В феврале 2009 года, в самый разгар мирового финансового кризиса, сильно затронувшего российскую экономику, Олег Дерипаска, еще за год до этого самый богатый человек в России, а в тот момент обладатель самых больших корпоративных долгов, предложил изменить российский закон о банкротстве. Идея Дерипаски состояла в том, что закон должен защищать менеджеров от кредиторов в период реструктуризации. Политическое руководство страны косвенно поддержало промышленника: мол, закон о банкротстве плох, если позволяет отнимать компании у их владельцев.

Логика олигарха была понятна: поскольку в большинстве крупных российских предприятий топ-менеджеры одновременно владельцы, изменения в законе позволили бы Дерипаске сохранить контроль над его холдингом и в ситуации, когда он не может расплатиться с долгами. Общая экономическая логика, говорит, однако, об обратном. Нельзя защитить кредитора, не отнимая в случае неспособности расплатиться имущество у задолжавшего собственника. Это верно для ипотечных кредитов граждан, это верно и для корпоративных долгов.

Как ни проста идея банкротства, никакой экономический институт в России не окружен таким количеством мифов и легенд. И миф номер один состоит в том, что “банкротство – инструмент передела собственности”. Нет-нет, само по себе это утверждение правильное – банкротство действительно инструмент передела собственности. Вот только произносится это так, будто единственная польза от банкротства – для алчных дельцов, грязными методами старающихся прикарманить чужое. Между тем угроза “захвата и передела” – основной смысл закона о банкротстве. В отсутствие такой угрозы собственник не будет искать наиболее эффективных менеджеров, менеджеры не будут стараться улучшить положение предприятия, а кредитор – не даст им кредит. Не даст, потому что у предприятия нет стимулов кредит возвращать. В экономике, в которой не работает механизм банкротства, то есть “захвата и передела”, нет стимулов инвестировать.

Судить об экономике какой-либо страны по банкротствам – все равно что выводить заключение о здоровье жителей города по моргу городской больницы. И все же как заключение патологоанатомов важно и для терапевтов, и для хирургов, так изучение банкротств позволяет экономисту многое понять о здоровой части экономики.

Смысл банкротства – это прежде всего защита кредиторов от неисполнения их должниками своих обязательств. Однако правильное законодательство о банкротстве служит и интересам потенциальных заемщиков. Действительно, ожидая, что менеджеры не станут прилагать усилия в отсутствие “негативных” стимулов, инвестор не будет вкладывать деньги. Что, если дела пойдут не так хорошо, как ожидалось? Как можно будет вернуть деньги? Где нет процедуры банкротства, нет и инвестиций. Эта логика имеет и прямое следствие: степень защиты кредиторов в экономике ощутимо сказывается и на далеких от банкротства компаниях, которые кредиты возвращают вовремя, через ставку процента.

В ситуации, которую мы часто наблюдаем в России, когда никто никому не хочет давать в долг (или, другими словами, хочет давать только под очень высокий процент), означает вот что. Никто не верит, что процедуры и институты, позволяющие кредиторам получать обратно свои деньги в случае убыточности бизнеса, например закон о банкротстве, работают эффективно. Если бы закон о банкротстве эффективно защищал кредиторов, все бы рвались выдавать кредиты и они бы дешевели. Отними собственность у немногих нерадивых хозяев – и множество “радивых” окажутся в выигрыше: смогут получать кредиты под более низкий процент.

И все же любой случай банкротства, даже если обошлось без кровопролития, – это как минимум крушение чьих-то производственных планов и личных амбиций. По определению банкротство – это “плохая сторона действительности”. Не бывает банкротств без проигравших, хотя без выигравших – бывает. Поэтому каждое банкротство – будь оно самым честным и прозрачным – порождает немало негативных эмоций, которые и в развитых странах нередко выплескиваются на страницы газет и экраны телевизоров. И менеджеры, и собственники, и работники предприятия – в первую очередь люди, и нет ничего удивительного в том, что они предпочитают обвинять в своих неудачах конкурентов, правительство и неблагоприятные обстоятельства, а не самих себя.

В истории российского законодательства о банкротстве был важный момент: в 2002 году первый российский закон, закон 1998 года, сменился на другой, серьезно отличающийся от прежнего. И эта смена – хороший пример того, как общественная дискуссия, ведущаяся, на первый взгляд, специалистами, привела к ухудшению института банкротства. Это произошло потому, что диагноз был поставлен неправильно. Действовавший до этого закон, закон 1998 года, называли удобным инструментом для нечестного захвата собственности. А ведь именно этот закон, как никакой другой, опирался на самые последние на тот момент достижения теории фирмы и корпоративного управления. Он защищал интересы кредиторов, то есть обеспечивал отъем собственности у задолжавших владельцев, значительно лучше, чем его последующие модификации.

Одно из ключевых – и самых спорных – изменений, внесенных в 2002 году, касалось порядка назначения внешнего управляющего. Того человека, который руководит предприятием после того, как оно, не сумев расплатиться по какому-то обязательству, оказалось банкротом. В старом законе инициатива представления кандидатур была сознательно отдана в руки кредиторов. Новый закон существенно ограничил их права. Поскольку внешний управляющий мог сильно влиять на то, кто из кредиторов получит свое в первую очередь, мотивация у изменений была все та же: эти ограничения создают дополнительные помехи тем, кто использует процедуру банкротства для отъема собственности. По старому закону судья, назначая внешнего управляющего по предложению кредиторов, лишь проверял соответствие кандидата формальным требованиям. Новый закон отнял у кредиторов преимущество в назначении управляющего.

По новому закону назначенный судом управляющий был обязан “действовать добросовестно и разумно в интересах должника, кредиторов и общества”. Старый закон требовал добросовестности и разумности только в интересах должника и кредиторов. С точки зрения защиты кредиторов – то есть именно того, что и создает стимулы для инвесторов, – эти изменения были шагом назад.

Однако что, собственно, было не так со старым законом? В 2001 году мы с Екатериной Журавской и Арианой Ламберт-Могилянской проанализировали данные, покрывающие 80 % промышленного выпуска России^[58]. Ни до, ни после в нашей стране не собирали такой базы данных для изучения последствий введения закона о банкротстве. Анализ показал, что появление нового, современного закона – того самого закона 1998 года, написанного в соответствии с новейшими научными достижениями, – не привело к превращению предприятий, попавших под его действие, в более эффективные. После введения внешнего управления на этих предприятиях не наблюдалось признаков реструктуризации или хотя бы сокращения числа работников. Критики закона были отчасти правы. Однако основная причина неэффективности состояла вовсе не в излишней либеральности положений закона: значительная часть банкротств была связана с вмешательством региональных властей. На предприятиях наиболее эффективных отраслей внешнее управление вводилось в регионах, где сильны политические позиции губернатора. Менять нужно было не закон о банкротстве, защищавший права кредиторов, а систему, при которой судьи оказывались слишком зависимыми от губернаторов.

Во время кризисов одной из основных проблем экономики становится усиливающееся общественное и, как следствие, политическое давление на институты. Институт банкротства, важнейший элемент рыночной экономики, не исключение. В самые тяжелые годы Великой депрессии в южных, самых бедных, штатах Америки перестали работать аукционы по продаже недвижимости, изъятой у неплатежеспособных заемщиков. Группы вооруженных местных жителей появлялись в день объявленного аукциона и не давали никому, кроме прежнего владельца, делать ставки. Иногда такие торги приносили устроителю ровно 1 доллар.

Политическое давление чувствовалось в Америке и после начала мирового финансового кризиса в 2008 году. Крупнейшие банки JPMorgan Chase, Morgan Stanley, Citigroup и Bank of America не без нажима со стороны правительства объявили, что вводят временный мораторий на лишение заемщиков права выкупа закладной (foreclosure). Это обычно предшествует продаже дома с аукциона. Еще раньше подобный мораторий был объявлен национализированными компаниями Fannie Mae и Freddie Mac, крупнейшими держателями закладных на дома в США. То есть теперь, если человек не может продолжать выплачивать свой ипотечный долг, он не лишается автоматически жилья – большие банки соглас н ы терпеть дольше. Банкам поменьше пойти на такое труднее, чем крупным банкам, так что выселение тех, кто не платит по своим долгам, продолжалось и после объявления моратория. В феврале 2009 года, по подсчетам компании RealtyTrac, 74 тысячи домов перешли в собств е н ность банков и почти 300 тысяч домовладельцев получили уведомление о предстоящем выселении.

План Обамы, принятый в начале марта, состоял в том, что более 4 миллионов заемщиков получили возможность снизить ежемесячные платежи. Это должно было позволить значительному числу американцев остаться в своих домах. План критиковали и справа, и слева: справа – потому что деньги используются для субсидирования тех, кто взял заем и не может его вернуть. Не надо было брать! А слева план критиковали, потому что он никак не помогал тому, чей дом после кризиса стоил меньше, чем кредит, на который этот дом был куплен.

А и вправду, что делать тем, кто должен по своим ипотечным кредитам больше, чем стоят теперь их дома? После кризиса 2009 года в США в такой ситуации оказалось 14 миллионов человек. В этой ситуации рациональный с точки зрения экономической теории поступок – отказаться от выплаты кредита, потеряв находящийся в залоге дом. Если дом стоит дешевле, чем размер долга, отказ от уплаты принесет прямой выигрыш. Но теория теорией, а до последнего времени этика подсказывала должнику, что нужно покрепче затянуть пояс, но выплатить долг. Особенно если невыплата кредита может вызвать какие-то негативные последствия – иск со стороны банка или издержки для репутации.

Однако эта этика, как выяснилось, быстро устаревает. Когда-то, в прошлую финансовую эпоху, ипотечный кредит был трансакцией между двумя сторонами – должником и банком. Но теперь банк, оформивший закладную, мгновенно перепродает ее другому финансовому институту, а тот, возможно, использует ее для создания каких-то производных бумаг, которые продает на рынке. Моральная ответственность перед конкретным банкиром была выше, чем перед обезличенным рынком.

Впрочем, с самого начала было понятно, что если стратегический отказ от долга приобретет лавинообразный характер, то, скорее всего, банки – держатели закладных на дома станут с гораздо большей охотой соглашаться на изменение условий кредита. Это, в свою очередь, приведет к изменению условий новых ипотечных кредитов – не заемщикам, а банкам придется страховать риск падения цен на рынке недвижимости. В конечном счете стратегическое поведение должников должно повысить эффективность рынков.

Имеет ли этот финансовый постмодернизм какое-то отношение к российским проблемам? Посмотрим. Одной из основных причин сложностей в переходный период от социалистической экономики к капитализму был и остается низкий уровень доверия между людьми. Или, более широко, отсутствие укоренившейся системы ценностей, присущих жителям стран с развитой рыночной экономикой. Что же теперь? Мы двинемся в новую эру, просто перескочив тот этап развития, на котором возвращение долга, в том числе и долга банку, было делом чести?

Ушли с рынка. Крупнейшие банкротства США (после 1980 года)

Банки, когда им не возвращают кредит, заводят разговоры о морали и законе. Когда же речь идет о том, что они сами не могут выполнить обязательства, обращаются за помощью к правительству.

Общая задолженность российских предприятий банкам на 1 января 2009 года, в разгар спада, вызванного мировым финансовым кризисом, составляла, по данным Росстата, чуть больше 13 триллионов рублей. Просроченная задолженность, выросшая за 2008 год на 20 %, составляла чуть меньше 1 триллиона рублей. Однако предоставлять государственную поддержку предприятию – напрямую ли, заставляя ли банки выдавать кредиты – бессмысленно, если у предприятия большие долги. Особенно бессмысленно, если у компании есть долги, превышающие стоимость его активов: любая помощь в этой ситуации оказывается помощью кредитору, ничем не помогая должнику. Но главное – это то, что стимулы менеджеров предприятия оказываются в такой ситуации неправильными. Если они знают, что у компании нет шансов стать прибыльной, они скорее будут “выводить активы”, то есть красть у собственников и налогоплательщиков. Впрочем, даже если менеджеры ведут себя совершенно добросовестно, непонятно, почему граждане страны должны расплачиваться с кредиторами неумелых или просто невезучих заемщиков.

Даже если правительство решило, что кредиторов надо спасать, и помощь доходит до предприятия, то государственные дотации в этой ситуации никак не стимулируют реорганизацию компании. Если бы она была срочно обанкрочена, то есть собственник лишился бы собственности, а кредитор быстро получил бы ее активы, то производительная деятельность компании могла бы продолжаться. Долг был бы погашен или по крайней мере значительно уменьшен, а стимулы для менеджеров – восстановлены.

Одним словом, очищение от долгов должно быть первым предварительным условием для получения любой государственной помощи. В крайнем случае можно помочь тем, кто способен предъявить план реструктуризации долга, по которому получение помощи предшествовало бы любой расплате с кредиторами. Иначе, если одновременно получать помощь и расплачиваться с кредиторами, появляются большие возможности для хищений. Как всегда, эффективность закона зависит не только от текста, но и от институтов, которые обеспечивают его работу. Конечно, исправить в одночасье судебную систему, милицию и прокуратуру невозможно. Именно поэтому в период экономических трудностей требуется политическая воля. Всегда ли ее хватает – это, конечно, вопрос.