С начала мирового финансового кризиса мировая торговля падала рекордными темпами. У ведущих мировых экономик – США, Великобритании, Франции, Италии – снижение торговых потоков с декабря 2008 года по март 2009-го составило 20–25 %, у Китая и Бразилии – больше 30 %. Дело не просто в спаде производства – практически во всех странах объем торговли сокращался еще быстрее, чем ВВП.

Отчасти это результат того, как измеряется объем мировой торговли. Снижение спроса в Америке на ноутбуки, произведенные в Китае, снижает не только китайский экспорт. Поскольку разные части компьютера создаются в разных частях мира, объем торговли уменьшается повсюду – снижается даже объем американского экспорта, если какая-то часть китайских компьютеров производится в США. При подсчете полная, а не добавленная стоимость каждого товара включается в объем торговли страны, так что суммарное падение торговли оказывается намного больше, чем снижение суммарного ВВП. От уменьшения объемов внешней торговли страдают прежде всего производители. Их товары не находят сбыта на международном рынке, и приходится рассчитывать только на внутренний спрос. И как всегда в таких случаях, у национальных правительств возникает искушение защитить их хотя бы от внешней конкуренции, затруднив иностранным товарам доступ на национальный рынок. Способов сделать это много: можно повысить конкурентоспособность отечественных товаров, увеличив цену импорта с помощью обложения его таможенными тарифами, а можно субсидировать отечественное производство и таким образом снизить стоимость его продукции.

Возражений против растущего протекционизма, по существу, два. Во-первых, экономики некоторых стран, например Китая, так сильно привязаны к рынкам других, что переключение на внутренний рынок в краткосрочной перспективе трудно себе представить. А во-вторых, силен страх перед опытом 1930-х годов, когда началось все с парада тарифных барьеров, а кончилось мировой катастрофой.

Нельзя сказать, что вред протекционизма и его политическая природа были совершенно непонятны в начале XX века. Первые в этом веке американские президенты, Теодор Рузвельт и Уильям Тафт, выиграли выборы, пообещав снизить импортные тарифы. Как и большинство населения, подавляющая часть палаты представителей, нижней палаты американского парламента, была за их снижение. Но сенат США не зря устроен так, чтобы колебания общественного мнения не слишком сказывались на его составе и, значит, на его решениях. Сенаторы времен “позолоченной эры”, сами крупные бизнесмены, в течение трех десятилетий упорно защищали протекционистские меры. Как цинично заметил всесильный Нельсон Олдрич, лидер республиканцев в сенате, “это правда, что в программе Республиканской партии мы обещали изменение тарифов. Но разве мы говорили, что собираемся их снижать?”

В катастрофическом развитии событий в самом конце 1920-х, когда ведущие экономические державы начали буквально соревноваться в возведении торговых барьеров, значительную роль сыграла курсовая политика правительств. Те страны, которые сохраняли привязку национальной валюты к золоту, оказались в более трудном положении, чем те, которые привязывать не стали. Обесценивающаяся валюта улучшала внешнеторговый баланс (грубо говоря, разницу между доходами от экспорта и расходами на импорт) и делала собственное производство более конкурентоспособным. Политическое давление в пользу протекционистских мер становилось слабее. Отказ от золотого стандарта давал возможность проводить активную денежную политику и – что было необходимо во время Великой депрессии и очень важно и сегодня – давал центробанку возможность выступать в качестве кредитора последней инстанции. А если валюта привязана к золоту, то центральный банк не имеет возможности напечатать нужное количество денег, даже если есть острая необходимость поддержать банки.

Сейчас “золотого стандарта” нет, тем не менее политико-экономический механизм, способствующий появлению тарифных барьеров, остается на своем месте. Те государства, которые пытаются поддерживать завышенный курс национальной валюты – например, спасая банки, выдававшие кредиты в иностранной валюте, скорее займутся протекционизмом, чем те, которые позволили валюте девальвироваться. Впрочем, с начала кризиса практически все страны сделали шаги по порочному пути протекционизма.

Что известно экономистам о торговых барьерах? Во-первых, они перераспределяют богатство внутри страны – от потребителей товаров к хозяевам и сотрудникам компаний-производителей. Поскольку цена на продукцию заграничных конкурентов растет, например из-за тарифа, то повышается цена и на местную: за каждую единицу произведенной продукции отечественный производитель получает больше (при тех же издержках), а отечественный потребитель больше платит.

Во-вторых, несмотря на то что введение торговых барьеров ведет к потерям одних (потребителей) и выигрышу других (производителей), суммарный итог всегда отрицательный. Иными словами, помимо перераспределения богатства происходит его уменьшение.

В-третьих, те, кто выигрывает от протекционизма, как правило, политически организованы гораздо лучше, чем те, кто проигрывают. Просто потому, что, хотя первых мало, получаемый ими выигрыш от снижения конкуренции на рынке велик, а вторых, проигравших, много, и, хотя их суммарный проигрыш больше суммарного выигрыша производителей, на каждого потребителя приходится совсем незначительная доля издержек – вот он и не особенно беспокоится. Да и когда дело доходит до лоббирования законодателей и регуляторов, конечно, за ограничение конкуренции готовы платить куда больше, чем за конкурентное устройство рынка. Знаменитые институционалисты, Мансур Олсон и Гордон Таллок, придумали свои главные теории – специальных интересов (Олсон) и борьбы за ренту (Таллок), исследуя как раз экономику протекционизма.

В принципе, существуют некоторые экономические соображения и в пользу торговых барьеров в определенных отраслях при определенных обстоятельствах, а именно – если речь идет о только зарождающейся отрасли, которую стране по какой-то причине хочется иметь. Однако во время кризиса эти соображения не действуют: не стоит платить за защиту новых отраслей, не потому, что они не нужны, а потому, что сейчас, как никогда, трудно угадать, что же будет нужно в будущем. Помните миф о достижениях японского Министерства промышленности?

В книге “Мутный протекционизм”, которую выпустил в марте 2009 года лондонский Centre for Economic Policy Research, были собраны данные о новых ограничениях свободы торговли^[88]. В список вошли 78 ограничительных мер, а в число стран, правительства которых подготовили эти меры, – семнадцать стран из “большой двадцатки”. “Мутным” новый протекционизм назвали потому, что эти меры глубоко спрятаны в многочисленных антикризисных пакетах, в то время как риторика остается прежней – в пользу свободной торговли. Между тем барьеры воздвигаются: развитые страны больше полагаются на субсидии своим предприятиям, а развивающиеся – на тарифные и другие пограничные барьеры.

Россия со своими пошлинами на подержанные иномарки попала как раз во вторую категорию. Там же Аргентина, введшая – нет, не импортные тарифы, а лицензирование импорта автомобильных запчастей, телевизоров, игрушек, кожаных изделий. Эффект от лицензирования тот же: увеличение издержек для импортеров снижает конкуренцию на внутреннем рынке, повышает цены и, значит, прибыль местных производителей. Индия запретила ввоз китайских игрушек, а Китай – многих европейских продуктов питания.

Еще один способ ограничения свободы торговли представила Индонезия. Пять категорий товаров, включая продукты, игрушки, электронику, можно ввозить только через определенные порты и аэропорты (числом тоже пять). Суть та же – затруднение ввоза, издержки импортера, снижение конкуренции, убыток потребителей и выигрыш владельцев и сотрудников местных производственных предприятий. Американские законодатели тем временем ввели существенные ограничения на возможность использования бюджетных средств, предоставляемых компаниям в рамках программ стимулирования совокупного спроса, для закупки, например, импортных деталей. А английским банкам, спасенным правительством, рекомендовано переключиться на финансирование местных предприятий…

И, как всегда, возведение барьеров сопровождается риторикой “око за око”. Не только Россия попыталась защитить свою автомобильную промышленность. Не успела администрация Обамы упомянуть о возможной поддержке детройтских предприятий, как Канада, Франция, Германия, Китай – все бросились обсуждать возможности помощи своим компаниям. Как заметил экс-президент Франции Николя Саркози, “ни одну европейскую страну нельзя обвинять в протекционизме, пока американцы собираются истратить 30 миллиардов долларов на спасение своей автомобильной промышленности”.

Во времена Великой депрессии экономисты еще не знали о фискальных стимулах. Все попытки заставить экономику расти снова были связаны с денежной политикой – освобождение от золотого стандарта давало возможность снижать ставку рефинансирования. Однако денежная политика, даже стимулирующая активность внутри страны, плохо сказывалась на соседях, ведь девальвация национальной валюты делает продукцию соседних стран менее конкурентоспособной^[89]. Получается, денежное стимулирование в одной стране повышает вероятность возведения торговых барьеров в соседней. Другое дело – снижение налоговой нагрузки. Здесь выигрывают не только жители собственной страны, но и соседней. Значит, фискальное стимулирование не вызывает к жизни протекционистских мер. Конечно, это не мешает правительствам переживать, что чужие граждане получают помощь задаром.

В России сторонники протекционизма традиционно сильны. В 1992 году, во время экономической катастрофы, вызвавшей распад СССР, угроза полного коллапса потребительского рынка, включая продовольственный, заставила правительство избавиться от торговых барьеров, но с тех пор они значительно выросли. Последние десять лет борьба потребителей против производителей шла с переменным успехом, но кризис 2008 года дал в руки тех, кто заинтересован в протекционизме, дополнительные козыри. Во-первых, во время кризисов пугать людей легче, а во-вторых, есть возможность обосновывать свои барьеры тем, что так же поступают и другие страны (особого экономического смысла в этом нет, но звучит привлекательно). Однако у сторонников свободной торговли был нежданный, специфически российский союзник – Олимпиада, проведенная в Сочи в 2014 году.

Исторические данные показывают, что страны, которые принимали у себя олимпиады, начинали снижать торговые барьеры. Не успел Рим получить право на проведение Олимпиады-60 (это произошло в 1955 году), как Италия сделала первые шаги к конвертируемости валюты, присоединилась к ООН и сыграла огромную роль в подготовке Римского договора 1957 года, создавшего Европейское экономическое сообщество. Токийские игры 1964 года совпали с началом участия Японии в деятельности МВФ и ОЭСР. Испания стала членом Европейского экономического сообщества в 1986 году – как раз тогда, когда получила право на проведение Олимпийских игр 1992 года в Барселоне. Сеульская Олимпиада ознаменовала открытие мира не только для жителей Южной Кореи (этот год стал концом военной диктатуры) – после двенадцатилетнего перерыва в играх приняли участие представители чуть ли не всех государств по обе стороны фронта холодной войны.

Чемпионаты мира по футболу – события примерно такого же масштаба, как олимпиады, сказываются на свободе торговли так же. Мексика в 1986 году провела у себя чемпионат мира и вступила в ВТО. Причем дело не в инвестициях, связанных с собственно сооружением олимпийских объектов, говорят авторы статьи Эндрю Роуз из Беркли и Марк Спигель из филиала ФРС в Сан-Франциско, а в необходимой открытости экономики^[90]. Вот Пекин в июле 2001-го получил право на проведение XXIX Олимпийских игр, а через два месяца Китай вступил в ВТО.

Олимпиада-2014 в Сочи, может, и помогла сторонникам свободной торговли. Однако события, произошедшие после нее, – присоединение Крыма, война в Донбассе, международные санкции и контрсанкции, дополнительно ухудшившие положение россиян, падение цен на нефть – сдвинули равновесие к ситуации с куда большими ограничениями на торговлю, чем раньше. Чемпионат мира по футболу, успешно проведенный в одиннадцати российских городах в 2018 году, хотя и стал великолепным праздником, не поменял ситуацию с торговыми барьерами. Он только убедительно продемонстрировал, что изоляционизм и ксенофобия не свойственны россиянам.