И все-таки вопрос с партийностью Печерского не давал мне покоя. Понятно, зачем люди, относившие себя к интеллигенции, вступали в ряды КПСС: это было непременным условием продвижения по карьерной лестнице. Но зачем партия нужна была ему, рабочему на вредном производстве? “Все руки у папы были в ранах, он без перчаток работал”, – вспоминает Татьяна Котова. В это время он работал в артели “Багетчик”, где покрывал рамы лаком. В конце 1950-х, когда при Хрущеве послевоенные артели (их в стране было около 150 тысяч) стали закрываться, перешел рабочим на машиностроительный завод, где и проработал до самой пенсии.

Членом коммунистической партии Печерский стал не на фронте, как можно было бы подумать. “В 1947 году, работая в Финансово-экономическом институте заместителем директора по АХЧ, я вступил в партию. Когда я уходил на фронт, я был беспартийным, – из письма от 6 июня 1962 года. – Я всю свою жизнь считал себя большевиком, и сейчас себя считаю. В плену меня считали коммунистом, потому что я нигде не боялся, говорил смело о непобедимости нашей родины. Польские и голландские лагерники говорили, что я политрук, это в лагере смерти, где за каждое лишнее слово ты ждал смерти… Там меня считали политруком, т. к. я в этом лагере очень активно пропагандировал жизнь в Советском Союзе… И не только в этом лагере, меня почему-то считали коммунистом, хотя в других лагерях более-менее я держал себя очень скромно”.

Политруком его посчитали, похоже, из-за “политинформации” в женском бараке. “А ты коммунист, Саша?” Этот вопрос Печерский вложил в уста Люки в овручской рукописи. Ответ на вопрос его рукой зачеркнут. Вот он: “Нет, я и не был коммунистом”. Поверх зачеркнутого написано другое. “Был большевиком. Был? Я не имею права называть себя большевиком, если я нахожусь в плену у врага и ничего не делаю для своей родины”.

Судя по его первым письменным воспоминаниям, Печерский чувствовал себя едва ли не дезертиром. Печерский не любил вспоминать о своем пребывании в штурмбате, стыдился. “Он никому, никогда, кроме меня, не говорил, что был в штрафбате. Только я видел эту справку, что он кровью искупил свой грех. Он не хотел, чтобы об этом знали”, – Михаил Лев добавил к этим словам, что Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен. Ростовский историк Сергей Шпагин, посетивший вдову Печерского в 2001 году, с удивлением услышал от нее примерно то же самое: “Александр Аронович кровью искупил плен”.

“С 1954 года работаю на заводе Ростметиз в багетном цеху рабочим-отдельщиком, а с марта перешел мастером цеха, поддался на агитацию администрации и перешел, депутат райсовета последнего созыва, пред. цехкома, член редколлегии. Как видите, общественную нагрузку имею немаленькую”. И еще: “Победитель соцсоревнования, два раза на доске почета завода был”. И это про доску почета пишет человек, организовавший восстание в лагере смерти!

Он и вправду был советским человеком, таким именно, каким тот должен был быть. Согласно советскому мифу, поощрялась личная скромность, и этому условию Печерский соответствовал идеально: “Я не выслуживался, всю жизнь ненавидел карьеристов и подхалимов”. В письме от 17 января 1965 года Печерский пишет Михаилу Леву о пенсии: “Не морочьте себе голову”. Речь идет об утраченной инвалидности в связи с тяжелым ранением в ногу (ее следовало подтверждать через определенный период времени). Он не хлопотал о пенсии, так и работал, пока мог. Элеонора свидетельствует: “Никогда ничего ни у кого не просил”. Персональная пенсия местного значения в 1970 году ему была назначена, но в минимальном размере 60 рублей. Еще 16 лет после этого он продолжал работать. Но он не роптал, никогда не роптал.

Продолжала трудиться, будучи на пенсии, и Ольга Ивановна. “Оля работала вахтером в школе в пятидесяти метрах от дома, – писал Печерский в одном из писем Михаилу Леву о любимой жене. – Сутки работает – три дома. Ее дело – сидеть и наблюдать, чтобы посторонние не заходили. Но ведь это Оля! Если где грязно, она убирает, если драка – уже там, успокаивает”. И дальше рассказывает, как однажды она зашла в школу на три минуты, случилось это в День учителя, “так ее догнали мальчишки-старшеклассники и вручили цветы. Это было очень трогательно. Ведь дети цветы преподносили только учителям”.

Александр Печерский ощущал себя советским человеком. То довоенное поколение евреев, которое выросло при советской власти, было советским в квадрате, за чистую монету приняв дух провозглашавшегося интернационализма. “Я не знаю еврейский язык не потому, что я его чуждался или хотел скрыть свое происхождение, – говорил Печерский устами своего героя Саши в овручской рукописи. – У нас в Советском Союзе этого не нужно было, мы не знали разницу между евреем и русским, узбеком, татарином. У нас просто люди жили”.

Советская идентичность была важнее для Печерского, чем еврейская, еще и потому, что советское было для него своим. После войны все это у советских евреев совместилось с осознанием того, что они хоть и советские люди, но какого-то второго, что ли, сорта.