От природы я совсем не бегун. Слишком тяжеловесный, слишком крупный и неповоротливый. У меня телосложение мясника. И, честно говоря, бег не доставляет мне ровным счетом никакого удовольствия. Я занимаюсь им по необходимости. Если не бегаю, то тут же начинаю набирать вес – эту несчастливую склонность я унаследовал от родни со стороны матери – коренастых и ширококостных крестьян, выходцев из Восточной Европы, Шотландии и прочих неведомых мест. Поэтому практически каждое утро в шесть или в половину седьмого утра я грузно трусил по улицам и беговым дорожкам парка Колд-Спринг, пока не наматывал свои ежедневные три мили.

Я был полон решимости продолжать делать это даже после того, как Джейкобу было предъявлено обвинение. Соседи, без сомнения, предпочли бы, чтобы никто из нас, Барберов, не показывался на улице, особенно в парке Колд-Спринг. Я до некоторой степени пошел им навстречу. Бегал рано утром, ни к кому не приближался, а когда все же случалось пробегать мимо другого бегуна, движущегося во встречном направлении, низко наклонял голову. И разумеется, никогда не бегал поблизости от места преступления. Я решил, что буду держаться за этот ритуал из прошлой жизни, просто ради того, чтобы не сойти с ума.

На следующее утро после той нашей первой встречи с Джонатаном я испытал это неуловимое, сродни оксюморону, чувство кайфа от пробежки. Ощущал себя легким и быстрым. В кои-то веки бег был не серией толчков и грузных приземлений, а – не хочу впадать тут в излишнюю поэтику – полетом. Я чувствовал, как мое тело рвется вперед с естественной легкостью и стремительностью хищника, как будто всегда было рассчитано на то, чтобы испытывать такие ощущения. Не знаю, что это вдруг на меня нашло, хотя подозреваю, что причиной всему был адреналин, выплеснувшийся в мой организм благодаря стрессу. Я мчался по парку Колд-Спринг сквозь сырость и холод, по дорожке, которая огибает парк по периметру, перепрыгивая на ходу через корни деревьев и камни, перескакивая озерца дождевой воды и островки хлюпающей грязи, которыми парк изобилует весной. И мне было так хорошо, что я даже пролетел мимо того места, где обычно выхожу из парка, и углубился чуть дальше в лес, в переднюю часть парка. И все это со смутным намерением, тенью плана в голове, с убеждением, стремительно перерастающим в уверенность, что Бена Рифкина убил Леонард Патц. В результате выбежал на парковку перед жилым комплексом «Виндзор».

Какое-то время просто бродил по парковке. У меня не было ни малейшего понятия о том, где именно расположена квартира Патца. Здания представляли собой прямоугольные коробки из красного кирпича в три этажа высотой.

Я отыскал автомобиль Патца, ржавый «форд-проуб» сливового цвета, выпущенный где-то в конце девяностых, чье описание помнил из досье Патца в числе прочих сведений, что начал собирать Пол Даффи. Это была именно такая машина, которую должен был водить растлитель малолетних. Автомобильное воплощение педофила – это сливовый «форд-проуб», выпущенный в конце девяностых годов. Едва ли можно было бы вообразить машину, которая подходила бы ему больше. Оставалось разве что прицепить к антенне флаг с надписью «Люблю мальчиков». Патц, впрочем, украсил свой педомобиль разнообразными обезоруживающими надписями: изготовленным на заказ именным номерным знаком «Учу ребятишек» и наклейками «Ред Сокс» и Всемирного фонда дикой природы с логотипом в виде милой черно-белой панды. Обе дверцы были заперты. Я заглянул в окошко с водительской стороны. Салон изнутри был хотя и обшарпанным, но безукоризненно чистым.

На домофоне сбоку от двери ближнего от парковки дома обнаружил кнопку с надписью «Патц, Л.».

Жилой комплекс потихоньку начинал просыпаться. Жильцы выползали из домов и садились в машины или пешком шли в «Данкин Донатс», расположенный чуть дальше по улице. Большинство – в деловых костюмах. Одна женщина, выходившая из дома Патца, любезно придержала для меня открытую дверь – в престижных пригородах для сталкера нет лучшего способа замаскироваться, чем изобразить из себя чисто выбритого белого мужчину в одежде для бега, – но я с признательным выражением лица покачал головой. Что я стал бы делать в доме? Постучался бы к Патцу в дверь? Нет уж. Пока что было слишком рано.

Тогда в моей голове еще только зарождалась идея, что Джонатан действует уж очень нерешительно. Его мышление – это мышление адвоката защиты, которого вполне устраивает предоставить стороне обвинения нести бремя доказывания, а потом обойти его на перекрестке, пробить в версии Лоджудиса пару-тройку брешей, а далее – апеллировать к жюри тем, что да, действительно имеются кое-какие улики, которые указывают на Джейкоба, но их недостаточно. Я же всегда предпочитал нападение. По правде говоря, я сильно недооценивал Джонатана. Но я знал, и он, вне всяких сомнений, тоже, что более выигрышная стратегия – это подкинуть присяжным альтернативную версию. Они наверняка зададутся вопросом: если Джейкоб не убивал, то кто же тогда убил? Необходимо было предложить им историю, которая удовлетворила бы этот интерес. Мы, люди, гораздо легче клюем на истории, нежели на абстрактные концепции вроде бремени доказывания и презумпции невиновности. Мы всего лишь примитивные существа в поисках увлекательных историй, и с древнейших времен в нашей природе ничего не изменилось. Нашей историей должен был стать Патц. Я отдаю себе отчет в том, что это звучит расчетливо и бесчестно, как будто победа на суде была всего лишь вопросом выбора верной тактики, так что позвольте мне добавить, что в данном случае эта контрверсия оказалась правдой: Бена Рифкина действительно убил Патц. Я знал это. Дело оставалось лишь за тем, чтобы заставить присяжных увидеть правду. Это было все, чего я хотел в отношении Патца: основываясь на уликах, выстроить правильную версию, как я делал всегда. Вы скажете, что я слишком много протестую, пытаюсь представить себя в выгодном свете – защищаю свою версию перед присяжными. Что ж, должен признать наличие изъяна умозаключения «это сделал Патц, потому что Джейкоб этого не делал». Но тогда это не было для меня очевидно. Я – отец Джейкоба. И в итоге оказался прав, подозревая Патца.