Глава 17
О радиусе доверия и пользе коллективных действий
А на родине в какой-то момент в центре внимания прессы как раз оказалась череда дорожных конфликтов с участием машин cкорой помощи. Медицинские машины блокируют во дворах, не пропускают в потоке движения, нападают на водителей… Словом, сплошная агрессия и хамство, что выглядит уж как-то совсем нецивилизованно, когда речь идет о медиках и спасении жизни людей. Впрочем, даже все эти истории со скорой не так уж и выбиваются из обычного хода нашей жизни, просто обращают на себя больше внимания, подчеркивая общее неблагополучие нашего общества. И этому неблагополучию должна быть причина.
Неустроенность, экономические трудности, отсутствие перспектив и социальных лифтов, низкая культура – все это наверняка играет свою роль, но лишь отчасти объясняет, почему мы так относимся друг к другу. Не будучи специалистом в социопсихологии, все же рискну предположить, что корень зла таится в чрезвычайно низком уровне взаимного доверия, произрастающем из целого ряда обстоятельств нашей жизни как последнего времени, так и более ранней истории. В самых разных ситуациях мы подозреваем других в исключительно эгоистических, своекорыстных интересах. Мы не верим сирене скорой помощи, подозревая, что водитель катит порожняком за буханкой хлеба или просто торопится сдать смену. Мы исключаем мысль, что подрезавший нас внедорожник сделал это случайно. Не верим соседям, врачам, продавцам, благотворителям, власти и в ответ получаем все то же самое. И так на каждом шагу. Мы не доверяем друг другу.
Между тем уровень доверия и связанная с этим способность к коллективным действиям – это, как утверждает наука, важнейшие индикаторы и условия успешности или неуспешности страны. В этой связи Александр Аузан в своих лекциях и в книге «Экономика всего» приводит несколько показательных исторических примеров. В середине прошлого века исчезли тоталитарные режимы в Германии и Японии. Обе страны находились в состоянии экономической агонии. Но через 10–15 лет мир стал свидетелем немецкого экономического чуда, а вслед за тем и японского чуда. Страны возродились и расцвели. И вот другая картина: в конце 1980-х годов распались авторитарные режимы в Восточной Европе и части азиатских стран. Но никакого чуда в этих странах не произошло. Почему? Почему не случилось никакого чуда в России с падением коммунистического режима? Александр Аузан отвечает на эти вопросы, цитируя автора теории коллективных действий Мансура Олсона:
Дело в том, что как перед японским, так и немецким экономическим чудом в этих странах происходили очень важные общественные изменения. Резко выросли уровни взаимного доверия людей и увеличились масштабы общественной деятельности, возникли переговорные площадки. После этого всплеска и начался резкий экономический рост.
Если в послевоенной Германии на вопрос, можно ли доверять другим людям, 90 % говорили, что нельзя, то в конце 1950-х годов более половины немцев на тот же вопрос отвечали положительно.
Александр Аузан указывает, что возможны и обратные процессы, ведущие страну к упадку, когда мелкие организованные группы тянут одеяло на себя и при этом имеют достаточное влияние, чтобы распределять бюджет. В итоге эти группы своей цели достигают, но страна движется все медленнее и медленнее. Именно это и происходило в послевоенной Великобритании. Разные группы интересов так замкнули все на себя, что фактически остановили развитие страны. Олсон назвал этот феномен «британская болезнь». То, что происходило в России после распада СССР, он считал крайним проявлением «британской болезни».
Надо думать, эта «болезнь» сыграла свою роль в утрате взаимного доверия и способности коллективных действий наших людей. На глазах всей страны одни прихватывали гигантские куски пирога госсобственности, другие, будучи при постах и связях, пилили пирог бюджетный, а все вместе подрывали наше доверие к бизнесу и власти. Но это было бы еще полбеды, мы бы справились с ней, не потеряй доверие друг к другу. Одномоментная смена всего уклада жизни травмировала общество. Открывшиеся перспективы и потеря прежних якорей вскружили голову одним и привели в уныние других. Борьба за место под солнцем, а еще чаще за выживание разобщила людей. Воспитанное на коммунистических фантазиях, большинство оказалось не готово к жизни в условиях свободного рынка, не понимая его правил и возможностей. Да, конечно, варившийся в те годы «бульон» новой жизни еще не был рынком, хотя основные черты капитализма уже обозначились, причем в его самой неприглядной форме. Тем труднее было людям понять новую реальность. Властям же, увлеченным великими преобразованиями, было не до просвещения.
В 1990-е я работал в США и как-то в один из коротких наездов в Москву обратился к одному из тогдашних телевизионных начальников с предложением, мол, я уже много лет нахожусь в Америке, вжился в эту страну и смогу готовить специальную программу, своего рода руководство жизни при капитализме. Мы должны помочь людям разобраться в новых условиях, убеждал я. Ответ начальника поразил цинизмом: «Мы коммерческая организация и никому, кроме своих акционеров, ничего не должны».
Четверть века назад общие устремления выводили на улицы чуть ли ни миллионные демонстрации. Я не знаю, что должно произойти сегодня, чтобы собрать на митинг хотя бы десятую часть участников. За эти почти три десятилетия единство устремлений распалось, общество атомизировалось, каждый стал преследовать собственные эгоистические цели. И только в небольших группах, этих островках в океане, вроде волонтеров, правозащитников или фанатов какого-то увлечения, сохраняется взаимное доверие к своим членам.
Сегодня на вопрос можно ли доверять другим людям, 88 % отвечают, что нельзя. А вот в конце 1980-х картина была другая: 74 % говорили, что доверять можно. Между тем наука утверждает, что когда взаимное доверие между людьми растет, коллективная деятельность становится более массовой, более интенсивной и эффективной, то в итоге производится больше общественных благ (эти блага могут включать что угодно: от экологии до общественной безопасности). Чем больше связей не только между отдельными людьми, но и различными группами, чем они крепче, тем больше предпосылок для экономического роста. Добиться такой гармонизации общества – путь трудный и совсем не быстрый. Но идти по нему придется. И первые шаги, как мне представляется, должны начинаться с того, чтобы мы научились разговаривать со своими оппонентами, не орать на них, не доносы писать начальству или в прессу, а именно разговаривать. Речь не о том, чтобы непременно соглашаться с противной стороной и тем более ее полюбить. Для начала просто ее надо услышать. А потом просто поговорить. Но, как отмечает Александр Аузан, «…у нас совсем не развито такое качество, как договороспособность. Сейчас буквально на триколоре можно написать самую популярную в России фразу: “Я с этим на одном поле не сяду”. Лозунгом является отказ от общения».
Я уточню этот лозунг – мы отказываемся от нормального, без агрессии и хамства общения со своими оппонентами. В этой связи крайне деструктивную роль играют, на мой взгляд, наши телевизионные ток-шоу. Почему-то высшим драматургическим пилотажем считается провокация участников на ор, перекрикивание друг друга, часто переходящее во взаимные оскорбления, а то и в драку. Продюсерам непременно нужен конфликт. Считается, что это народу смотреть интереснее. На мой взгляд, утверждение сомнительное, поскольку смысл происходящего в студии в таком гаме неизбежно теряется. Ежедневная трансляция агрессивного хамства по центральным каналам возводит эту манеру общения в культурный стандарт. Раз так разговаривает наша политическая элита, раз это постоянно показывают по телевизору, значит, так разговаривать друг с другом можно, значит, это нормально. Если нормально по телевизору, то уж тем более нормально в соцсетях или на дороге, в том числе и при встрече со скорой помощью.
Очевидно, что телевизор с его миллионами зрителей может быть чудовищным разрушителем общественной ткани, вести к обострению всех социальных болячек. Но он же, только перекинь рычажок, может способствовать их заживлению, создавая здоровую среду обитания.
Среда обитания – запомним эти слова, они могут стать для нас ключевыми. Если я правильно понимаю прочитанное о природной предрасположенности, такие свойства человеческой натуры, как агрессия и ряд других, могут передаваться людям по генетической линии. Однако человек, получивший такой, условно говоря, «ген агрессии», совсем необязательно станет бандитом или садистом. С таким же успехом он может стать воином-героем, защищая страну, или бесстрашным пожарным, спасшим десятки людей. Все зависит от среды обитания, в которой ему случилось расти и жить дальше.
Надо полагать, что справедливо и обратное: агрессивная среда способна испортить человека с «нейтральной» генетикой. Чего там, сужу по себе: долгая жизнь в Америке воспитала во мне весьма вежливого водителя, но, вернувшись домой и снова попав на наши дороги, я то и дело ловлю себя на мимолетном хамстве. Я знаю, что это плохо, что так нельзя, и я останавливаю себя. Но то, что творится вокруг, в данном случае дорожная среда обитания, вновь и вновь провоцирует на водительскую грубость.
Но что формирует нашу среду обитания? Изрядно, конечно, зависит от нас самих, но все же во многих случаях из субъектов мы превращаемся в объекты, на которых воздействуют фундаментальные институты.
Мы знаем, что первые представления о жизни, своего рода начальная социальная матрица, складываются в семье. И тут уж как повезет, в какой семье родиться – слышать с первых лет своей жизни мат или Шуберта, получать затрещины или вразумительные объяснения. Кстати, те, кому приходилось бывать за границей, наверное, заметили, как по-разному реагируют на нарушение порядка детьми наши родители и жители западных стран. Наши то и дело одергивают своих чад, а если те не слушаются, обычно тут же переходят на повышенный тон или даже крик, что нередко оканчивается шлепками. Иностранцы же, как правило, предоставляют детям гораздо большую свободу (иногда, может быть, слишком большую), прежде чем сделают им замечание. Если не подействует, постараются объяснить, мол, смотри, другие дети так не делают, могут пригрозить лишить их какого-нибудь удовольствия и очень редко переходят на крик. Ну а бить ребенка и даже шлепать по попе – это может привести к проблемам с социальными службами. Такой способ воспитания, как ни странно, имеет глубокие корни и отражает целое мировоззрение, которое радикально отличает Запад от России, мировоззрение индивидуализма, о чем уже говорили. В США и других странах Запада видят в ребенке пусть еще и не совсем развившуюся, но уже личность со своими правами, в том числе, начиная с определенного возраста, и с правом на личное пространство. По этой причине, прежде чем войти в комнату подростка, даже если ему всего девять или десять лет, родители обязательно постучат в дверь.
Это к вопросу о том, с какими установками дети входят в контакт с другими социальными институтами. Прежде всего со школой. Ее влияние мы ощущаем сразу, с первого класса. Правда, воспитательный процесс с методичками по формированию положительных качеств редко дает, если вообще дает, сколько-нибудь значимый эффект. Тут у школы происходит осечка. А вот рутинная демонстрация неуважения личности – с этим все обстоит неплохо. Казарменный стиль поддержания дисциплины, окрики и грубость не очень умелых учителей, демонстрирующих абсолютное неуважение к личности учеников, – не это ли первичный тренинг (а для детей из иных семей то и дополнительный) по развитию хамства, особенно у тех, в ком это заложено природой. Спешу оговориться, наверняка у нас есть хорошие школы и достойные учителя. Но что-то мне подсказывает, что во многих других случаях ситуация в этом смысле мало изменилась к лучшему со времен моей юности и даже школьных лет моей дочери.
В качестве антитезы приведу в пример американские школы. Можно сколь угодно критиковать многие из них за качество образования, поражаться невысокому уровню знаний учеников, но чего отнять нельзя, так это того, что американские школы не рождают в детях комплексы, а, напротив, раскрепощают учеников, не навязывают готовые ответы, а поощряют их самостоятельный поиск. Уважая личность в своих учениках, школа с младых ногтей воспитывает в детях чувства свободы и достоинства.
Впрочем, справедливости ради скажу, что и американский подход далеко не всегда достигает успеха. Раскрепощенные и незакомплексованные подростки становятся порой отъявленным хулиганьем с обещающим криминальным будущим.
Вне всякого сомнения, среду обитания во многом определяют окружение, наличие положительного примера, формирующие нравственные установки. Но тут история сыграла с нашей страной злую шутку. 100 лет назад большевики привели к власти полуобразованные низы с характерной для них лексикой, манерой общения, отношением к окружающим – гигантскую серую массу, установившую в стране свой поведенческий стандарт. А лучших – образованных, мыслящих носителей традиций и культуры – либо выдавили из России, либо сгноили в лагерях или сразу без долгих церемоний внесли в расстрельные списки. По сути, большевики выкосили большую часть целого класса, который мог бы служить примером для остальных, – класса интеллигенции. Уцелевшим же осколкам этого класса и их потомкам уже было не по силам конкурировать с новыми «образованцами», ведущими родословную от поколения «шариковых».
Если не школа, не семья, не мощный слой по-настоящему образованного, культурного класса, то какой другой институт мог бы способствовать созданию у нас здоровой среды обитания? Наверное, церковь. И пастырское слово, и практическая благотворительная помощь сирым и страждущим – все это должно создавать центр притяжения, своего рода остров любви, остров сострадания и заступничества за обиженных, ведь этому учат все религии. Не буду о мусульманах, иудеях, протестантах и других конфессиях – о них я знаю немного. Но вот РПЦ, наша главная, можно сказать, государственная церковь, конечно, у всех на виду. Но, видно, как раз оттого, что сегодня она главная, что именно «государственная», а в советские годы непристойно коллаборационистская, не получается у нее стать центром притяжения. С каждым годом РПЦ все больше и больше напоминает то ли госкорпорацию, то ли министерство. Об ее успехах в бизнесе наслышан, о постоянных притязаниях на лакомую собственность тоже (одна только история с Исаакиевским собором чего стоит!). Мы видели, как по настоянию ее епископов закрывают выставки и спектакли, как то и дело вторгается она в светскую жизнь с категоричными требованиями и наставлениями. Не говоря уже о боевых отрядах так называемой «православной общественности», готовой с кулаками и скандалами крушить то, что, по их мнению, может оскорблять чувства верующих или общественную нравственность. Всему этому мы не раз становились свидетелями. А где помощь сирым и убогим, где великая благотворительная миссия церкви? Кухни для бездомных и нищих доктора Лизы помню, а вот церковных видеть не приходилось. Может, они где-то и есть, как наверняка есть щедрые душой приходские священники, посвятившие себя помощи слабым, но в глаза это точно не бросается. Между тем, возвращаясь к моему американскому опыту, могу сказать, что там церковь и благотворительность – синонимы. Это относится практически ко всем религиям, конфессиям и деноминациям.
Церковь в США можно считать и одним из самых мощных центров притяжения волонтеров: от раздачи еды неимущим до помощи инвалидам и содержания хосписов, от компьютерных классов до театральных кружков для молодежи из малоимущих семей. Все это обычно существует на пожертвования прихожан при храмах, мечетях, синагогах и молельных домах.
А куда идут пожертвования РПЦ? По данным газеты РБК, ежегодный доход церкви от пожертвований составляет 100–150 миллионов долларов (данные за 2012 год). Большая часть этих денег инвестируется в различные бизнесы. В этом отношении у нашей главной церкви все хорошо получается, но вот на нравственный ориентир, боюсь, она как-то тоже не очень тянет. Нет, не помощник она нам в создании морально здоровой среды обитания. Тогда, может быть, государство, то есть власть со всем ее чиновничьим аппаратом? В конце концов, это ведь мы содержим ее на наши налоги. По-хорошему среда обитания должна быть и ее зоной ответственности. Что ж, когда появляются, к примеру, МФЦ, всерьез облегчившие нам жизнь, снявшие раздражение от хождения по бесконечным инстанциям, – тут хочется власть похвалить, это реальный вклад в здоровье среды обитания. Но вот когда, защищая свои права, начинаешь бодаться с властью (что по мелочам, что по-крупному), и понимаешь, что ты бессилен, в душе зреет бунт. Когда самым безнравственным образом уничтожаются правозащитные НКО и благотворительные фонды вроде фонда «Династия», когда «взбесившийся принтер» издает фантастически безнравственные законы вроде «Закона Димы Яковлева», когда видишь, что коррупция, словно агрессивная ржавчина, насквозь разъела наше чиновничество – ну, о какой тут здоровой среде обитания может идти речь!
И что же тогда остается? Похоже, только мы сами и остаемся. Что ж, если мы надеемся когда-нибудь зажить по-человечески, стоит помнить о простой закономерности: преодолев свою недоговороспособность, разговаривая друг с другом без хамства и потасовок, мы создаем почву для взаимного доверия. Из доверия рождаются коллективные действия. Коллективные действия рождают связи между различными группами, что не только создают общественные блага, но и способствуют росту экономики. И что не менее важно – идет на пользу нашему психическому здоровью. Как подчеркивает Александр Аузан, договороспособность – не проявление слабости, а формула, по которой живут наиболее успешные страны.
Этой формулой успешно овладели, например, Соединенные Штаты. Но другая страна – Япония – оставила их далеко позади. Там договороспособность обрела свою высшую форму – абсолютное доверие. Вот как это может выглядеть со слов одного из читателей моих статей:
Энное количество лет назад я был на проекте в Японии. Клиент мой производил электронные платы для различного оборудования, а я проводил проверку офиса, отвечающего за продажи этих самых плат в Японии. В офисе была выделена одна комната средних размеров под складское помещение – там хранились платы на очень большую сумму. А вход в эту комнатку никак не ограничен. Дверь никогда не запиралась, видеокамер не было, не было даже обыкновенного реестра входящих. Продавцы просто заходили, брали товар, везли к клиентам для показа или на продажу. Да и сотрудники тоже часто туда заходили, там стоял шкаф с документами.
Я указал на это обстоятельство директору и контролеру. Мол, нельзя так, у вас там дорогой, ликвидный, малогабаритный товар и никакого контроля. Дверь должна быть закрыта, ключ у назначенного человека, должны быть камеры, если кто-то товар берет, то это должно отмечаться в системе. Это тоже должен делать назначенный человек. Короче, минут десять я им объяснял, казалось бы, элементарнейшие вещи. Когда я закончил, директор посмотрел на меня и спросил: «А ЗАЧЕМ?» Я ему: «В смысле, зачем? Я же вам все объяснил. Товар дорогой, ликвидный и т. д. Должен быть контроль». Он снова посмотрел на меня и говорит: «Я все понимаю, но это все нужно, если я боюсь, что товар могут украсть. А я не боюсь и представить себе такого не могу. Как это так, украсть товар в СВОЕЙ компании? Я своим сотрудникам доверяю как себе, они меня за 30 лет никогда не подводили. Мы в Японии работу практически никогда не меняем, как приходим из университета или школы, так обычно на одном месте до пенсии и работаем. Мои сотрудники – это как моя семья. Мы с ними одно дело делаем. ВМЕСТЕ. Как я могу их оскорбить своим недоверием? Так что, господин аудитор, спасибо, конечно, за вашу работу, но эту рекомендацию мы принять никак не можем».
Скорее всего, японский пример уникален для любой другой страны мира, о нас даже не говорю. У нас, мы знаем, склонность к воровству, будь то базы данных или напильники, существовала испокон веков, вспомним хотя бы чеховского «Злоумышленника». Впрочем, до японских вершин недотягивает ни одна из стран Европы и Северной Америки, хотя там доверие и связанный с этим уровень вовлеченности в совместные действия, неизмеримо выше, чем в России. Но все же, думаю, японский пример полезно иметь перед глазами, пусть идеал недостижим, но мы по крайней мере точно знаем, в каком направлении надо идти, к чему стремиться.
