Глава тридцать вторая

Федор Иванович открыл своим ключом дверь на третьем этаже старого дома в Горловом тупике, бесшумно прошел по коммунальному коридору, проскользнул в одну из комнат, включил карманный фонарик, разглядел окно, холодильник, стопку книг на табуретке, торшер, единственный стул, заваленный чем-то, узкую тахтенку у стены, силуэт спящего человека.

Спящий завертелся.

– Тихо, Руслан, это я, – прошептал Федор Иванович.

Руслан резко сел, спросил шепотом:

– Иван Олегыч, вы? Че случилось? Который час?

– Половина второго. – Федор Иванович включил торшер, погасил фонарик. – Извини, что разбудил. Поговорить надо.

– Ага, ага! Да вы раздевайтесь, располагайтесь.

Руслан, высокий, худой, кривоногий, слегка сутулый, в тельняшке и черных сатиновых трусах, прошлепал босиком к стулу, сгреб с него наваленную грудой одежду. Маленькие, припухшие со сна глазки щурились, тревожно косились на генерала.

– Вот уж не ждал такого гостя, да вы присаживайтесь. – Он кашлянул, пригладил короткие жидкие волосы цвета мешковины. – И угостить-то нечем.

– Спасибо, Руслан, я сыт. Кто там у тебя за стенкой?

– Толян. Спит как убитый.

– Хорошо. – Генерал снял дубленку, повесил на крюк у двери, подвинул стул, сел.

Руслан включил электрический чайник, достал пачку печенья.

– Сахар кончился, а заварка свежая, сегодняшняя.

– Сядь, не суетесь! Вика сюда кого таскает?

– Кто?

– Тошка, – уточнил Федор Иванович. – Кого она сюда таскает и зачем? – Он сунул руку в карман джемпера, включил диктофон.

– Так Захарыч сказал, вы курсе, с вами все согласовано.

– Мг-м. – Генерал скривился, помолчал, процедил сквозь зубы: – Я-то в курсе, хочу тебя послушать.

– Звать Антон, фамилия Качалов, артист.

– Зачем он здесь бывает?

– Так он зять ее, ну, номера пятьдесят три. – Руслан принялся разворачивать печенье, громко зашуршал оберткой.

– Сядь! – повторил Федор Иванович и кивнул на тахту. – Ты вообще, понимаешь, кто такая номер пятьдесят три?

– Понимаю. – Руслан оставил в покое печенье, сел, зашептал: – Она микробов изобрела, которые только русских заражают, а для евреев безвредны. Расовое оружие. Русские заразятся и умрут, кто выживет, попадет в жидовское рабство. Заражение русских микробами – часть глобального заговора сионистов. Они планируют к двухтысячному году захватить мир. На самом верху все жиды. Андропов чистокровный, у Брежнева жена. Кроме нас, никто их не остановит. Высший уровень конспирации. Знаем только мы, посвященные, Белая Сила.

Уралец в очередной раз мысленно обматерил Любого: «Вот такая, значит, у тебя тут осознанность и идейная сплоченность. Мудозвон! Сам ты и есть микроб, расовое оружие!»

Вслух он спросил:

– Зять тоже посвященный?

– Не-е, Тосик не при делах. – Руслан шмыгнул носом. – Тошка его охмурила, крутит им как хочет.

– Как на него вышли?

– Так Тошка и вышла. Захарыч координаты дал, у Тошки знакомых куча, выяснила, с кем он тусуется, и вперед. Через него ключи от квартиры и телефон домашний-рабочий…

– Звонили зачем?

– В целях психологической обработки, ну, вы же в курсе…

– Да-да, Руслан, я в курсе. Дальше.

– Звонили по очереди, молчали. Потом Захарыч велел текст озвучить. Толян на работу ей дозвонился, озвучил.

– Что за текст?

Руслан надул щеки и важно, будто отвечал у доски, продекламировал:

– «Ты, ведьма, жидовская сука, думаешь, выкрутилась, ускользнула? Не надейся, все еще впереди!»

Закипел чайник. Руслан выключил, убрал книги с табуретки. Мелькнули знакомые обложки: В. Бегун «Сионизм – орудие реакции», Ю. Иванов «Осторожно, сионизм!», Т. Кичко «Иудаизм без прикрас». Из запрещенных Федор Иванович заметил Ю. Емельянова «Десионизация» и «Протоколы сионских мудрецов». Вспомнил, что «Протоколы» Влад недавно перевел на арабский, сделал новую адаптированную версию специально для палестинцев.

Руслан сложил книги в стопку на полу, подвинул табуретку, поставил чашки, фаянсовый чайник.

– Так все-таки, зачем зять-артист тут ошивается? – Генерал усмехнулся. – Хороша конспирация!

Руслан налил заварку в чашки, пожал плечами:

– Оперативная необходимость.

– В чем конкретно необходимость?

– Ну, Тошке надо где-то с ним трахаться, – он оскалил серые зубы в кривой похабной улыбке. – Тошка ваще неуемная, присказка у нее: мужиков и шмоток много не бывает. Когда в квартиру проникла, кофту там какую-то сперла, хвасталась: боевой трофей!

«Ох, Славка, Славка!» – вздохнул про себя Федор Иванович, а вслух спросил:

– Не боялась микробами заразиться?

– А, – Руслан махнул рукой, – ей все по приколу.

– Бумаги тоже Тошка взяла?

– Не-е, она в этом ни хера не понимает. Рекогностировку провела, ключи добыла. Бумаги сам Захарыч взял, недавно, перед Новым годом. Потом ночью сюда пришел, с Амилем. Собрал нас, показал сионистскую листовку, зачитал нам по-русски, Амилю – на арабский перевел. Листовка напечатана на машинке номера пятьдесят три. Захарыч сказал, наступает решающий этап борьбы. Час Икс. Мы должны быть готовы.

У Федора Ивановича пересохло во рту, он сглотнул и сипло спросил:

– Готовы к чему?

– К Часу Икс.

– Что значит – Час Икс?

– Решающий этап борьбы.

– А конкретней?

– Конспирация высшего уровня. Вслух об этом вообще нельзя, у стен есть уши, и на улице нельзя, у домов, у деревьев тоже уши. Сказал, в Час Икс мы сами поймем. Все поймут.

Генерал отхлебнул чаю и чуть не поперхнулся. Отвратительное безвкусное пойло. Подумал: «Что же ты затеял, сволочь? Палестинцев привлек. К чему именно? Разговор по душам… Ха-ха! С кем говорить? Нет больше Влада, есть псих, абсолютно неуправляемый и крайне опасный».

– Я вот еще слышал, – продолжал Руслан. – Тошка спросила Захарыча: теперь можно Тосика на хуй послать? Мол, надоел. А Захарыч ей: погоди, успеешь, и про какую-то кинокамеру…

– Кинокамеру? – Уралец сунул в рот сигарету, протянул пачку Руслану: – Угощайся.

– Спасибо, а то мои закончились. – Он прикурил, поставил на табуретку грязную вонючую пепельницу.

Федор Иванович поморщился.

– Да… Ну, так что про кинокамеру?

– Тошка говорит: а нельзя какую-нибудь другую? Он: нет, именно эта нужна. Она: а если не принесет? Он: смотря как попросишь. Ну, вчера днем Тосик пришел, принес. А тут вдруг Тошкин отец заявился, без предупреждения. Застукал их у Маринки. Ладно, Тошка вроде разрулила, отца выпроводила, носилась туда-сюда, камеру Вовану отдала. Вован Захарычу передал. Я так прикинул, она, наверное, к Часу Икс нужна, камера эта. Потом Вована спрашиваю: он че, кино снимать собирается? Вован говорит: без понятия, он нам не отчитывается.

«А кому? Кому он отчитывается? – Федор Иванович брезгливо ткнул недокуренную сигарету в пепельницу. – Может, потрясти Вику? Нет, слишком рискованно, да и без толку. Ей он тоже не отчитывается. Конспирация высшего уровня, мать твою! Что ж я за идиот? Сел на пороховую бочку и расслабился. Одно неверное движение…»

Федор Иванович заметил, как тревожно бегают у Руслана глаза, поймал его взгляд:

– Ты какой-то нервный сегодня. Неприятности? Помощь нужна?

Руслан поерзал, пробормотал:

– Да неудобно вроде, ерунда, как говорится, проза жизни, но раз уж вы спросили… Мне, понимаете, кроме вас, посоветоваться не с кем, перед пацанами придурком обиженным выглядеть неохота, оборжут, скажут, жалуюсь, да еще ему же и стукнут…

– Давай не тяни, выкладывай!

– Ну, у него там, на Шаболовке, ремонт закончился, он и говорит: проводку посмотри, рабочие чего-то напортачили. Я приехал, посмотрел – да, напортачили крепко. Пришлось исправлять. Он даже спасибо не сказал, трешку мятую из кармана достал и мелочь, копеек пятьдесят, на тумбу бросил.

– Мг-м… – Федор Иванович прищурился. – Так ты с проводкой полностью разобрался?

– Еще в ванной осталось кой-че поменять, заземлить, нормальное УЗО поставить. Я вот как раз хотел посоветоваться…

– Погоди-погоди, – перебил Уралец, – я, конечно, не великий специалист, но без заземления, без УЗО, с ненадежной проводкой, ванной пользоваться нельзя, опасно.

– Он и не пользуется, я предупредил.

– Где же он моется?

Руслан пожал плечами:

– Без понятия. Когда я к нему ходил, он уже на Шаболовке ночевал, злился, что помыться нельзя. Пока ремонт шел, он кантовался где-то, может, там пока и моется.

Генерал вспомнил, что сам же и выхлопотал для Влада на время ремонта казенную квартиру, из тех, куда селили иногородних преподавателей и аспирантов ИОН. Москвичам со своей жилплощадью такие квартиры не полагались. Владу дали в виде исключения, только до Нового года.

– Руслан, скажи, а вы с ним как договаривались? – спросил он после долгой паузы.

– О деньгах? Да неудобно к нему с такими вопросами, он же, это самое, гуру, все о высоком, о новом мировом порядке.

– Ладно, с деньгами и мировым порядком ясно. О времени договаривались заранее? Он тебя ждал? Дома был?

– Ага, как же, будет он ждать меня, дома сидеть! Кто я и кто он? В первый раз на своей машине привез, потом просто ключ дал. Теперь вот не знаю, либо сразу ключ ему вернуть, либо все же заехать, доделать, ванной-то пользоваться нельзя. Но че-то мне влом к нему переться. Я электрик первого разряда, старался, провод медный, двужильный, розетки югославские, на свои кровные, с переплатой, а он мне трешку с мелочью. Это ж, если по чесноку, беспредел, он хоть и гуру, и с пропиской помог…

– Руслан, с пропиской помог я, – тихо отчеканил Федор Иванович, – а знаешь, почему он так с тобой поступил? Потому что ты и все вы для него расходный материал. Он вас использует, чтоб вы на него бесплатно пахали…

– Ага, ага, трешка с мелочью это ваще, хуже чем бесплатно…

– Не перебивай, слушай внимательно! Он использует вас втемную в своей грязной игре. Очень грязной и очень хитрой. Есть подозрения, что Захарыч не тот, за кого себя выдает.

– Так он чего, жид, что ли? – Руслан вытаращил глаза.

Генерал нахмурился, долго молчал, наконец произнес ровным спокойным голосом:

– Есть серьезные подозрения, что Захарыч глубоко законспирированный агент сионистской разведки.

– Сионистской? – ошеломленно прошептал Руслан.

– Мг-м.

– А как же палестинцы? У них особое чутье, нюх звериный. Почему не почуяли?

– Не почуяли. Ну и мы, конечно, облажались.

– Нет, погодите! – Руслан помотал головой. – Я че-то не врубаюсь. А микробы? А номер пятьдесят три?

– Номер пятьдесят три – пешка. Отвлекающий маневр. Он таким образом прикрывает реальных разработчиков расового оружия, переключает внимание с них на нее, а она никто.

Руслан сморщился, постучал кулаком по своему тощему колену:

– Блядь! Я так и думал! Если она там у них важная фигура, почему они ее ваще не охраняют? Похитить, мочкануть – как делать не фиг!

«И правда, – усмехнулся про себя Федор Иванович, – как делать не фиг! Ты, Влад, за эти годы сто раз мог аккуратно ликвидировать ее и успокоиться, если уж невмоготу, если до сих пор переживаешь, что ни хера она тебе не подписала. Ан нет, тихо-скромно – не твой масштаб. Ты все о высоком, о вечном, о новом мировом порядке… Час Икс… Что ж ты задумал, микроб?»

– Ну, а его-то самого почему не винтят? – спросил Руслан. – Если все с ним ясно, че ж не винтят?

– Не все, далеко не все. Мы давно за ним следим, но полной ясности пока нет, не хватает доказательств. – Федор Иванович помолчал и добавил: – Вот только когда их наберется достаточно, когда он устроит тут свой Час Икс и его возьмут – будет поздно.

Руслан судорожно сглотнул, просипел:

– В каком смысле – поздно?

– Отмазать тебя я уже не сумею. Следствие, суд. Для меня это отставка, увольнение, а для тебя, для всех вас, – срок. Не исключено, даже и «вышак», при худшем раскладе, потому что судить вас будут как его сообщников, агентов сионистской разведки.

Руслан выдал матерную тираду, потом тихо, жалобно спросил:

– Иван Олегыч, че ж делать?

– Что делать? – Генерал прищурился, задумчиво произнес: – Ему бы сейчас исчезнуть…

– Сбежать, что ли?

Федор Иванович молча помотал головой. Руслан нахмурился, подумал минуту, потом кивнул:

– Ага, ага!

– Ну, во-от, – протянул генерал, – тогда я, пожалуй, сумел бы аккуратненько спустить это дело на тормозах, тебя отмазал бы без проблем.

Руслан замер. Генерал поймал его взгляд и уже не отпускал, смотрел пристально, в упор, говорил медленно, мягко:

– Ты съезди-ка Шаболовку, как же он без ванной? Рабочие напортачили, а ты исправь. Нельзя так оставлять. Ну, не мне тебя учить, электрик первого разряда. – Федор Иванович улыбнулся своей фирменной улыбкой. – Утречком сегодня, пораньше, съезди, сделай, чтоб он там нормально помылся. Заодно ключ вернешь.

Галанов лежал на диване в своем кабинете, машинально листал свежий литературный альманах и думал: «Неужели предстоит еще одна бессонная ночь?»

Заглянула Оксана Васильевна в халате поверх ночной рубашки, широко, сладко зевнула, спросила:

– Слав, ты спать собираешься?

– Да, Ксанчик, иди ложись, я скоро.

Она взяла со стола кружку с недопитым чаем:

– Конечно, если пить на ночь такой крепкий, глаз не сомкнешь. – Она чмокнула его в лоб и вышла.

Вячеслав Олегович встал, прошелся по кабинету, остановился у полки, где стояли рядком вишневые корешки с золотым теснением: «Вячеслав Галанов. Заветные тропы исканий». Сморщился:

«Боже, какая пафосная слащавая глупость! Зачем я это написал? Для кого? Как мог скатиться до такой дешевки и не заметить? Врал себе, что получилось хорошо, гладко, профессионально, вон, и Любому понравилось».

Галанов крепко выругался, открыл нижний ящик стола, вытащил из глубины толстую папку, развязал тесемки. Он давно хотел перечитать свою военную повесть «Вещмешок». В папке хранились все три экземпляра.

Он помнил, как писал каждый абзац. Вот здесь неслось, летело, будто диктовал кто-то, только записывать успевай, а здесь застрял, мучился, вычеркивал, правил до бесконечности.

Парадокс: три толстые книги, журнальных публикаций сотни. Все, что написал, опубликовано. Все, кроме «Вещмешка», а ведь это лучшая его вещь. В сорок седьмом послушал маститого критика, спрятал и никому не показывал. Боялся.

Два экземпляра хранились в сундучке Елены Петровны, рядом с томиками Бунина. Один остался у него.

В сорок девятом, на четвертом курсе, он выступал на собраниях, строчил статьи, разоблачал космополитизм, преклонение перед Западом и подлые попытки под видом так называемых литературоведческих исследований принизить величие русской культуры. Утешался тем, что, в отличие от прочих разоблачителей, имен никогда не называл, никому конкретно своей писаниной не навредил. Статьи сначала выходили в институтской многотиражке, потом – в «Литературной газете». Поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую на тему «Коллективизация и воспитательная роль партии в советской прозе 1930-х годов».

Почему выбрал такую пустую, мертвенно скучную тему? Потому, что из всех возможных она показалась ему самой безопасной в смысле космополитизма и преклонения перед Западом. Зачем вообще все это делал? Тогда иначе нельзя было, хотел в Союз писателей вступить, печататься, квартиру хотел хорошую. О даче мечтал. На природе легче пишется.

Диссертация вышла отдельной книгой, Галанова приняли в Союз писателей, и почти сразу он пробился в члены Правления Московской писательской организации.

Шестого марта пятьдесят третьего он приехал в Горлов. Официального сообщения о смерти еще не прозвучало, но все уже было ясно. Ждали команды по радио, чтобы начать рыдать. Галанову рыдать было неохота, противно. Он давно уж отдал себе отчет, что ненавидит товарища Сталина, как может ненавидеть фронтовик тыловую крысу, которая командует фронтами и жрет собственных солдат. Если бы официальное сообщение застигло его в редакции, в институте, дома, с женой, тещей и тестем, пришлось бы изображать скорбь. А в Горлове, с мамой, с Еленой Петровной, ничего изображать не нужно.

Елена Петровна лежала на кровати, в домашнем байковом платье, поверх покрывала. Глаза закрыты. В комнате пахло лекарствами. Она тяжело, хрипло дышала. Он склонился над ней:

– Может, «Скорую»?

Она открыла глаза, слабо улыбнулась:

– Славочка, хорошо, что ты пришел. Шуру… Привези Шуру…

Говорила с трудом, но продиктовала адрес в Тушино, объяснила, как ехать, как идти от трамвайной остановки.

– Все, беги. Нет, стой! Потом возьмешь из сундучка твои два экземпляра. Бунин тоже твой, тебе он нужней, чем Шуре. Славочка, ты, главное, пиши, пусть в стол, но пиши!

Прежде чем убежать, он попросил свою маму вызвать «Скорую» и зайти к Елене Петровне.

Когда вышел из трамвая, уже стемнело. Фонари мигали, то ярко вспыхивали, обливали желтым огнем серый снег, то гасли, и повисала темнота. Точно так же мигали окна ветхих деревенских домишек по обеим сторонам улицы. На каждом углу торчали столбы с динамиками. Звучала музыка Грига.

Он заблудился, проскочил нужный поворот. Остановился, пытаясь разглядеть название улицы, и вдруг музыка смолкла. Заговорил Левитан.

«Ну, вот и все», – подумал Галанов.

Почему-то вспомнилась строчка из «Гамлета»: «Ступай, отравленная сталь, по назначенью!» Масштаб и смысл события не сразу до него дошел. Не до того было, искал нужный дом, самый добротный в поселке, с верандой и садиком. Огляделся, чтобы спросить дорогу, но как назло ни души. Повернул за угол и заметил на другой стороне улицы одинокий мужской силуэт.

Мужчина в длинном пальто с меховым воротником, в меховой шапке «пирожок» стоял, согнувшись, под фонарем, сгребал снег, растирал в руках, умывался. Фонарь мигал. Галанов не видел лица. Шапка упала с головы, мужчина ее поднял, надел. Мелькнул кончик носа и светлый ус. Вячеслав Олегович хотел окликнуть, спросить дорогу, но решил: не стоит, наверное, выпил, вырвало, вот и умывается снегом.

Нужный дом он нашел минут через десять. На веранде горел свет. Он поднялся на крыльцо, постучал. Никто не ответил. Обе двери, наружная и внутренняя, оказались не заперты. Он увидел стол, печку, комод. Крупный мужчина в телогрейке стоял на коленях у кровати, спиной к двери. Галанов догадался, что это Филя, хозяйский сын, слабоумный. Шура о нем рассказывала: добрый, мухи не обидит, ласковый, как ребенок.

Филя покачивался из стороны в сторону, тихо монотонно скулил.

– Филя, где Шура? – громко спросил Галанов.

Слабоумный обернулся, не поднимаясь с колен, указал на кровать. Кровать была большая, пышная, вся в подушках и рюшах, а Шура маленькая, тоненькая, поэтому Галанов не заметил ее сразу, когда вошел. Она лежала на спине, накрытая до подбородка пуховой шалью. Он увидел кровь в волосах, у виска, и понял: нет больше Шуры. На войне он научился отличать мертвых от живых. Никаких иллюзий, будто она спит или потеряла сознание.

На полу валялся небольшой топорик. Галанов с отвращением покосился на Филю: «Значит, убил, потом уложил на кровать, накрыл шалью, теперь сидит, рыдает. Слабоумный…»

Спрашивать о чем-то не имело смысла, но все-таки спросил:

– Зачем?

Филя, не вставая с колен, громко, возбужденно замычал, замотал головой, ткнул себя пальцем в грудь, потом покачал кистью руки из стороны в сторону. Галанов догадался, что он хочет сказать: «Это не я!», и задал второй вопрос:

– Тогда кто?

Филя приложил указательный палец к верхней губе, горизонтально.

– Усы? Сталин, что ли?

Слабоумный замотал головой так энергично, что толкнул кровать, из-под шали выскользнула рука. Филя поймал ее и принялся гладить себя по щеке Шуриной мертвой ладонью.

Галанов оцепенел, минуту стоял неподвижно. Наконец вспомнил, что по дороге видел телефонную будку, совсем недалеко. Вышел, нашел будку, сначала позвонил 03, потом 02. Вернулся к дому, внутрь не зашел, стряхнул снег со скамейки у забора, сел, закурил, стал ждать.

Музыка по-прежнему играла. Левитан в очередной раз повторил тот же текст. Официальное сообщение крутили каждые полчаса. Галанову было все равно. Думал о Елене Петровне. Что он ей скажет? Как такое можно сказать?

На другой половине дома открылась дверь, выглянула женщина:

– Филя, сынок, ты где?

Она вышла, прошла вдоль забора, поднялась на крыльцо, опять позвала Филю. Зашла на веранду. Через минуту послышался крик. Галанов бросил папиросу, зажал уши ладонями, стал молиться. Научился на войне. Иногда помогало.

Наряд прибыл первым, потом «Скорая».

Хозяева, родители Фили, не знали имени и фамилии мужчины, который к ней приезжал. Платил аккуратно. Деньги передавал через Шуру. Они видели его два-три раза, мельком. Молодой, среднего роста. Усы. Светлые, густые. При слове «усы» Филя замычал, закивал и опять прижал указательный палец к губе. Милиционеры переглянулись, зашептались:

– Вот ведь, совсем придурок, а понимает, что товарищ Сталин умер.

– Может, он с горя-то ее и порешил?

Паспорта у Галанова с собой не было. Предъявил удостоверение члена Союза писателей. Милиционеров красная корочка впечатлила. Допрашивали очень вежливо, уважительно. Он рассказал о Шуре все, что их интересовало, объяснил, почему здесь оказался, описал, что увидел, когда зашел в дом. На вопросы отвечал подробно, точно, честно. Когда спросили, известно ли ему, с кем сожительствовала убитая, выпалил, не задумываясь: «Нет!» И про себя добавил, трижды, как заклинание: «Нет, нет, нет!» Потом подписал полагающиеся бумаги.

Музыка играла, голос Левитана повторял официальное сообщение. Наконец Галанова отпустили, он поплелся к трамваю, очень медленно, едва волоча ноги. Тянул время, подбирал слова для Елены Петровны.

В Горлов вернулся к полуночи. В комнате Елены Петровны соседки завесили зеркало черным платком, сказали, что «Скорая» опоздала. Когда врач наконец явился, она уже не дышала.

Всю жизнь он только и делал, что писал: статьи, литературоведческие эссе, исторические очерки. Писал гладко, профессионально и всегда в строгом соответствии с Генеральной Линией. Три толстые книги, сотни журнальных публикаций. Это давало деньги и статус. Он уважал свои творения, чем-то даже гордился. Однако в глубине души понимал, что на самом деле написал лишь одну повесть, «Вещмешок».

В короткий период оттепели повесть могла бы выйти, но было поздно. К тому времени он превратился в маститого критика, влиятельного партийно-литературного чиновника. «Вещмешок» противоречил Генеральной Линии настолько, что мог подорвать репутацию, понизить статус, оттолкнуть влиятельных друзей и вызвать недовольство высокого руководства.

Как бы кардинально ни менялась Линия, «Вещмешок» всегда ей противоречил. На войне и сразу после Галанов ничего не знал о Линии. Написал правду. Линия этого не прощает.

Сейчас, в семьдесят седьмом, он по-прежнему не мог опубликовать «Вещмешок», зато мог позволить себе писать в стол. Линия уже давно жрала собственный хвост, когда-нибудь она исчезнет, и рукопись увидит свет. Но одна повесть, даже такая сильная, честная, это слишком мало.

Хотелось начать большой роман, многослойный, сложный, глубокий. Он думал: «Вот в Париж слетаю, летнюю веранду на даче дострою, эссе для журнала «Коммунист» закончу, куплю бюро, которое приглядел в антикварном на Арбате. Карельская береза, русский модерн, конец девятнадцатого века. Поставлю у балконной двери. Текучка, литературная рутина пусть останется на письменном столе. Для романа необходимо отдельное пространство. Старинное бюро».

В Париж слетал, веранду достроил, бюро купил, а начать роман все не получалось. Не было ни сюжета, ни героев. Пустота. Ничего не мог придумать, кроме посвящения: «Елене Петровне и Шуре Голубевым».

Из-под двери пробивалась полоска света. Надя заглянула на кухню. Папа все еще сидел за столом, перед ним лежал раскрытый номер «Нового мира», обложкой вверх. Он сосредоточенно крутил свои очки.

– Пап, иди спать, полвторого ночи!

Он кивнул, нечаянно отломал заушник, охнул.

– Жаль, хорошие были, красивые. – Она взяла у него из рук сломанные очки. – Может, удастся починить? У тебя есть запасные?

– А? Да, конечно.

Духовку он так и не выключил. Надя открыла, поворошила деревянной лопаткой кофейные зерна и вдруг услышала:

– Хватило же наглости явиться ко мне в клинику! Мерзавец! Я потом спросил ординатора, которому его скинул, в чем там дело. Ничего особенного. Хроническое воспаление простаты, камни в желчном пузыре, повышенный холестерин. Анализы, снимки, кардиограммы, все при нем. Аккуратный. К здоровью своему относится трепетно. Желал проконсультироваться с грамотным терапевтом, вырезать ли ему камни. Почему именно я понадобился? Неужели всерьез считал, что стану его консультировать? Я голову ломал, а потом понял: он все забыл! Ну, правильно, с таким грузом на совести жить невозможно. Фамилия «Ласкин» для него давно ничего не значит. Сказали, что в нашей клинике хорошие терапевты, – записался.

– Забыл? – тихо переспросила Надя и подумала: «Совесть… Ох, папа, наивная душа!»

– Помнил бы, ни за что бы не пришел, – продолжал Семен Ефимович. – Да вообще, дело не в нем, а во мне. Вот, честно, был бы у меня в ту минуту пистолет, пристрелил бы его, рука не дрогнула. Знаешь, очень страшно и противно отдавать себе отчет в том, что ты можешь застрелить безоружного человека, пациента. Ну, конечно, на войне приходилось иногда отстреливаться, однажды даже из пулемета строчил, только война это совсем другое.

– Ты про пулемет не рассказывал.

– Не хотел вспоминать. Мерзкое чувство осталось. Октябрь сорок первого, отступление, бегство, хаос и безнадега. Они прорвали фронт, а мы застряли, взрывом рельсы разворотило, у нас полные вагоны раненых. Бой прямо тут, на товарной станции, надо новых подбирать. Сестрички не справляются, мы вместе с ними ползаем под огнем. Вижу, пулеметчика задело. Стал оказывать первую помощь, а немец прет и прет. Пришлось взяться за пулемет. Сколько их уложил, не знаю, не считал. Потом, как бой закончился, меня вывернуло наизнанку, хорошо, успел в лесок отбежать, а то перед сестричками стыдно.

Надя захлопнула духовку.

– После этого мы с тобой будем реагировать на трамвайных придурков, на урода Любого?

Он долго хмуро молчал, наконец произнес:

– До сих пор простить себе не могу, вот если бы в августе пятьдесят седьмого мы с мамой отпустили бы тебя на свидание к твоему англичанину…

– Ой, ладно! – Надя махнула рукой. – Ты-то в чем виноват? Вы дико перепугались, у мамы случился сердечный приступ. Какое свидание? Ну, встретились бы еще два-три раза, он бы все равно улетел.

– Хотя бы попрощалась с ним по-человечески, он бы потом прилетел. Может, жили бы сейчас с Леночкой в Англии.

– Пап, он замуж меня не звал.

– Просто не успел!

– Что теперь гадать – успел, не успел? Ну, допустим, позвал бы. Фиг бы меня отсюда выпустили. Ладно, даже и выпустили бы. Как ты это себе представляешь? Мы там, а вы с мамой здесь?

– Да, пустой разговор, глупые стариковские мечты. – Семен Ефимович кашлянул и добавил чуть слышно: – В Англии тебя бы уж точно никто никогда «жидовской сукой» не обозвал.

– Ну, обозвали бы «русской сукой», придурков везде хватает, принципиальной разницы не вижу, – Надя усмехнулась, – и вообще, все эти «если бы» не имеют никакого значения. Важно то, что произошло в реальности. Две летние недели с Безилом были мне тогда необходимы как воздух. Влюбилась по уши, почувствовала себя по-настоящему живой. Забеременела, хотя после тюремного кровотечения твои коллеги, медицинские светила, мне на такое счастье шансов не давали.

– Да пошли они, коллеги-светила с их прогнозами! Вот у мамы была интуиция! Помнишь, как она тебя разбудила и выгнала гулять рано утром, в день открытия фестиваля? Я тогда ушам своим не поверил. Она боялась толпы, тряслась за тебя и вдруг буквально взашей из дома вытолкнула. А накануне всю ночь не спала, новое платье тебе дошивала.

– Мг-м, крепдешиновое, с юбкой «полусолнце». И еще новые белые туфли-лодочки заставила надеть. Они терли нестерпимо.

– Да, а потом в Михеево стройматериалы завезли, я хотел один поехать, но она отправилась со мной, оставила тебя одну.

– Между прочим, именно ангел Клава стукнула вам, что я ночами приводила Безила, – ехидно заметила Надя, – интересно, как распознала в нем иностранца? Он вообще рта не раскрывал.

– Клава не говорила, что иностранец, сказала: на артиста похож, из кино «Мост Ватерлоо», только без усиков.

– Ох, вы тогда ко мне пристали со своими расспросами! Ну что мне стоило соврать, будто это был Роберт Тейлор собственной персоной?

Зазвонил телефон. Семен Ефимович дернулся, Надя его опередила, выскочила из кухни, закрыла дверь, схватила трубку, хотела сразу бросить и вдруг услышала:

– Мам?

– Леночка, маленькая моя, что случилось?

– Ничего, все в порядке, просто соскучилась. Улетишь в свою Африку, долго тебя не увижу.

– Никита спит?

– Перепутал день с ночью, вот, сидит тут рядышком, в санках, улыбается. Верхние зубы вылезли, сразу два, представляешь?

– Ну, слава богу, наконец-то! Давно гуляете? Не замерзли?

– Только что вышли, сейчас не холодно. А дедовский комбез вообще мечта! Легкий, теплющий. Я просто дико устала, вспомнила, ты рассказывала, как гуляла со мной ночами по роще в Михееве, решала: вдруг на свежем воздухе уснет? Все равно терять нечего.

– Что, совсем не спит?

– Днем вырубается иногда, ночью ползает по всей квартире…

– Ползает?!

– Ну, да, пополз, уже не на пузе, не задом наперед, а по-настоящему, на четвереньках, ловко, быстро, как торпеда. Наверное, поэтому такой возбужденный. Мам, ты не знаешь, где кинокамера? Хотела поснимать и не нашла.

– В шкафу, на верхней полке.

– Смотрела. Нет.

– Может, Антон взял?

– Он бы предупредил. Мам, как думаешь, если я санки внизу, под лестницей, оставлю, их не сопрут? А то лифт выключили, вниз ничего, а наверх с Никитой и санками тяжеловато.

– Пешком? На двенадцатый этаж? – Надя помотала головой. – Погуляйте минут сорок, замерзнете – ждите в подъезде. Я быстро, сейчас дороги пустые.

Семен Ефимович вышел из кухни, надел ботинки, куртку, вытащил из-под скамеечки аккумулятор. Когда Надя повесила трубку, сказал:

– Пошел греться-заводиться, ты еды какой-нибудь собери и не забудь выключить духовку.

Старый «Москвич» опять не подвел. Надя села за руль. Несколько минут ехали молча. На светофоре она притормозила и спросила:

– Пап, а в том бою на станции кто победил?

– Нам удалось отбиться, отогнать их, но победой это не назовешь, просто выиграли время, рассортировали раненых и по запасному пути двинулись дальше.