тех днях, когда матери не было рядом. Вскоре Амар пошел в первый класс, и ему пришлось учиться усидчивости. Справиться с этим было непросто. Амар звонил матери и умолял, чтобы она забрала его сразу после ланча. Узнав об этом, отец так рассердился, что ударил Амара вешалкой и сказал, что ему пора перестать быть ребенком – отныне он будет оставаться в школе целый день, как все остальные. После того случая Амар звонил только Хадие.

Она садится на кушетку рядом с братом. Хрустит пергаментная бумага-покрывало. Амар благодарит ее и снова переходит на английский.

– У тебя смешная губа. – Он усмехается, кривя рот.

Хадия облизывает треснувшую губу.

– Это после вчерашнего вечера? – спрашивает Амар.

Хадия не отвечает. Последнее время Амар делает все, чтобы отец злился только на него, а не на сестер. Если Худа замечает, что ужин невкусный, и отец осаживает ее строгим взглядом, Амар тут же добавляет, что ужин не просто невкусный, а противный. После этого отец смотрит исключительно на Амара, не давая ему возможности усомниться в том, что сын испытывает родительское терпение.

– Всего лишь небольшая трещина, – говорит Хадия с уверенностью.

Тикают часы. Медсестра что‐то печатает в другой комнате. Клавиши щелкают быстро и громко.

– Жил-был мальчик, – продолжает Хадия, – который как‐то переполошил всю деревню криком: «Волк! Волк!» Все бросились ему на помощь, в том числе и его испуганная сестра. Но когда люди добежали до поляны, откуда раздавался крик, то не увидели волка – только лукаво улыбавшегося мальчика. Люди решили, что мальчику верить нельзя. «В следующий раз, когда он крикнет “Волк! Волк!”, мы не будем его слушать, а займемся своими делами», – решили они.

Амар сдувает прядь волос, упавшую ему на лоб, словно рассказ его не занимает.

– Даже его сестра убедила себя, что брату не стоит верить, – продолжает Хадия, стараясь говорить серьезно. – Не было никакого волка. Сестре нужно было писать свой конспект и сидеть в классе.

– Ерунда это все, – отмахивается Амар.

– Как хочешь. Главное – урок.

– Что за урок?

– Люди больше не хотели помогать мальчику. И когда волк действительно напал на него, то на крик о помощи никто не пришел. Никто не поверил.

Прежде чем уйти, Хадия обязательно скажет, что Амару следует оставаться в классе, как бы это ни было трудно, и что он больше не должен мешать ей во время занятий.

– Но ты же не поступишь так. Ты всегда придешь, – говорит Амар, немного помолчав.

Она сдается. Сколько ей еще придется сидеть здесь, пока Амар не успокоится и не вернется в класс? Она растирает большим пальцем следы-полумесяцы, оставленные ногтями на руке.

– Почему ты всегда делаешь это? – спрашивает Амар.

Хадия вытягивает рукав свитера и прячет отметины, чувствуя себя так, словно брат открыл одну из ее тайн. Надеясь его отвлечь, она переводит взгляд на стрелки часов.

– Хадия!

– М-м?

– Не говори папе, пожалуйста.

– Не скажу.

Они сидят молча. Говорить не о чем. Хадия знала, что Амар солгал, когда жаловался на боль в животе, но он все равно зачем‐то держится за живот руками. Сейчас брат похож на медвежонка. Он болтает ногами, которые не достают до пола, кладет голову ей на плечо, а она изучает постер о теле человека и здоровом питании. Хадия думает о том, что, если запомнит хоть что‐то из того, что там написано, это может ей пригодиться.

Каждый уик-энд устраиваются сотни вечеринок в домах друзей, и он их терпеть не может. Там невыносимо почти все. Бесконечная болтовня ни о чем. Неотступный взгляд отца, который постоянно проверяет, уважительно ли сын обращается со взрослыми. Не дерется ли и не грубит ли ровесникам. Не исчезнет ли с теми, кого называет друзьями, тем самым оскорбив хозяина. Удерет ли он, чтобы выкурить сигарету в нескольких кварталах от места празднования или чтобы просто посидеть на обочине и пожаловаться на жизнь. В карманах мальчишек всегда есть мятные конфеты. Иногда ребята едут в ближайший «7‐Eleven», чтобы купить газировки, хотя на вечеринке она льется рекой. Все это ради того, чтобы пощекотать себе нервы. Ради недолгого побега и удовольствия услышать щелчок открывающейся банки, купленной втайне.

Больше всего Амар презирает необходимость соблюдать внешние приличия. Они кажутся ему удушливыми и фальшивыми. Всегда одно и то же меню, одна и та же комбинация блюд. Он не выносит даже обычай разделять женщин и мужчин: женщины на одной стороне дома, мужчины на другой, за перегородкой или плотной занавеской.

Но все же приходилось ехать. Потому что Аббас обязательно будет там, как и остальные ее братья, и, возможно, они заговорят о ней. Амар будет ловить мельчайшие детали, разрозненные обрывки фраз, которые сумеет соединить и узнать о ней больше.

Теперь ему известно, что она любит «Эм-энд-Эмс» с арахисом, потому что ее брат покупает для нее пакетик каждый раз, когда они заходят в «7‐Eleven». Что она хочет через несколько лет поехать в колледж на Восточном побережье и поэтому старается учиться на отлично. Что она изучает и сравнивает различные колледжи, хотя родители против ее затеи с учебой. Она ненавидит спортивные игры, которые братья смотрят по телевизору. Не боится подраться с братьями и требует, чтобы родители относились к ней так же, как и к ним. И конечно, оставался шанс, что и она сама приедет на вечеринку и Амар услышит ее смех, заметит ее туфли в куче обуви. А вдруг получится улучить момент и встать у занавески, отделяющей женскую половину от мужской, в ту минуту, когда кто‐то войдет или выйдет с подносом или кувшином, чтобы придержать ткань и успеть ее увидеть? Эти тонкие черты. Стройное тело, всегда облаченное в яркие одежды.

Сегодня на очередной вечеринке, устроенной другом дома, Амар идет на задний двор и прислоняется к шершавой стене. Молодые женщины расположились за садовым столиком. Он сразу замечает ее, в самом центре. Сегодня она в темно-синем сальвар-камизе. Пьет колу, опустив в стакан оранжево-белую соломинку. Ее волосы острижены короче, чем он запомнил. Она в числе тех немногих девушек, которые не носят хиджаб даже во время вечеринок.

Молодые женщины смеются, явно пытаясь привлечь его внимание. Но он видит только ее. Вокруг перешептываются. Она поднимает на него глаза. Краснеет. Отводит взгляд. Он смотрит на тонкие телефонные провода, разрезающие небо, на сидящих на них птиц – куда угодно, только не на нее. Надевает наушники. Включает песню. Отец разговаривает с занудным дядей Салимом, а это означает, что он некоторое время будет занят. Но Амар все же поглядывает на створки дверей – убедиться в том, что никто не войдет. Одних наушников достаточно, чтобы раздуть уголек отцовского гнева, который тлеет на протяжении вечеринки, разгорается в машине до скандала и заканчивается кошмаром, когда они приедут домой.

Амар пытается сделать вид, что рад бы находиться где угодно, только не здесь. Ложь, разумеется. Этот единственный миг. Единственный взгляд. То, как румянец бросился ей в лицо. То, как он ей идет. Да, это лучшее, что случилось с ним за всю неделю.

Когда ему кажется, что он пробыл здесь слишком долго и по‐прежнему не замечен родными, она встает. Складки ее одежды будто стекают и распрямляются. Она идет к нему. Он пытается не смотреть в ее сторону. Птицы на проводе. Одна машет крыльями. Взлетает.

Девушки, которых она покинула, все еще сидят за столом, но их смеха не слышно – они наблюдают, как она приближается к нему. Они переглядываются. Перешептываются. Многие считают ее поступок неприличным. Он же думает, что она смелая. Только смелая женщина может подняться вот так. Оставить стайку женщин. Подойти к нему на вечеринке, где собрались члены общины, которым только дай повод для преувеличенных, осуждающих сплетен. Она куда смелее, чем он когда‐нибудь сможет стать…

Пока она идет к нему, он крутит колесико плеера, чтобы сделать музыку тише, – вдруг она решит заговорить. И когда она заговаривает с ним, когда задает вопрос, совсем простой – что ты слушаешь? – он понимает, что, оказывается, сам не догадывался до этой минуты, хотя и не мог о том догадаться, но он всю жизнь ждал, когда она пройдет сквозь толпу сплетников и что‐то ему скажет.

Амира. Она смеется громче, чем остальные, и ее смех всегда различим за занавеской. Пока взрослые слушают проповеди, Амира так быстро бегает на парковке у мечети во время игры в салки, что ее никто не может догнать.

Он снимает один наушник, оставив на месте второй. Ему как бы все равно – это так должно выглядеть. Он слушал песню, вряд ли кому‐то, кроме него, известную. Выбрал потому, что она напоминает ему об Амире. Он произносит название песни. Лицо Амиры сияет, и она говорит, что знает эту вещь, говорит все быстрее, как всегда, когда взволнована; уверяет, что любит эту песню, уверяет с таким напором, с такой горячностью, что застает его врасплох. Удивительно, что такая мелочь может так сильно тронуть!

Он сдерживает улыбку. Амира спрашивает, хочет ли он знать ее любимую строфу. Он вдруг осознает, что нет того, чего бы он не хотел знать о ней, и поэтому смущается. До сих пор он не думал, что может так смутиться. Амар поднимает брови и ждет. Ничуть не сконфуженная его сдержанностью, Амира декламирует текст. Он смотрит на нее и говорит: «Это и моя любимая».

И тут все превращается в игру. Один вопрос ведет к другому. Они спрашивают друг друга, как будто бросают мяч, пытаясь найти что‐то общее. Их имена начинаются на одну букву. Это подмечает Амар. Даже тот факт, что имена его сестер тоже начинаются на одну букву, будто подтверждает: в семье он стоит особняком. Ты часто просыпаешься до того, как пробудится весь мир? Тебя будит посреди ночи кошмар, и хотя не помнишь его, все же чувствуешь вкус страха на языке? Когда ты стоишь на молитве со всеми в ряд, задумываешься ли о чем‐то другом? Пытаешься отделаться от этих мыслей, остановить их, но не можешь, и все, о чем ты думаешь, рвется наружу? В этот момент ты чувствуешь, что притворяешься? Что ты слабейшее звено в цепи восславляющих Бога? А когда ты была маленькой и видела луну из окна машины, казалось ли тебе, что она плывет за тобой следом? И что ты видишь, когда смотришь на луну? Лицо или имя имама Али на арабском? Трясутся ли стены от голоса твоего отца? Ты убежала бы, если бы не твои братья и сестры? Любишь заглядывать в чужие окна? Гадать, какая жизнь протекает за ними? Тебе тоже грустно от света уличных фонарей?

И тогда она признается, с таким беззащитным видом, что ему хочется запомнить этот момент навсегда:

– Иногда я сижу на кровати и не свожу глаз с ближайшего уличного фонаря. Это когда я не хочу плакать, когда день был долгим, когда я чувствую, что все неподвижно. Когда чувствую, что проснулась, хотя остальные спят.

В этой новой игре они не отвечают на собственные вопросы, поэтому он задает следующий: есть ли то, что она боится потерять.

Резкий голос ее матери раздается из раздвинутых створ двери и пугает их обоих, прежде чем Амира успевает ответить. Тетушка Сиима смотрит на них и хмурится. Амира вбегает в дом, внезапно осознав, что оставалась здесь слишком долго. Она не смеет обернуться и взглянуть на Амара.

Той ночью он смотрит в окно, на тихую улицу и магнолию, на единственный фонарь в нескольких домах отсюда, и пытается представить, как она смотрит на такой же. Лунный свет освещает выкрашенную в белый оконную раму. Острием булавки он царапает ее инициал «А», а потом вспоминает, что его имя начинается на ту же букву. Он царапает второе «А» и чувствует, что вверяет свою привязанность всему миру. Что решение принято.

Он надеется, что сегодняшняя ночь – не из тех ночей, когда она сидит в постели и глядит на фонарь. Надеется, что за их разговором и взглядом, которым их окинула ее мать, не последовали неприятности. Надеется, что если где‐то, на другом конце города, она также не спит, то чувствует его бессонницу. Он смотрит на инициалы, нацарапанные на подоконнике, словно впервые, будто бы не осознавал, что нацарпал их, пока все не было сделано. Он находит утешение в тонкости штрихов, которые едва различимы, и в том, что никто, кроме него, к этому подоконнику не присмотрится. Никто не заметит. Две «А» стоят так близко друг к другу, что кажутся буквой «М» с поперечной чертой или двумя горами со снегом, выпавшим на горизонтальную линию.