Захват активов обанкроченного ЮКОСа в 2006 году и покупка частной ТНК-ВР государственной “Роснефтью” в 2013-м завершили круг. Двадцать пять лет назад промышленные активы были “собственностью всего советского народа”, некоторое время они находились непонятно в чьих руках, почти десять лет – в частной собственности нескольких человек, и вот снова – в собственности всех вместе. В этом деле сплелись и экономика, и политика, причем не только на уровне бесчисленных и всем известных имен и деталей, но и на самом высоком уровне – теоретическом.

Эпоха, которая сделала возможным “путешествие активов”, началась со смертью социалистической экономики. Или, точнее, со смерти идеи социалистической экономики. Экономисты никогда не прочь отпраздновать похороны какой-нибудь знаменитой идеи, гипотезы или теории. Экономический крах и последовавший за ним распад Советского Союза ознаменовал смерть и целой области экономической науки – сравнительной экономики. Сравнение оказалось ненужным, потому что плановая экономика, такая привлекательная на бумаге, оказалась нежизнеспособной на деле. Результатом социалистического эксперимента стала длительная стагнация и в итоге катастрофический спад производства, начавшийся в СССР в 1990 году и вызвавший, в свою очередь, резкое снижение уровня жизни. Вопрос о том, какой путь развития лучше, решился сам собой. Теперь исследования, в которых противопоставляются социалистический и капиталистический пути развития, можно найти разве что в журналах по экономической истории.

Именно так все и воспринималось в начале 1990-х. Выступая на крупной международной конференции в Москве в августе 1992 года, исполняющий обязанности премьер-министра Егор Гайдар сказал, что книгу по сравнительной экономике нужно теперь искать в разделе “Экономика развития”. Одновременно прекратилось соперничество двух систем в политической сфере. Знаменитый политолог Фрэнсис Фукуяма из Университета Джона Хопкинса даже объявил “конец истории” – победу демократии как формы общественного устройства над диктатурой. Однако, как мы теперь знаем, “конца истории” не наступило. Демократия оказалась вовсе не столь популярной, как казалось в начале 1990-х. Во многих странах период разброда и шатаний сменился временем “сильных лидеров”: одни захватили власть в уставших государствах силой, другие получили мандат на правление в результате выборов, а потом демонтировали институты демократии. Это заставило и ученых заново задуматься о глубоких связях политики и экономики.

Чем занималась старая сравнительная экономика, понятно. Сейчас в это трудно поверить, но еще полвека назад многим казалось, что плановая экономика – более прогрессивная экономическая система, чем капиталистический рынок. Способность правительства концентрировать огромные ресурсы там, где это представлялось необходимым, была грозным инструментом. Неудивительно, что и вполне капиталистические экономисты, предлагая рецепты быстрого роста для развивающихся стран, упирали на государственные инвестиционные проекты.

Попытки заставить экономики третьего мира развиваться быстрыми темпами провалились еще в 1960-х. Через десять лет стало ясно, что все социалистические экономики испытывают трудности, еще в 1944 году предсказанные Фридрихом Хайеком. В отсутствие свободного рынка решения плановых органов – куда инвестировать и что развивать – становились все менее эффективными. Из-за отсутствия подходящих институтов, правил игры, определяющих взаимоотношения экономических субъектов, прежде всего компаний и людей, не получалось создать для этих субъектов правильные стимулы. У компаний не было стимулов развивать производство, у граждан – работать больше и лучше, изобретать и внедрять что-то новое. После двух десятилетий стагнации и неудачных попыток реформ плановая экономика развалилась. Крах социалистических экономик подарил было надежду на победу одних и тех же капиталистических правил во всех этих экономиках. Однако разные страны требовали разных реформ.

Самое главное, что нужно было сделать, – построить фактически с нуля институты, защищающие права собственности. Без этих институтов – законов и органов, следящих за их исполнением, – у потенциальных предпринимателей и потенциальных инвесторов нет стимулов заниматься бизнесом. Зачем вкладывать во что-то, если есть опасения, что у тебя отнимут всю прибыль? Институты защиты прав собственности обеспечивают именно это – правильные стимулы для тех, кто готов прилагать усилия, и для тех, у кого есть капитал.

До большого перехода – от социалистической экономики к капиталистической – представлялось, что главная угроза правам собственности исходит от бедных членов общества. С незапамятных времен разбойники грабили купцов и просто честных граждан, отнимая и товар, и деньги, и стимулы к тому, чтобы продолжать заниматься производительной деятельностью. Со времен Адама Смита экономисты понимали, что защита от разного рода разбойников, или, говоря научным языком, защита прав собственности – ключевое условие экономического развития. Если то, что ты производишь, могут отнять – зачем производить? И не важно, кто разбойник – бандит с большой дороги, недальновидный феодал или даже король, которому нужны деньги для новой войны. Когда права собственности тех, кто что-то производит, защищены плохо, производство не растет. Однако опыт переходного периода после краха социализма показал, что угроза со стороны разного рода разбойников – не единственная проблема.

Оказалось, что в отсутствие порядка опасность для инвестиций и собственности граждан представляют другие граждане, богатые и сильные. Те, кто может захватить и подчинить институты, которые на бумаге выглядят вполне прилично, – прикормить прокурора, застращать судью и подкупить мэра. То, что в неравном обществе основная угроза правам собственности – не от “короля” (политического руководства) и не от “разбойников” (бедной части населения), а от влиятельных граждан – урок переходного периода.

В программной статье “Новая сравнительная экономика” пять авторов, занимавшихся до этого в основном происхождением юридических систем и связанных с ними институтов, определяющих положение бизнеса по всему миру, предложили новый подход^[57]. Вместо того чтобы сравнивать две системы, можно сопоставить множество способов организовать капиталистическую экономику. Для каждой страны нужны подходящие институты – от романтического максимализма гарвардца Джеффри Сакса, считавшего в начале 1990-х, что существует единый магический путь к развитой капиталистической экономике, не осталось и следа.

По большому счету все сводится к той же дилемме – или сильная центральная власть и беззащитные перед ней граждане, или слабая власть и граждане, беззащитные друг перед другом. Сильный центр обеспечит права собственности, то есть стимулы к экономическому развитию, не давая одним гражданам грабить других. Зато, возможно, сам ограбит граждан, отняв имущество, а то и жизнь. Поэтому главный вопрос новой сравнительной экономики – это вопрос о том, как должно быть устроено общество, чтобы был найден правильный баланс между двумя полюсами: диктатурой и хаосом.

В XVII веке Гоббс боялся беспорядка и потому предпочитал абсолютную монархию. Через сто лет Гамильтон и Мэдисон, обсуждая конституцию будущих Соединенных Штатов, нашли возможность ограничить центральную власть с помощью механизмов федерализма. Еще через двести лет эмпирические исследования лишь усложнили поиск окончательного ответа: китайский курс на децентрализацию экономического планирования, взятый в 1980-х годах, считается одним из главных слагаемых “китайского чуда”. А российская спонтанная децентрализация 1990-х не дала правильных стимулов ни местным властям, ни компаниям.

“Новая сравнительная экономика” – развитие другой новой экономики, новой институциональной. Для “старых институционалистов” Веблена и Коммонса институциональное развитие – просто эволюция политических, экономических, социальных норм. Коуз и Уильямсон, создавая институциональную теорию компании, добавили в картину этой эволюции структурности – институты меняются не просто так. Компании минимизируют трансакционные издержки. Стоимость написания, заключения и исполнения контрактов определяет, что именно предприятие производит само, а что заказывает у других компаний. Точно так же в новой сравнительной экономике наилучшие институты для какой-то страны – те, при которых общественные издержки, опасность беспорядка и опасность диктатуры минимальны.

Откуда взяться оптимальным институтам? Джанков с соавторами перечисляет разные возможности. Во-первых, институты могут появиться как следствие политического спроса: в начале XX века победа “прогрессивных” кандидатов в президенты США – Теодора Рузвельта, Уильяма Тафта, Вудро Вильсона – привела к значительному увеличению государственного регулирования. Иными словами, из “хаоса”, в котором крупные участники рынка могли манипулировать этим рынком как хотели, ситуация сместилась в сторону “диктатуры”. Вместо издержек “провалов рынка” появились издержки “провалов государства”: с одной стороны, нерегулируемый рынок более рискован, чреват периодическими кризисами; с другой – рынок регулируемый хуже учитывает информацию, находящуюся в распоряжении отдельных его участников. На таком рынке кризисы, возможно, происходят реже, зато масштаб их может быть гораздо больше, чем на рынке, который регулируется незначительно или вовсе не регулируется.

Во-вторых, институты могут появляться под давлением лоббистов. Лицензирование какой-либо деятельности и другие барьеры для входа в отрасль часто появляются именно как результат усилия групп особых интересов. Мы это обсуждали в главе об экономике общественного сектора. В-третьих, институты могут рождаться как следствие переговоров между разными группами в элите. Сговор баронов с принцем Джоном, по которому непопулярный король удержал свою корону ценой значительных уступок, – пример того, как сиюминутное соглашение, знаменитая “Хартия вольностей” дает жизнь традиции, на века определившей развитие страны.

Дуглас Норт, получивший Нобелевскую премию за свои работы по экономической истории, предложил новую большую теорию. В ней нет марксистского разделения на базис, или экономические отношения, и политическую надстройку. В теории Норта политика и экономика неразделимы. Есть два основных способа общественного устройства: общество с ограниченным доступом и общество со свободным доступом.

Общество с ограниченным доступом возникает, когда посреди хаоса рождается элита. Элита удерживает власть за счет ренты, образующейся благодаря отсутствию свободного входа. Если только одна компания имеет право на производство какого-то продукта или монополию на торговлю каким-то продуктом с другими странами, она может сама устанавливать цену, получая монопольную ренту. Рента используется элитой и для удержания власти, и для хорошей жизни. Политическое устройство такого общества – механизм создания и поддержания рент, а экономическое – бизнес в условиях высоких входных барьеров. Высокая маржа у тех, кто внутри. Главная сфера, к которой имеет доступ только элита, – создание и изменение организационных форм.

А в обществах с открытым доступом, говорит Норт, все устроено по-другому. Существующие ограничения на вход по природе своей временны. Такая социальная структура существует примерно в двух десятках стран (мы в России называем их условно Западом), и именно они – лидеры экономического развития. Способность перейти от ограниченного доступа к открытому определила, по теории Норта, возможность перейти к современному экономическому росту.

Дуглас Норт недаром считается одним из основателей институциональной экономики – и в этой его теории существенную роль тоже играют институты. Но институты – вещь хотя и фундаментальная, но трудноуловимая. Другое дело – структура организаций, которые обеспечивают взаимодействие людей, – вот она, на виду. Здесь – тоталитарная личная диктатура, там – диктатура массовой партии, ограниченная к тому же исторической независимостью провинций, а вот – демократия с сильными традициями патернализма…

Однако сильное место в теории Норта состоит вовсе не в том, что он обращает внимание на возможность двух путей – пути современного развития и пути, на котором страна и экономика оказываются как бы замороженными, – а в следующей гипотезе. Она состоит в том, что ограниченный доступ, или монополия на каждом рынке в экономике и диктатура в политике, – это естественное состояние общества. Для любого отклонения от этого устойчивого состояния нужны специальные усилия.

Эта гипотеза далеко не очевидна. Более того, она противоречит общепринятым представлениям. Однако произведем мысленный эксперимент. Что произойдет, если по мановению волшебной палочки исчезнут все структуры государства? По Норту, наступит хаос, который быстро сменится диктатурой. В легендарной повести-сказке Уильяма Голдинга “Повелитель мух” дети, выброшенные на необитаемый остров, в считаные дни образуют иерархическое общество с ограниченным доступом. Так же и на совершенно свободном рынке, если эту свободу не защищать, может возникнуть монополия. В теории Норта демократия и свободный рынок – это то, что противоречит естественному ходу вещей и инстинктивному поведению людей, то, что необходимо постоянно защищать. Страны, в которых это осознается, уходят от естественного состояния к демократии и рынку.

Если граждане не борются каждый день за демократию и свободный рынок, страна скатывается именно к этому состоянию – монополии и диктатуре. Бедности и несчастью, иными словами.