Книга: Место для нас
Назад: 2
Дальше: 4

3

СПУСТИВШИСЬ С ЛЕСТНИЦЫ, ОНА СТРЯХИВАЕТ тяжелый дурман сна и теперь двигается быстро: времени на еду осталось совсем немного. Пятый день Рамадана. Середина ночи. Она кладет на сковороду лепешки, которые замесила вчера вечером. Жар плиты растворяет онемение лица, век. Лепешки поднимаются на сковороде. Она прижимает их лопаткой, чувствует прилив жара, когда они становятся плоскими. Она так устала, что в глазах плавают черные точки. Хадия и Худа привыкли держать все посты. Но это первый год, когда десятилетний Амар, которому осталось еще пять лет до возраста зрелости, тоже держит пост. Первые три дня он соблюдал половину поста, но срывался, когда Лейла соблазняла его макаронами или кусочками фруктов, напоминая, что он еще слишком мал. Всего десять. До возраста baligh, когда мальчики считаются взрослыми, осталось пять лет. Можно ведь подождать, чтобы принять на себя обязательства, которые останутся с ним на всю жизнь. Но прошлой ночью, после того, как она досказала им историю о любви пророка к своей общине, он настоял, что будет поститься весь день и чтобы она разбудила его к sehri, позднему ужину. Амар в десять лет кажется ей совсем ребенком даже в сравнении с ее дочерьми, когда тем было девять и они начали носить хиджаб, молиться и поститься во время Рамадана. Неужели они когда‐то были столь же маленькими, удивляется она при виде дочерей, которым сейчас тринадцать и четырнадцать.
Она кладет лепешки в коробку и плотно закрывает крышку. Жарит яйцо для Рафика, нагревает для детей оставшийся накануне шпинат. Моет гроздь фиолетового винограда. Месяц Рамадан разбудил в ней первобытные инстинкты. Она беспокоится о том, хорошо ли едят ее дети, смотрит, как они сначала пьют воду, потом жадно заглатывают молоко. И все равно беспокоится.
Бывают ночи, когда она, чувствуя особую привязанность к дочерям, которые усердно держат пост, ставит миски с едой на подносы и относит либо им в кровати, либо в угол своей комнаты, где они, полусонные, прижимаясь друг к другу, наспех пируют. Она не знает, почему Амар решил соблюдать пост именно в этом году. Озадачивало то, что он, казалось, искренне этого хочет, несмотря на то что ритуал был очень трудным и утомительным испытанием.
– Сначала начни молиться, – наставляла она сына. – Сначала перестань донимать сестер. Сначала научись сдерживать гнев.
Но кто она такая, чтобы запретить ему? Как говорит пословица, нищим выбирать не приходится. Если он хочет поститься, она поддержит его. Облегчит положение для всех. Позволит им спать днем. Пусть бодрствуют по ночам, если при этом будут есть и не будить ее или Рафика. Она станет готовить еду сообразно их вкусам. В этот месяц она позволяла им брать с собой и поедать горы десерта. И гадала: что, если внезапное желание Амара соблюдать пост возникло потому, что его новый друг Аббас, сын Сиимы, которому только что исполнилось пятнадцать, стал поститься? Лейла любила его и его младших братьев куда больше, чем Сииму, отчасти потому, что эта дружба так много значила для ее сына. А еще потому, что Аббас был таким почтительным, куда почтительнее, чем те юноши, которых она встречала последнее время. Он всегда здоровался и уважительно склонял голову, прежде чем идти гулять с Амаром. А может, ее сын всего лишь реагировал на месяц Рамадан – такое особенное время, когда сердце каждого верующего смягчалось?
Она теряется, услышав приближающиеся шаги Рафика. Иногда он просыпается, когда времени достаточно, чтобы приготовить еду вместе, и они теснятся на кухне, но чаще она готовит одна, включая только те светильники, которые освещают пространство перед ней.
– Поедим наверху? – спрашивает она.
Полусонный Рафик медленно кивает и приносит подносы. Лейла ставит стаканы на один из них, наливает воду или молоко, все время помня о тиканье часов, и паникует, что у детей не останется времени поесть и они на целый день останутся голодными.
– Не стоит будить Амара, – говорит Рафик, когда она отсчитывает пять тарелок. Он поднимает тот поднос, что тяжелее.
– Но он настаивал. Он хочет.
– Ему пока не стоит поститься. Завтра самый жаркий день лета. Самый долгий пост. А он захочет играть в баскетбол.
Она возвращает тарелку на полку и идет за Рафиком со вторым подносом. Иногда муж поражает ее своей снисходительностью, иногда расстраивает своей строгостью, даже суровостью. Она может только гадать, но никогда не удается точно предсказать, какую позицию он займет. Они ставят подносы в своей спальне, и Рафик накладывает еду на тарелки. Лейла идет будить девочек.
Утром Амар ужасно сердится, поняв, что никто его не разбудил.
– Ты обещала, ты обещала, ты обещала…
Она будет слышать это целый день. Обещания много значат для Амара. И она не сомневается, что он откажется от завтрака, откажется от ланча и если поест, то потихоньку от всех.
Она не хочет, чтобы еще один день был испорчен его дурным поведением и эффектом домино, который коснется Хадии и Худы, если они ответят на его капризы. Вчера прогремела одна из тех неожиданных, редких летних гроз, вынудивших ее детей остаться играть в доме. Можно подумать, их приговорили к тюремному сроку: ужас на лицах, оскорбленный вид от любого пустяка. Прежде чем гроза прошла, они вывели Лейлу из себя или, может быть, накликали беду, – они стали слишком взрослыми, чтобы наказывать их так, как она привыкла. Драка из‐за телевизионного пульта – и она потеряла терпение.
Телевизор выключен. Хадия и Худа отосланы в свои комнаты. Лейла охрипла от криков о том, что они ведут себя совершенно неприлично, особенно в пост. Амару было велено тихо сидеть с матерью на кухне и думать о том, что он натворил, о том, как швырнул пульт в стену, так что отделение для батареек открылось, и те выпали. Худа вопила, что он целился в нее, Амар громко настаивал, что ничего подобного не было. Лейла не знала, что делать, разве только приказать всем убраться. Может, она больше не имела власти над ними, но когда дома находился Рафик, достаточно было только взглянуть на них. Достаточно было, чтобы он просто сидел в той же комнате. Они беспрекословно подчинялись ему и не грубили, однако по какой‐то причине решили не только не слушаться мать, но и открыто противиться ее приказам. Хадия пробормотала: «Ну конечно, ты разрешила Амару остаться внизу», а Худа громко потопала вслед за ней по лестнице.
Амар и Лейла молча стояли на кухне. Он смотрел, как дождь стучит по окнам. Она физически ощущала исходивший от него гнев, как пар, поднимавшийся из кружки с горячим чаем. Наверху тем временем Хадия или Худа с шумом захлопнула двери и бросала вещи в знак протеста.
Амар показал на стекло и сказал:
– Смотри, когда дождь становится сильнее, капли быстрее соединяются в струйки.
Она прижала палец к губам, чтобы заставить его замолчать, но, повернувшись к окну, увидела, о чем он толкует.
Лейла дождалась, когда непогода кончится, и вышла в сад – проверить грядки с томатами, посмотреть, не повредил ли ливень овощи. Влага от мокрой травы просачивалась через подошвы сандалий. Все в порядке. Маленькие зеленые томаты только начали наливаться.
Амар наблюдал за матерью, стоя за раздвижной стеклянной дверью, прижав к стеклу лицо, так что его брови казались странно плоскими. Она пыталась не улыбаться. Он так одинок в их доме. Хадия и Худа всегда были готовы прийти на помощь друг другу. Она помахала сыну, и он вышел к ней. Хадии с Худой не было видно у окна, так что они не могли обвинить ее в особом отношении к Амару.
Они шли по саду, он держался рядом. Что такого он заметил, чего не заметила она? Он схватился за лист базилика, словно желая поиздеваться над ней, показать, что до сих пор зол, но отпустил лист до того, как он оторвался. Кустик задрожал, и крохотные капельки разлетелись во все стороны. Ее сын умел замечать струйки дождя на стекле. Она не учила его этому. Чему вообще она могла научить его? Как ему вести себя в мире, где существуют не только правила хорошего поведения?
Амар посмотрел на нее с немым вопросом в глазах: «Ты уже простила меня?» И потому, что он посмотрел именно так – первоначальный гнев потух, сменившись застенчивостью, – она поняла, что весы власти вновь склонились в ее сторону и она может усилить в нем чувство вины. В надежде, что в следующий раз он подумает дважды, прежде чем сорваться.
– Знаешь, отец очень рассердится, если увидит, что ты наделал.
Детям безразличны ее обиды. Может быть, потому что для ребенка мать всегда будет оставаться в первую очередь матерью и никем иным.
– Я уже знаю.
Он сунул руки в карман, глянул на нее краем глаза:
– Ты ему скажешь?
– Нет.
– А они?
Он кивнул в сторону окна Худы. Как быстро он отделил себя от сестер!
– Может, не скажут, если извинишься.
Он сразу скис. Почему ему так трудно извиниться перед другим человеком? Он считает это высокой ценой. Пустой тратой чего‐то личного и драгоценного. Только теперь, став матерью, она остро чувствует упрямство и гордость, свойственные людям, а вместе с ними желание быть верной и великодушной, а также противоборство этих эмоций.
– Нужно извиняться, когда обижаешь кого‐то, особенно если это твои сестры.
Что могла она еще сказать? Она чувствовала постоянную потребность давать ему что‐то, давать им всем: ломтики яблок, место под солнцем, место в тени. Но и нечто большее – наставление о том, как жить здесь, в мире. Это мучило ее сильнее всего. Она наблюдала, как Амар опустился на колени, потянул за второй лист, пока он не оторвался. Запах свежего базилика. В их жизни постоянные битвы. Ежедневные. И каждый день случаются скандалы, а потом обиды сглаживаются. Когда за обедом Худа просит передать соль, Амар первым протягивает ей солонку.

 

Девочки наконец вваливаются в спальню. На еду осталось всего полчаса. Лейла говорит, что у них двадцать минут, в надежде, что они поедят быстрее, а потом прикусывает язык. Ее пост еще даже не начался! Получается, что она солгала. В Рамадан! Но они никогда не стремятся поскорее набить животы. Беспокоится за них только мать.
Они сидят на полу, скрестив ноги, сонно моргая. Зажмуриваются, когда мать включает свет, стонут, закрывают лица руками.
– Ешьте быстро, – напоминает им Рафик, и они едят так медленно, что она не верит глазам.
– Вы не разбудили меня, – говорит Амар с порога. В его голосе звучит обида. Голос как у маленького мальчика. Он трет глаза. Одна штанина пижамы задралась до колена.
Лейла смотрит на Рафика. Они не принесли для него тарелку. Если он еще не проснулся как следует, отказ только вызовет рыдания. Рафик смотрит на него, на часы и похлопывает по месту рядом с собой. Хватает лепешку, кладет на тарелку. Кладет рядом с яйцом немного жареного шпината. Амар входит, широко зевая, прислоняется к Рафику, и они едят из одной тарелки.
* * *
Хадия просыпается от запаха бирьяни – риса басмати с овощами – и узнает новость: мама немного раньше времени устраивает вечеринку, чтобы отпраздновать день ее рождения. В среду ей исполнится девять. Мама дарит платье, которое предстоит надеть Хадие, американское. При виде него девочка чувствует смущение. Горчично-желтое, вовсе не модное. Широченная, скрывающая щиколотки юбка, в которой она утонет, рукава-фонарики и кружевной воротник. Смущение лишь усиливается, когда она видит, что Худе купили точно такое платье, только пурпурное. Худа покружилась и заявила, что теперь они как близнецы. Но когда Хадия увидела, как просияла мама, поставив всех детей у стены под старым плакатом «С днем рождения!», попыталась скрыть свое разочарование и улыбнулась отцу, который настраивал объектив камеры, прежде чем сделать снимок.
– Что с тобой делать! – проворчала мать, когда Хадия спросила, нельзя ли ей надеть что‐то другое. – Жалуешься, если я покупаю тебе индийскую одежду. Жалуешься, если покупаю платье, хотя ты ныла, что хочешь носить именно платья.
– Я не это имела в виду, – пробормотала Хадия тихо, склонив голову, словно говорила в складки платья.
Мама дергает щетку, когда расчесывает ей волосы, и чересчур туго заплетает косу. Но когда смотрит на отражение Хадии в зеркале, лицо ее смягчается.
– Твой девятый день рождения особый, – нежно говорит она. – Ты готова начать носить хиджаб? Выбор за тобой, – добавила Лейла. – Но ты знаешь, что хиджаб полагается носить с девяти лет.
Мама надевала хиджаб, когда они покидали дом или когда к ним приходил мужчина. И почти все девочки старше ее носили хиджаб в мечети. Хадия всегда думала только о том, что это случится, когда ей исполнится девять, она ни разу не думала, что будет, если она откажется от хиджаба. Она размышляла: что подумает мама, если она наденет хиджаб, и что – если она не станет его носить.
Хадия молчит, поэтому мама продолжает:
– Помни, с девяти лет все твои деяния будут записываться. Ты достаточно взрослая, чтобы отличать хорошее от плохого.
– Знаю, – отвечает она громче, чем намеревалась, и выворачивается из‐под маминой руки на плече.
Внизу слышен звонок, и мама идет встречать гостей. Вечеринку решили устроить днем. Хадия на цыпочках подбирается к зеркалу в ванной. Проводит рукой по гребешкам тугой косы, из которой не выбивается ни единого волоса. Может, расплести их и оставить распущенными? Мама рассердится, но не сможет ничего сделать, потому что все тетушки и дядюшки будут смотреть на нее с добрыми улыбками, зная, что скоро ее день рождения.
Вчера вечером мать рассказала им первую часть истории о пророке Иосифе, о ней она думает сейчас, последние секунды, прежде чем настанет пора спускаться вниз. Эта история всегда была одной из ее любимых, но Амар, которому уже пять, раньше ее не слышал.
– Почему братья бросили его в ров? – спросил он.
– Потому что завидовали, – пояснила Худа.
– А зависть – это грех? – спросила мама.
Все закивали.
– Что происходит, когда вы грешите? – снова спросила мама. Она всегда портила хорошие истории, делая их скучными, когда потом задавала такие вопросы, превращая волшебные сказки в некое подобие уроков.
Амар взглянул на Хадию, ожидая ее ответа. Но ответа у нее не было.
– Ангел на твоем левом плече записывает это в книгу, – высказалась Худа.
– Это верно, да. А еще на сердце появляется точечка. Темная точечка.
– Темная точечка? – переспросил Амар.
– Да, – подтвердила мама. – С каждым грехом. Зависть – это грех. Точечка на сердце. Ложь – тоже грех. Еще одно пятнышко.
– Как от несмываемого маркера? – не унимался Амар.
Недавно ему здорово попало за то, что рисовал несмываемым маркером на подоконнике. Мама оттирала что было сил, но окончательно рисунок так и не сошел. Теперь Амар осматривал каждый маркер, перед тем как рисовать, и спрашивал, смываемый он или нет.
– Да, – ответила мама, расчесывая волосы. – Несмываемое пятно. И с каждым грехом сердце все больше ожесточается и темнеет, пока не становится таким тяжелым и черным, что больше не может отличить добра от зла. Не может сказать даже, хочет ли быть добрым.
Все трое испуганно замолчали.
– Конечно, можно просить о прощении Аллаха, – добавила мать. – Раскаяться.
– Раскаляться? – удивилась Худа.
– Раскаяться. Глубоко сожалеть о грехе. И стараться больше не грешить.
Мама сжала кулак и потрясла им.
– А братья раскаялись? – спросил Амар.
Они как раз добрались до того места, когда братья бросают Иосифа в ров, разрывают на нем одежду, заливают ее овечьей кровью и приносят домой, к отцу, в доказательство того, что младший брат мертв. Хадия очень любила самый конец истории, когда Иосиф воссоединялся с отцом. Но возможно, на рассказ уйдет еще три вечера.
– Им было очень стыдно. Но было уже слишком поздно.
– Что значит «стыдно»? – поинтересовался Амар.
Мама глянула в потолок, словно гадая, как лучше ответить.
– Когда ты делаешь что‐то нехорошее и понимаешь, что этого делать нельзя. А потом боишься показать свое лицо людям.
Амар опустил глаза, словно раздумывая над мамиными словами.
– Почему слишком поздно? – спросила Худа.
– Ничего нельзя было поделать. Иосифа не стало.

 

В дверь ванной постучали. Худа окликает сестру. Хадия отвечает, что идет. Растирает грудь пальцем в том месте, где, по ее представлению, должно быть сердце, и гадает, будут ли у нее внутри черные точечки, если после среды она не наденет на голову шарф. Прошлым вечером она впервые услышала о точечках, которые собираются на сердце, как пыль. А если нежелание носить хиджаб приведет к появлению точечки, будет ли появляться новая каждый день, когда она не станет его надевать?
Хадия пробирается через толпу гостей, поднимает ко лбу сложенные руки, чтобы приветствовать дядюшек, сидящих на диване. Принимает подарки или конверты от тетушек и вежливо благодарит. Она видит Худу у раздвижной двери. Сестра стоит в компании своих ровесниц и рассказывает о мешочках со сладостями. Волосы Худы коротко острижены.
– В каждом есть пакет «Эм-энд-Эмс», – хвастается она.
У Худы есть целый год на то, чтобы принять решение. И это кажется Хадие несправедливым. Она чувствует, что все это ей чуждо: девочки, болтающие об «Эм-энд-Эмс», женщины в дупаттах или с шарфами на головах, толкующие о том, что ей безразлично. Она смотрит мимо них на сливовое дерево. Его красивые фиолетовые листья шуршат, ветви слегка покачиваются. И никто не окружает его, не стоит в его тени. Как она любит там сидеть и слушать шум ветра в кроне!
Некоторые дети играют в салки, другие – в классики, расчертив голубым и фиолетовым мелом квадраты на цементе. Их пальцы припудрены голубым и фиолетовым. В классики играют маленькие девочки с распущенными волосами, при каждом прыжке падающими на лицо. Жаль, что мать заранее не сказала о вечеринке. Можно было бы пригласить подруг, Даниель и Шарлотту.
Но Хадия отмахивается от этой мысли, как только она приходит в голову. Поняла, что слишком стыдится показаться им в этом платье, слишком застенчива, чтобы объяснить, почему на обед подают бирьяни и что никаких игр не запланировано. Детей просто выпускают во двор. А взрослые присутствуют, потому что вечеринка скорее устраивается для них как возможность пообщаться, чем повод отпраздновать ее девятилетие. Что она скажет Даниель и Шарлотте о хиджабе? По каким причинам кто‐то носит хиджаб, если не считать того, что все правоверные женщины его носят? И тут же появляется пугающая мысль: что, если с этой среды подруги будут обращаться с ней немного иначе и усомнятся, что она та же самая Хадия независимо от того, прячет она волосы или нет?
Хадия останавливается у сливы на дальнем конце заднего двора. Дальше – только корни и деревянная ограда. Она ковыряет кору, пока не отламывает маленький кусочек. Смотрит на иззубренный обломок на ладони. Поворачивает другой стороной. Есть много деревьев, которые ей нравятся, но в этом мире любит она только два, и слива – одно из них. Повезло, что другое – во внешнем дворике, это магнолия, которую видно из окна ее спальни. Ветви сливы слишком высоко расположены, и она вспоминает, что в детстве отец сажал ее на спину, чтобы она могла сорвать плод. Станет ли отец разговаривать с ней после среды, если она предпочтет не носить хиджаб?
– С днем рождения, Хадия.
Это Аббас Али, старший Али. Хадия сжимает кусочек коры. Края врезаются в кожу.
– И тебя, – отвечает она.
Аббас тихо смеется, и она, поняв свою ошибку, чувствует себя глупо.
Хадия смотрит на платье. Будь это желтый карандаш из набора, им никогда бы никто не пользовался. Он оставался бы заточенным и не тупился. Этот и серый. Даже коричневым пользовались бы, но только не таким оттенком желтого.
Аббас подходит к сливе и тоже касается ствола. Он здесь единственный ее ровесник. Может, стоит сказать ему об этом и они сумеют стать друзьями до конца вечеринки? Волосы Аббаса немного длинноваты для мальчика. Они падают на лицо и закрывают верхнюю часть ушей. Иногда он откидывает их со лба. Если она наденет хиджаб, он больше никогда не увидит ее волос. Даниель и Шарлотта иногда смогут, если они вместе окажутся в школьной душевой или если они придут к ней домой. Но Аббас – мальчик и не родственник, так что он никогда не увидит ее волосы.
– Это мое любимое дерево, – говорит она.
Аббас поднимает глаза к кроне, и Хадия тоже. Она смотрит мимо веток, листьев и маленьких слив прямо в яркое небо. Щурится.
– Потому что листья вроде как фиолетовые?
– Нет. Просто.
Аббас кивает. Они стоят бок о бок. Смотрят, как дети играют в салочки. Некоторые стоят неподвижно, с потрясенными лицами, с раскинутыми в стороны руками и ждут, когда кто‐то их осалит. Может, после того, как начнет носить хиджаб, она сразу станет взрослой? Может, не сумеет так беззаботно бегать на праздниках? Ни один мальчик не посмеет коснуться ее, сказать «отомри» или осалить.
Она вспоминает, как иногда они отправляются в дом тетушки Сиимы и дети играют в футбол на заднем дворе, потому что у семьи Али есть футбольные ворота, причем двое, и Аббас всегда приглашает ее в игру, и она играет, хотя не слишком умело. Но у нее есть прогресс, если верить Аббасу. В последний раз они играли в день рождения его брата Саифа. Там были разные забавы и автомат для попкорна. Теперь, глядя на Аббаса в зеленой футболке, она думает: «Больше я не смогу играть в футбол. По крайней мере с ним. Не сумею забить больше ни одного гола за последние пять минут нашей последней игры».
– Почему ты не выглядишь счастливой на собственном празднике?
Конечно, он ее друг. Дует ветер, ветви шевелятся, слышится шуршание листьев, грязно-желтое платье наполняется воздухом, и Хадия, внезапно смутившись, придерживает юбку руками. Даже кружевной воротничок развевается. Кто‐то открывает раздвижную стеклянную дверь. Появляется один из дядюшек. Он выходит со сложенной белой тканью в руках. Это означает, что он собирается расстелить ткань на газоне и помолиться.
– Я не знала, что мама устроит мне день рождения, – признается она. – И не знаю, нравится ли мне быть девятилетней. И я терпеть не могу это платье.
Аббас молчит. Он протягивает руку, чтобы сорвать сливу, но не дотягивается. Пальцы всего в нескольких дюймах от плода. Хадия благодарна за то, что он не пытается подпрыгнуть, чем привлечет к ним внимание и поднимет пыль. Ей хочется, чтобы он подставил ей спину, тогда она достанет до сливы. Но это запрещено. Она знает. Какого размера будет тогда черная точечка на ее сердце, если это хуже зависти, хуже лжи.
– Почему? Ты похожа на солнце.
Он говорит о цвете ее платья. Она улыбается, впервые за день. Отец резко окликает ее. Гневно. И больше ничего не говорит. Он идет к ним по газону. Она смотрит на Аббаса, вспоминает, что они не друзья. Не настоящие друзья. Может, они знакомые – слово, которое употребляет отец, напоминая, что мальчики не могут быть ее друзьями. Они знакомые, и общаться с ними можно только в классе, да и то лучше держаться подальше.
Аббас молча уходит и становится одним из мальчишек, бегающих во дворе. Поднимает на руки сестру. Он в модной зеленой футболке.
– Что, папа?
Сейчас у нее совсем детский голос. Кусочек коры снова впивается в ладонь. Хадия роняет его в грязь. Отец выглядит так, словно немного злится на нее. Она растирает большим пальцем покрасневшую ладонь.
– Почему ты не играешь с другими девочками? – спрашивает он.
– Они не мои подруги.
Дядя шикает на детей, показывает на дом, и все направляются к двери. Мальчики постарше задерживаются, зная, что скоро наступит время молитвы. Отец кладет руку ей на голову, и рука оказывается очень тяжелой. Хадия слегка приподнимается на носочках, чувствуя давление. Ей хочется спросить, помнит ли отец, как она взбиралась ему на спину и рвала сливы. Но прежде чем Хадия открывает рот, он протягивает руку, берет плод и тянет его к себе. Ветка немного наклоняется, и она видит маленькую темно-фиолетовую сливу, которую отец протягивает ей.
– Спасибо, – мямлит она, – и за праздник тоже.
Он кивает. Оба поворачиваются к мужчинам, помогавшим расстилать белую ткань на газоне. Мужчины собираются в ряд на траве. Она знает, что отец скоро уйдет, чтобы занять свое место в ряду молящихся. И тут он, словно услышав ее мысли, говорит:
– Теперь ты тоже должна начинать молиться.
Хадия смотрит на него. Чувствует, что он гордится ею. Когда она стоит рядом с отцом, ей кажется, что она все может. Он снова кладет ладонь на ее голову. Она перекидывает сливу из одной руки в другую, ощущая ее вес.
– Папа!
– А?
– Как ты считаешь, мне следует носить хиджаб?
Кто‐то начинает читать adhaan, призыв к молитве. Хадия видит, что Аббас Али нашел место в ряду молящихся, хотя для него это вовсе не обязательно. Ему тоже девять, но он может не молиться, пока ему не исполнится пятнадцать. Ему никогда не придется носить хиджаб. Мальчишкам так везет! Интересно, счастливы ли родители иметь такого сына? Знают ли, что он старается делать добро? И делает ли Бог в сердце отметку, противоположную черной точечке, когда кто‐то совершает добрый поступок? Что‐то вроде золотой точечки?
Ветер раздувает его зеленую футболку. Отец молчит в продолжение всего adhaan. Призыв к молитве закончен, и Хадия знает, что в ее распоряжении есть маленький временной интервал до второго призыва. Наконец он отвечает очень медленно, словно тщательно выбирает каждое слово:
– Думаю, что следует. Было бы хорошо, надень ты хиджаб. И такова традиция. Ходить без хиджаба – грех. Но… это твое решение.
Она смотрит на его темный силуэт на фоне слепящего солнца. Она не морщится. Не мигает. Только дергает маленькую прядку волос, не вплетенную в косу: мягкий, похожий на кисточку хвостик, который колется на конце.
* * *
Он открывает дверь отцу и сразу понимает: случилось нечто ужасное. Ливень барабанит по крыше, стекла дребезжат от ветра – внезапная буря, которая всего час назад была легким дождичком. Хадия все еще дома на каникулах, и все трое как раз допоздна читали в ее комнате. Амар боится спросить отца, что произошло. Он бледен, строгое лицо необъяснимо смягчилось. Он одет в застегнутую на все пуговицы рубашку и брюки, хотя уже начало второго ночи и он давно вроде бы лег спать.
– Старший Али, – начинает отец, но голос срывается.
Именно так все называют сыновей Сиимы: старший Али, тощий Али, младший Али. Для Амара мальчики из этой семьи были просто Аббасом и младшими братьями Аббаса. И только их сестру Амиру Али все называли полным именем. Хотя для того, чтобы отличить ее, не требовалось дополнительных примет. Она всегда была собой, даже в детстве. Амара же называли мальчиком Рафика. А когда он был младше, члены общины добавляли: «Тот капризный мальчик».
– Который? – спрашивает Хадия.
Они оборачиваются к Хадие, словно заметили ее впервые, и при виде ее лица во рту Амара вдруг становится сухо.
– Старший, – шепчет отец. – Автомобильная авария.
– Аббас? – переспрашивает Амар.
Отец кивает, а Хадия издает странный звук. Стон раненого животного. Амар прислоняется к косяку. Потом вдруг оказывается, что он сидит, упираясь ладонями в шершавый ковер. Дождь. Отец говорит: «Мне очень жаль». Но Аббас жив? Амару кажется, что он спрашивает, но отец не отвечает, и он каким‐то образом все понимает. Первой приходит в голову абсолютно дурацкая мысль: с кем он теперь будет сидеть в мечети?
И как раз в ту минуту, когда возможность потери разверзается под ним будто бездна, он думает об Амире. Ее записка все еще спрятана в боковом карманчике тетради по истории. Он не спешит переложить записку в ящик для сувениров, потому что тогда ящик станет не тем местом, где он держит дневники, а местом, где хранится единственное напоминание о ней.
За четыре дня с получения записки он сочинил дюжину писем, но все выбросил. Он испытывает внезапный порыв быть рядом и поражен своим мыслям, толкающим его к ней.
Отец говорит, что сейчас поедет в дом Али. Его голос так тонок, так непохож на обычный. Когда кто‐то из общины умирал, люди ночью собирались вместе, чтобы быть рядом со скорбящими. Приносили еду. Садились кружком, читали молитвы и отрывки из сакральных текстов, посвященные добродетелям усопшего.
– Я тоже еду, – говорит Хадия, прежде чем Амар успевает ответить.
– Тебе не обязательно. Сейчас поздно, и это неприлично, – отвечает отец.
– Я еду, – повторяет Хадия.
Такой решимости Амар не ожидал. Она посмела спорить с отцом! Хадия смотрит в потолок. Крепко сжимает одной рукой другую.
– Хочу видеть Амиру, – настаивает она, выражая вслух ту самую мысль, которая настойчиво бьется в голове Амара.
У отца, измотанного новостями о смерти старшего Али, не хватает сил и энергии отказать ей.

 

Капли дождя оставляют темные пятна на их одежде. Отец поворачивается к Амару, словно хочет сказать что‐то, но вместо этого касается его плеча, всего на мгновение, прежде чем отнять руку и открыть дверь. Амар не сжимается от прикосновения.
«Ты думаешь о чем‐то другом», – сказал тогда Аббас. Они виделись в последний раз четыре дня назад, на вечеринке, устроенной мамой в честь Хадии. Тогда они стояли вместе в очереди к столам с едой. Так и было – о другом. И Амар непривычно притих из‐за этого. После того как он годами ничего не скрывал от своего друга Аббаса, Амар стыдится того, что первая тайна касается его младшей сестры.
Когда Аббас спросил, не хочет ли он прогуляться и выкурить сигарету, Амар покачал головой. Он впервые отказал ему, причем под довольно неубедительным предлогом. Аббас ответил скептическим взглядом, который Амар вспоминает сейчас так живо, что становится тошно. Оба знают, что это всего лишь предлог. Но Аббас пожал плечами и стал что‐то говорить, чтобы заполнить молчание. И вместо того, чтобы пригласить кого‐то еще на прогулку, остался с ним.
Теперь больше никогда. Никогда не будет другой прогулки до угла улицы и обратно. Чего‐то простого – вроде взгляда на него, потом на небо. Аббас был так молод – ровесник Хадии.
Амар боится, что его вырвет или хуже того – он заплачет, поэтому пытается не думать о том, как Аббас дал ему возможность радоваться принадлежности общине. Тогда они сидели вместе: Амар, Аббас и два его брата, Саиф и Кемаль. Впервые передавали друг другу косячок. Окна были открыты, вентилятор включен, были зажжены свечи и благовония. С некоторых пор Амару часто казалось, что у него есть брат. И что именно Аббас сумел установить родственную связь между ними.
В школе Амара ценили именно за те качества, которые не одобряли дома. Там его считали веселым, никто не обвинял в непочтительности. Там всем нравилось, что он интересовался уроками английского, поэмами и историями, которые преподаватели задавали прочитать. Насколько ему было известно, никто из школьных друзей понятия не имел, каково это – возвращаться в дом, в котором царила тишина и где было запрещено все: громкая музыка, возражения, футболки с символикой музыкальных групп. Отец, который вечно орал, мать, которая смотрела в окно, проводила дни в молитве или уходе за садом. Семья, стремившаяся изменить в нем то, каким он был. Требующая от него стать респектабельным человеком, который повинуется каждому отцовскому слову, выполняет каждую команду, данную отцовским Богом. Или что такое жить с сознанием того, что отец выгонит его, если найдет под матрасом такую чепуху, как пачка сигарет. Что это такое – жить без истинной любви и даже не верить в нее? Никто не знал. Кроме Аббаса.
Они уходили из мечети, шагали к неярко освещенной парковке и говорили о том, о чем Амар никогда бы не смог говорить с кем‐то еще. Уличные огни отражались в мутных лужах, и Амар признался, что хотел бы верить в Бога, которому поклоняется отец, и боится потерять это стремление. Аббас касался его плеча, не давая наступить в глубокую лужу. «Знаешь, если ты не слушаешь, еще не значит, что не веришь», – заметил как‐то Аббас.
Аббас знал, когда прекратить ссору с родителями. Знал, как сохранять тайны, разглашение которых может повредить ему или ранить их. Он вовсе не испытывал неприязни к правилам, но умел оградить себя от родительского недовольства. Амар не мог сделать нечто подобное, не чувствуя себя лицемером. А сейчас оттянул ремень безопасности, потому что он казался слишком тугим, врезался в костяшки пальцев. Амар боялся думать о том, кого потерял. Единственного человека, в присутствии которого мог согрешить под всевидящим оком отцовского Бога, зная, что никогда не будет отвергнут.

 

Отец забыл включить дворники, но ни Хадия, ни Амар не подумали напомнить ему. Капли воды собираются на переднем стекле, когда машина останавливается на красный свет, и каждая капля отливает красным.
Отец поворачивается к Хадие, сидящей на заднем сиденье. Она прислоняет голову к двери машины и смотрит в окно. Подрагивает вместе с машиной. Отказывается встретиться глазами с братом, хотя знает, что он смотрит на нее. Амар всегда гордился тем, что мог понять, что чувствует Хадия, по выражению ее лица, по тому, как она держится, по тому, о чем умолчала. Но сегодня ее трудно разгадать.
Улица, на которой жил Аббас, забита машинами. Похоже, новость разнеслась по всей округе. «Это трагедия», – думает Амар, когда они выходят из машины и за ними хлопает дверь. Сегодня все они потеряли молодого человека, которому едва исполнился двадцать один год. Он знает, что эта ночь станет разделительной полосой его жизни. К тому времени, как они входят в дом, все промокли до костей. Здесь тепло из‐за собравшихся людей, которые все прибывают и прибывают. Тошнотворно думать об Аббасе как о теле. Теле, которое нужно похоронить.
Первая комната, гостиная, полна женщин. Амиры здесь нет. Но мать Аббаса, тетушка Сиима, окружена женщинами, которые обнимают ее, выражают соболезнования, говорят как с малым ребенком, открывают ей объятия, что лишь заставляет ее плакать громче. У него возникает странное ощущение, что в этой комнате он чувствует себя в безопасности, но он не уверен, помнит ли все, что там происходило, или это было во сне. Он не может смотреть на тетушку Сииму. Другие женщины сидят группами и читают Коран. Хадия садится в углу. Одна. И не берет книгу. При виде ее ничего не выражающего лица Амар расстраивается. Взгляд настолько пустой, что ему хочется встряхнуть ее. Он поспешно отворачивается и идет за отцом туда, где собрались мужчины. Но на полпути говорит отцу, что сейчас вернется. Отец кивает и уходит один.
Дом Али большой и красивый, Амар знает здесь каждый уголок. Когда‐то они играли тут в прятки в темноте, и даже сейчас он мог с закрытыми глазами найти дорогу. Коридор справа заканчивается лестницей, ведущей наверх, той, которой пользуются только члены семьи. Он останавливается у ее подножия. Из комнат за спиной доносится шепот. Никто не смеет говорить громко в доме скорби. Идти наверх – большой риск. Еще больший риск – идти прямо к ее спальне и стучать в дверь. Возможно, нет ничего более постыдного, если их застанут наедине в ее спальне.
Но это его жизнь. Это то, что он хочет делать со своей жизнью. Он подходит прямо к двери, давно зная, что за ней ее комната, и впервые касается ручки костяшками пальцев. Проходит целая минута. Он дважды поворачивается и оглядывает пустой коридор, боясь услышать звук приближающихся шагов. Дверь открывается. Ровно настолько, чтобы увидеть ее лицо, потом немного больше. Вот оно! Она открывает дверь шире, увидев Амара. И это кажется вехой. В груди что‐то замирает, когда он замечает, как измучена она рыданиями, как распухло и покраснело ее лицо. Он чувствует себя виноватым за частое сердцебиение, виноватым за то, как отчетливо сознает, что они одни. Она отступает от двери, давая ему пройти. И он входит.
– Не хотела идти вниз, – признается она. Словно они уже были друзьями. Она говорит голосом, непохожим на тот, который он помнит. – Слишком много людей. И никого, кто знал его по‐настоящему.
В машине он гадал, как они будут говорить о том, что случилось. И теперь понимает, что легко говорить «знал» вместо «знает». Ее невообразимо зеленые глаза обрамлены красной каймой. Он вбирает взглядом мельчайшие детали обстановки: широкая кровать у окна, раздвинутые шторы, распахнутые створки, дождь, яростно атакующий стекла. Стены выкрашены в зелено-голубой, цвет яйца малиновки. Рядом с Амаром – белый письменный стол, на нем стоит фото в рамке, которое выглядит так, словно ему здесь не место. Он поднимает снимок. На нем четверо: Аббас, Саиф, Кемаль и она. Улыбающееся лицо совсем молодого Аббаса… Амар вспоминает, что таким он был в тот год, когда они поехали в лагерь вместе с группой от мечети и вдвоем гуляли по ночам, не включая фонарики. Они считали это храбростью. Стояли тогда посреди темной дороги и слушали ночные звуки. Через прогалы между листьями лунный свет очерчивал на тропинке темный рисунок. Чувствовалась сила ветра, пролетавшего сквозь деревья.
Его снова почти тошнит. Голова кружится, но он старается взять себя в руки. Он пришел сюда не за утешением.
– Это снято на дне рождения Кемаля, – поясняет она, и Амар осознает, что все это время не сводил взгляда со снимка. Ее голос мягок. – В ту ночь мы все пошли ужинать. Брат Аббас только что получил первую работу, и ему не терпелось заплатить.
– Бутербродная, – догадывается он.
Аббас проработал там всего семь месяцев, но хвастал своим умением несколько последующих лет и готовил всем сэндвичи, когда они ходили гулять.
– Это было так волнительно, потому что мы вели себя как взрослые. И вряд ли братья взяли бы меня с собой, не будь это день рождения Кемаля.
Она не отводит взгляда от лица Амара, когда говорит с ним.
– Это неправда, – бормочет он.
Она улыбается, едва заметно, словно не хотела это делать. Улыбка тут же исчезает. Дверь за ним прикрыта. Они одни. Но даже если станут говорить совсем тихо, любой, кто стоит за дверью, может их услышать. И если он понимает это, значит, и она тоже. Но все же не просит его уйти.
– Это было в том году, когда мы…
– Разбили кухонное окно?
Снова ее полуулыбка.
– Я хотел сказать, когда мы поехали в лагерь.
Но она права. В тот год он разбил кухонное окно. Так сильно ударил по мячу во время игры в футбол на заднем дворе, что стекло разлетелось на осколки. Все четверо – Аббас, Кемаль, Саиф и Амар – добрую минуту не сводили глаз с пустого пространства, где совсем недавно было стекло, пока в дыре не появилось потрясенное лицо тетушки Сиимы, но, даже когда она начала кричать, никто не произнес имя Амара.
– После этого ты не приходил к нам несколько недель, – говорит она.
Амар смущен, что она помнит это, и не может придумать, как ответить. Немного погодя он говорит:
– Я получил твою записку.
Она кивает и слегка хмурится. Может, упоминать об этом было ошибкой?
– Вопреки всему я надеялась, что ты непременно придешь, – говорит она.
Она самая храбрая из всех, кого он знает, и без страха и колебаний говорит, что думает и чувствует.
– Ты был одним из его ближайших друзей. Он хотел бы, чтобы ты был здесь, – добавляет она.
Аббас ушел и никогда не вернется. Ее голос так печален, что ему хочется коснуться ее. Кажется совершенно невероятным, что им не позволено касаться друг друга, что он не может даже обнять ее, чтобы утешить. Как нечто столь простое, дружеский утешительный жест, в такое время может быть грехом?
Ее волосы падают на лицо и закрывают уголок глаза. Ей идет. Да и что ей не идет? Ее глаза так прекрасны, что ему хочется откинуть волосы и смотреть, смотреть в ее лицо. Но он уперся взглядом в потолок. Руки сжаты в кулаки.
– Он очень любил тебя, – говорит Амар наконец, но слова звучат глупо и предсказуемо.
Только это правда. Одна из причин любви и уважения Амара к Аббасу была его манера говорить о людях, которых он любил. Сейчас Амар рассказывает ей это.
– И он часто говорил о тебе, – снова пытается он. – Чаще, чем об остальных.
Это уже лучше. Похоже, он заставил ее улыбнуться, и на этот раз улыбка не исчезает.
Назад: 2
Дальше: 4