Глава двадцать седьмая

В лаборатории все были заняты заказами, только Гнус взглянул с любопытством, спросил:

– Ну, и кто же тебе так упорно дозванивался?

– Понятия не имею. Разъединилось.

Шок был сильный, но недолгий. Даже немного полегчало. Больше не надо врать себе. Никакая это не паранойя, никакие не галлюцинации. Чудовище заговорило.

– Погоди! Куда ты? Сейчас перезвонят! – крикнул Гнус.

– Да черт с ними!

Надя быстро, бестолково набила продуктами две капроновые авоськи. Они оказались неподъемными, тонкие ручки впились в ладони, и опять возникло ощущение наручников. Она вышла в коридор, поплелась к лифту.

– Стой! Не двигайся! – кто-то сзади выхватил у нее авоськи. – Спокойно, это ограбление!

Она увидела улыбающуюся физиономию Павлика Романова и машинально выругалась:

– Тьфу, дурак, напугал!

– Ну, правильно. – Павлик противно хихикнул, – так и было задумано! Обожаю пугать нервных барышень!

Он держал ее авоськи вместе со своими, но, казалось, тяжести вообще не чувствовал. Губы по-прежнему улыбались, а глаза внимательно, серьезно вглядывались в Надино лицо.

– Мы же договорились, что я подвезу тебя сегодня. Почему не дождалась?

– Договорились? Когда?

– В профкоме, когда получали заказы. Забыла?

Нет, она не забыла. Просто после звонка ей хотелось побыть одной.

Павлик сложил авоськи на заднее сиденье своего новенького синего «жигуленка», открыл переднюю дверцу.

– Залезай!

Выехали за ворота. Он молча проехал пару кварталов, притормозил у перекрестка.

– Давай, Надежда, колись, все равно не отстану. Ты вообще на себя не похожа! Что с тобой происходит? Только не ври, будто не знаешь, кто достает тебя звонками!

– С чего ты взял, что я знаю?

– Видел твое лицо, когда ты держала трубку. Ну, кто он?

– Следователь.

Павлик раздраженно махнул рукой:

– Ой, ладно, хватит валять дурака!

– Я серьезно.

– Серьезно? Ха-ха! И по какому же делу ты проходишь? В каком качестве? Свидетель? Подозреваемая?

Надя молча смотрела в окно, будто не услышала вопроса. Павлик свернул в проходной двор, припарковался, достал из бардачка сигареты.

– Долго собираешься стоять? – спросила она, прикуривая. – Весь бензин уйдет на обогрев.

– Не волнуйся, у меня полный бак, и еще запасной, в багажнике. – Он приспустил стекло, резко повернулся к Наде: – Что же это за следователь такой интересный? Звонит и молчит! Он из прокуратуры или из КГБ?

– Из МГБ.

– Прости, откуда?

– Из Министерства госбезопасности. Так раньше назывался КГБ, когда я там сидела, с января по март пятьдесят третьего, во внутренней тюрьме Лубянки.

– Ты?! – Павлик поперхнулся дымом, закашлялся. – Погоди, тебе в пятьдесят третьем сколько было? Пятнадцать? Шестнадцать?

– Семнадцать. «Дело врачей», помнишь?

– Помню, – он растерянно кивнул, – митинги, собрания, вопли про врачей-отравителей. Потом усатый сдох, и все быстро закончилось. Не понимаю, при чем здесь ты?

– Я тоже до сих пор не понимаю. Я училась на первом курсе, сдавала зимнюю сессию. Схватили утром по дороге в институт, затолкали в машину. Камера, наручники, конвейерные допросы… Ладно, все, не хочу об этом, двадцать четыре года молчала.

– Ни фига же себе! – Павлик присвистнул. – Так, может, пора, наконец, выговориться?

– Я, вообще-то, подписку дала, – Надя усмехнулась, – когда выпускали, со мной задушевно побеседовал один важный генерал с добрым лицом, принес официальные извинения, попросил не распространяться, для моей же пользы. Мол, все плохое надо забыть, жизнь только начинается. Потом взяли подписку о неразглашении.

– Думаешь, эта подписка до сих пор в силе?

– Ее никто не отменял, да и не только в ней дело. Если начну рассказывать, руки заболят.

– Руки?!

– Фантомные боли, от наручников. Шрамы на всю жизнь остались.

– Ты говорила, шрамы от ожогов химикатами, я, грешным делом, думал, врешь, подозревал, что ты в юности вены резала из-за несчастной любви.

– Мг-м, конечно, – она издала странный звук, то ли смешок, то ли всхлип, – наручники не снимали круглые сутки, даже в больничке. У меня в тюрьме месячные начались, кровотечение долго не останавливалось. Они испугались, что окочурюсь, допросы прекратили, положили в больничку. Собственно, это меня и спасло. Я им нужна была живая и здоровая.

– Зачем?

– Готовили большой процесс, мне отводилась важная роль: рассказать широкой публике, что мой папа, американский шпион, заставлял меня убивать младенцев в роддоме, вербовать сокурсников и создать тайную террористическую организацию студентов-медиков. Они рассчитывали, что меня будет легко сломать, я маленькая, слабая. И родители сломаются из-за моего ареста. Но я оказалась слишком слабой. Я вообще не понимала, что происходит, чего от меня хотят. Просто отключалась, улетала домой, мысленно забивалась в угол между буфетом и диваном, вспоминала рисунок обоев, строила из этих желтых ромбов и синих васильков волшебный замок и пряталась там. В результате вместо напуганной девочки они получили бесполезную тряпичную куклу.

Павлик глухо откашлялся и спросил:

– Разве их потом не расстреляли?

– Кого?

– Ну, тех следователей, которые сочиняли «дело врачей»? Рюмина точно расстреляли, он, кажется, был главный.

– В январе уже никакого Рюмина не было, Сталин его снял, вместо него назначил Гоглидзе. Да, Рюмина и Гоглидзе расстреляли. Но других даже не посадили.

– Ты серьезно думаешь, что один из них тебе звонит и молчит, через двадцать четыре года?

Надя кивнула.

– Как его зовут?

– Любый Владилен Захарович. Он вел мое дело. Вначале показался нормальней других. Другие меня тоже допрашивали, но совсем иначе. Орали, угрожали. Любый говорил спокойно, вежливо. Потом до меня дошло, что текст про папу-шпиона и отравленных младенцев сочинил именно он. Другие путались, сбивались, а он повторял каждый раз одинаково четко, слово в слово, с чувством, как верующий молитву. Другие понимали, что все это спектакль, играли надоевшие роли халтурно, неправдоподобно. Наверное, чуяли, что Сталину скоро конец. Боялись, что придется отвечать за свои художества. А для него все было всерьез. Он не играл, он верил.

– Во что? – Павлик нервно усмехнулся. – В текст, который сам сочинил?

– В еврейский заговор. В то, что евреи – инопланетные паразиты и оборотни, все американцы – евреи, англичане тоже. Сталин – освободитель человечества от еврейского ига. Мой отец – американский шпион, а я ведьма. Во-первых, потому, что еврейка, во-вторых, потому, что женщина. Женщины низшие существа, животные. Но среди них встречаются ведьмы, которые опасней евреев. Этот свой катехизис он излагал мне во время допросов, хотел показать, что ему все известно, молчать и выкручиваться бесполезно. – Надя принялась разминать запястья и медленно, хрипло произнесла: – У него миссия: продолжить великое дело Сталина. Он не остановится.

Павлик нахмурился, пробормотал что-то себе под нос, Надя расслышала слово: «маньяк».

– Да, он маньяк. – Она затушила сигарету, поежилась, подняла стекло. – В первый раз он появился через четыре года после освобождения, в июле пятьдесят седьмого, в день открытия Всемирного молодежного фестиваля. Я гуляла по Москве с друзьями-сокурсниками, потерялась в толпе, отбилась от своих, и черт меня дернул подняться на крышу одного из домов, посмотреть шествие по Садовому кольцу. На крыше давка, все вопят, хлопают, свистят. Меня притиснули к самому краю. Ограждение хлипкое, шатается, и туфли новые скользят. Кто-то сзади стал напирать, подталкивать, будто нарочно. Я обернулась и увидела его рожу, совсем близко. Заорала, конечно, только в таком гаме бесполезно. Он бы запросто меня столкнул, и никто бы ничего не заметил. Несчастный случай. Но в последнюю секунду какой-то парень схватил меня, оттащил от края. Мы потом познакомились, он оказался студентом из Лондона. В общем, повезло.

– А студент из Лондона не заметил, что тебя хотели столкнуть нарочно? – осторожно спросил Павлик.

– В том-то и дело, что нет! Просто случайный пьяный кретин рвался поглазеть на шествие и едва не спихнул девушку. Вот так он все это увидел. Очень ругался на кретина, на городские власти, которые позволяют людям влезать на крыши и не заботятся о надежных ограждениях. У меня был шок, я не стала ему ничего говорить, испугалась: вдруг примет за сумасшедшую, и решила: ничего не было. Померещилось.

– Может, правда померещилось?

– Мг-м, а потом, в августе пятьдесят восьмого, померещился пожар на даче в Михееве.

– Пожары сами по себе случаются, особенно в дачных домах. Короткое замыкание…

– Все так и подумали.

– Давай по порядку, что произошло?

– Лене исполнилось четыре месяца, мы переехали на дачу. Мама и папа жили с нами по очереди. Август был жаркий, мы ходили на пруд, купаться. Однажды я увидела его на пляже. Он просто стоял и смотрел. Дождался, когда я его замечу, развернулся и ушел. Через пару дней иду с коляской по поселку, к магазину, слышу позади шаги, чувствую взгляд. Оборачиваюсь – он. Припустила бегом. Коляска прыгает, Лена плачет. Еще раз обернулась – никого. Той ночью мы с Леной остались одни. Папа уехал в Москву, мама собиралась приехать утром. Лена долго не могла уснуть, я устала таскать ее на руках, уложила в коляску и отправилась гулять. Я иногда так делала ночами, она в коляске быстро засыпала. Пожар начался примерно в половине третьего. Дверь оказалась заперта, ключ пропал.

– Так, наверное, ты заперла, а ключ потеряла?

– Я оставила дверь открытой. Ключ торчал изнутри. Там замок заедал, я боялась, вдруг не сумею отпереть, когда вернусь. Нет, Павлик, – она помотала головой, – я ничего не забывала и не теряла, он запер дверь снаружи и забрал ключ.

– Ну, а пожарные, милиция?

– Тушили соседи, общими усилиями. Пожарные явились утром, милиция вообще не приезжала. Никто не сомневался, что это короткое замыкание, и все радовались, что мы с Леной уцелели. Повезло. Ему в голову не пришло, что я могла пойти гулять с ребенком в два часа ночи.

Надя вытянула еще одну сигарету, Павлик щелкнул зажигалкой.

– Если бы я не знал тебя так хорошо, если бы мы с тобой не прошли вместе чуму, холеру, сибирскую язву и прочие прелести, я бы решил, что ты свихнулась.

– Я тоже так думала. То есть мне очень хотелось так думать. Помнишь, в шестьдесят шестом, в Казахстане, на чумном очаге, был старик-знахарь?

Павлик кивнул:

– Да, забавный такой, тощий, лысый, целебные корешки варил, бормотал заклинания и уверял, будто ему двести пятьдесят лет.

– Забавный, – эхом отозвалась Надя, – однажды он сказал интересную вещь: «Чтобы одолеть реальных демонов, надо обходиться с ними как с миражами, никогда им не верить, никогда не слушать». Все эти годы я старалась обходиться со следователем Любым как с миражом, с галлюцинацией. Ну, по-твоему, что страшней – считать себя сумасшедшей или осознать реальную опасность и свою беспомощность перед маньяком?

– Могла обратиться за помощью…

– Куда? В милицию? Бывший следователь МГБ Любый Владилен Захарович пытался столкнуть меня с крыши. Единственный свидетель ничего такого не заметил и вообще живет в Лондоне. С поджогом тоже полная хрень. Если еще добавить, что он появлялся, стоял, смотрел, шел за мной, исчезал, меня просто отправили бы в психушку. Не исключено, что именно этого он и добивался.

– Родителям могла бы рассказать.

– А толку? Чтобы у них тоже началась мания преследования? Они такой ужас пережили из-за моего ареста, мучились виной, что взяли меня вместо них, очень боялись за мою психику. У мамы сердце было слабое, умерла в шестьдесят четвертом. Да и папа не железный.

Павлик помолчал минуту и спросил:

– После пожара еще что-то такое было?

– Он пропал на несколько лет, потом появился. Мелькал в толпе, шел следом, как бы напоминал о себе, но не приближался. Опять пропал, надолго. Я почти успокоилась, решила: все, его больше нет, остались только мои страхи. И вот недавно, в ноябре, он явился к папе клинику, записался на прием. Папа его никогда не видел. Фамилию, имя, отчество, конечно, знал. Принять отказался и очень переживал из-за этого, думал: вдруг случайное совпадение, полный тезка?

– Минуточку! – Павлик поднял палец. – В клинику к Семену Ефимовичу он пришел по направлению, по чьей-то рекомендации?

– Папа терапевт, никаких направлений и рекомендаций не нужно, достаточно предварительной записи, так что тут зацепок не найдешь. Через несколько дней он возник в метро поздним вечером, на пустой платформе. Шел прямо на меня. И поезд как раз выезжал из туннеля. Я со страху уронила на рельсы книгу, твоего любимого Форсайта «День шакала», шарахнулась от края, налетела на дежурную. Когда поезд отъехал, дежурная достала книгу специальной штукой.

– А он куда делся?

– Исчез. Наверное, в вагон запрыгнул или убежал к другой платформе. Не знаю.

– Дежурная ничего не заметила?

– Разумеется, нет. Никто не замечает. Маньяк – не значит идиот. Когда хотел убить, все тщательно продумывал, выжидал, выбирал нужное время и место, чтобы ни малейших подозрений. А может, и не очень хотел. Он тогда лишился бы своего главного кайфа: пугать, сводить с ума. Мой страх для него наркотик. Но сейчас его планы явно изменились.

– Что ты имеешь в виду?

– Звонки. Они начались после случая в метро. Сначала только домой, потом на работу. Разные голоса, мужские, женские, просят к телефону то Надю, то Надежду Семеновну. Сегодня Гнус несколько раз брал трубку, голос был мужской. Домой иногда звонит женщина.

– Разные голоса, – повторил Павлик, – и ты абсолютно уверена, что это он?

– Сегодня он заговорил. – Надя откашлялась и медленно произнесла: «Ты, ведьма, жидовская сука, думаешь, выкрутилась, ускользнула? Не надейся! Все еще впереди!» Он повторил слово в слово то, что сказал мне на прощание. Мы тогда остались вдвоем в кабинете, никто, кроме меня, не слышал.

– А голос в трубке был его?

– Слова точно его. Голос мужской. Мог сам позвонить, мог поручить кому-то из сообщников.

– Ну, да, если разные голоса, значит сообщники у него есть, – пробормотал Павлик. – Ладно, дай подумать… Допустим, его не посадили, но из органов наверняка турнули.

– Откуда ты знаешь?

– Время фанатиков идеи давно закончилось, остались фанатики карьеры.

– Молодец, красиво сказал, – Надя усмехнулась, – но, боюсь, ты ошибаешься. Если его турнули, как он нашел дачу в Михееве, домашний адрес, телефонные номера? Такую информацию может получить только человек, связанный с Органами.

– Не обязательно. При желании добыть адреса и телефоны не сложно. Вот если бы ты перешла в «Биопрепарат», тогда да, проблема. А в нашем «Болоте» никакой секретности.

Надя взглянула на часы:

– Все, поехали, папа уже волнуется, да и твоя товаровед будет недовольна.

Кто-то пихнул Юру в бок, он открыл глаза. Толстуха в телогрейке и лохматой мохеровой шапке уселась рядом, пропыхтела сквозь одышку:

– Двигайся, мужчина!

Народу в вагоне прибавилось, свободных мест не осталось. Толстуха тяжело ерзала, бормотала:

– Ой, умудохалась, покушать, что ли?

Зашуршала газета, запахло хлебом и вареной курицей. Юра отвернулся, с тоской взглянул в глаза своему смутному отражению в двойном стекле, опять принялся размышлять, могли на него наехать подпятники накануне переаттестации или нет, при чем здесь Типуны, старший и младший, и вдруг, неожиданно для себя, беззвучно пробормотал: «Надя, Наденька, Найденыш…»

Ее имя стало чем-то вроде магического заклинания. Юра, как персонаж древних мифов племени Чва, мальчик Уно, которому все надоело, стрелял из лука и, вцепившись зубами в стрелу, улетал прочь. Мальчик Уно улетал в небо, а Юра возвращался в безумное сказочное лето пятьдесят седьмого.

Он тогда мечтал о работе нелегала. К фестивальной практике готовился со всей серьезностью. Старательно осваивал английский акцент, походку и мимику британского офицера Роя Кронина из «Моста Ватерлоо» в исполнении Роберта Тейлора. Надраивал зубы порошком «Особый», отрабатывал перед зеркалом ослепительную улыбку Кларка Гейбла. Попробовал отрастить усики, но сбрил. Не шли они ему.

Наконец он создал нужный образ, превратился в загадочного гостя из Туманного Альбиона, студента-слависта, который неплохо говорит по-русски, даже знает наизусть стихотворение Пушкина: «Йа поминью чудинумновену, пьередумноювилас ти». Такой обаяшка легко покорит сердце любой, самой сногсшибательной красотки, с лицом Вивьен Ли, фигурой Одри Хепберн и голосом Джуди Гарланд.

– Дурак, тебе же потом придется отписываться, стучать на эту Вивьен-Одри-Джуди, – сказал Вася, – лучше уж фарцовщиков соблазняй.

Стучать на девушек и соблазнять фарцовщиков не требовалось. Цель Юриной практики была совсем иная: правдоподобно играть британца, знакомиться с делегатами африканских стран, бывших британских колоний, с американцами и англичанами, осваивать их манеру поведения, современный молодежный сленг и навыки свободного общения. Главное, чтобы принимали за своего.

Единственное, что его пугало – толпа. Девятого марта пятьдесят третьего они с Васей сдуру поперлись на похороны Сталина и чудом уцелели. С тех пор остался страх толпы, тесноты, давки. Настоящая фобия, в которой он самому себе не желал признаться.

Ранним утром, в день открытия фестиваля, он нырнул в толпу, как в ледяную воду, все внутри сжалось, сердце замерло. Но вода оказалась теплой. Толпа была совсем другая – праздничная, веселая, улыбчивая. Он резво поплыл по течению и вдруг подумал: на самом деле это и есть настоящие похороны Сталина. Девятого марта пятьдесят третьего покойник хоть и лежал в гробу, но продолжал убивать, а вот теперь точно сдох, окончательно и бесповоротно.

Солнце слепило даже сквозь темные очки, в ушах звенело от множества голосов, смеха, музыки. Юра уловил обрывок разговора – трое подростков обсуждали, как пробраться на крышу. С тротуара фиг что увидишь!

Вместе с подростками он свернул во двор, нырнул в подъезд и поднялся на крышу одного из монументальных сталинских домов.

Шествие двигалось от площади трех вокзалов к Ленинским горам, через Садовое кольцо. Следом за милицейскими машинами ехали мотоциклисты с развевающимися флагами, за ними в открытых грузовиках, разукрашенных в яркие цвета, – делегации разных стран. Делегаты стояли в открытых кузовах, улыбались и махали флажками. Толпы внизу, вдоль Кольца, и наверху, на крышах, вопили, хлопали, смеялись и плакали. Юра стал пробираться ближе к краю, чтобы видеть еще лучше, наконец уперся коленями в ограждение и почувствовал, как оно скрипит и шатается. Ржавое железо крошилось, болты держались на соплях. Толпа приветствовала ревом очередной грузовик, а у Юры похолодело в животе. Он огляделся, намечая путь к отступлению, и совсем рядом заметил широко открытые глаза на белом искаженном лице. В этих глазах был страх, а вовсе не восторг и любопытство. Настоящий смертельный ужас.

Девочку притиснули к стыку между секциями ограждения, болты слетели, секции разошлись, ее ноги скользили по краю, она теряла равновесие и пыталась ухватиться за трясущиеся перекладины. Толпа вокруг вопила, ничего не замечала, кроме разноцветных грузовиков, плывущих внизу. Какой-то козел, увлеченный зрелищем, напирал, лез вперед, будто нарочно выталкивал девочку в образовавшуюся прореху. Похоже, набрался с утра и ни хрена не соображал.

Юра мгновенным движением поймал ее запястье, локтем свободной руки врезал козлу под дых.

Опомнившись, он удивился, как здорово сработал инстинкт, как быстро и ловко все получилось. Не рассчитал бы направление и силу удара – мог нечаянно скинуть пьяного с крыши. Замешкался бы на секунду – и сорвалась бы девочка.

Она дрожала, у нее подкашивались колени, он подхватил ее на руки. Толпа расступилась перед ними, спрашивали: что случилось, нужна ли помощь? Он отвечал: «It’s Оk, let me pass, please!»

Он пронес ее через чердак, дальше – вниз по лестнице, и, наконец услышал ее тихий сиплый голос возле уха:

– Спасибо, я могу идти сама.

На площадке между этажами он осторожно спустил ее с рук и спросил:

– How do you feel?

Она взглянула на него и, старательно выговаривая каждое слово, ответила:

– You saved my life. Thank you!

– No problem! – Он улыбнулся отрепетированной улыбкой и добавил по-русски, с отрепетированным акцентом: – На здоровье!

У нее была талия Одри Хепберн, а все остальное – свое, ни на кого не похожее. Очень красивая, немного странная, печальная, даже когда улыбалась. Он решил, что это из-за пережитого шока. Его поразил контраст между темными глазами, бровями, ресницами и пегими, почти белыми волосами.

Она перешла на пятый курс мединститута. Английский учила со второго курса, понимала речь, могла читать, но говорила с трудом. Он на смеси английского и русского, не забывая об акценте, выложил ей свою легенду, но вместо Джорджа назвался Безилом. «Джордж» звучало как-то пафосно, слегка фальшиво, и он одолжил имя у друга Васи. Она стала звать его Васей, это было забавно.

Они целомудренно гуляли под руку, застревали на Манежной, на Пушкинской, в саду «Эрмитаж», слушали джаз, смотрели национальные танцы, но ничего не видели, не слышали, начинали целоваться и не могли остановиться, пока рядом не возникал какой-нибудь поддатый латинос или африканец, который бурно подбадривал их смехом и улюлюканьем. Юра вспоминал о наружке и вытаскивал Надю из толпы.

Наружка фиксировала контакты советских девушек с иностранцами. Юра легко вычислял коллег и ускользал вполне профессионально, во всяком случае, так ему казалось. Ни разу никто не подошел, не потребовал документы. И под ночные облавы они не попадали. Юра знал, что специальные бригады с фонарями отлавливают парочки во дворах и парках, Надя тоже знала. Ходили слухи, будто пойманным девушкам парикмахерской машинкой сбривают половину волос на голове.

Однажды ночью они целовались на скамейке в маленьком темном дворе на Сретенке, сильно распалились и опомнились, когда рядом зазвучали громкие голоса и вспыхнули лучи фонарей. Пришлось бежать не оглядываясь. Они нырнули в толпу, отдышались, поплыли по течению, чинно, под ручку.

Юрин дом был в двух шагах, мама уехала в санаторий. Он едва сдерживался, чтобы не произнести по-русски, без акцента: «Все, хватит, надоело врать, я никакой не англичанин, пойдем!» Но тогда пришлось бы сказать правду, то есть совершить должностное преступление. Или придумать еще какое-нибудь вранье.

Он крепче сжал ее локоть и вдруг услышал:

– Все, надоело бегать и прятаться! Пойдем!

Она повела его к себе. Дома никого не было, родители отправились строить дачный домик. Они бесшумно прокрались по спящему коммунальному коридору, но все-таки наткнулись на какую-то бабку. Надя улыбнулась:

– Привет, тетя Клава, это мой сокурсник Вася, у него горло болит, говорить не может.

– Мг-м, мг-м. – Бабка ощупала Юру внимательными подслеповатыми глазками.

«Стукнет!», – подумал Юра.

Надя достала ключ из маленькой сумочки, открыла дверь и прошептала:

– Родителям доложит.

– Они у тебя строгих правил?

– Пока не знаю, ночью никого еще домой не приводила, – Надя хихикнула, – надеюсь, половину головы не обреют.

Комната оказалась удивительно похожей на ту, в которой жил Юра с мамой. Угловая, с двумя окнами. Такой же старый дубовый буфет, круглый стол. За одной ширмой родительская кровать, за другой, у окошка, Надина.

– Раньше мы тут впятером жили, с маминой сестрой тетей Соней и ее сыном, моим двоюродным братом, его зовут Побиск… – успела сказать Надя и пояснила после долгого поцелуя: – Поколение Отважных Бойцов и Строителей Коммунизма.

Утром Юра проснулся первым, смотрел на нее, спящую, осторожно, едва прикасаясь, гладил кончиками пальцев ее скулы, губы, подбородок, изгибы темных бровей, высокий ровный лоб. Она, не открывая глаз, улыбнулась, поймала его руку, поцеловала ладонь.

Завтракали яичницей с хлебом и черным кофе. Он наконец решился спросить, почему у нее такой странный цвет волос. Она объяснила, что это седина. Он не поверил:

– Шутишь? В твоем возрасте? Невозможно!

Она подмигнула:

– Конечно, шучу! Просто хотела стать блондинкой, но передержала краску.

– А шрамы на запястьях откуда?

– Обожглась кислотой, на практических занятиях по химии.

Ее родители вернулись девятого, до закрытия фестиваля осталось три дня. Поздним вечером он проводил ее до подъезда. Она вздохнула:

– Хорошо, что ты живешь в гостинице и к тебе точно нельзя, а то было бы обидно. Мне сегодня в любом случае надо домой, мама с папой привыкли, что я всегда ночую дома.

– Надя, подожди, я хотел тебе сказать, это важно… – выпалил он, забыв об акценте.

– Если важно, то лучше завтра скажешь, мне правда пора, третий час ночи, мама жутко волнуется, а у нее сердце больное.

На следующий день они встретились на Чистых прудах, там играл мексиканский оркестр, отплясывал сиртаки ансамбль из Греции, гудели шотландские волынки и грохотали африканские барабаны. Юра обнял ее, прижался губами к уху, зашептал:

– Надя, я тебя люблю, я… понимаешь, на самом деле…

На них налетела компания с гитарой, кто-то нахлобучил Наде на голову сомбреро, их схватили за руки, закружили, потянули играть в «ручеек».

Наконец с Чистых прудов они выбрались в Кривоколенный переулок, пустой и тихий.

– Надя, я должен тебе сказать… – опять начал Юра.

– Извъянытэ, ета кака ульыца? – Их догнали три маленьких шоколадных индуса в чалмах и сверкающих шароварах.

Индусы потерялись. Надя объяснила им дорогу по-английски. Часть пути прошли вместе. Когда индусы наконец свернули на Мясницкую и Надя с Юрой остались вдвоем, она засмеялась.

– Ты чего? – спросил Юра.

– Пытаюсь перевести на английский название «Кривоколенный». Ну же, помоги!

Они принялись жонглировать английскими и русскими словами, хохотали до слез, не заметили, как вышли к Лубянке. Она вдруг резко остановилась, развернулась:

– Пойдем отсюда! Не могу видеть это здание!

Он почувствовал, что она дрожит, и спросил с дурацкой улыбкой Кларка Гейбла:

– А что там внутри?

– Не важно, – она потянула его за руку, – пойдем быстрей, а то меня стошнит.

Они зашагали прочь. Притормозили на Кузнецком, возле автомата с газировкой. Она залпом выпила стакан воды и сказала:

– Извини.

– За что?

– Ну, напугала тебя, наверное.

– Нет, просто озадачила, – он пожал плечами, – я не понял, что не так с тем зданием? Тебе не нравится архитектура? Или там живут призраки?

– Вот именно, призраки. – Она нервно усмехнулась и добавила по-английски: – Never mind, just forget it!

Ночью, вернувшись домой, он рассказал об этом эпизоде Васе. Они ничего не скрывали друг от друга. Должен быть хоть один человек, которому полностью доверяешь и можешь поделиться, посоветоваться, иначе просто свихнешься на секретности.

Вася готовился стать следователем, сидел в архивах. Юра не понимал, зачем тратить драгоценное время на такую тягомотину? Вася не понимал, что за радость – с утра до ночи шляться по Москве в толпе, в безумном гаме. Лица мелькают, в глазах рябит, в ушах звенит.

– Ты просто отупел от толпы, – сказал Вася, – иначе сразу догадался бы, в чем дело. Ее отец врач, верно?

– Ну, да, и что?

– Январь – март пятьдесят третьего, «дело врачей»!

У Юры пересохло во рту. Он вспомнил: «Пойдем быстрей, а то меня сейчас стошнит» и сам почувствовал тошноту. Сглотнул и спросил:

– Думаешь, ее отец мог пострадать?

– Даже если не посадили, наверняка страху натерпелся. Вся семья натерпелась, и она, конечно, тоже. Поэтому такая реакция. Прошло-то всего четыре года. У тебя с ней как? Серьезно?

– Меня еще ни к кому так сильно не тянуло.

– Ясно. Попробую разузнать, что случилось с ее отцом в пятьдесят третьем, я сейчас как раз копаюсь в этом дерьме.

– То есть? – не понял Юра.

– Архивы чистим. Начали осенью пятьдесят четвертого, до сих пор конца-краю не видно. Назначили очередную секретную спецкомиссию, из аппаратных шишек. Работа нудная, кропотливая, пыльная, в комиссии десять человек, а нужно сто десять, вот и запрягли молодняк. Читаем, сортируем, актируем. Там такое в этих протоколах и приказах – волосы дыбом встают. – Вася сморщился. – Ладно, потом как-нибудь расскажу. Стало быть, Надежда Ласкина. Год рождения?

– Тридцать шестой. Отец – Ласкин Семен Ефимович, терапевт, прошел войну, полковник медицинской службы в отставке.

– Ясно. – Вася загасил очередную папиросу. – Все, Юрка, давай спать, мне вставать в семь.

В то лето Юра засыпал удивительно легко, сидя, стоя, с открытыми глазами. А Вася уже тогда мучился бессонницей.

– Следующая остановка платформа Куприяновка!

Юра опомнился, огляделся. Толстуха рядом похрапывала, открыв рот и вытянув вдоль прохода ножищи в войлочных ботах. Перешагнуть невозможно, пришлось будить:

– Разрешите пройти!

Она долго бестолково возилась, кряхтела, ворчала, убирала с прохода ноги, авоськи. Юра выскочил на заснеженную пустую платформу в последнюю минуту, когда двери уже закрывались, и вспомнил: коротенькое стихотворение из двух строк: «Вокзал, пропахший блудом и тюрьмой, как холодно и хочется домой». Надя прочитала ему в первое их утро, за завтраком. Автор – ее двоюродный брат по имени Побиск (Поколение Отважных Борцов и Строителей Коммунизма).