Из воспоминаний Татьяны: “Горячий по характеру, папа мог вступить в драку, не терпел несправедливости, готов был за правду бороться. В 50–60-х годах напротив жила соседка-антисемитка, время от времени напоминавшая ему о его “неправильном”, “космополитическом” происхождении. Однажды он не выдержал и закричал на нее при свидетелях: “немецкая подстилка!” Та обратилась в суд с заявлением “в порядке частного обвинения”, его признали виновным и заставили извиниться за нанесенное оскорбление”.

Томас Блатт, рассказывая о своем визите в Ростов, тоже упоминал какую-то соседку, от ушей которой Александр Печерский, выглянув в коридор, закрывал дверь. “Вы же в хороших отношениях с соседкой”, – сказал он. “Всегда лучше проверить”, – прошептал в ответ Печерский.

Вряд ли в этом смысле соседка была одинока. У многих из тех, кто жил в оккупации без евреев, но с немцами, еврейская трагедия (по разным причинам, из-за пропаганды в том числе) не вызывала сострадания. Напротив, возвращение евреев казалось чем-то противоестественным, а для кого-то таило в себе угрозу возвращения награбленного прежним хозяевам. Люди, пережившие оккупацию, воссоединившись с остальными, принесли с собой опыт жизни при нацизме. Ненависть к завоевателям нисколько не помешала перенять у них явный, ничем не прикрытый антисемитизм.

Ростов немцы брали дважды, первая оккупация продлилась всего неделю – в ноябре 1941 года. Вторая оккупация в июле 1942 года затянулась на полгода. На этих страницах уже упоминалась трагедия Змиевской балки. Однако это было еще не все. Многие евреи не поверили лживому призыву (им обещали переезд) и спрятались в подвалах в надежде, что город скоро освободят. В декабре 1942 года были расстреляны 678 евреев, выданных соседями. Немало соседей-доносчиков продолжали жить в тех же домах после войны.

Размах бытового антисемитизма в послевоенные годы не нуждается в доказывании. Власть одной рукой преследовала погромщиков – нацистских пособников, а другой поощряла антисемитов, возможно даже, что Сталин стремился сплотить советское общество на почве антисемитизма. В отличие от 1920-х годов власть поначалу не подавала сигналов, на которые народ всегда чутко реагировал, никак не выказывала своего отношения, разве что не поминала убитых в войну евреев, заменяя непроизносимую национальность эвфемизмом “мирные советские граждане”. Но это только поначалу не подавала сигналов, а потом как начала подавать, так и не могла остановиться, лишь смерть Сталина положила им конец.

Советская власть не могла прямо объявить о начале эры государственного антисемитизма, это противоречило бы декларируемому пролетарскому интернационализму. Поэтому возник новый эвфемизм – “космополит”. Понятие “гражданин мира” приобрело иную коннотацию, понятную из подлой прибаутки: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”. Борьба с “безродными космополитами”, начатая кампанией по раскрытию псевдонимов, продолжилась расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета и арестом “врачей-вредителей”.

В те годы на поверхность вышел, помимо государственного, бытовой антисемитизм. Его пик я не застал, но в детстве до меня доходили тихие разговоры взрослых, вспоминавших, как соседи бурно демонстрировали желание поквитаться с “убийцами в белых халатах” и повторяли упорные слухи о готовившейся депортации евреев на Дальний Восток. Но власть уже не хотела еврейской крови. А власть не захочет, народ не вскочит – он у нас послушный.

Принято объяснять все это присущим вождю антисемитизмом, но вряд ли только в нем дело. Попробую высказать крамольную мысль, к каковой я, собственно, и пытался подвести читателя. Еще неизвестно, кто за кем пошел – народ за Сталиным или Сталин за народом, а тот, в свою очередь, в определенном смысле последовал за Гитлером, ну если и не последовал, то благодаря ему кое-что узнал о себе. Такие вот сообщающиеся сосуды. Случилось нечто вроде проверки населения на реакцию Вассермана. Только не в образец крови, а в саму кровь людскую ввели антиген, антитела мгновенно среагировали на него, и интенсивность реакции оказалась столь высока, что не оставила сомнений в серьезности заболевания.

Была еще одна история, рассказанная мне Михаилом Левом. Печерский шел с вечерней смены, на остановке пьяный, крича “жидовка”, пристал к женщине, хотел ударить. Печерский ударил первым. Против него возбудили дело о хулиганстве. По словам Лева, прекращению дела помогла его встреча с писателем Сергеем Смирновым и вмешательство последнего.

Михаил Лев спросил, помню ли я, кто это. Я помнил: мне было лет 12–13, когда в недолгие годы хрущевской оттепели начались смирновские телепередачи о войне. Писатель вырвал из забвения защитников Брестской крепости, многое сделал для восстановления доброго имени солдат, попавших в годы войны в плен и позднее за это осужденных. Вскоре главный защитник крепости неожиданно оказался в ситуации своих забытых героев. Книгу о них не переиздавали 16 лет, от Смирнова потребовали исключить главы о героях с некрасивыми послевоенными биографиями.

“Рассказы о героизме” – так называлась его передача. Почему-то особенно запомнилось, как он воображал, каким будет первый парад в День Победы (в 1965 году этот праздник впервые стал всенародным). По Красной площади, говорил писатель с телеэкрана, пройдут ветераны и инвалиды войны, гремя костылями. Этого не случилось, парад стал обычным советским парадом, но как раз с этого момента стали отмечать, привечать и чествовать ветеранов. Возникла целая идеология Победы, которой стала приписываться все более ключевая, легитимирующая роль, в конце концов она заняла место Октябрьской революции, и случилось это, между прочим, задолго до перестройки.

В один из Дней Победы в конце 1960-х на торжественном заседании в МГУ выступал Сергей Смирнов. В своем выступлении он упомянул восстание в Собиборе и Печерского. Присутствовавший там Михаил Бабаев (в недавнем прошлом – ростовский судья, а тогда аспирант) еще подумал: какая знакомая фамилия. Герой приглашен на нашу встречу, сказал Смирнов, да, видно, запаздывает. Когда вошел Печерский (Бабаев сразу узнал своего народного заседателя), весь зал встал, а тот скромно сел с краю.