Глава 21
Большая дружба народов
Говоря о расовых проблемах в Америке, невозможно удержаться от соблазна, чтобы не взглянуть на себя в том же ракурсе. В людях моего поколения советская власть воспитывала и во многих случаях воспитала-таки ощущение, что жили мы в полной национальной гармонии. Во всяком случае о национальных конфликтах не писали газеты, не рассказывало телевидение, ни о чем таком мы не слышали. Да, мы жили с ощущением национального согласия, доброго отношения ко всем народам. Не готов ничего утверждать в отношении этнических окраин, но в российской части страны было определенно так. Возможно, еще и оттого, что в большинстве мест Центральной России население, как правило, было весьма однородно, неславянская публика, особенно в маленьких городах там встречалась нечасто.
Да и там, где народы перемешивались, в целом, как мне помнится, царило согласие. Особенно показателен в этом плане был город Баку. Если в Москве этника растворялась в огромной массе незнакомых между собой людей, то в маленьком Баку, где чуть ли не каждый знал каждого, где бок о бок жили и дружили азербайджанцы, армяне, евреи, русские, быть разными было естественно, вопрос о национальности просто не возникал. Исключением, конечно, была Прибалтика, которая, как было принято считать, не славилась особым радушием по отношению к русским, и, как мне запомнилось, это чувство было взаимным. Со стороны русских примешивалось еще непонимание и даже обида за то, что в Балтийских республиках нас встречали как-то уж очень негостеприимно. Объяснялось это просто: советские школьные учебники истории живописали о том, как радостно и, конечно же, добровольно вступали Балтийские страны в состав СССР. Однако прибалты знали и другую историю, а также не забыли проведенные чекистами чистки, изрядно проредившие тысячи их семей.
Было в нашей гармонии наций и еще одно исключение, которое, впрочем, как и Прибалтика, картину особо не портило. То был антисемитизм и, соответственно, евреи. Собственно, антисемитизм доставлял дискомфорт именно евреям, остальные этого просто не замечали. По целому ряду причин гонения на евреев характерны для многих стран, в которых случилось жить этому вечно странствующему и гонимому народу. Но в послевоенной Европе и других развитых странах антисемитизм если где и сохранился, то разве что в быту, показывать эти чувства на публике стало считаться неприличным. О государственном же антисемитизме после учиненного немцами холокоста речи, понятно, нигде и быть не могло. И только наша интернациональная держава, разумеется, негласно – у нас все гадости обычно делались негласно – ввела для евреев особые ограничения.
Для евреев негласно устанавливались ограничительные квоты при приеме во многие вузы, а в некоторые из них, как, например, идеологические институты вроде МГИМО или переводческого отделения Московского института иностранных языков, вход и вовсе был воспрещен. Примерно то же происходило и при приеме на работу. Кому-то из особо одаренных и целеустремленных пробить эту стену все же удавалось, но многие так и оставались за бортом реализованных возможностей. Бытовому антисемитизму тоже всегда находилось место. Какой еврей не слышал в свой адрес гадкого шипения на тему своей национальности? Рационального объяснения бытовой неприязни не было, но факт остается фактом: евреев зачастую не любили даже там, где их никогда и не видели (например, в деревнях). Ну, как же, «ведь евреи нашего Христа распяли!».
Интересно, что само слово «еврей» в публичном пространстве никогда не произносилось, атмосфера явного и скрытого антисемитизма наделила его оттенком непристойности, примерно как слово nigger. Но, поскольку слово хоть и было не в ходу, а евреи никуда не исчезли, для обозначения национальности власти придумали лицемерный эвфемизм в традиционном для них канцелярском стиле – «лица еврейской национальности».
В общем, не случайно многие из этих «лиц» старались скрыть происхождение – писатели и актеры за псевдонимами, кто-то за фамилией русской жены или как-то иначе. При этом страна долго не выпускала из своих объятий желающих ее покинуть. Но как только такие возможности появлялись, многие евреи уезжали. За несколько последних десятилетий численность еврейского населения уменьшилась в разы. Сегодня это заметно даже визуально, на улицах стали гораздо реже встречаться лица с характерными еврейскими чертами.
А в остальном проблем в национальных отношениях вроде бы и не было. Нам нравилась наша интернациональность. Мы с симпатией относились и к китайцам (пока не испортились отношения с Мао Цзэдуном), и к неграм, особенно американским. Уж каким сочувствием были преисполнены люди к маленькому негритенку в картине «Цирк»! Впрочем, негры из Африки тоже пришлись нам по вкусу, что наглядно доказал Фестиваль молодежи и студентов в 1957 году. Помимо уникальных впечатлений от первой встречи советских людей с иностранцами, он оставил в нашей стране и кучу темнокожих детишек, прозванных «дети фестиваля».
А что до узбеков, калмыков, таджиков и других советских народов, пресса нас уверяла, что мы одна семья, что наша дружба вечна и нерушима. Эти слова повторялись так долго и так часто, что для многих стали такой же частью советской реальности, как первомайская демонстрация, как вожди на мавзолее, продовольственные заказы и постоянный дефицит всего. Тем сильнее оказался шок, когда на излете советской власти одна за другой последовали вспышки национальной ненависти, доходившие до боевых действий и чуть ли ни малого геноцида и карательных операций – Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах… Это было время гласности и перестройки, когда о подобных событиях стали говорить публично, когда уже не боялись бередить раны, вскрывать гнойники нашей жизни. Тут уж даже самые доверчивые стали задаваться вопросом: «Как же так, как такое с нами могло случиться?»
Те, кто понимал, объясняли, что, вообще-то, ничего особенного с нами и не случилось, что обещанная пропагандой гармония была мифом, что межэтнические противоречия существовали всегда. Другое дело, что любые обсуждения этой темы находились под запретом, что проблемы подобного свойства исправно загонялись внутрь, а когда все же прорывало, конфликты жестко подавлялись и получали гриф «совершенно секретно». Когда же хватка советской власти поослабла, а тайное наконец стало явным, мы узнали, что армянских карабахцев уже давно возмущали азербайджанские власти, что абхазы жаловались на подавление их культуры и идентичности властями грузинскими, что турки-месхетинцы из Ферганской долины никогда не простят погромы, устроенные узбеками…
Впрочем, теперь все это – уже проблемы наших соседей. Для нас сегодняшних скорее важен другой вопрос: как получилось, что, когда в российских городах появились мигранты из Средней Азии и Кавказа, многие из нас, людей вроде бы вполне толерантных, превратились в ксенофобов, а иные и в откровенных расистов?
А если покопаться в собственной душе, то и наша толерантность, помнится, имела ряд особенностей. Во-первых, далеко не все члены большой советской семьи имели в наших глазах равный статус. Абсолютной привилегией пользовались украинцы и белорусы, наши братья по славянской линии, что и понятно. Выходцы из этих республик без особых проблем делали карьеру даже в столице, да и личные отношения с русскими людьми строились у них вполне органично. С кавказцами все обстояло сложнее. Среди прочих наша творческая интеллигенция выделяла грузин, с которыми тесно общалась, любила приезжать в Грузию и славно проводить там время в застольях. Для остальной российской публики все кавказцы были на одно лицо, каким его показывал телевизор – в черкесках, мохнатых шапках, танцующие под барабаны лезгинку – в общем, кавказцы были чужим, непонятным и, как представлялось, взрывным народом. Еще ниже в этой иерархии стояли жители Средней Азии, уже тогда получившие обидное прозвище «чурки».
Другой особенностью нашего отношения к советской семье народов было, помнится, чувство некоего превосходства. Это чувство жило во многих, необязательно осознанно, часто на уровне подсознания. Причем это относилось абсолютно ко всем, включая близких нам Украину и Белоруссию. В психологическом смысле это здорово напоминало пренебрежительное отношение жителей метрополии, ну если не к своим колониям, то уж точно к провинциям, своим отсталым окраинам. Словно мы были допущены к неким сакральным смыслам, скрытым от остальных, что давало нам право считать себя лучшими, более продвинутыми и вручало полномочия стоять во главе соседних народов. Что поразительно, хотя после распада СССР прошло уже более четверти века, это имперское мироощущение живет во многих из нас по сей день. До сих пор в головах, особенно у тех, кто постарше, не укладывается, что бывшие советские республики уже давно стали независимыми государствами, что с Москвой они в лучшем случае могут о чем-то консультироваться и договариваться, но совсем не обязательно готовы следовать в ее фарватере. Надо полагать, что имперские фантомы если и не диктовали, то уж точно служили фоном при принятии решений, связанных с украинским кризисом. И, конечно же, подпитывали наших ура-патриотов.
Вот примерно в таком состоянии мы вышли из объятий советской власти и прикоснулись к «древу познания» самих себя. Стряхнув со своих одежд пыль лицемерия и прекраснодушия, мы обнаружили, что мы не такие уж и толерантные, а даже совсем наоборот. В новой постсоветской и поначалу совсем безденежной жизни нас особенно сильно раздражали цены на рынках, а вместе с ними заправлявшие там азербайджанцы, узбеки и все другие торговцы с нерусскими лицами. Наживаются, мол, на нас спекулянты проклятые, выжимают последние крохи! Нас совсем не ужасали погромы, которые время от времени устраивали на рынках националисты-радикалы при явном попустительстве и даже сочувствии милиции. Порой так и хотелось задаться вопросом, из каких, собственно, рядов набирают наших стражей порядка, не из тех ли самых, что громят рыночные палатки? В 2000-х годах власть с националистами даже заигрывала, но позднее, похоже, разобралась, на какую опасную тропу ступает.
В 1990-х мы более других не любили чеченцев – ну, конечно, война, груз 200, теракты, да и чеченская диаспора в России завоевала славу жестких парней. Собственно, нашим расположением не пользовались никакие кавказцы, потянувшиеся в Россию в поисках заработка. Может быть, единственным исключением по-прежнему оставались грузины. Но даже к грузинам, к которым мы традиционно были расположены, после военных столкновений в 2008 году многие охладели. А уж что власти выделывали с московскими грузинами, вспоминать горько и стыдно. Детей с грузинскими фамилиями исключали из школ, какие-то семьи без объяснения причин и оснований депортировали, создавали массу других трудностей… Это то, что мне, как москвичу, известно доподлинно, подозреваю, что и в других городах творилось нечто похожее.
И, наконец, последние 15‒20 лет объектом нашей бурной неприязни остаются работяги-мигранты из Средней Азии. Уж сколько обидных кличек и прозвищ им напридумывали, сколько гадостей в их адрес было написано, да и сказано тоже! Каких только бюрократических рогаток, по большей части бессмысленных, для них в России не понаставили! А уж по уровню бытовой недоброжелательности, недобрых взглядов, а то и прямых оскорблений в свой адрес таджики, узбеки, киргизы, казахи оставили позади, пожалуй, даже евреев.
Соглашусь, некоторые поводы для беспокойства есть. С приездом мигрантов, например, появилось понятие этнической преступности – это известный факт. Случаи бывают, конечно, вопиющие, но, как я мог понять, большого влияния на общий криминальный фон в стране это не оказывает. Не верю я и в то, что налетевшие, как саранча, гастарбайтеры отнимают рабочие места у нашего родного коренного населения. Мне случалось говорить об этом с предпринимателями, и все мои собеседники в один голос утверждали, что во многих случаях коренное население просто не желает делать ту работу, за которую берутся таджики или узбеки. И также все без исключения отмечали еще одну проблему с коренным населением – пьянство. В этом смысле работники из Средней Азии в глазах предпринимателей сильно выигрывают. Однако готов согласиться с тем, что поведение иных приезжих, не считающихся с нашими традициями и правилами, может вызывать возмущение. Чего только стоил мчащийся по Тверской, главной улице столицы, свадебный кортеж, участники которого палили из ружей и пистолетов в воздух! Может, это и в порядке вещей на Кавказе, но точно не у нас.
Мне представляется, что вся эта гремучая смесь правды и полуправды служит лишь оправданием неприязненному отношению к приезжим. Причина неприязни здесь больше психологическая, возможно, даже в какой-то мере идущая от природных инстинктов. Я вот представляю себе небольшой городок, скажем, тысяч на сто жителей где-нибудь в глубине России, куда не ступала нога иностранца. И вот представьте, что в нем появляется человек непривычной наружности, пусть это будет негр. Для города это станет любопытной диковиной, можно сказать его достопримечательностью, может, кто-то из жителей даже будет этим гордиться. Но вот в городок по каким-то причинам приезжают еще 200 негров. И если раньше приходилось куда-то ехать, чтобы поглазеть на чернокожую диковину, то теперь и ездить никуда не надо, теперь уже чернокожие люди встречаются постоянно. И хотя негры ведут себя смирно, никому не мешая, их присутствие слишком заметно, это нарушает сложившееся ощущение городского ландшафта и вызывает чувства дискомфорта и даже раздражения, возможно, даже неосознанные. И куда только подевались наши былые симпатии к неграм?!
А теперь представьте, что этот городок наводняет еще 2000–3000 человек неславянской наружности, скажем, азербайджанцы, таджики, узбеки, кавказцы. Повсюду слышится громкая гортанная непонятная речь, эти люди резко жестикулируют, по-русски говорят с сильным акцентом, и их много, очень много – в общем, этот городок стал уже совсем не таким, каким был прежде. Тут уж людьми овладевает беспокойство, а то и страх, они чувствуют угрозу для своего привычного быта, своей безопасности, а наиболее впечатлительные натуры уже начинают опасаться, а не растворится ли в этом потоке приезжих вся их привычная жизнь. В поисках рационального объяснения своему беспокойству пришельцам вспоминают любые грехи, большие и малые, мнимые и настоящие.
Очевидно, есть какой-то порог терпимости людей к вторгающейся чужой культуре. В микродозах она может быть любопытна и даже интересна, дозы побольше вызывают напряжение и дискомфорт, а за каким-то пределом, как мне представляется, начинают срабатывать природные механизмы защиты своего вида от «пришельцев». Во многом нечто подобное наблюдается даже в Америке, казалось бы, уж ко всему и ко всем привычной, когда речь идет о латино, то есть о латиноамериканцах. Сегодня их число уже достигло 55 миллионов человек, это 17 % населения страны, а люди все прибывают. На юге Америки растут обширные национальные анклавы – латиноамериканские кварталы в городах и даже отдельные поселения, где жизнь идет на свой лад, совсем непривычный для остальной Америки. Многих это пугает, люди опасаются за будущее американской культуры, американских ценностей и традиций, за свою идентичность, в конце концов. К слову, отвечая на беспокойство именно этой части американцев, Трамп стремится ограничить приток людей со стороны южных соседей.
Подводя итоги, приходится констатировать, что терпимость к людям чужой культуры, когда они оказываются в непосредственной от нас близости, не самая сильная наша черта. Я не считаю это расизмом или ксенофобией, а именно низким порогом терпимости. Возможно, это идет от того, что мы просто не привыкли к такому этническому многообразию. В отличие от Америки, где свободно перемешивались люди всех рас, со всех уголков планеты, русские, хоть и соседствовали со своими национальными окраинами, но в большинстве случаев жили от них обособленно. Не исключаю, что наш низкий порог этнической терпимости в какой-то мере можно объяснить еще и консервативностью русской натуры, крайней осторожностью к любой инаковости, о чем уже шла речь в предыдущих главах.
