Глава двадцать девятая
После лыжной прогулки мышцы ныли, мозги кипели. Разговор с Федькой окончательно убедил Влада в существовании заговора на самом верху, да, собственно, он в этом и не сомневался. Враги, поименно перечисленные в утвержденном списке, – пешки. Профессора-академики, а все равно пешки, которыми прикрыли ферзей. Если есть среди арестованных ферзь, то это номер пятьдесят три. Как же они допустили ее арест? Очень просто! Дядя выложил Самому идею спецоперации «Свидетель», когда конкретное имя еще не определилось. Сам идею одобрил. Разве они могли предвидеть, что майор Любый безошибочно вычислит реального ферзя? Потом уж было поздно, Гоглидзе пришлось подписать ордер на секретное снятие Ласкиной Надежды Семеновны. Но Ласкина-старшего они взять ни за что не позволят, это ясно.
«Может, стоило подыграл Балбесу? – размышлял Влад, стоя под душем. – Посетовать, мол, Сам выглядит плохо, постарел, на себя не похож? Пусть они верят, будто все идет по их плану, пусть расслабятся… Нет, я ответил правильно. Одно дело – выразить озабоченность, как Федька, и совсем другое – брякнуть что-то негативное о здоровье Самого. Нормальный бюрократ ни за что не брякнет. Пусть Федька думает, будто я свой, надежный, предсказуемый. А расслабятся они и без моей помощи, Сам об этом уже позаботился, умело притворился старым-больным. Берия наверняка бывает на Ближней, и лысая хрюшка Хрущев… Вот уж кто совсем не похож на жида, но точно жид. Ловко, незаметно втерся в доверие к Самому, то есть думает, что втерся. Сам знает цену каждому из них, развязка близка…»
Он выключил воду и услышал телефонный звонок. Сердце подпрыгнуло: неужели вызов на Ближнюю? Наконец-то! Он знал, чувствовал, Сам обязательно найдет время побеседовать наедине с майором Любым, обсудить все детали операции «Свидетель».
– Ты куда ж это пропал, так твою перетак? – прозвучал из трубки высокий хрипловатый тенорок дяди Валентина.
Влад выдохнул, тяжело опустился в кресло у телефонного столика: «Ладно, не сейчас – позже обязательно вызовет», – и ответил усталым сонным голосом:
– Никуда я не пропал, дядь Валь, работаю много, дома бываю редко.
– Вторую неделю твой номер набираю! Мать с ума сходит, февраль уж на дворе, ты про день рождения-то свой забыл, что ли?
Влад спохватился: да, правда! Двадцать первого января ему стукнуло двадцать восемь. Сидел на торжественном заседании в честь годовщины смерти Ленина, слушал речи, и совершенно вылетело из головы, что это его собственный день рождения.
На следующий вечер он приехал в Горлов, привез продукты. Мать встретила его с поджатыми губами, стала пенять:
– Сынок, че ж ты бросил меня совсем? Даже в день рождения не зашел, не поздравил! Праздничек-то и мой тоже, рожала тебя, мучилась, растила, ночей не спала.
Посидели втроем, вместе с дядей Валентином, поели, выпили, потом мать отвела его в сторонку, спросила:
– Сынок, ты че, правда, че ли, сожительствуешь с этой, с Голубевой Шуркой?
Влад напрягся. Он велел Шуре молчать, да и не могла она проболтаться. Во-первых, некому, во-вторых вообще не болтлива. И старуха Голубева наверняка молчала, с соседями не делилась.
– Валерка, Никитича внук, видел вас вместе в кино. – Мать обиженно шмыгнула носом и вытерла уголком платка сухой любопытный глаз.
Влад выругался и процедил сквозь зубы:
– Обознался твой Валерка. Мне по киношкам шляться некогда и сожительствовать некогда, на работе запарка, поспать-поесть не успеваю.
– Че, нету бабы у тебя, че ли? – мать прищурилась. – Ты молодой, здоровый, как же без бабы-то?
– Постоянной нет, так, от случая к случаю, разные.
– Точно не Шурка?
– Точно, мам, точно, не волнуйся, тебе врать не стану.
– Уф-ф, прям от сердца отлегло, слаф-те-хос-спади! – Она размашисто перекрестилась. – Валерке-то я сразу сказала, мол, быть не может, обознался ты. А сама переживаю, прям не могу: вдруг правда? Ну, думаю, тогда беда, и до моего сыночка добрались эти изверги рода человеческого.
– Что ты имеешь в виду?
– Да то самое! – Мать понизила голос: – Старуха-то Голубева из них, из жидов, а Шурка ведьма! Вот третьего дня…
– Погоди, – перебил Влад, – давай-ка по порядку. Откуда информация про национальность Голубевой?
– От верблюда! Если говорю, стал-быть, знаю!
– Мам, я серьезно спрашиваю – откуда?
– Сердцем чую! Ты на рожу ее посмотри внимательней, типичная жидовка! А Шурка точно ведьма! На вид прям куколка, конфетка, такие вот они и есть самые опасные! Приворожит, заморочит, и сам не заметишь, как всю силу твою мужскую из тебя вытянет.
– Ну, мне это точно не грозит. – Влад жестко усмехнулся.
– Да хос-спади-помилуй, тьфу-тьфу-тьфу, – мать постучала по комоду, – я ж не про тебя, сынок, я так, для примеру, на всякий случай.
Дядя Валентин тем временем сидел в одиночестве за столом, потихоньку наливал себе водочку, закусывал пайковой копченой колбасой, к разговору не прислушивался и вдруг встрепенулся, поднял вверх палец, изрек:
– Ты матери верь, материнское сердце вещее! Это на службе ты майор и начальник, а для матери как был дитем, так и остался. – Он рыгнул. – Тонь, ты ему про бок-то расскажи!
– Расскажу, если перебивать не будешь, – добродушно огрызнулась на него мать.
– Про какой бок? – спросил Влад.
– Да про мой, правый. – Она вздохнула, жалобно покряхтела. – Значит, иду по колидору, третьего дня, навстречу Шурка, прям барыня-королевна, платье шелковое, сережки драгоценные сверкают, глядит на меня, лыбится: «Здрас-сти, Антонина Ефремовна, как ваши дела? Как здоровье?». Ну, я ей культурно отвечаю: «Спасибочки, не жалуюсь». Только до комнаты дошла, чувствую – в боку закололо, аж скрючило, дыхнуть не могу. Ну, думаю, беда, наколдовала ведьма, сглазила! И, главное дело, в полуклинику-то теперь не сунешься, там жиды только и ждут, чтоб русского человека до смерти залечить!
Дядя опять встрял:
– На прошлой неделе в полуклинике взяли младенца, под видом лечения кровь из него выпустили и в мацу свою намешали. В аптеке все отравленное продают, даже вату ядом прыскают!
Влад вдруг вспомнил, как в целях обработки Вовси жаловался на вымышленную болезнь матери, и мрачно спросил:
– Мам, бок прошел?
– Слаф-те-хос-спади, рассолу капустного попила, полежала, и отпустило. Да ты не тревожься, сынок, наша порода крепкая. Ты вот скажи, скоро их, наконец, выселять из Москвы начнут?
– Скоро, мам, теперь уж скоро. – Влад приобнял ее и тихо добавил: – Гляди, не болтай.
– Сынок, я ж только с тобой, по секрету. Чай, не дура, понимаю, – она прижалась щекой к его плечу, – ты уж там похлопочи, чтоб комнату нам не прозевать, когда этих двух жидовок выселят, а то желающих-то много.
* * *
Юре нравилась дорога, соединявшая платформу Куприяновка с поселком Раздольное, особенно та ее часть, где бетонка пересекала березовую рощу. Даже в лучшие их с Верой времена визиты к родственникам на дачу почему-то оставляли неприятное чувство, но стоило войти в рощу, сразу отпускало. Просто шагай себе, дыши, любуйся пейзажем, весной и летом слушай птичий щебет, осенью – сухой шелест огненных и золотых листьев, зимой – тишину и сонный скрип березовых стволов.
Этот путь он проходил в одиночестве, иногда с Глебом. Вера, как большинство обитателей элитных поселков, на дачу и с дачи ездила только на машине. Передвигаться общественным транспортом, электричкой, пешком в их тесном мирке было не принято.
Сейчас, поздним январским вечером казалось, безлюдная дорога и березовая роща живут сами по себе, вне времени и пространства. Снег кончился, небо расчистилось. Юра иногда останавливался, задирал голову, придерживая шапку, смотрел на звезды и опять возвращался в лето пятьдесят седьмого.
Накануне закрытия фестиваля его неожиданно вызвали на Кузнецкий. Там обитал в аскетически-строгом кабинете кадровик Типун Карп Афанасьевич, мягонький, кругленький, бело-розовый, как зефир. Густые седые волосы всегда идеально подстрижены и уложены. Курсанты шепотом злословили: наверняка на ночь натягивает на свою шевелюру специальную сеточку и пользуется синькой для поддержания сверкающей белизны.
Юра увидел его впервые на похоронах отца. Позже узнал, что кадровик большой любитель посещать похороны, независимо от того, какие отношения были у него с покойным. Каждому курсанту, у которого погиб отец, он рассказывал одинаковые сказки про крепкую многолетнюю дружбу с отцом, иногда даже слезу пускал.
На собеседованиях Типун обращался к Юре «сынок» и повторял, что в память о «дорогом друге Глебушке» намерен пристально, по-отцовски, следить за его учебой и службой.
«Глебушкой» отца никто никогда не называл, он терпеть не мог уменьшительно-ласкательные суффиксы.
Одиннадцатого августа пятьдесят седьмого Типун встретил Юру чуть не с распростертыми объятиями, долго тряс руку, усадил, предложил чайку. Дальше – несколько минут задушевного трепа ни о чем, шутки-прибаутки, дежурный анекдот про воробья в навозе, и вдруг будто удар под дых:
– Ну че, сынок, как успехи с жидовочкой-то?
В первое мгновение Юре показалось, что он ослышался, и лишь когда Типун выложил перед ним дюжину фотографий, ощутил силу удара. На фотографиях он и Надя шли под руку, стояли в толпе, разговаривали, смеялись, целовались.
– Охмурил ты ее грамотно, молодец. – Кадровик быстрым движением сгреб снимки, оскалил стальные зубы. – Интересненькое че нарыл?
– Виноват, товарищ полковник, не понял…
– Да ты не тушуйся, от отдела кадров секретов нету, давай выкладывай, что она тебе-англичанину напела? Потом отчитываться легче будет, меньше писанины. Мы с тобой все заранее аккуратно по пунктикам разложим, отфильтруем, отсечем зерна от плевры.
Юра машинально перевел с типунского на русский: «Отделим зерна от плевел», едва не выпалил это вслух, но вовремя прикусил язык и произнес ровным механическим голосом:
– Товарищ полковник, мы с ней о политике не говорили.
– Да какая, на хер, политика? Она жаловалась?
– На что?
– Ты давай-ка не юли, сынок, отвечай прямо: жаловалась она тебе-англичанину или нет?
– Нет!
– Что – нет?
– Мне-англичанину она абсолютно ни на что не жаловалась.
– Та-ак, ладненько. – Типун постучал короткими толстыми пальцами по столешнице, помолчал и вдруг вскинул глаза, уставился в упор: – А не врешь?
– Я говорю правду, товарищ полковник, – медленно отчеканил Юра. – Политических разговоров мы не вели. И вообще, я агентурной работой не занимаюсь, цель моей практики – осваивать поведенческие особенности молодежной среды капстран, совершенствовать языковые навыки…
– А на хера тогда ты на нее столько времени потратил?
Юра сжал кулаки и процедил сквозь зубы:
– Это мое личное дело!
Кадровик перегнулся через стол, голубые глазки забегали, розовые щечки налились алым огнем, указательный палец с обгрызенным до мяса ногтем закачался у Юры перед носом:
– Да! Да, младший лейтенант! В твоем личном деле это будет отражено непременно, черным по белому записано, и в ее тоже! Вылетит из комсомола, из института, с позором, за блядство с иностранцем!
– Я не иностранец!
– Так ты че, открылся ей?
– Никак нет!
– А тогда, конечно же, иностранец!
Они оба орали тишайшим шепотом. Кадровик брызгал слюной. Юра пытался отодвинуться подальше, вжался в спинку стула, уставился кадровику в глаза и прошипел:
– Не троньте ее!
Минуту они молча смотрели друг на друга. Типун первым отвел взгляд, расслабился, обмяк, сыто усмехнулся:
– Ну на хрена она тебе, сынок? Мало, что ли, девушек хороших?
Из кабинета Юра вышел на ватных ногах, остаток дня прожил в тумане, и лишь вечером, когда Вася вернулся из архива, кое-что прояснилось.
– Я нашел ее дело, – сказал Вася, – постановление об аресте подписал Гоглидзе.
– Аресте? – ошалело переспросил Юра.
– Ну, да, в январе пятьдесят третьего ее взяли, родителей не тронули, видимо, просто не успели. Арест обозначен как «секретное снятие». Есть копия служебной записки на имя Игнатьева, где говорится о явке с повинной в рамках операции «Свидетель». Что за операция, понять сложно, следов почти не осталось. Судя по протоколам допросов, ее готовили к выступлению на открытом процессе в качестве свидетеля обвинения…
Вася говорил долго, прикуривал очередную папиросу от окурка. Юра слушал и повторял про себя: «Надя-Наденька-Найденыш». Перед глазами мелькали развевающиеся на теплом ветру пегие пряди, тонкие запястья, обезображенные рубцами.
– Следы от наручников… – пробормотал он чуть слышно.
Вася кивнул:
– Да, наручники на них надевали особой конструкции, вроде собачьих строгих ошейников, с шипами. Ты что, заметил у нее шрамы?
– Трудно не заметить. Она сказала: ожоги от химических реактивов. И еще, знаешь, она седая. Соврала, будто пыталась стать блондинкой и передержала краску.
– Она подписку дала о неразглашении, вот и приходится врать. – Вася вздохнул, покачал головой. – Вообще, повезло им, гадам. Если бы на твоем месте оказался реальный иностранец, ох, они бы обосрались со страху.
– Типун к ее аресту причастен? – спросил Юра.
– Черт его знает, – Вася пожал плечами, – по мне, так все они причастны, волки последнего сталинского призыва, остатки прежней роскоши. Всех бы их, как Рюмина, Гоглидзе, Берию, судить и к стенке, но только по закону, без вранья и уничтожения улик.
– Теперь ясно, почему они так быстро установили ее личность, – Юра криво усмехнулся, – держали под наблюдением.
– Да, но наверняка без всяких санкций, по собственной инициативе. К руководству они с этим точно не сунулись бы. Сейчас каждое напоминание об их недавних подвигах – нож острый.
– Сломали ее? – спросил Юра и задержал дыхание.
Вася помотал головой:
– Ни одной ее подписи под протоколами нет. Ни одной! Мужики, профессора, Герои Советского Союза, войну прошли и ломались, подписывали, сообщников называли. А она выдержала.
Юра выдохнул, одним глотком допил остывший чай, сипло спросил:
– Документы по ее реабилитации есть?
– Какая реабилитация, Юр? Она ж свидетель, по их версии явилась добровольно. Профессора-академики – это другое. О «деле врачей» весь мир гудел. Там все в открытую: принесли официальные извинения, в газете «Правда» объявили невиновными. А ее выпустили по-тихому, на две недели раньше остальных. Единственный след спецоперации «Свидетель» – ее подписка о неразглашении гостайны, без уточнений, под грифом «хранить вечно». Остальное – в огонь. Я чудом успел прочитать.
– Вась, как думаешь, они ее тронут? Проблемы, которыми Типун грозил, возможны?
– А черт их знает, они, сволочи, злопамятные, мстительные, учитывая, что она ничего не подписала, просто из принципа могут нагадить. – Вася насупился, помолчал. – Но с другой стороны, им сейчас нет резона хлопотать и светиться. Типун выяснил главное: она молчит, тебе-англичанину ничего не рассказала. Ты, младший лейтенант Уфимцев, не в курсе.
– Так он ради этого меня вызвал?
– А то! И боялся он не столько ее откровений, сколько твоего отчета по практике. Вдруг она тебе что-то рассказала, ты в отчете отразишь, человек десять точно прочитает, получится утечка. Руководство при каждом упоминании о недавнем прошлом сильно нервничает, а тут совсем уж дерьмовое позорище: схватили девчонку, заковали в наручники, сунули в одиночку, заставляли клеветать на родителей, насочиняли запредельную хрень про отравленных младенцев.
Они сидели на подоконнике, в полутемной кухне, дымили в открытое окно, грели чайник. Никто их не трогал, только заглянула тетя Наташа в халате, потерла сонные глаза:
– Эй, у вас что, совет в Филях? Четвертый час утра, вы ложиться собираетесь?
– Да, мам, скоро ляжем, ты спи, – ответил Вася.
Она зевнула, ушла. Вася закурил очередную папиросу, прищурился сквозь дым, спросил:
– Что думаешь делать?
Юра слез с подоконника, выключил огонь под чайником, налил чаю в два стакана, ответил, не оборачиваясь:
– Вась, я ее люблю.
Вася взял стакан из его рук, вздохнул:
– Тогда врать больше не сможешь, придется сказать ей правду, кто ты такой на самом деле.
– Вась, ну, я же – не они, все изменилось, она поймет, она меня тоже, кажется, любит…
– Любит она Безила Полита. Младший лейтенант Уфимцев Юрий Глебович для нее чужой человек. К тому же если у вас все всерьез завертится, вот тогда Типун точно свои угрозы выполнит.
– Плевать!
– Ну-ну, не горячись! Это ты здесь, на кухне, такой храбрый! Ладно, допустим, тебе плевать, хотя я не верю. А ей? А ее родителям?
…Юра помнил тот ночной разговор почти дословно. Сейчас они с Васей вряд смогли бы так поговорить. Доверяли друг другу по-прежнему, просто постарели, обросли грубой сухой корой жизненного опыта. А тогда им было по двадцать пять. Они переступили порог Лубянки, искренне веруя, что там больше нет палачей-кровопийц. После двадцатого съезда казалось, справедливость восстановлена, позорное прошлое не вернется, и так далее, обычный набор иллюзий конца пятидесятых. Впрочем, у Васи уже тогда иллюзий оставалось значительно меньше, чем у Юры.
Двенадцатого августа, в день закрытия фестиваля, в семь вечера Юра и Надя должны были встретиться в маленьком сквере неподалеку от ее дома. Юра пришел пораньше, сел на лавочку под старыми тополями и стал ждать. Он не знал, что ей скажет, просто хотел увидеть.
Она никогда не опаздывала. Он ждал до половины восьмого. Встал, отправился проходными дворами к ее дому. Навстречу, гудя сиреной, проехала «Скорая». Он зашел во двор. У крыльца сидели бабки. Он прислушался к разговору:
– Все под Богом ходим… Вот так живешь, живешь…
– Ой, да че ты ее хоронишь раньше времени? Небось оклемается, не старая еще женщина, вылечат, тем более муж доктор…
– Дочку жалко, Надю, прям окаменела, бледнее смерти, и ни слезинки…
Тишину рощи прорезал звук мотора. Юра вздрогнул и вернулся в январь семьдесят седьмого. Свет фар ударил по глазам. Он отступил на обочину. Черная «Волга» притормозила, стекло опустилось.
– Юр, ты, что ли? – спросил знакомый начальственный басок.
Юра узнал генерала Уральца, соседа по даче и приятеля родителей Веры.
– Добрый вечер, Федор Иванович.
– Давно прилетел? Надолго?
– Прилетел вчера, во вторник назад.
– Чего пехом-то пилишь? Замерз небось после своей Черножопии? Давай-ка развернемся, подбросим тебя скоренько, нам это пять минут, туда-обратно!
– Спасибо, Федор Иванович, я лучше пешком, соскучился по морозцу, охота пройтись, подышать.
– Понимаю. Ну, бывай! Завтра, может, посидим, пивка выпьем, поболтаем. – Он протянул руку из окна, они обменялись рукопожатиями.
Стекло поднялось, «Волга» отчалила.
«В “Пятке” служит, – подумал Юра, – ветеран, так же как и шеф его, Бибиков. Волки последнего Сталинского призыва, остатки прежней роскоши».
* * *
Звонок на дачу к соседу застал Уральца врасплох. Не ожидал, что дернут сегодня вечером, виски выпил многовато. Завтра предстоял тяжелый, ответственный день. Хотел попариться в баньке, лечь пораньше и хорошенько выспаться.
Домработница передала, что полковник Радченко просит связаться с товарищем генералом. Федор Иванович перезвонил в Управление.
Коля Радченко, замначальника Первого отдела, доложил, что поступила срочная информация. Первый отдел курировал культурный обмен (линия «А»), творческие союзы («Б»), медицинские учреждения и НИИ («В»). Именно за эту линию и отвечал полковник Радченко.
Коля входил в узкий круг доверенных лиц генерала Уральца. Федор Иванович поддерживал ровные доброжелательные отношения со всеми сотрудниками Управления, но с несколькими замами начальников отделов сложился особенно теплый контакт. Эти замы могли в любое время обратиться к нему лично, через головы своих непосредственных начальников. Таким образом генерал успевал первым ловить свежайшую, важнейшую оперативную информацию. Ребята были отборные, по пустякам не дергали.
Долгий разговор с соседом здорово взвинтил Федора Ивановича, заснуть он уже не надеялся и решил ехать прямо сейчас. Все равно ночь предстоит бессонная, лучше уж потратить ее на служебные дела, чем таращиться в потолок или травиться снотворным.
Славка Галанов, сам того не ведая, полностью подтвердил правоту Дяди Миши: свихнулся Влад, помешался на еврейском вопросе, перестал чувствовать Линию. Несет свою бредятину, невзирая на лица, уже не только в воинских частях, но и в частных разговорах с приличными людьми.
«Мы все для тебя теперь палестинцы, что ли? – с раздражением думал Федор Иванович. – Чего ты добиваешься? На фига к Славке в кабинет влез, да еще заперся? Агитировал его на фига? Вербовал, что ли? Недержание у тебя? Мудозвон!»
Пару дней назад телефонный разговор Влада из чужого кабинета не произвел бы на генерала никакого впечатления. Он и сам мог так поступить, при острой служебной надобности. Однако теперь все поступки Влада стали казаться ненормальными, подозрительными. Почему не попросил разрешения, соврал, что Оксана разрешила? С кем конкретно и о чем говорил? Зачем заперся? Что за срочность?
Забежав к себе на дачу переодеться, Уралец еще раз позвонил в Управление, приказал найти и расшифровать запись разговора.
Телефоны обитателей поселка «Буревестник», не только дачные, но и городские, стояли на прослушке. Денис Бибиков к литературе и журналистике относился с особым, трепетным вниманием. Дачи в «Буревестнике» принадлежали бойцам передового рубежа идеологического фронта. Народ надежный, проверенный, но всякое бывает. Неправильные настроения членов Правления Союза писателей, главных редакторов военно-патриотических изданий, авторитетных критиков и публицистов могли иметь куда более серьезные последствия, чем двусмысленный треп мелкой литературной плотвы.
Впрочем, прослушка работала формально, слушали девушки-операторы на одной из московских АТС, разговоры фиксировались выборочно, в особых ситуациях, до и после поездок за границу, или в связи с какими-нибудь значимыми событиями, вроде высылки Солженицына.
Шансов, что разговор сохранился, было бы мало или не было бы вовсе, если бы Федор Иванович пару месяцев назад не приказал переключить дачный и городской номера Галанова с обычной АТС на «спецточку», где слушали постоянно и записывали все. Дело не в том, что он перестал Славке доверять, как раз наоборот, он вдруг обнаружил, что слишком ему доверяет, слишком с ним сблизился, а в таких случаях страховаться и быть начеку просто необходимо. Людишки меняются, это надо учитывать.
«Чего же я с Владом-то не учел? – размышлял генерал. – Где конкретно ошибся?»
За двадцать шесть лет близкого знакомства у Федора Ивановича сложился вполне определенный образ Любого. Именно этот образ он нарисовал Галанову: образованный, умный, да, романтик, фантазер, слегка не от мира сего, но свой в доску, надежный.
Влад был его человек, многим ему обязан. Федор Иванович содействовал восстановлению бывшего майора Любого в партии, рекомендовал его кандидатуру Международному отделу ЦК и в бытовых вопросах помогал, с квартирой, с машиной. Благодаря его поддержке добился Любый своего нынешнего высокого статуса и никогда об этом не забывал, ценил.
Влад все понимал с полуслова, умел молчать и слушать, причем не равнодушно, а с искренним участием. Федор Иванович без опасений и дополнительной страховки использовал его на важнейших участках работы еще и потому, что Влад с Органами давно не был связан, чекистских карьерных амбиций не имел. В отличие от коллег-сослуживцев профессиональным успехам генерала Уральца не завидовал, не мог нагадить, подсидеть. А по образованию, по остроте ума превосходил их всех, вместе взятых. Давал толковые советы, дарил интересные оригинальные идеи, линию чувствовал не хуже Дяди Миши.
В апреле пятьдесят третьего, когда Берия был на взлете, все думали, это всерьез и надолго, а Влад предсказал: «Не удержит он власть, кишка тонка, месяц-полтора – и все». Даже Дядя Миша не надеялся, что Берия слетит так скоро. И про Хруща сразу после Карибского кризиса Влад точно предсказал: «Максимум пару лет ему осталось править. Скинут». Да, Линию чувствовал, в прогнозах не ошибался, хотя в отличие от Дяди Миши полным объемом информации никогда не владел. Интуиция работала. Куда ж она теперь подевалась, эта его гениальная интуиция?
Когда генерал садился в машину, жена сунула ему в руку алюминиевый цилиндрик с валидолом, не для сердца, а чтобы освежить дыхание, все-таки выпил изрядно. Он положил под язык таблетку и подумал, что на самом деле, если уж смотреть правде в глаза, никому он не доверял так, как Владу, ни с кем не чувствовал себя так спокойно и уверенно. Даже Дядя Миша иногда раздражал своими наставлениями и грубыми замечаниями.
«Дядины политруки – тупые солдафоны, трусы, карьеристы, для них рапорт накатать на лектора из Москвы, придраться к любому пустяку – святое дело, – размышлял Федор Иванович, посасывая сладковатую мятную таблетку. – Славка чересчур впечатлительный, творческая натура, сгустил краски, вон, даже с Гитлером сравнил, мол, параноики бывают очень энергичными, хитрыми и убедительными, например Гитлер».
Следом за этой мыслью, правильной и утешительной, прибежала другая, совершенно неожиданная, дикая: «Сталин никому не доверял, а Гитлеру поверил…»
Федор Иванович тряхнул головой, выплюнул валидол, сунул в рот сигарету, пробормотал:
– Все, хорош психовать! Я не Сталин, он не Гитлер, нападать на меня точно не собирается… На меня – нет, но отчебучить какой-нибудь неожиданный фортель может…
Формально как преподаватель ИОН Влад подчинялся Международному отделу ЦК. Но если что случится, ответственность скинут на генерала Уральца. Он рекомендовал, он поручился.
«Поговорю с ним по душам, верну с небес на грешную землю. Может, чертов псих одумается, станет прежним Владом? Слишком многое нас связывает, тут ведь если придется рвать, то с мясом».
Кроме палестинцев, был еще один участок работы, к которому Федор Иванович недавно подключил Влада.
При Пятом Управлении имелись специальные отряды под кодовым названием «ГНОМ» (группы национально-ориентированной молодежи). Они формировались из членов молодежных военно-патриотических клубов. Между собой, в узком кругу, сотрудники Управления называли этих здоровенных накачанных ребят «гномики». Они были нужны для особых «спецмероприятий», настолько «особых» и настолько «спец», что официально не оформишь, за санкцией к руководству не сунешься. «Гномики» брали на себя самую грязную работу, впрочем, почему «грязную»? Просто реальную! Одними профилактическими беседами с диссидентами-сионистами разве справишься?
Формально «гномики» с Органами никак не были связаны. Командовали ими доверенные лица: тренеры, педагоги. Через них в устной форме передавались задания.
Работали «гномики» в темноте, в подъездах, подворотнях, тамбурах вечерних электричек, без свидетелей. Результаты списывались на бандитские нападения, грабежи и несчастные случаи. Бибиков использовал эту тяжелую артиллерию крайне редко и осторожно. Проблем с «гномиками» было больше, чем пользы от них. Группы собирались и распадались, выходили из-под контроля, вместо указанного объекта могли напасть на случайного человека, скатывались к обычной уголовщине. Впрочем, и штатные оперативники тоже иногда слетали с катушек, как, например, в случае с писателем Зыбиным.
Федор Иванович задумал создать отряд элитных «гномиков», способных выполнять задания посерьезней банального мордобоя. Хотелось иметь свой личный боевой резерв. Он обсудил это с Владом и услышал: «Давно пора, но если хочешь получить настоящих дисциплинированных бойцов, а не тупую шпану, их воспитывать надо, просвещать, кроме физической подготовки нужны знания, осознанность, сплоченность, идейная убежденность. Тут главное не мышцы, а голова, не количество, а качество».
В том, что из Влада получится отличный наставник, организатор и воспитатель молодежи, Федор Иванович не сомневался. Он наблюдал, как Влад общается с палестинскими студентами во время лекций и на практических занятиях, на полигоне в Тушине, в спецлагерях в Крыму, где они проходили диверсионную подготовку. По-арабски он не понимал ни слова, однако видел, как внимательно они слушают Влада, как сверкают у них глаза. Так почему бы не подключить его к работе с нашими, русскими ребятами?
Влад взялся за дело со свойственным ему энтузиазмом, привез из Подмосковья двух прекрасных парней, Вована и Толяна, членов военно-патриотического клуба «Ратник». Предложил поселить их в своей родной коммуналке в Горловом тупике, там как раз освободились две комнаты. Потом появился Руслан. Постепенно сколотилась небольшая надежная команда. И то, что главным горловские считали Влада, вполне устраивало Федора Ивановича. Он предпочитал держаться в тени, сохранял оптимальное соотношение власти и ответственности, в Горлове не светился. Влад представил его как своего старого товарища, бывшего сослуживца, Ивана Олеговича.
Присмотревшись к ребятам, генерал выбрал и аккуратно вербанул Руслана. Постарше, поумней остальных. Было что пообещать, чем припугнуть. Один разговор по душам – и Руслан понял, кто тут на самом деле главный. Опыт вербовочной работы Федор Иванович имел богатый, точно и безошибочно находил подход к любому человеку.
Генеральская «Волга» выехала на бетонку. Генерал заметил одинокого пешехода, в ярком свете фар узнал полковника Уфимцева, усмехнулся про себя: «А вот и ты, сынок». Велел шоферу остановиться.
Выглядел полковник хреново. Отощал, почернел. Остались только глаза голубые и зубы белые. Небось расстроился, что так и не удалось доложиться на Политбюро. Сидел, ждал, и в последний момент вопрос о людоедской Черножопии по каким-то неизвестным причинам сняли с повестки. Ладно, это не беда. Бывает. Зато с семьей повидается.
Федор Иванович предложил подбросить его до Ванькиной дачи. Отказался, почапал пешком. Генерал проводил его задумчивым взглядом, вздохнул: «Эх, сынок, ты и не знаешь, какие вокруг тебя сегодня страсти кипели, Фанасич разошелся не на шутку, уже и Виталика своего подключил. Повезло тебе, я вовремя вмешался, разогнал тучи над твоей головой, уберег, защитил».
Федор Иванович улыбнулся своей фирменной хитроватой улыбкой, жаль, в темном салоне никто ее не видел. Нравилось генералу делать добрые дела. На душе светлело. Он чувствовал прилив энергии, симпатию к тому, кому помог, и любовь к самому себе, хорошему благородному человеку.
Ответ со «спецточки» поступил, когда генеральская «Волга» пересекла площадь Белорусского вокзала и выехала на улицу Горького. Позвонили в машину, доложили: разговор записался полностью, качество записи среднее. Время звонка – 21:20, продолжительность разговора – восемь минут. Говорили по-таджикски или по-арабски, без специалиста трудно определить язык. Мелькнуло русское слово, похоже, «Измайлово». Звонок исходящий, на абонентский номер по такому-то адресу.
Оператор назвала адрес горловской коммуналки. Федор Иванович приказал передать ему пленку с записью и облегченно вздохнул.
По выходным Влад вывозил своих студентов погулять то в Сокольники, то в Измайлово. Видимо, срочно понадобилось что-то уточнить насчет очередной прогулки. Не застал в общежитии, позвонил в Горлов. Теперь ясно, с кем конкретно он говорил. Его студент, сын одного из лидеров Народного фронта освобождения Палестины, Амиль аль-Хусейни, часто приходил в Горлов к Марине.
Студенты ИОН учились три-четыре года, жили в общежитии, куда посторонним вход воспрещен. Молодые здоровые мужики так долго обходиться без женщин не могут. Арабы отличались особенным темпераментом, и чтобы не пускать это дело на самотек, кураторы ИОН создали систему «временных жен». Девушки из числа завербованных агентов селились по двое-трое на конспиративных квартирах, каждая в отдельной комнате, и принимали у себя «мужей», когда тем приспичит.
Двадцатидвухлетний Амиль аль-Хусейни приехал учиться в сентябре прошлого года. Пока подбирали «жену», парню стало невтерпеж, он удрал, едва не потерялся в Москве, крепко потрепал нервы своим кураторам, даже возникла мысль отправить его назад. Но Хусейни-старший считался очень влиятельной фигурой в НФОП, ссориться с ним не хотелось.
Влад решил проблему. С отцом Амиля он познакомился еще во время своих командировок в Ливан, как «друг отца» был для парня реальным авторитетом. Он успокоил Амиля и быстренько подсунул ему Марину.
Федор Иванович удивился. Собственной семьей Влад так и не обзавелся, никаких родственников, кроме Марины, у него не осталось. Неужели не жаль подкладывать девку под палестинца? Впрочем, удивился молча. В конце концов, это личное дело Влада и самой Марины. Главное, проблема решена.
Первые свидания проходили в квартире Влада на Шаболовке.
Потом там начался ремонт. Уралец предложил временно переселить Марину на конспиративную квартиру, специально для этого предназначенную. Марина переехала, но никак не могла ужиться с соседкой, то и дело вспыхивали скандалы, соседка жаловались кураторам, Марина отбрехивалась, разбираться, кто прав, кто виноват, было трудно, да и неохота. Однажды Марина обварила соседке ноги кипятком, уверяла, что нечаянно. Надо было что-то решать.
Амиль к Марине привязался, никого, кроме нее, не хотел. Селить ее в отдельной, да еще в центре, получалось накладно. Влад опять нашел выход: Амиль и Марина могут встречаться Горловом. Там теперь все свои, скандалов с соседями точно не будет.
Коммуналка к тому времени пережила несколько ремонтов и выглядела вполне прилично. Население поменялось, старые жильцы умерли, молодые переехали в отдельные квартиры. Дом числился в списке предназначенных к сносу, но был вполне пригоден для жилья, мог спокойно простоять еще года три-четыре. Комнаты занимали Вован, Толян, Руслан, чуть позже подселилось пополнение, Стас и Генка. Из посторонних в квартире осталась только мать Славки Галанова.
Горловские глухую старуху не обижали, опекали: то сумку с продуктами помогут дотащить, то перегоревшую лампочку поменяют. Так что зря Славка назвал их амбалами с бандитскими рожами. На самом деле ребята правильные, спокойные, не пьют, не шумят, в Горлове прописаны законно, работают. Вован водопроводчик, Толян истопник в котельной, Руслан электрик, Стас и Генка – дворники.
Что касается Вики, она сразу стала для горловских своей. С Мариной подружилась еще в семьдесят втором, когда переехала к бабке. Влада очень уважала, училась у него на семинаре в Инязе. Влад гарантировал, что никаких утечек о внутренней жизни Горлова через Вику не будет. Девка надежная, умная. Предлагал подключить ее к работе бригады, но Федор Иванович не позволил, все-таки Славкина дочь. Мало ли что? Лучше не рисковать.
Он вдруг вспомнил драматический шепот Галанова о Викином романе с женатиком и спохватился: «Вика приводит в Горлов постороннего? Как я мог забыть такую важную новость? Да, голова в тот момент была другим занята. Почему же ребята ей позволяют? Почему Руслан меня не информировал? Влад в курсе? Славка застукал их в комнате Марины… Странно… Надо срочно прояснить этого женатика, кто такой, откуда взялся?»
