Офис Джонатана представлял собой несколько захламленных комнатушек в викторианском здании неподалеку от Гарвард-сквер. Свою практику он вел, по сути, в одиночку. У него была помощница, молодая женщина по имени Эллен Кертис, которая только что окончила юрфак Суффолкского университета. Клейн использовал ее только в качестве подмены в те дни, когда не мог появиться в суде сам (как правило, потому, что находился в это время на каком-нибудь другом заседании), а также для проведения простейшей подготовительной работы. По всей видимости, предполагалось, что Эллен уйдет, когда будет готова завести собственную практику. А пока что она смутной тревожащей тенью маячила в офисе, молчаливая и темноглазая, наблюдая за клиентами, которые приходили и уходили, за всеми этими убийцами, насильниками, ворами, растлителями малолетних, неплательщиками налогов и их прокаженными семьями. В ней чувствовалась некоторая ортодоксальная бескомпромиссность свежеиспеченной выпускницы либерального университета. Полагаю, она в душе страшно осуждала Джейкоба – богатенького ребеночка из благополучной семьи, который так бездарно профукал все то, чем по счастливой случайности его щедро наградила жизнь, что-то в таком духе, – но ничем этого не выказывала. С нами Эллен держалась подчеркнуто любезно. Она упорно называла меня «мистер Барбер» и предлагала взять у меня куртку всякий раз, когда я появлялся в офисе, как будто любой намек на сокращение дистанции грозил разрушить ее напускной нейтралитет.

Кроме Эллен, в команде Джонатана была еще миссис Вуртц. Она вела бухгалтерию, отвечала на телефонные звонки и, когда беспорядок начинал окончательно действовать ей на нервы, неохотно мыла кухню и туалет, что-то недовольно бормоча себе под нос. Чем-то она напоминала мне мою мать.

Самым роскошным помещением в офисе была библиотека. В ней имелся сложенный из красного кирпича камин и книжные шкафы, заставленные знакомыми книгами по юриспруденции: медовыми корешками сборников решений Массачусетского и федеральных судов, темно-зелеными – Массачусетского апелляционного суда и винно-красными – старыми сборниками судебной практики по штату Массачусетс.

Именно в этом теплом маленьком логове мы собрались всего несколько часов спустя после того, как Джейкобу было предъявлено обвинение, чтобы обсудить дело. Мы, трое Барберов, сидели вокруг старинного круглого дубового стола вместе с Джонатаном. Эллен, которая также присутствовала при этом, делала пометки в желтом блокноте.

Джейкоб надел бордовую толстовку с логотипом какой-то одежной марки в виде силуэта носорога. Едва мы расселись, как он немедленно сгорбился в кресле, в своем объемистом капюшоне на голове похожий на друида.

– Джейкоб, сними капюшон, – велел ему я. – Что за неуважение к окружающим?

Сын с явным раздражением подчинился и продолжил сидеть с отсутствующим выражением, как будто эта встреча была скучным взрослым мероприятием, которое не представляло для него ровным счетом никакого интереса.

Лори, в своих очках сексуальной учительницы и легком флисовом пуловере, выглядела в точности как тысячи других неработающих матерей из состоятельных семейств – если не замечать растерянности в глазах. Она тоже попросила себе блокнот и отважно приготовилась конспектировать вместе с Эллен. Лори явно была полна решимости не терять присутствия духа: найти способ выбраться из этого лабиринта, сохранять ясный рассудок и оставаться деятельной даже посреди всего этого бредового сна. По правде говоря, ей было бы легче, не будь она такой рассудительной. Воинственным дуракам в таких ситуациях проще: они перестают думать и бросаются в бой, полагаясь на специалистов и судьбу и упрямо веря, что в итоге все будет как надо. Лори не была ни глупой, ни воинственной и в конечном счете заплатила за это чудовищную цену; впрочем, тут я забегаю вперед. На мгновение, увидев ее с блокнотом и ручкой, я перенесся в наши университетские дни, когда Лори была немного зубрилкой – по крайней мере, по сравнению со мной. Наши расписания редко совпадали. У нас были разные интересы: я увлекался историей, а Лори психологией, английским и киноискусством. Да и вообще, мы не хотели становиться одной из тех тошнотворных неразлучных парочек, которые повсюду ходят исключительно вдвоем, как сиамские близнецы. Единственным за четыре года обучения предметом, который мы с Лори посещали вместе, стали лекции Эдмунда Моргана по ранней американской истории, мы записались на них на первом курсе, когда только начали встречаться. Я таскал у Лори тетрадь, чтобы переписать лекции, которые пропустил. Помню, как в первый раз с разинутым ртом смотрел на ее конспект – страница за страницей, исписанные ровным аккуратным почерком. Она записывала целые длинные фразы дословно, разбивала лекции на разветвляющиеся разделы и подразделы, на ходу добавляя собственные мысли. Никакого сравнения с моими исчерканными, нацарапанными впопыхах корявым почерком, испещренными кривыми стрелками записями. На самом деле этот конспект лекций Эдмунда Моргана был частью того откровения, которым стало для меня знакомство с Лори. Поразило меня тогда вовсе не осознание, что она, пожалуй, умнее меня. Выросший в крохотном городке Уотертаун в штате Нью-Йорк, я был готов к этому. То, что Йель будет кишеть умненькими ребятами из хороших семей, вроде Лори Гольд, не стало для меня неожиданностью. К этому меня подготовили рассказы Сэлинджера и фильмы вроде «Истории любви» и «Бумажной погони». Прозрение, что накрыло меня, когда я увидел конспект Лори, заключалось не в том, что она умна, а в том, что она непостижима. Что это личность ничуть не менее сложно организованная, чем я. Ребенком я полагал, что нет на свете драмы большей, нежели быть Энди Барбером, но внутренний мир Лори Гольд, судя по всему, был ничуть не менее полон секретов и горестей. И она всегда будет для меня загадкой – как и все остальные люди. Как бы я ни пытался проникнуть внутрь ее, разговаривая с ней, целуя ее, вонзаясь в нее, самое большее, на что я мог рассчитывать, – это узнать ее лишь самую малость. Да, это было детское открытие: никого, кто сто́ит того, чтобы его узнавать, невозможно узнать до конца и никем, кто сто́ит того, чтобы им завладеть, невозможно владеть целиком, – но мы же и были тогда детьми.

– Так, – произнес Джонатан, отрываясь от своих бумаг, – здесь у нас только минимальный пакет документов от Нила Лоджудиса. Тут нет ничего, кроме обвинительного акта и некоторых полицейских рапортов, так что, по всей видимости, у нас пока что нет сведений обо всех уликах, которыми на данный момент располагает следствие. Но в общих чертах дело против Джейкоба мы уже представляем. Можем, по крайней мере, приступать к обсуждению и попытаться составить общую картину того, как будет выглядеть судебный процесс. Также предлагаю начать продумывать последовательность необходимых действий с нашей стороны. Джейкоб, прежде чем мы приступим, я хочу сказать пару слов тебе лично.

– Ладно.

– Во-первых, клиент здесь ты. Это значит, что, насколько это возможно, решения принимаешь ты. Не твои родители, не я, не кто-то еще. Это твое дело. Ты тут главный. Все, что будет делаться, должно делаться исключительно с твоего согласия. Понятно?

– Да.

– До некоторой степени твое желание переложить принятие решений на твою маму с папой или на меня абсолютно понятно. Но не должно быть ощущения, что у тебя нет права слова в твоем собственном деле. Закон считает тебя взрослым. К лучшему или к худшему, по закону любого ребенка твоего возраста, обвиненного в убийстве первой степени, в Массачусетсе судят как взрослого. Поэтому я тоже буду стараться относиться к тебе как к взрослому. О’кей?

– Ок, – буркнул Джейкоб.

Ни одного лишнего слога. Если Джонатан ожидал благодарственных излияний, он напал не на того ребенка.

– Во-вторых, имей в виду, ни в коем случае нельзя сдаваться раньше времени. Хочу предупредить тебя сразу: в любом процессе вроде этого наступает момент, когда думаешь, все, труба. Ты смотришь на свое дело, видишь все улики, которые свидетельствуют против тебя, всех этих людей, которые роют землю носом, чтобы тебя обвинить, слышишь все, что тебе пытаются вменить на суде, и впадаешь в панику. Тебе начинает казаться, что все пропало. «Все кончено», – нашептывает тебе внутренний голос. Хочу, чтобы ты понимал: так бывает всегда. Если с тобой еще этого не случилось, то обязательно случится. Когда тебя настигнет это самое ощущение «все кончено», помни: у нас достаточно ресурсов, чтобы выиграть. Никаких причин для паники нет. Не важно ни сколько у обвинения человек, ни насколько убедительной кажется позиция обвинения, ни насколько уверенным выглядит Лоджудис. Мы не сдадимся. Да, мы должны сохранять самообладание. И если нам это удастся, у нас есть все, что нужно для того, чтобы выиграть. Ну как, ты веришь в это?

– Даже не знаю. Наверное, не очень.

– Так вот, я говорю тебе, что это правда.

Джейкоб принялся рассматривать собственные коленки.

По лицу Джонатана на мгновение промелькнула тень разочарования.

Вот тебе и мотивационная речь.

Сдавшись, он нацепил на нос свои узехонькие очочки и принялся просматривать лежащую перед ним кипу бумаг, которые большей частью представляли собой ксерокопии полицейских рапортов и краткого изложения дела, составленного Лоджудисом, где были перечислены основные улики. Без пиджака, в одной черной водолазке, той самой, в которой Джонатан был на суде, его плечи казались совсем тощими и костлявыми.

– По версии следствия, – сказал он, – Бен Рифкин терроризировал тебя и поэтому ты раздобыл нож и, когда представился шанс или, возможно, убитый в очередной раз решил над тобой поиздеваться, отомстил. Непосредственных свидетелей, по всей видимости, нет. Одна женщина, которая гуляла в парке Колд-Спринг в то утро, утверждает, что видела тебя неподалеку от него. Еще одна прогуливавшаяся по парку женщина слышала, как убитый кричал: «Не надо, мне больно!» – но своими глазами ничего не видела. И еще один соученик – это формулировка Лоджудиса, «соученик», – утверждает, что у тебя был нож. В рапорте, который у меня здесь, имя этого соученика не указано. Джейкоб, у тебя есть какие-нибудь соображения относительно того, кто это может быть?

– Это Дерек. Дерек Ю.

– Почему ты так считаешь?

– Он написал то же самое на «Фейсбуке». Дерек уже давно это говорит.

Джонатан кивнул, но напрашивающийся вопрос – правда ли это? – задавать не стал.

– Что ж, – подытожил он, – вся версия обвинения выстроена исключительно на косвенных доказательствах. В деле имеется отпечаток пальца, о котором я хотел бы поговорить. Но отпечатки – улика весьма условная. Невозможно определить точно, когда и при каких обстоятельствах отпечаток оказался там, где оказался. Нередко у этого имеется совершенно невинное объяснение.

Он бросил эту фразу как бы между делом, не отрываясь от бумаг.

Я поежился.

– Есть еще кое-что, – произнесла Лори. В атмосфере комнаты проскочила искра любопытства. Лори нерешительно обвела взглядом стол. – А что, если на суде всплывет, что Джейкоб унаследовал нечто неприятное, нечто вроде болезни? – хриплым, мгновенно севшим голосом спросила она.

– Я не понимаю. Что он унаследовал?

– Склонность к насилию.

– Что?! – изумленно воскликнул Джейкоб.

– Не знаю, рассказал вам мой муж или нет: в нашей семье имеется история насилия. Как выяснилось.

Я отметил, что она сказала «в нашей семье», во множественном числе, и ухватился за это «мы», как утопающий за соломинку, чтобы не ухнуть в разверзающуюся бездну.

Джонатан откинулся на спинку стула и, сняв очки, оставил их болтаться на шнурке. Потом устремил на Лори озадаченный взгляд.

– Не мы с Энди, – пояснила Лори. – Дед Джейкоба, его прадед, его прапрадед. И так далее.

– Мама, что ты такое говоришь? – пытался понять Джейкоб.

– Я просто задаюсь вопросом, не скажут ли, что Джейкоб… что у Джейкоба есть… предрасположенность? Генетическая предрасположенность?

– Предрасположенность какого рода?

– К насилию.

– Генетическая предрасположенность к насилию? Нет. Разумеется, нет. – Джонатан покачал головой, но потом любопытство все же одержало верх. – О чьих деде и прадеде мы говорим?

– О моих. – Я почувствовал, что краснею, щекам стало жарко, уши запылали. Мне стало стыдно, потом стало стыдно за то, что мне стыдно, за мое неумение владеть собой. Потом стало стыдно еще и за то, что Джонатан наблюдает за тем, как мой сын узнает обо всем этом, в режиме реального времени, что это выставляет меня в его глазах лжецом и плохим отцом. И лишь в самую последнюю очередь мне было стыдно перед сыном.

Джонатан подчеркнуто отвел от меня взгляд, чтобы я мог прийти в себя.

– Нет, Лори, доказательства подобного рода никоим образом не могут быть приняты к рассмотрению на суде. В любом случае, насколько мне известно, такой вещи, как генетическая предрасположенность к насилию, не существует. Если семейная история Энди и в самом деле омрачена насилием, то его же собственная жизнь и его миролюбивый характер являются доказательством того, что никакой генетической предрасположенности нет.

Он посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я уловил в его голосе уверенность.

– Меня беспокоит не Энди. Меня беспокоит обвинитель, Лоджудис. А вдруг он об этом узнает? Я посмотрела сегодня утром в Интернете. Были дела, в которых использовались подобного рода доказательства по ДНК. Якобы плохая наследственность делает обвиняемого агрессивным. Они называли это «геном убийцы».

– Вздор. «Ген убийцы»! Уж наверняка все эти дела рассматривались не в Массачусетсе.

– Нет, не в Массачусетсе.

– Джонатан, моя жена расстроена, – вмешался я. – Мы только вчера ночью об этом поговорили. Это моя вина. Мне не следовало вываливать все это на нее в такой момент.

Лори выпрямилась, чтобы продемонстрировать, что я ошибаюсь. Она владела собой, а не действовала под влиянием эмоций.

– Лори, – успокаивающим тоном произнес Джонатан, – все, что я могу вам сказать, – это что, если они действительно попытаются поднять этот вопрос на суде, мы будем биться не на жизнь, а на смерть. Это же бред собачий.

Джонатан фыркнул и покачал головой, что для такого мягкого и сдержанного человека, как он, было довольно эмоциональной реакцией.

И даже сейчас, возвращаясь мыслями к тому моменту, когда впервые была высказана вслух идея о «гене убийцы», и не кем-нибудь, а Лори, я чувствую, как мышцы спины у меня каменеют, а вдоль позвоночника разбегаются мурашки гнева. Ген убийцы был не просто гнусной идеей и клеветническим измышлением – хотя он, без всякого сомнения, был и тем и другим. Он был еще и личным оскорблением для меня как юриста. С моей точки зрения, это было чистой воды мракобесие, извращающее смысл настоящей теории ДНК и генетического компонента поведения и подменяющее их псевдонаучными бреднями нечистоплотных адвокатов, циничной наукообразной галиматьей, подлинная цель которой – манипулирование присяжными и запудривание им мозгов имитацией научных фактов. Ген убийцы – ложь. Ловкое надувательство со стороны адвокатов.

Кроме того, эта идея была глубоко разрушительной. Она подрывала саму основу уголовного права. В суде мы наказываем за преступное намерение – mens rea, виновную мысль. Существует древнее правило: actus non facit reum nisi mens sit rea — «деяние не делает виновным, если невиновна мысль». Поэтому мы не судим детей, пьяниц и шизофреников: они не способны принять решение о совершении преступления с подлинным пониманием значения своих действий. Свобода воли для закона так же важна, как и для религии или любого другого морального кодекса. Мы же не наказываем леопарда за его свирепость. Хватит ли у Лоджудиса наглости вопреки всему все-таки разыграть эту карту? «Испорченный от рождения». Я был уверен, что он попытается. Несмотря на все законы и все научные факты, он будет нашептывать присяжным в уши, точно сплетник, разбалтывающий секрет. Он найдет способ.

Лори, разумеется, оказалась права: проклятый ген убийцы будет преследовать нас, пусть и не совсем так, как она себе это представляла. Но на той нашей самой первой встрече Джонатан и я сам, взращенные на гуманистических традициях закона, инстинктивно бросились отрицать это. Мы отмахнулись от нее. Однако же идея завладела воображением Лори – и Джейкоба тоже.

Челюсть у моего сына отвисла в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова.

– Кто-нибудь здесь объяснит мне, о чем вы все говорите?

– Джейк, – начал я, но язык отказался мне повиноваться.

– Что? Да скажите же мне уже кто-нибудь!

– Мой отец сидит в тюрьме. Он там уже много лет.

– Но ты же никогда не знал своего отца.

– Это не совсем правда.

– Но ты же сам говорил! Ты же сам всегда это говорил!

– Да, я это говорил. Прости меня. Я действительно никогда не знал его по-настоящему, это правда. Но я знал, кто он.

– Ты мне врал?!

– Я не говорил тебе всей правды.

– Ты врал.

Я покачал головой. Все мои доводы, все мои детские соображения сейчас казались смехотворными и никуда не годными.

– Я не знаю.

– Боже. Что он сделал?

Глубокий вдох.

– Он убил девушку.

– Как? За что? Что произошло?

– Мне не очень хочется это обсуждать.

– Тебе не хочется это обсуждать? Ну, понятное дело, еще бы тебе хотелось это обсуждать!

– Он плохой человек, Джейкоб, и точка. Давай на этом и остановимся.

– Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

– Джейкоб, – мягко вмешалась Лори, – я тоже не знала. Папа рассказал мне только вчера вечером. – Она накрыла руку сына своей и сжала ее. – Все в порядке. Мы пока пытаемся все это переварить. Постарайся не терять головы, ладно?

– Просто… просто этого не может быть. Почему ты никогда мне об этом не рассказывал? Это же мой… кто он мне… мой дед? Как ты мог скрывать это от меня? Что ты о себе возомнил?

– Джейкоб! Как ты разговариваешь с отцом?

– Лори, ничего страшного. Он имеет право злиться.

– Я и злюсь!

– Джейкоб, я никогда не рассказывал тебе – и никому вообще – об этом, потому что боялся, что люди станут смотреть на меня по-другому. А теперь я боюсь, что люди станут смотреть по-другому и на тебя тоже. Я не хотел, чтобы это произошло. Когда-нибудь, возможно даже очень скоро, ты меня поймешь.

Он недовольно смотрел на меня.

– Я не думал, что все так выйдет. Я хотел… хотел, чтобы все это оставалось в прошлом.

– Но, папа, это часть моей личности.

– Я смотрел на это иначе.

– Я имел право знать.

– Джейк, я смотрел на это иначе.

– По-твоему, я не имел права знать? О моем собственном происхождении?

– Ты имел право не знать. Ты имел право начать с чистого листа, быть тем, кем ты захочешь быть, жить такой же жизнью, как все другие дети.

– Но я не такой же, как все другие дети.

– Разумеется, такой же.

Лори отвела взгляд.

Джейкоб откинулся на спинку кресла. Вид у него был скорее потрясенный, нежели огорченный. Все эти вопросы и жалобы были для него всего лишь способом справиться с потрясением. Какое-то время он сидел молча, погруженный в размышления.

– Я не могу в это поверить, – произнес он ошеломленно. – Я просто не могу в это поверить. Не могу поверить, что ты так поступил со мной.

– Послушай, Джейкоб, если тебе непременно хочется злиться на меня, злись. Но я сделал так из лучших побуждений. Я промолчал ради тебя. Еще даже до того, как ты появился на свет, я поступил так ради тебя.

– Ой, вот только не надо. Ты поступил так ради себя самого.

– Ради себя самого, да, и ради моего сына, ради сына, который, я очень надеялся, когда-нибудь у меня будет, ради того, чтобы сделать его жизнь немного легче. Твою жизнь.

– Ну и как, тебе это удалось?

– Думаю, что удалось. Я считаю, что твоя жизнь была легче, чем могла бы быть. Во всяком случае, очень на это надеюсь. Она была легче, чем моя, это уж точно.

– Пап, а ты не забыл, где мы находимся?

– Нет, не забыл. И что?

Он ничего не ответил.

– Джейкоб, мы сейчас должны очень внимательно следить за тем, что и как говорим друг другу, понимаешь? – ласковым тоном произнесла Лори. – Попытайся понять папину позицию, даже если ты с ней не согласен. Встань на его место.

– Мама, ты же сама заявила: я – носитель гена убийцы.

– Я этого не сказала.

– Ты это подразумевала. И не говори, что нет.

– Джейкоб, я точно знаю, что ничего подобного не произносила. Я вообще не считаю, что этот так называемый ген существует. Я говорила о других судебных процессах, о которых читала.

– Мама, все в порядке. Это просто факт. Если бы он тебя не беспокоил, ты не полезла бы читать про него в Интернете.

– Факт? С чего ты вдруг взял, что это факт?

– Мама, ответь мне на один вопрос: почему люди так любят говорить исключительно о наследовании хороших вещей? Когда ребенок какого-нибудь спортсмена тоже показывает хорошие результаты в спорте, все немедленно начинают твердить, что ребенок унаследовал его талант. И когда у музыканта оказывается музыкальный ребенок, и когда у профессора – умный ребенок и так далее и тому подобное. Так в чем же тогда разница?

– Не знаю, Джейкоб. Но разница есть.

Джонатан – который так долго не подавал голоса, что я почти забыл о нем, – спокойно произнес:

– Разница в том, что быть спортивным, музыкальным и умным – не преступление. Мы должны быть крайне осторожны в таких вещах, иначе начнем сажать людей за то, кто они такие, а не за то, что они делают. История знает множество подобных печальных примеров.

– И что мне делать, если я вот такой?

– Джейкоб, что ты хочешь этим сказать? – Я был ошарашен.

– А что, если у меня есть эта склонность и я ничего не смогу с ней поделать?

– Нет у тебя никакой склонности.

Он покачал головой.

Повисло очень долгое молчание, секунд, наверное, десять, которые показались мне вечностью.

– Джейкоб, – произнес я наконец, – «ген убийцы» – это всего лишь выражение. Метафора. Ты же понимаешь это, правда?

– Не знаю. – Он передернул плечами.

– Джейк, ты неправильно все истолковываешь. Даже если у какого-то убийцы был ребенок, который тоже стал убийцей, никакая генетика тут вовсе ни при чем.

– Ты-то откуда знаешь?

– О Джейкоб, я много об этом думал, поверь мне, очень-очень много об этом думал. Генетика не может иметь к этому никакого отношения. Логика у меня примерно такая: если бы у Йо-Йо Ма был сын, он не умел бы играть на виолончели с рождения. Ему пришлось бы учиться этому с нуля точно так же, как всем остальным. Максимум, что ты можешь унаследовать, – это талант, потенциал. А уж что ты с этим сделаешь, кем станешь, это зависит только от тебя самого.

– А ты унаследовал талант своего отца?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Посмотри на меня. Посмотри на мою жизнь, как отметил Джонатан. Ты прожил рядом со мной четырнадцать лет. Ты хоть раз видел, чтобы я поднял на кого-нибудь руку? Хоть раз в жизни?

Он снова пожал плечами. Мои доводы явно не произвели на него никакого впечатления.

– Может, ты просто так и не научился играть на своей виолончели. Это еще не значит, что у тебя нет таланта.

– Джейкоб, что ты хочешь от меня услышать? Доказать подобную вещь невозможно.

– Знаю. Это и моя проблема тоже. Откуда мне знать, есть у меня эта склонность или нет?

– Нет у тебя никакой склонности.

– Вот что я тебе скажу, папа: думаю, ты отлично знаешь, что я сейчас чувствую. Я прекрасно понимаю, почему ты никогда ничего никому об этом не говорил. Вовсе не из-за того, что кто-то мог про тебя подумать.

Джейкоб откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе, давая понять, что разговор окончен. Он ухватился за идею гена убийцы, и, думаю, с тех пор она уже не выходила у него из головы. Я тоже не стал продолжать эту тему. Не имело никакого смысла вещать ему о безграничности человеческого потенциала. Он принадлежал к тому поколению, которое инстинктивно предпочитало научное знание избитым истинам. Мой сын, как никто другой, знал, что происходит, когда наука сталкивается с магическим мышлением.