Глава тридцатая
Номер пятьдесят три вернули в камеру второго марта. В ночь на третье доставили на допрос. Настроение у Влада было приподнятое. Он чувствовал: период мучительной неопределенности закончился, начинается настоящая работа, пошел решающий этап.
Он разглядывал ее внимательно, придирчиво, как режиссер ведущую актрису накануне премьеры. Она выглядела вполне прилично, глаза уже не такие красные, отоспалась, отдохнула в больничке.
– Ну, здравствуйте, Надежда Семеновна, рад вас видеть. Как самочувствие?
– Спасибо, нормально.
– Вот и отлично, тогда давайте сразу займемся делом. Прежде всего вы должны заверить своей подписью, что ознакомились с официальным заявлением следствия. Мы на этом остановились во время последней встречи, когда вам стало дурно, помните?
Она кивнула. Он положил перед ней страницу, макнул перо в чернильницу, протянул ей ручку.
– Текст вы уже читали, просто подтвердите это письменно и распишитесь.
Она не шелохнулась, уставилась на него исподлобья не моргая. Руки за спиной. Он спохватился: забыл приказать, чтобы сняли наручники.
– Ох, извините!
Когда наручники были сняты, она, разумеется, сразу занялась своими руками. Шевелила пальцами, разминала кисти, морщилась, при этом то и дело косилась на документ.
Неделю назад Владу удалось под видом «официального заявления следствия» подсунуть одному из клиентов готовый текст чистосердечных признаний с перечнем сообщников. Клиент плохо видел, а очки у него отобрали. Влад решил повторить этот трюк с номером пятьдесят три. Он не слишком надеялся на успех, проблем со зрением у нее не было, однако попробовать стоило.
– Надежда Семеновна, возьмите, пожалуйста, ручку.
Она помотала головой.
Влад налил себе воды из графина, выпил залпом полный стакан, повторил:
– Возьмите ручку.
– Нет.
– Почему? Это же простая формальность, в прошлый раз вы не сумели подписать, у вас болели руки, но теперь они в порядке, ваша подпись необходима для заверения факта прочтения вами официального заявления следствия, в котором гарантируется вам, в случае чистосердечного признания, жизнь и возможность продолжить учебу, лично товарищем Сталиным, вождем нашим, тебе, ведьма, жидовская сука, твоя поганая жизнь гарантируется… – В горле запершило, голос пропал, хвостик монолога получился почти беззвучным.
Он так и не понял, услышала ли она, услышал ли молодой стажер, который примостился в углу за маленьким столом.
Влад не ожидал, что сорвется так скоро. Возможно, сказался слишком долгий перерыв, он успел отвыкнуть от фокусов ведьмы. Он досчитал до двадцати, откинулся на спинку стула, заговорил нарочито спокойно, тихо, медленно:
– Надежда Семеновна, поймите, это в ваших же интересах, гарантии вступают в силу лишь после того, как документ будет вами подписан. Скажу больше: гарантии автоматически распространяются на ваших ближайших родственников, то есть на отца и мать. Они ведь уже здесь. В отличие от вас они во всем сознались, все подписали и готовы встретиться с вами на очной ставке.
Она вздрогнула, ожила, заерзала, замотала головой:
– Нет! Им не в чем сознаваться!
– Вот это вы с ними и обсудите в ближайшее время.
Ведьма закрыла лицо руками, забормотала:
– Нет, нет, нет!
«Кажется, поплыла, – поздравил себя Влад, – еще немного поднажать… Жаль, я раньше не догадался, и не обязательно брать родителей, достаточно поставить за стенкой запись с криками и подробно объяснить, что именно там делают с папой и мамой…»
Дверь приоткрылась, в проеме возникла фигура Гаркуши.
– Товарищ майор, на минуту!
– Я занят! – рявкнул Влад.
Но вместо того, чтобы исчезнуть, Гаркуша сказал:
– Это срочно.
Владу стало жарко. Жар был сухой, огненный. В мозгу вспыхнули искры, запрыгали язычки пламени: «Срочно? Вызов на Ближнюю? Почему прислали болвана-забойщика? Игнатьев обалдел, когда оттуда позвонили, отправил за мной первого, кто под руку попался…»
Он приказал стажеру:
– Наручники! – и вышел.
В коридоре Гаркуша приблизился вплотную, дохнул в лицо чесноком, перегаром, блеснул вытаращенными глазами и прошептал:
– Знаешь?
– О чем?
– Про Ближнюю знаешь?
Жар сладко разлился по телу. Влад смотрел на Гаркушу, но вместо тупой бессмысленной рожи видел родное лицо Великого Человека, чувствовал твердое рукопожатие, слышал негромкий ласковый баритон: «Здравствуйте, товарищ Любый…»
– Так, эт-самое, знаешь или нет? – Забойщик шмыгнул носом.
Влад дернул головой, сглотнул и сипло выдавил:
– Что именно?
– У товарища Сталина удар случился.
Язычки пламени задрожали и погасли. Родное лицо растаяло, растворилось в зловонном дыхании Гаркуши.
– В Кремле утром Бюро Президиума заседало, в его кабинете, но без него, представляешь? – возбужденно продолжал забойщик. – Молотов с Микояном приперлись, а ведь товарищ Сталин их отстранил! О какие дела! Я, эт-самое, как услышал, прям затрясся весь, чуть не разревелся, будто баба, ваще, кранты, на хуй! Он ж не просто человек, эт-самое, он нам отец родной, бог, мы все у него за пазухой живем!
Жар сменился ознобом: «Началось! Сам инсценировал удар, значит, борьба принимает новый оборот, пошел решающий этап. Вот всех бы их, кто там собрался без него, и шлепнуть… Нет, спешить нельзя, нужен суд, открытый процесс, со свидетелями, неопровержимыми доказательствами, четкими обвинительными формулировками… Конечно, не мог он вызвать меня именно сейчас, они бы сразу догадались, что майор Любый пользуется особым доверием…»
– Так ты точно не в курсе? – Гаркуша прищурился. – А то, гляжу, бледный, как мертвец.
– Точно не в курсе. Новость страшная, потому и бледный.
– Слышь, Влад, – Гаркуша подмигнул и кивнул в сторону комнаты отдыха, – давай, эт-самое, от нервов примем по сто грамм, скоренько, за здоровье товарища Сталина, а?
– Нет, Паш, мне работать надо. – Он потрепал забойщика по плечу: – Вот с номером пятьдесят три разберусь, тогда выпьем, а товарищ Сталин к тому времени, может, уже и поправится.
Он вернулся в кабинет. Ведьма сидела, низко опустив голову, похоже, опять подзаряжалась. Руки свободно лежали на коленях. Стажер развалился на стуле, читал газету. Увидел Влада, вскочил, вытянулся по стойке смирно.
– Почему без наручников? – спросил Влад.
– Виноват, товарищ майор, не успел, вас минуту всего не было!
– Приказ надо выполнять незамедлительно!
– Есть! – Стажер взял стальные браслеты, громко звякнул ими. – Разрешите спросить?
Влад кивнул и уселся на свое место.
– Товарищ майор, застегивать за спиной или спереди?
– Спереди только ночью, после отбоя, в дневное время за спиной, – терпеливо объяснил Влад и достал папиросы.
– Так сейчас ведь ночь, третий час, – возразил стажер, шагнул к столу, позванивая браслетами, наклонился и прошептал: – Товарищ майор, разрешите доложить, у нее там раны глубокие, если опять надеть, она подписать не сумеет.
«Еще один, – спокойно отметил про себя Влад, – конечно, они везде, чем ближе развязка, тем их больше, тем активней и наглей действуют».
Он закурил и скомандовал:
– Можете идти!
– Виноват, не понял…
– Идите, младший лейтенант, свободны.
– Товарищ майор, я обязан присутствовать, практика у меня!
Влад затянулся, стряхнул пепел и, не глядя в наглые серые глаза, прошипел:
– Пошел вон!
Стажер покраснел, бросил на стол браслеты, развернулся и молча вышел. Номер пятьдесят три едва заметно шевельнулась, проводила его взглядом.
– Ну, что, Надежда Семеновна, соскучились по родителям? – спросил Влад сладчайшим голосом.
В ответ ни звука. Она застыла с опущенной головой.
– Опять в молчанку будем играть? Ну, ничего, сейчас сюда приведут папу с мамой, и ты заговоришь, соловьем запоешь! Думаешь, если вас так много, значит, вы – сила? Крыс и тараканов тоже много! Кто ты вообще такая? Что о себе возомнила? Ты жидовка, паразит, ошибка природы, к тому же баба, самка. Даже самки высших рас на ступень ниже самцов, а самка недочеловека вообще тьфу, слизь, грязь…
Он говорил негромко, ровным спокойным голосом, будто лекцию читал, но с каждым словом становилось все трудней сдерживать ярость. Ведьма опять превратилась в Шуру.
Он выпил очередной стакан воды, сунул в рот очередную папиросу. Руки тряслись, спички крошились. Он выплюнул папиросу, отшвырнул коробок. Пальцы правой руки тронули кобуру, нащупали кнопку-застежку. Он продолжал говорить, продираясь сквозь нарастающий звон в ушах.
Ведьма подняла голову, губы ее шевельнулись.
– Ну? – спросил Влад. – Теперь вы готовы сотрудничать со следствием?
– У вас телефон звонит. – Она кивнула на аппарат внутренней связи.
Он опомнился, схватил трубку и услышал, что его срочно вызывает и. о. начальника следчасти полковник Соколов.
* * *
В лифте у Нади хлынули слезы. Она изумленно смотрела на свое зыбкое отражение в мутном лифтовом зеркале. За двадцать четыре года она не плакала ни разу. Когда нормальные люди плачут, она деревенела. Панические атаки всегда переживались всухую. После очередного приступа хотелось разрядки, слез, но не получалось.
Лифт остановился, она опомнилась, вынесла авоськи, поставила на пол, вытерла лицо носовым платком. Папа открыл дверь прежде, чем она повернула ключ, и сразу набросился на нее:
– Что ты творишь? Почему не позвонила? Я бы встретил! Нельзя таскать такие тяжести!
В прихожей был полумрак, очки папа поднял на лоб, Надиных слез не заметил. Она села на скамеечку, нарочно низко опустила голову, расстегнула сапоги, огрызнулась:
– Вместо того, чтобы орать, отнес бы все на кухню, разобрал. Ничего я не таскала, меня Павлик довез.
– Так бы сразу и сказала. – Он обиженно фыркнул, подхватил авоськи и удалился.
Она разделась, прошмыгнула в ванную, щелкнула задвижкой, опустилась на коврик и продолжила рыдать, очень мокро, почти беззвучно и с огромным удовольствием. По ощущениям это напоминало внезапное выздоровление после долгой безнадежной болезни или даже воскресение из мертвых.
Старые доктора, отсидевшие по «делу врачей», между собой называли свое освобождение «эксгумацией». Неужели, чтобы вернуться с того света, надо просто рассказать кому-то, озвучить свой внутренний ад, выговориться? Да, конечно. Но главное – звонок. Теперь ясно: нет никаких глюков. Оказывается, считать себя сумасшедшей все-таки значительно тяжелей, чем осознать реальную внешнюю опасность.
Минут через пять послышалось шарканье папиных тапок, стук, сердитый голос:
– Эй, ты там уснула?
– Все, выхожу!
На кухне свистел чайник.
– «Завтрак туриста» могла бы отдать кому-нибудь, – проворчал папа.
– Желающих не нашлось, – откликнулась Надя.
– Ну, так и выкинула бы сразу! Маргарин воняет, у батончиков срок годности истек полгода назад.
– Да ладно тебе, – Надя сняла чайник с плиты, – нет чтобы спасибо сказать. Помадка твоя любимая.
– За помадку спасибо, вроде свежая. Ужинать будешь?
– Чайку выпью с бутербродом и сразу спать.
Семен Ефимович налил чаю, сел напротив:
– Что-то случилось?
– Нет, пап, все в порядке.
– Не ври! Я же вижу! Бледная, аж синяя, глаза красные.
– Во-первых, не выспалась, – она отрезала кусок сыра, прожевала, – во-вторых, обозвали жидовской сукой.
Отец вздрогнул, расплескал чай, испуганно прошептал:
– Кто?
«Зачем ляпнула? Теперь он нервничает». – Надя салфеткой промокнула чайную лужицу и небрежно бросила:
– А-а, ерунда, какой-то придурок в трамвае.
– Ты совершенно не похожа, и времена уже давно не те!
– Времена всегда те, придурки вечны. Он мне сначала череп измерил, потом обозвал.
– Погоди, – папа нахмурился, – какой трамвай? Тебя же Павлик подвез на машине!
– Домой. А на работу я ехала в трамвае.
– Значит, это случилось утром? И ты весь день с этим жила?
– Нет, конечно! Сначала я жила со своими фагами, дорвалась, наконец, до «Электроши», потом заказы привезли, я стала жить с лососем в собственном соку, сливочной помадкой и сырыми кофейными зернами. Кстати, надо обжарить. – Надя вылезла из-за стола, открыла духовку, вытащила противни и сковородки, в самую большую высыпала кофейные зерна.
Семен Ефимович погрузился в какие-то свои мысли, сгорбился, насупился, теребил в руках очки. Надя зажгла огонь, закрыла духовку и услышала:
– Господи, как же нам сейчас не хватает маминой интуиции! Помнишь ледяную глыбу, которая убила бы меня, если бы мама не высунулась из окна?
Когда он говорил о маме, лицо его становилось растерянным, детским, он будто звал ее на помощь.
Надя улыбнулась:
– Еще бы не помнить! Я сидела у нее в животе и очень удивлялась: чего она так орет?
– Да, это случилось за два месяца до твоего рождения. А как мама отключила будильник, когда мы собирались в Каунас в июне сорок первого, помнишь? Тебе было пять, ты очень ждала той поездки и потом ужасно расстроилась.
– Все затмил ваш отъезд на фронт. Сначала ты уехал, потом мама. Я осталась с рыдающей тетей Соней и вечно больным Побиском, чувствовала себя жутко взрослой, одинокой и несчастной. Эвакуацию помню, фельдшера дядю Мотю. Подкармливал меня, грамоте учил, внушал, что мои мама и папа живы-здоровы.
– Фельдшер дядя Мотя – твой ангел-хранитель, жаль, не довелось познакомиться. – Семен Ефимович задумчиво помолчал, улыбнулся. – И еще твоим ангелом-хранителем была соседка Клава. Уверяла, будто это она тебя отмолила. В январе пятьдесят третьего пошла в церковь, спросила у батюшки, можно ли молиться за еврейскую девочку. Батюшка благословил.
– Ай да поп! – Надя восхищенно присвистнула. – Благословил за жидовку молиться, в январе пятьдесят третьего! Не испугался, не стукнул.
– Мг-м, герой, – Семен Ефимович хмыкнул, – но до простой прихожанки Клавы ему далеко. Отмолила тебя, потом научила вязать, спасла твои руки. У тебя развивалась мышечная миопатия. Ты не могла застегнуть пуговицу, удержать ложку, зубную щетку, боялась выйти из дома, забивалась в угол между диваном и буфетом, сидела там часами. Во сне металась, кричала: «Нет! Это неправда!» Истощение физическое, нервное, от каждого кусочка еды рвота. Я колол тебе глюкозу, витамины. Ничего, потихоньку… Киселек, жидкая кашка, какао с молоком, ну и, конечно, ангел Клава с ее клубочками. – Он шмыгнул носом, достал платок, шумно высморкался. – День, другой, и ты уже держишь спицы, двигаешь пальчиками, бормочешь: «Лицевая, изнаночная». Руки ожили, ты сразу пошла на поправку.
Надя вдруг подумала, что впервые за двадцать четыре года они с папой говорят обо всем этом так откровенно, подробно и почти спокойно. Открыла форточку, закурила.
– Угол между диваном и буфетом был моим убежищем. Я убедила себя, что тюрьма мне просто снится, мерещится, на самом деле я сижу в этом углу и строю замок из рисунка на обоях. А дома первое время казалось, я все еще в тюрьме и вы с мамой мне снитесь. Открою глаза – вы исчезнете, меня опять поведут на допрос к Любому… Знаешь, на одном из последних допросов я чуть не подписала. Он сказал, что вас взяли, вы во всем признались. Тут его позвал другой следователь, он вышел, я осталась в кабинете с молодым стажером. Любый ему приказал надеть на меня наручники. Стажер как увидел мои руки, охнул и шепчет: «Очень больно?» Я в ответ: «Родители здесь?» Он молча помотал головой. Когда Любый вернулся…
Надя запнулась, одернула себя: «Остановись!» – и увидела, как папа берет сигарету из ее пачки.
– С ума сошел? Ты же бросил пять лет назад!
– От одной не помру. – Он чиркнул спичкой, закурил, задумчиво произнес: – Знаешь, чего не могу понять? Зачем они так надрывались ради подписей под протоколами допросов? Сами все сочиняли, ну, и подписывали бы сами. Трудно, что ли, подписи подделать?
Надя помотала головой:
– Нельзя отступать от ритуала! Добыть подлинную подпись – это как съесть сердце врага.
* * *
Полковник Радченко ждал генеральскую машину на улице, у второго подъезда. В зубах сигарета, под мышкой – портфель. Когда поднимались по лестнице, сказал:
– Федор Иванович, я докладную в письменной форме к завтрашнему дню подготовлю, понимаете, ситуация экстраординарная, и какая-то запутанная…
– Ладно, – Уралец махнул рукой, – не оправдывайся, выкладывай спокойно, по порядку, что стряслось.
– Сегодня, в девятнадцать сорок пять, мне домой позвонил мой знакомый, старший научный сотрудник МИЭМЗ, Романов Павел Игоревич.
– Коля, погоди, я же просил спокойно и по порядку. Что значит «знакомый» и что такое МИ…?
– Виноват, товарищ генерал. МИЭМЗ – Московский институт эпидемиологии и микробиологии им. Д. К. Заболотного. С Романовым мы познакомились в семидесятом, помните, была эпидемия холеры?
Генерал надул щеки и громко выдохнул:
– Пу-уфф, только холеры мне сегодня не хватает!
В приемной он попросил дежурного сварить кофе. Вошли в генеральский кабинет, сели. Радченко положил на стол свой портфель, виновато объяснил:
– Федор Иванович, про холеру всего два слова, холера тут совершенно ни при чем, просто чтобы внести ясность, кто такой Романов.
Генерал кивнул:
– Слушаю тебя внимательно.
– Один из очагов был Батуми, туда вылетели московские эпидемиологи во главе с Бургасовым. В группу вошли сотрудники МИЭМЗ, в том числе Романов. Местное руководство паниковало, искали признаки умышленной диверсии, пытались необоснованно обвинить врача местной санэпидемстанции. Романов вмешался, теребил Бургасова, отправлял жалобы во все инстанции, нам в том числе. Я тогда выезжал в Батуми в командировку, разбираться в этом деле. Там мы с Романовым и познакомились. Благодаря его активности удалось предотвратить грубое нарушение социалистической законности. Врача освободили, необоснованные обвинения сняли.
Дежурный принес кофе. Радченко отхлебнул, откусил печенье и продолжил:
– С тех пор у нас с Романовым сложились приятельские отношения. Он мне тогда сразу заявил: попытаешься вербануть – пошлю на три буквы. Дружить – пожалуйста.
– Да, забавный мужик. – Генерал усмехнулся. – Ну, дальше!
– Мы с ним очень давно не виделись, а сегодня он вдруг позвонил, сказал, надо срочно встретиться. Звонил из автомата в районе Пресни, неподалеку от моего дома. Встретились на конспиративной квартире на Малой Грузинской. Разговор я записал. – Коля щелкнул застежкой портфеля, вытащил миниатюрный диктофон и лиловую канцелярскую папку. – Кстати, он знал, что я записываю, и не возражал. И еще передал вот это.
Федор Иванович раскрыл папку, увидел какие-то листочки, конверты, смятую картонку, катушки с лентой от пишущей машинки.
– Товарищ генерал, вы осторожней, – предупредил Радченко, – тут потребуется дактилоскопическая экспертиза. Я хотел сразу отправить, но решил сначала вам показать.
Генерал надел очки, вытащил из ящика стола упаковку медицинских перчаток, натянул на руки, развернул лежавший сверху сложенный вчетверо листок и стал читать:
«Богоизбранный народ больше не намерен безропотно терпеть издевательства гоев! Мы ждали сорок веков, нас никто не признавал нацией, но час решающей битвы пробил!»
Во рту пересохло. Руки под перчатками стали мокрыми. Он стянул перчатки, нащупал в кармане цилиндрик с валидолом.
– Сослуживица Романова, старший научный сотрудник Ласкина Надежда Семеновна, нашла это вчера в своем почтовом ящике, – донесся сквозь гул сердечных ударов голос Радченко.
В голове неслось: «Откуда утечка? Я никому, кроме Лисса, не показывал, сказал ему, что их кладут в почтовые ящики в жилых домах центральных районов. Но их никуда не кладут, они нужны только для отчета руководству и для Лисса. Черновик у Влада, он уверял, что текст подлинный, откопал в закрытых сионистских источниках, перевел с иврита… Ласкина… Кто такая Ласкина?»
Генерал выронил листовку, замер, сжал ослабевшими потными руками подлокотники кресла. Как же он мог забыть? Операция «Свидетель», Ласкина Надежда Семеновна, бывший номер пятьдесят три, обиженная жидовочка.
– Федор Иванович, вам нехорошо?
– Коля, открой форточку и налей мне воды.
Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, задышал глубоко, спокойно. Полегчало. Сердце забилось в нормальном ритме. Он включил диктофон и услышал незнакомый мужской голос:
«– Несколько раз это было при мне. Звонили в лабораторию, просили Ласкину, она брала трубку, а там молчание. Я стал к ней приставать, в чем дело…
– Погоди, Павлик, – перебил голос Радченко, – у тебя с ней какие отношения?
– Дружеские… Нет, в этом смысле никогда ничего. Она мой друг, ну, как родная сестренка, понимаешь? Мы с ней десять лет по очагам мотаемся. Африка, Индия, Средняя Азия. Через такое вместе прошли, что тебе и твоим доблестным Органам в страшном сне не приснится.
– Ладно, Павлик, я понял. Значит, ты ее спрашивал, кто звонит и молчит?
– Мг-м. Она ответила: понятия не имею, но рассказала, что это продолжается с ноября. Сначала только домой, вечерами. Она живет с отцом. Если трубку брал отец, просили ее к телефону, причем разные голоса, то мужские, то женские. Когда она брала – молчание. Потом и на работе стали доставать.
– Не замужем? – опять перебил Радченко. – Семьи нет?
– Есть дочь Лена и внук Никита. Лене девятнадцать лет, Никите семь месяцев. Живут отдельно.
– Кто отец Лены?
– Коль, я не знаю, Надька об этом молчит, а выпытывать неловко. Наверное, студенческий роман.
– Лена тоже не замужем?
– Почему? Муж актер, Антон Качалов, не очень успешный, но красивый парень, я был на свадьбе».
Генерал вздрогнул, в голове опять прошуршал драматический шепот Славки: «Зовут Антон. Смазливый такой блондинчик. Актер, женат, ребенок маленький…»
«– Сегодня Надька ушла на полдня в другую лабораторию, – продолжал голос из диктофона, – там электронный микроскоп, единственный на весь институт. При мне ее звали к телефону раз пять. Когда позвонили в последний раз, она уже вернулась, сама взяла трубку. Вижу – трясется, губы синие, не сказала ни слова, трубку бросила. Ну, тут я решил: все, пора, наконец, выяснить, что происходит? Нам во вторник в Нуберро лететь, там вспышка дизентерии, а она в таком состоянии. Буквально силой затащил ее в машину, стал выпытывать. В общем, сегодня эти молчуны заговорили. Обозвали ее жидовской сукой, угрожали. Какой-то антисемитский бред, дословно не помню. Она рассказала, что кто-то побывал у нее дома. Рылись в ее бумагах, зачем-то стащили несколько страниц из черновика докторской, но главное, печатали на ее машинке.
– Каким образом она это обнаружила?
– У нее совсем стерлась лента, осталась последняя, паршивая, все пачкает и расползается на нитки. Не хотела ее вставлять, ждала, когда я принесу хорошую чешскую. Не прикасалась к машинке с двадцать седьмого декабря и вдруг обнаружила, что ленту поменяли, поставили ту, паршивую, заляпали чистую страницу, которая торчала в каретке.
– Так, может, отец?
– Он печатать не умеет, все пишет от руки. Кроме Нади, машинкой никто не пользуется. И самое главное: на ее машинке напечатали вот эту галиматью, а потом кинули ей же в почтовый ящик».
Диктофон тихо щелкнул.
– Я выключил, пока читал, – объяснил Коля и кивнул на листок, лежащий на столе перед генералом.
Опять щелчок. Шорох, потрескивание, голос Романова:
«– Видно невооруженным глазом, характерные особенности шрифта, вот, сам посмотри, сравни.
Опять щелчок. Голос Радченко:
– Я не эксперт, ну, в принципе, да, похоже… Скажи, а почему бы ей в милицию не обратиться? Если кто-то в ее отсутствие проник в квартиру…
– Очевидных признаков преступления нет, ничего, кроме черновиков, ее диссертации, не пропало… Слушай, Коль, мы же с тобой взрослые люди, менты просто не примут у нее заявление, пошлют подальше».
– Федор Иванович, остановите на минуту, пожалуйста, – сказал Радченко, – надо кое-что пояснить, это важно.
– Да, слушаю тебя.
– Я еще почему так переполошился, дело в том, что Надеждой Ласкиной интересуется «Биопрепарат». Там один из филиалов возглавляет ее бывший научный руководитель, профессор Троян Лев Аркадьевич, наше доверенное лицо. Троян считает, что ее нынешние исследования очень перспективны и в будущем могут иметь стратегическое значение. В МИЭМЗ нет подходящего оборудования, единственный электронный микроскоп на весь институт, бардак, нищета, никакой секретности. Троян твердит, что необходимо забрать Ласкину в БФМ, обеспечить ей нормальные условия, дать собственную, полноценную лабораторию и засекретить ее тему.
– Погоди, куда забрать?
– В НИИ биохимии и физиологии микроорганизмов, сейчас это филиал «Биопрепарата».
– Почему до сих пор не забрали?
– Не хочет. Отказывается.
– Чем объясняет свой отказ?
– Для исследований ей надо выезжать на очаги, а в БФМ все сотрудники невыездные. Публиковаться хочет в открытых научных изданиях, и вообще, как говорит Троян, «фифа своенравная».
– Ясно, – кивнул генерал, – и чем же таким важным занимается эта фифа?
– Бактериофагами, вирусами, которые убивают болезнетворных бактерий, их еще в начале века обнаружили, у нас с ними работали Гамалеи, Ермольева…
«Ну, понеслось», – вздохнул про себя Федор Иванович.
Радченко окончил биофак. Хлебом не корми, дай потрепаться на научные темы.
Коля принялся увлеченно рассказывать про вирусы и бактерии, Федор Иванович не перебивал, все равно требовалась небольшая передышка. Он слушал Радченко вполуха и думал: «Неужели Влад до сих пор не может забыть номер пятьдесят три? Пытается притянуть ее к операции “Салют”? На фига? Отлично знает, “Салют” рассчитан только на экспорт, для западной прессы. Никакого серьезного резонанса внутри страны не планируется. Хлопнут две хлопушки, одна в чугунной урне, другая в гастрономе, под толстым мраморным прилавком. Ни единой жертвы. В Москве вообще мало кто заметит, в случае чего, можно списать на бытовое хулиганство…»
– …Лет через десять бактерии разовьют резистентность, – продолжал вещать Коля, – тогда понадобится адекватная альтернатива антибиотикам…
Генерал все-таки перебил:
– Ты откуда так подробно все это знаешь?
– Ну, я же читаю научную периодику, попадались ее статьи, и Троян рассказывал.
Генерал махнул рукой:
– Ладно, с вирусами-бактериями ясно, давай дослушаем. – Он включил диктофон.
Голос Радченко:
«Она сама что обо всем этом думает?
– Коль, она понятия не имеет, кому и зачем это понадобилось. Ей страшно. Старается оградить отца, он старый, войну прошел. Завтра подъеду, поменяю им замок.
– У нее есть враги, завистники?
– К Надьке все относятся хорошо, ну, или нормально. Дорогу она никому не перебегала, гадостей не делала. Я не знаю никого, кто способен на такое.
– А если кто-то из членов семьи? Постороннему непросто добыть ключи от квартиры, узнать рабочий телефон и время, когда никого нет дома. Ты сказал, у дочки муж артист-красавец, допустим, погуливает, нарвался на стерву, которая пытается разбить семью…
– Я тоже об этом подумал. Но при чем тут Надька и зачем стерве черновики диссертации? Нет, Коль, это не семейные дела. Мне кажется, это похоже на банду нацистов. Надька попала в поле их зрения не по каким-то особым, личным причинам, а скорее всего случайно, методом тыка, просто потому, что еврейка. Она единственная их жертва или есть другие – не знаю. Готовят они какую-то провокацию или просто развлекаются – не знаю. Я счел нужным поставить тебя в известность, на тот случай, если это все-таки подготовка провокации, чтоб в твоей Конторе четко понимали: Надька тут абсолютно ни при чем. Ее пытаются подставить. Разбираться, кто, зачем, и ловить нацистов – прямая обязанность твоей Конторы».
Запись кончилась. Генерал заметил, что Радченко разминает в пальцах сигарету, кивнул:
– Ладно уж, вон там пепельница.
Ему самому тоже хотелось перекурить, но после сердцебиения опасался. Налил себе еще воды из графина, попил, внимательно взглянул на Радченко:
– Ты, Коль, большой молодец, что сразу мне позвонил. Я только не понял: у тебя к этой Ласкиной вопросы есть или нет?
– Нет, Федор Иванович. – Коля помотал головой, – проверенная-перепроверенная, уже семь лет выездная, анкеты чистые, характеристики самые положительные.
«Подписку о неразглашении блюдет железно», – добавил про себя генерал.
Он приказал Радченко пока никого в эту историю не посвящать. Диктофон и лиловую папку оставил у себя.
На пороге Коля остановился, развернулся:
– Виноват, товарищ генерал, разрешите спросить?
– Ну, что еще?
– Ласкину можно выпускать за границу? Они во вторник в Нуберро летят, на дизентерию.
– А чего ж не выпустить? Или опасаешься, сбежит, попросит политического убежища в Нуберро? – Федор Иванович подмигнул и улыбнулся своей фирменной улыбкой.
Радченко улыбнулся в ответ.
– Ясненько, товарищ генерал. Значит, выпускаем. Разрешите идти?
– Иди, Коля.
