Нет ничего интереснее, чем вспоминать детскую книжку, читая серьезную работу по экономической истории. Когда Александр Дюма описывал в “Двадцать лет спустя” политические события – а самые интересные из них происходят с мушкетерами в Англии, – он следовал солидным источникам: “Истории дома Стюартов” Юма, воспоминаниям кардинала де Реца и другим историческим хроникам, но вот при описании быта опирался, видимо, на современные ему стереотипы. Дюма, написавший свою бессмертную эпопею о мушкетерах в середине XIX века, вложил в уста Портоса жалобы на то, что англичане все время пьют пиво. Это были неправильные англичане! Если бы господин д'Артаньян и его друзья остановились в доме у простого англичанина, они, скорее всего, пили бы домашний сидр. Но мушкетеры в основном останавливались в трактирах, и, значит, за двести лет до Дюма они пили все то же французское вино, что и у себя дома.

А вот через сто лет в том же трактире не привыкшим к пиву французам пришлось бы довольствоваться дрянным португальским винцом. Путь к английским потребителям великолепному французскому вину преградили торговые барьеры, воздвигнутые местными производителями пива и джина.

Таможенные тарифы на вино? Да кому какое дело до вина! Вот, например, в связи с запретом на импорт грузинского вина в 2006 году набор вин, доступных жителю нашей страны, радикально поменялся, и ничего – никакой революции это не вызвало. Однако триста-четыреста лет назад все было по-другому. Вино было чуть ли не стратегическим продуктом. Не существовало ни водоочистительных фильтров, ни привычки кипятить воду: в течение столетий алкоголь был едва ли не единственным гигиенически безопасным питьем. Неслучайно пьянство было профессиональным заболеванием пиратов: в длительных морских путешествиях они были вынуждены потреблять алкоголь, потому что не было возможности долго хранить пресную воду. В XVII веке всего две страны – Франция и Испания – производили вино, которое можно было экспортировать. Поэтому, когда в 1688 году вспыхнули войны – сначала Девятилетняя, а потом Война за испанское наследство, – англичанам понадобился новый источник алкоголя. Началась увлекательная экономическая история портвейна и торговых войн, когда вместо крови лились потоки вина и пива.

Экономический историк становится известен именно тогда, когда его открытия противоречат принятому взгляду на какую-то эпоху и ее персонажей. Чикагский экономист Роберт Фогель взорвал спокойный ход дискуссии об экономическом положении чернокожих на Юге перед американской Гражданской войной, опубликовав собранные им данные об эффективности производства и уровне жизни на плантациях^[86]. Вместо того чтобы ввязаться в горячую, тянущуюся десятилетиями дискуссию об эффективности рабского труда, в которой оппоненты обсуждали разные эпизоды из истории американского Юга, Фогель собрал и систематизировал данные о ценах на невольничьих аукционах. Оказалось, что, вопреки распространенному представлению, на Юге не ожидали ни войны, ни снижения производительности на плантациях. Как это можно было узнать? Очень просто. Если бы плантаторы ожидали неприятностей, цены на сезонную аренду рабов росли бы по сравнению с ценами на их приобретение. А данные аукционов показывали, что никакого падения цен не было: значит, южане не ожидали войны и тем более поражения. Как всегда, цена – лучший источник информации. В данном случае для историка.

Это в точности та же простая идея, о которой мы говорили в первой главе: глядя на цены активов, современные инвесторы видят, какие риски предсказывает рынок. Если плантатор считает, что в ближайшие годы никаких неприятностей не произойдет, а продажи и прибыли будут расти, он купит хорошего раба, а не арендует его. И правда, если прибыли растут, то и работники на следующий год будут дороже. Покупка раба, как и покупка любого актива, страхует от положительных сюрпризов на рынке. Аренда рабочей силы страхует от неприятных сюрпризов и, значит, отношение арендной ставки к цене показывает, положительных или отрицательных сюрпризов ожидают участники рынка. Перед самым началом Гражданской войны цена аренды оставалась стабильной, значит, плантаторы не ожидали ни конфликта, ни масштабных изменений в способе производства и образе жизни.

Результаты Фогеля стали сенсацией – миф об экономической обреченности плантаторского Юга давно укоренился. А когда Фогель подсчитал количество калорий, ежедневно потреблявшихся рабами, и выяснил, что это количество было выше, чем у свободных белых рабочих в северных городах, возмущение общественности перешло все границы. Одни бросились пересматривать свои взгляды, другие – перепроверять данные Фогеля. Некоторые данные пришлось пересмотреть. Так, исходные оценки среднего количества порок, которые получал раб за год, оказались, по-видимому, заниженными. Страсти горели нешуточные: противники взглядов Фогеля или, точнее, противники того, чтобы Фогель высказывал свои взгляды, присылали ему письма с угрозами. Нет, Фогель не оправдывал рабство – его никак нельзя оправдать – и не отрицал очевидных негативных последствий с точки зрения эффективности. (Рабство очень сильно ограничивает выявление и использование талантов, непосредственно не связанных с работой на плантации.) Просто он показал, что из того, что система – это зло, еще не следует, что она экономически неэффективна.

Конечно, не каждому историку удается попасть в центр общественной дискуссии. Многие научные революции известны лишь узкому кругу специалистов. Институционалист Дуглас Норт из Вашингтонского университета, получивший в 1993 году Нобелевскую премию совместно с Фогелем, в свое время перевернул представление о причинах резкого сокращения межатлантической торговли в XVII веке. До его работ экономисты не считали пиратство основной причиной снижения объемов торговли. Или взять другой известный пример из истории экономической мысли. До трудов Авнера Грейфа из Стэнфорда казалось, что использование теории стратегического поведения для анализа исторических данных – научная экзотика, а теперь его работы по политическому устройству Византии и средиземноморской торговле – классика.

Профессору экономической истории Джону Наю из Университета Вашингтона в Сент-Луисе пришлось столкнуться в своем исследовании с несколькими проблемами. Во-первых, представление об Англии XVIII– XIX веков, родине Адама Смита и Давида Рикардо, как флагмане свободной торговли прочно укоренилось и среди экономистов, и среди широкой публики^[87].

Кроме того, не существовало единого архива, который позволил бы изучать роль таможенных тарифов на примере англо-французской торговли. Приятная же сторона состояла в том, что разрозненные архивы в основном остались в морских портах на берегах Ла-Манша, где располагались в исследуемую эпоху таможенные службы. Научное исследование требовало поездок по французским городкам. Интересная работа для ценителя французского вина!

Закат протекционизма. Французы долго были либеральнее англичан

Начав работать с архивами, касающимися виноторговли, Най решил сосредоточиться целиком именно на этой отрасли экономики. И правда, какие тарифы накладывали англичане и французы? Пятнадцать лет архивных исследований коммерческой документации в Бордо и Дижоне – тут на любом семинаре взрослая, а не студенческая часть аудитории завистливо вздыхает – дали Наю возможность оценить изменения в винном балансе двух стран.

Большинство людей, если их спросить, что они знают об истории международной торговли, ответят: “Да, в общем, ничего”. Некоторые, подумав, вспомнят: “Ах, да! Адам Смит, свобода торговли”. Самый влиятельный экономист всех времен и народов писал в конце XVIII века о вреде торговых барьеров, и, согласно расхожим представлениям, его страна – Англия, тогдашний лидер мировой экономики, – всячески поощряла торговлю с помощью низких тарифов. К середине XIX века английские тарифы снизились настолько, что Англия практически вынудила своих торговых партнеров к свободе торговли, заложив фундамент для глобализации и быстрого экономического развития на сломе XIX и XX веков.

Так вот, доказывает Най, это миф. То, что протекционизм – плохая экономическая политика, это правда, а вот то, что Англия, родина современного экономического либерализма, проводила во времена Смита и в следующее столетие политику свободной торговли, – нет. Когда после нескольких лет работы в архивах Джон Най получил результаты, выявляющие динамику английских и французских тарифов в XIX веке, и послал их нескольким экономистам, то уже через несколько дней телефон в его кабинете начал звонить: коллеги стали приглашать его выступить на семинарах в ведущих университетах Америки. И не столько затем, чтобы выслушать, сколько затем, чтобы объяснить ему, как он неправ.

Торговля не идет. Снижение внешнеторгового оборота крупнейших стран (октябрь 2008 – декабрь 2008)

Историческая картина, дополненная экономическими результатами исследования Ная, складывалась такая. Война с французским королем Людовиком XIV дала шанс английским протекционистам. Стремительно выросло производство местного пива, джина, виски, и, соответственно, появилась группа своих производителей, лоббирующая высокие тарифы на французское вино. С другой стороны, англичане сами старались развивать винное производство в Португалии и предоставляли этому вину большие преимущества на своем внутреннем рынке. Это при том, что португальские вина были гораздо хуже французских – в них приходилось добавлять спирт, чтобы они лучше хранились и выдерживали транспортировку (так появился портвейн). Мало того, большая часть производства портвейна принадлежала англичанам, и даже виноделов на иберийский берег привозили с Туманного Альбиона. Естественно, что возвращаться к прежним таможенным тарифам ни производителям джина и пива, ни владельцам португальских виноградников, ни импортерам портвейна не хотелось даже после установления мира между Англией и Францией.

Да, тарифы на ввозимые в Англию товары с начала XIX века снижались. Но что делали англичане, уменьшая таможенные пошлины во время индустриализации? Снижали их на то, в отношении чего у них и так было преимущество! То есть именно на те товары, тарифы на которые не ограничивали торговлю, и именно на тех рынках, где английские производители не опасались конкуренции. Это все равно что в середине 1980-х Япония предложила бы снизить до нуля ввозные таможенные пошлины на небольшие автомобили, свой основной экспорт в США, который тогда грозил заполнить американский рынок целиком. Или сегодняшняя Россия предложила бы в качестве уступки при двусторонних переговорах снизить тарифы на ввоз в нашу страну сырой нефти и газа.

Англия же, размахивая флагом с начертанным на нем девизом “За свободу торговли!”, снижала таможенные барьеры на свою основную экспортную продукцию – текстиль. Это пример колониальной, а не свободной торговли! Между тем вычислительная модель общего равновесия (с помощью таких моделей сейчас обычно оценивают последствия изменений таможенной или бюджетной политики) показывает: если бы в середине XIX века англичане снизили тарифы на основные французские продукты даже в одностороннем порядке, обеим странам было бы в итоге лучше.

И все же вышло так, что Англия, которая не слишком спешила следовать заветам Адама Смита, оказалась в учебниках защитницей свободы торговли, а французская администрация Наполеона III, бывшая, по сути, гораздо более либеральной, – нет. Франция, куда меньше разглагольствуя о свободе торговли и экономическом либерализме, практиковала более свободные торговые отношения, чем ее островная соседка. А английское лидерство достигалось не за счет коммерческого либерализма, а, наоборот, вопреки протекционизму, за который так ратовали всевозможные группы специальных интересов.

Со времен Девятилетней войны англичане, продолжая пить джин, приучились к пиву и портвейну. К тому же в обмен на высокие налоги, собираемые с производителей местного алкоголя, правительство защищало пивных производителей и продавцов от внешней конкуренции. Французские вина стали уделом узкой верхней прослойки общества – для богачей и запретительно высокие тарифы не страшны. Так что, когда война окончилась, никакого автоматического возвращения к довоенному состоянию не произошло: объем винной торговли между Англией и Францией в начале XVIII века был в 20 раз ниже, чем в XVII столетии.

И тут на ум приходит торговая (и не только) война с Грузией 2006– 2008 годов. После нескольких лет действия запрета на импорт грузинских вин, от которого пусть не сильно, но страдали десятки миллионов российских потребителей (вовсе не обязательно те, кто пьет грузинское вино, – вследствие запрета повышается цена на все вина, продаваемые у нас в стране), грузинским виноделам и производителям минеральных вод пришлось заново отвоевывать себе место на российском рынке. Аналогия с французским вином в XVII–XIX веках не прибавляет оптимизма. За время, прошедшее с введения полного запрета на ввоз грузинских вин, россияне привыкли к дешевым чилийским и аргентинским винам, а вместо боржоми пьют эвиан и перье. Лобби производителей и импортеров продукции, заменившей изгнанные с рынка напитки, крайне заинтересованы в том, чтобы действие санкций продолжалось. После возвращения грузинских вин они стали бороться за новые ограничения, каждый раз привязывая свои предложения к каким-то “геополитическим” соображениям. Страдают, как всегда, потребители: для них любое ограничение свободы торговли ведет к потерям – как минимум в виде уменьшения выбора и более высоких цен на оставшиеся на рынке товары.