Глава двадцать шестая
Влад вернулся домой глубокой ночью и долго не мог уснуть. В памяти всплывали подробности поездки на Ближнюю. Он многое упустил, не заметил. Слишком сильно волновался. Теперь, в тишине, в одиночестве, кое-что прояснялось, например, мимолетные взгляды, которыми обменивался Гоглидзе с офицерами охраны. Так переглядываются заговорщики, соучастники преступления. В комнате дежурного Гоглидзе вел себя уверенно, расслабленно. При появлении Самого напрягся, покашливал, почесывал кончик носа. Верные признаки лживости и скрытых враждебных намерений. А до чего красноречиво посмотрели друг на друга дежурный офицер и Гоглидзе, когда прощались! Рукопожатие длилось минуты три, не меньше. Влад уловил тайный смысл их беззвучного диалога: все идет по плану, ждать осталось недолго.
Формально охрана Самого подчиняется Игнатьеву, но Игнатьев – никто, пустое место, слабак, трус, постоянно болеет. Обязанности министра выполняет его первый зам, Гоглидзе, значит, охрана подчиняется ему. Он – человек Берии, а Берия – английский шпион.
Влад мерил шагами свою небольшую, идеально чистую квартиру, пил чай, курил, думал, взвешивал плюсы и минусы. Сам оценил его победу, похвалил. Это, конечно, плюс. О ходе спецоперации «Свидетель» не спросил. Ясно, операция слишком важная, чтобы обсуждать при этих скотах. Значит, скоро вызовет для отдельного разговора. Это огромный плюс. Но дальше – сплошные минусы. Враги добрались до Самого. Поговорить об этом не с кем, на поддержку рассчитывать не приходится. Дядя тоже человек Берии. Петля действительно затягивается?
– Нет! – Влад энергично помотал головой. – Не дождетесь! Думаете, Сам глупее вас? Он Великий Человек, а вы скоты, ничтожества! Он все знает, видит вас насквозь, нарочно притворяется старым и больным, заманивает вас в ловушку, готовит ответный удар.
В ушах зазвучал тихий слабый голос: «Всему миру известно, что наш вождь всегда выполнял свои обязательства».
Влад внезапно осознал, что финальная фраза официального заявления следствия на самом деле была адресована лично ему, майору Любому, и означала следующее: «Я не отступлю, и ты не отступай!»
С этой утешительной мыслью он заснул и проспал до двух часов дня. Проснулся бодрым, обновленным, сделал свой обычный комплекс гимнастических упражнений, принял ледяной душ, растерся жестким полотенцем, перекусил, выпил кофе, отправился на службу.
На вечерней оперативке Гоглидзе был в отличном настроении, не орал, никого не распекал. Все следователи получили распечатки официального заявления следствия.
– Дадите каждому, в начале допроса, – приказал Гоглидзе, – пусть каждый прочтет и подпишет: с текстом ознакомлен. Что непонятно, объясните своими словами. Главное, чтобы усвоили: товарищ Сталин лично гарантирует им жизнь и возможность работать, если признаются и назовут сообщников. Ясно?
Влад заметил, как скривились в наглой усмешке тонкие губы замминистра, когда он назвал имя Самого, поймал его внимательный прищуренный взгляд и услышал:
– Майор Любый, задержитесь!
Накануне Влад передал Гоглидзе отчет по Ласкиной, вложил тетрадь с тайным шифрованным посланием, добавил свои подробные комментарии и предложения. Папка с отчетом лежала на столе перед Гоглидзе.
Когда все вышли, Гоглидзе закурил, побарабанил пальцами по картону папки:
– Значит, запрашиваешь добро на установление личности и арест студента, автора шифрованных посланий?
– Так точно, товарищ генерал! Необходимо срочно, на корню, пресечь вражескую деятельность террористического подполья в медицинском институте.
Гоглидзе выпустил дым, открыл папку, принялся нарочито небрежно, быстро листать тетрадь. На страницу упал столбик пепла. Он сдул пепел, тетрадь захлопнул, убрал назад в папку, внимательно взглянул на Влада и тихо, вкрадчиво спросил:
– Хочешь, мать твою, превратить следствие в балаган?
– Никак нет, товарищ генерал!
– Никак нет, товарищ генерал! – передразнил Гоглидзе омерзительно визгливым голосом, отшвырнул папку и прорычал сквозь зубы: – Какое, на хуй, подполье?! Какие, блядь, ананасы? Начнем брать этих сопляков, нарушим секретность твоей же гребаной спецоперации, завязнем по уши, потеряем время! Ты, блядь, сначала девку раскрути! Официальное заявление следствия ее тоже касается, хоть она тут у нас и добровольно.
Последняя фраза прозвучала издевательски-насмешливо. Любый сделал вид, что не заметил саркастической интонации и наглой блатной ухмылки. Ответил спокойно, четко:
– Слушаюсь, товарищ генерал!
«Явный, открытый саботаж, – думал Влад, пока шел по коридорам, спускался по лестнице, – возражать, спорить, что-то доказывать бесполезно и опасно. Сейчас главное – осторожность. Сам притворяется больным и старым, я притворюсь обычным тупым бюрократом, жвачным животным, которое печется лишь о своей жалкой мещанской выгоде и не видит дальше собственного носа. Никто не должен догадаться, что я другой, особенный, посвященный. Никто, в том числе и ведьма».
Когда привели Ласкину, он сразу приказал снять наручники, предложил сесть, участливо заглянул в глаза:
– Добрый вечер, Надежда Семеновна. Как вы себя чувствуете?
Она не ответила, уселась на табуретку и занялась своими красными распухшими руками. Он как ни в чем не бывало улыбнулся и бодро сообщил:
– Надежда Семеновна, у меня хорошие новости. Мне поручено ознакомить вас с официальным заявлением следствия.
Он дал ей листок, подождал, пока прочтет, и спросил:
– Вам все понятно?
Она слабо кивнула. Он ткнул перо в чернильницу:
– Вот тут, пожалуйста: «Читала», фамилия, имя отчество, число, подпись.
Она взяла ручку и вывела какие-то странные зигзаги. Ручка выскользнула из пальцев, покатилась по столу, упала на пол.
Влада будто ледяной водой окатило: «Каббалистические знаки! Магическое клеймо на официальном документе!»
Стараясь не смотреть на хитрую тварь, чтобы не прикончить ее сию минуту, он спокойно спросил:
– В чем дело?
– Извините, у меня болят руки, пальцы не слушаются.
Влад поднялся, прошелся по кабинету, остановился у нее за спиной, заговорил так мягко и сочувственно, что не узнал собственного голоса:
– Ладно, подпишете позже. Главное, чтобы вы уяснили суть: товарищ Сталин лично гарантирует вам жизнь и возможность продолжить учебу, если вы честно во всем признаетесь и назовете имена сообщников.
– Каких сообщников?
– Надежда Семеновна, вы смертельно запуганы, но здесь, в этих стенах, вам нечего бояться, вы можете все рассказать.
– Что – все?
– Правду о том, кто такие на самом деле ваши родители и чем они занимаются. Правду о том, как они внушали вам ненависть к советской власти, к русскому народу.
– Нет. Это неправда.
Влад вернулся за стол, закурил и продолжил:
– Я понимаю, вам трудно преодолеть внутренний барьер, но, поверьте, стоит только начать, и сразу станет легче. Ваш отец говорил вам, что с евреями в СССР обращаются плохо, несправедливо?
– Нет, он никогда такого не говорил.
– То есть положение евреев в СССР в вашей семье не обсуждалось?
– Нет.
– Значит, эта тема была запретной?
– Нет.
– Если тема не была запретной, почему же вы и ваши родители никогда ее не обсуждали?
– В СССР все нации равны, и обсуждать тут нечего.
Она нарочно отвечала тишайшим шепотом, приходилось напрягать слух. Влад терпел, не повышал голоса, говорил медленно, продолжал обращаться к ней на «вы», по имени- отчеству:
– Надежда Семеновна, вы утверждаете, что ваши родители никогда не высказывали недовольства действиями Советского правительства?
– Утверждаю. Никогда не высказывали.
– Стало быть, вы сами додумались, что постановление Президиума Верховного Совета СССР от 24 декабря 1947 года считать праздник Победы 9 мая рабочим днем, имело целью показать, будто войны и Победы не было?
– День победы девятого мая объявили рабочим днем. Это больше не праздник.
– Праздник и выходной вовсе не одно и то же. – Влад опять поднялся и принялся мерить камеру тяжелыми шагами. – Вы, Надежда Семеновна, занимаетесь клеветой на партию и правительство. Советую прекратить и во всем сознаться.
– Что прекратить и в чем сознаться?
– Ваш отец поручил вам создать террористическую организацию из студентов, вам удалось завербовать некоторых ваших сокурсников. С одним из них вы обменивались тайными шифрованными посланиями. Мы установили его личность, он уже сознался, что был вами завербован. Очень скоро вы встретитесь с ним здесь, на очной ставке.
Ласкина смотрела на него сквозь упавшие на лицо пряди. В ее взгляде чудилась насмешка, будто она знала, что он блефует, обещая очную ставку с завербованным сокурсником.
– В данный момент он заключен под стражу, – продолжал Влад. – Арест вызвал сильнейшее нервное потрясение у него, у его родителей. Мать попала в больницу с тяжелым сердечным приступом. По вашей вине страдает простая русская семья. Я подчеркиваю: русская. Вам приказали вербовать именно русских студентов, превращать их в послушных марионеток заокеанских хозяев.
Ласкина качнулась и стала заваливаться набок.
Прибежали конвоиры. Трясли, брызгали водой в лицо, хлопали по щекам, давали нюхать нашатырь. Глаза она открыла, но на вопросы не отвечала, глядела в одну точку и висела на руках конвоиров, как тряпка.
Врач сказал, что продолжать допрос бесполезно. У нее шок, ступор, нервное истощение, кататония и еще что-то в таком роде. Ей нужен отдых, полный покой, в данный момент подписать она все равно ничего не может. Из-за наручников нарушилось кровообращение, кисти рук почти атрофировались.
Влад не вникал в этот птичий язык. Понимал только одно: все врачи – предатели, заговорщики, они обрабатывают и вербуют конвоиров. Персонал Внутренней тюрьмы надо срочно чистить, судить и расстреливать.
* * *
Антон не любил ночевать у Тоши. Там постоянно ощущалось присутствие бабки за тонкой стенкой. Бабка ничего не слышала, но издавала множество звуков: храп, скрип, шарканье тапок. У бабки была манера утром заглядывать к Тоше без стука. Просыпалась она в семь, поэтому в половине седьмого Тоша будила Тосика и выгоняла к Марине. Там он досыпал на полу, в углу, на тощем старом тюфячке, вроде собачьей подстилки, под пледом.
Марина редко спала одна, к ней приходил Вован или Толян. Они обитали тут же, в коммуналке, выглядели как родные братья: глыбы мускулов, короткие военные стрижки, квадратные тупые рожи. Антон их путал, не мог точно определить, по очереди они спят с Маринкой или кто-то один, и кто именно.
Утром, спросонья, он наблюдал со своего собачьего тюфячка сквозь приоткрытые веки, как тупорылая скотина спускает с Маринкиной кровати огромные волосатые лапы, почесывается, потягивается, зевает, вяло матерится, и пытался угадать, это Вован или Толян.
К матерщине Антон привык с детства, отец только так и разговаривал. В школе и в армии матерились, чтобы слиться с коллективом и быть как все. В институте – чтобы выделиться и не быть как все. В исполнении Вована-Толяна привычные словечки звучали жутковато, по-блатному. Антону делалось не по себе, он притворялся спящим, и вылезал из-под пледа, лишь когда Вован-Толян выкатывался.
После каждого такого утра Антон зарекался ночевать в Горловом, но других вариантов не было. Тошина подруга перестала давать ей ключи от дачи. Оставалось ждать лета. Ленка с ребенком переселятся в Михеево, тогда можно будет привозить Тошу на Ракитскую. Правда, закрадывались сомнения: а дотянут ли они до лета?
Тоша требовала постоянного подогрева – сюрпризов, приколов, рискованных авантюр. Антон и сам ненавидел рутину, но не всегда хватало сил веселить Тошу. Иногда хотелось передохнуть, расслабиться. Ей сразу становилось скучно, она раздражалась, капризничала, взгляд делался холодным, слова колючими.
В последнее время его не покидало противное чувство, что Тоша ускользает и вот-вот исчезнет совсем. Почти весь декабрь звонков от «Виктора Вячеславовича» не было. Антон звонил в Горлов, она никогда не брала трубку. Он передавал через Вована-Толяна-Марину, что ждет звонка. Она не перезванивала. Наконец ему надоело. Он не звонил неделю, и тут она объявилась, как раз накануне Нового года. Мурлыкала, извинялась, объяснила, что была на даче у родителей, срочно дописывала какой-то реферат, подтягивала «хвосты» перед зимней сессией. Вот тогда, на радостях, он и вытащил из кармана эти злосчастные билеты на «Гамлета».
По идее, поход на Таганку должен был хорошо подогреть Тошу. В тот вечер он проводил ее до дома и не сомневался: пригласит, оставит до утра. Ему так этого хотелось, что бабка за стенкой, тюфячок и Вован-Толян в Маринкиной комнате казались пустяками на фоне очередной сладкой ночи с Тошей. Даже страх, что Ласкины могли заметить их в театре, отступил на время.
Поднялись на третий этаж. Возле двери Тоша притянула его к себе, стала поглаживать и целовать, как только она одна умела, Антон сразу завелся, а она вдруг отпрянула, оттолкнула:
– Ох, черт! Который час? Кошмар, совсем забыла, он меня убьет! Извини, мне пора!
– Кто – он? – ошалело просипел Антон, но ответа не услышал.
Дверь захлопнулась у него перед носом. Его затрясло, он представил, как выйдет сейчас на улицу, одиноко поплетется сквозь вьюгу к метро. Захотелось долбануть в дверь ногой, вдавить кнопку звонка, так, чтобы там, внутри, все оглохли от звона. Но сдержался.
На площадке между третьим и четвертым этажами была глубокая темная ниша и широкий подоконник, оставшийся от окна, которое когда-то зачем-то заложили кирпичом. Антон поднялся, сел на подоконник, закурил, потихоньку успокаивался, матерился про себя и гадал: кто это «он»? Почему «убьет»? Так могла сказать замужняя о муже, но это уж точно не Тошин случай. А что, если у нее есть еще кто-то?
Прежде ничего подобного ему в голову не приходило, ревность он считал уделом закомплексованных импотентов. Но тут вдруг представил Тошу с кем-то другим, и бросило в жар, будто кипятку глотнул.
Внизу хлопнула дверь, послышались мужские голоса. Говорили на незнакомом гортанном языке. Антон быстро затушил окурок, вжался в темную нишу. Шаги и голоса приближались. Остановились на третьем этаже. Антон на цыпочках подкрался к перилам, взглянул вниз. В тусклом свете замызганной лампочки разглядел две мужские фигуры. Одна показалась знакомой. Приглядевшись, он узнал Маринкиного дядю.
Он видел его несколько раз, мельком. Коренастый, лысый, под пятьдесят. Выглядел очень солидно. Замшевый пиджак, дубленка. Тоша говорила, что он профессор, ходячая энциклопедия, знает кучу языков, настоящий гуру. Больше ни о ком она не отзывалась так уважительно, даже о собственном отце.
«Гуру» достал из кармана ключи, сказал что-то своему молодому спутнику. Тот напоминал кавказца, одет был дорого, не хуже «Гуру». Дверь открылась и сразу захлопнулась. Антон спохватился, что опоздает на метро, помчался вниз, мысленно проклиная Тошу, дядю-Гуру, Маринку-Вована-Толяна, неизвестного кавказца, ледяной ветер и колючий снег.
Через пару дней мать сообщила, что «Виктор Вячеславович» просил срочно с ним связаться. Антон позвонил в Горлов. Трубку взяла Тоша:
– Прости, солнышко, я поступила по-свински, прости! Тут такая история, понимаешь, Маринкин дядя, Владилен Захарович, ну, я тебе о нем рассказывала, он у нас ведет спецкурс, я не успела сдать ему зачет, в институте его фиг поймаешь, Маринка упросила, он согласился заехать в Горлов, принять у меня зачет, я из-за тебя обо всем на свете забыла, хорошо, вовремя вспомнила. Отец на моей учебе помешан, если бы к сессии не допустили, вообще убил бы!
Антон слушал ее сбивчивый лепет и снисходительно, самодовольно ухмылялся. Может, она и привирала, но вину свою прочувствовала, это главное.
Она спросила:
– Когда увидимся?
Он помолчал, нарочно помучил ее и лениво процедил:
– Ладно, как-нибудь заскочу.
– Буду ждать!
Он заскочил первого января днем, без звонка. Она повисла у него на шее, зацеловала, потащила в пустую Маринину комнату. Пару часов им никто не мешал. Он рассчитывал остаться на ночь, но вдруг выяснилось, что через пять минут явится ее отец, чтобы отвезти на дачу.
– Давай, Тосик, быстренько одевайся!
Она поспешно выставила его за дверь и опять исчезла на неделю. Он не знал, обижаться или нет, в Горлов больше не звонил, но ее звонка ждал с замиранием сердца. И дождался. «Виктор Вячеславович» назначил ему свидание на пятницу и попросил прихватить кинокамеру.
В пятницу он приехал с кинокамерой. Дверь открыла Марина, сказала, что Тоша в ванной, и повела к себе. Он заметил, как она поглядывает на его большую спортивную сумку, и спохватился: а ведь тоже, наверное, ждет подарочка к Новому году. Ладно, заслужила. Может, сегодня уступит им с Тошей свою комнату на всю ночь?
Он открыл сумку, и Марина сразу сунула туда любопытный нос.
– Да, угадала! – Антон хохотнул. – Тут вот для тебя маленький презент.
Он вручил ей бутылку польского шампуня.
– Ага, спасибо! Обожаю всякие шампуньки-кремчики! – Она чмокнула пластиковый бок бутылки, потом Антона в щеку.
Наконец Тоша появилась, румяная после душа, в халате, в тюрбане из полотенца на голове, уселась рядом с ним. У него перехватило дыхание, он погладил горячую голую коленку. Тоша будто не заметила, принялась болтать о всякой ерунде. Он дождался паузы, спросил шепотом, на ухо:
– Камера тебе зачем?
– Принес?
– Мг-м.
– Отлично, молодец! Потом все объясню!
Болтали еще долго, мучительно долго, непонятно о чем. Заглянул Вован-Толян, позвал Маринку, она вышла, Антон обнял Тошу, руки нырнули под халат. Она мягко оттолкнула его:
– Потерпи, всему свое время.
Он зажал ей рот губами, но тут вернулась Маринка вместе с Толяном-Вованом, на этот раз в двух экземплярах, потом вошел Руслан, тоже обитатель коммуналки, постарше Толяна-Вована, в отличие от них тощий, сутулый, но рожа такая же тупая. Они сбились у окна, курили, о чем-то шептались, косились на Антона. Долетали обрывки фраз:
– Ну, че, блядь, сказал?.. Ну, а она че?..
– Слушай, может, пойдем отсюда? – тихо предложил он Тоше. – Кажется, мы тут лишние.
– Куда? К бабке моей, телевизор смотреть с сурдопереводом? – Тоша потрепала его по волосам. – Сейчас выкатятся.
Они действительно выкатились, но не все. Маринка осталась, включила электрический чайник, достала из серванта банку растворимого кофе, чашки, пачку вафель.
– Придется вам, голубки, еще немножко потерпеть мое присутствие, – она захихикала, – ты уж извини, Тосик.
– Да брось, все нормально, это ж твоя комната. – Антон выдавил улыбку.
Его все больше раздражала Маринка, особенно это идиотское хихиканье. Но ничего не поделаешь, комната правда ее. Кофе оказался кислым, даже с двумя кусками сахара, вафли – влажными и приторными.
– Марин, а вы там о чем шушукались? – спросила Тоша.
– Советскую власть ругали, – объяснила Марина, подмигнула и опять захихикала.
– А вот я советской власти очень даже благодарна, – заявила Тоша, уселась к Антону на колени, принялась рассказывать какую-то совершенно дикую завиральную историю про джинсы и фарцовщика.
Антон почти не слушал, от кофе и вафель началась изжога. Худенькая Тоша вдруг потяжелела, ноги стали затекать. Он делал вид, что участвует в разговоре, бросал реплики, смеялся, когда они смеялись, а про себя скулил: «Дурак, примчался по первому зову, как собачонка, камеру притащил… Все, хватит, надоело, пора завязывать…»
Вдруг дверь распахнулась, на пороге возник незнакомый мужик лет пятидесяти, подтянутый, прямой, седой, хмурый. Антон успел разглядеть высокий лоб, черный кожаный пиджак, серую водолазку. Тоша соскочила с колен, повисла у мужика на шее с визгом:
– Папулище! Вот сюрприз!
Антона кольнуло, что Тоша не сочла нужным представить его отцу, сразу выскользнула из комнаты, закрыла дверь. То есть понятно, отношения с женатиком она от родителей скрывала, но Галанов – человек известный, влиятельный. К таким Антон инстинктивно тянулся, верил: чтобы продвинуться, добыть хорошие роли, надо изо всех сил обрастать связями.
Марина усмехнулась:
– Да уж, сюрприз! Сейчас будет врать, будто ты не ее хахаль, а мой.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что хорошо знаю Тошку! Еще кофе налить?
– Нет, спасибо. – Антон поднялся, подрыгал затекшими ногами. – Слушай, я, пожалуй, пойду.
– Да ты че! Обиделся? Брось, она скоро вернется.
Тоша вернулась уже одетая, в джинсах и свитере, тряхнула влажными волосами, присела на корточки, по-хозяйски открыла сумку Антона, вытащила камеру, коробки с пленкой.
– Эй, погоди, что за дела? – возмутился Антон.
– Извини, солнышко, потом все объясню! – Она чмокнула его в ухо и умчалась вместе с камерой.
Антон вскочил, хотел пойти за ней, Марина остановила его, усадила почти насильно:
– Не дергайся, потерпи. Через пару часиков уйду на всю ночь, комната ваша. – Она подмигнула и протянула ему пачку «Мальборо». – Перекури, расслабься.
Он послушно взял сигарету, подумал: «Все, хватит, сыт по горло, пора валить! Только сначала надо забрать камеру. Вещь серьезная, немалых денег стоит, и Ленка обязательно заметит, она снимает каждое новое Никитино достижение. Улыбнулся, засмеялся, сел, пополз на пузе по-пластунски. Вот сделает первые шаги, она сразу кинется искать камеру… Кстати, интересно, когда они начинают ходить?»
* * *
В машине Уралец наорал на шофера, выпустил пар, успокоился, закурил.
В надежности Влада он не сомневался с тех пор, как тот помог ему, молодому-неопытному, решить проблему с агентом Филимоновой. Выслушал, успокоил, с докладными здорово придумал, да еще сливки снял, закрутил операцию «Свидетель». Правда, Дядя Миша называл затею со «Свидетелем» глупой, рискованной авантюрой, но это потом, а тогда, в январе пятьдесят третьего, ему очень даже понравилась инициатива Влада, до того понравилась, что решился изложить Хозяину, и Хозяин одобрил.
Влад действовал разумно, грамотно, запретил применять меры к номеру пятьдесят три. Подстраховался, прямо как в воду глядел. Вот если бы она окочурилась, он бы сел, еще при жизни Хозяина, или позже, когда Берия устроил разборки внутри аппарата, но сел бы точно.
В отличие от своих бывших сослуживцев Влад умудрился не замарать рук, особыми мерами не баловался, работал корректно, а подписей под признаниями собрал больше, чем другие. В итоге отделался увольнением с формулировкой «за дискредитацию офицерского звания и грубое искажение норм социалистической законности». Далеко не всем следакам так повезло, многих посадили, а кое-кого и расстреляли. Не случайно Дядя Миша загодя отвел Федора подальше от следчасти.
Позорное увольнение Влад пережил достойно, не спился, не опустился, пару лет поработал в метрополитене, потом поступил в Институт стран Азии и Африки, стал учить арабский, английский, иврит. Федор не терял с ним связь, иногда гоняли мяч на стадионе «Динамо», зимой катались на лыжах в Серебряном Бору или в Измайлове. Влад рассказывал про древнюю историю, Федор узнавал от него много интересного, например, что христианство придумали евреи, с целью привить людям белой расы рабскую психологию. В определенном смысле это утверждение смыкалось с классической формулой: «религия – опиум для народа».
В один из своих приездов в Москву, в мае пятьдесят седьмого, как раз накануне Всемирного молодежного фестиваля, Дядя Миша вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил Влада Любого, спросил, как он поживает. Федор удивился. Дядя Миша про уволенных «за дискредитацию» говорить не любил, недавнее прошлое обходил молчанием. И еще больше удивился Федор, услышав: «Заварил он кашу с этим “Свидетелем”, а нам теперь расхлебывать».
Оказалось, пару дней назад Дядя встречался с Фанасичем, и тот высказал опасения, мол, понаедут в Москву иностранцы, и бывший номер пятьдесят три, обиженная жидовочка, будет гулять среди них безнадзорно, общаться с кем захочет. Возьмет да и выскажет свою обиду какому-нибудь шпиону-журналисту. Вражеская пропаганда вцепится, раздует, польется на нас грязь, это ладно, дело привычное. Но дойдет до руководства…
– Погоди, – перебил Федор, – мы тут при чем?
– При том! Серов старается Хрущу угодить, у обоих руки по локоть в крови, вот и отмываются за наш счет. Все мы, кто служил при Хозяине, сейчас в зоне риска. Если информация о «Свидетеле» просочится за кордон, Серов получит по шапке, начнет искать виноватых, и мы с тобой можем оказаться очень даже при чем!
– Профилактическую беседу с ней провести, – предложил Федор, – напомнить о подписке.
Дядя помотал головой:
– Не вздумай! Санкция нужна, однако за такой санкцией в нынешней обстановке к руководству соваться нельзя.
– А если просто поговорить с ней, по-хорошему, в неофициальном порядке?
– Охренел? – Дядя Миша сурово нахмурился. – Ты, Федька, давай, соображай, времена изменились! Поговоришь, а она возьмет и накатает заявление в Прокуратуру, будто ее запугивали. Кстати, предупреди приятеля своего, если это дерьмо всплывет, его тоже коснется.
Федору тогда показалось, что Дядя преувеличивает. Накрутил его Фанасич, на самом деле ничего страшного. Жидовочка наверняка будет молчать. Обиженные вообще пока молчат, а вот главные обидчики выступают, глотки дерут, из кожи вон лезут.
Он встретился с Владом, выложил ему Дядины опасения.
– Я решу эту проблему, – пообещал Влад.
– Как?
– Прослежу за ней.
– И что? Рот ей заткнешь?
– Просто напомню о себе, этого вполне достаточно. И никаких санкций мне не нужно.
Дядя Миша предложение Влада воспринял скептически. Федор заверил его, что Влад к жидовочке близко не подойдет, в прямой контакт не вступит. С Органами он теперь никак не связан, если вдруг напортачит, отвечать будет только он, частное лицо. Можно для подстраховки отправить кого-нибудь из наших, понаблюдать. Да и не напортачит он. Умный, в людях разбирается, есть у него особая психологическая методика, которая работала вполне успешно.
– Только не с номером пятьдесят три, – мрачно напомнил Дядя, – она ж так и не подписала ни хера, кроме подписки о неразглашении, но это я ее уговорил.
Фестиваль закончился, утечки не случилось. Фанасич успокоился и Дядю Мишу успокоил. Видимо, добыл старый кадровик точную информацию, что бывший номер пятьдесят три помалкивает.
– Молодец твой Влад, не подкачал, – сказал Дядя, – и правда умный. Ты, Федя, его из виду не теряй, глядишь, для чего еще пригодится.
Федор и не собирался терять Влада, тем более в очередной раз убедился в его надежности. Потом, на протяжении многих лет, убеждался снова и снова. Влад никогда его не подводил.
Конечно, чувствовалась в нем некоторая странность, чудаковатость, но это от большого ума. Столько всего знал, прямо ходячая энциклопедия. Рассказывал про Атлантиду, храм Царя Соломона, про тайную сионистскую секту «Бафомет», которая существует две тысячи лет и поклоняется дьяволу в виде козлиной головы, про «Велесову книгу», про козни масонов, энергетические потоки, космическую энергию и чтение мыслей на расстоянии. Федор иногда слушал с интересом, как сказки в детстве, иногда пропускал мимо ушей. Вообще, он привык судить о людях не по трепу, а по реальным делам.
В начале шестидесятых Уралец возглавил отдел, который занимался проверкой советских граждан, отправлявшихся на работу в Египет. Ехали рабочие, инженеры, врачи, ученые-профессора, артисты. Желающих оказалось много. Командировки в Египет давали возможность неплохо заработать, к тому же какая-никакая, а заграница. Побегов из советских колоний не случалось, домой возвращались все, однако возникли другие проблемы, неожиданные и весьма деликатные.
После Второй мировой несколько тысяч беглых нацистских преступников осели на Ближнем Востоке. Насер набрал в свою армию и в службу безопасности бывших офицеров СС и гестапо. Нацисты жили в Египте открыто, не всегда даже имена меняли, занимались бизнесом, преподавали в вузах, обучали солдат и партизан в центрах подготовки «истинных защитников ислама», работали в прессе и на радио. Пропагандой руководил бывший сотрудник аппарата Геббельса Иоганн фон Леерс. У самого Насера в кабинете висел портретище фюрера в полный рост. Скрывать факт своего сотрудничества с нацистами в годы войны он даже не пытался.
Хрущ присвоил Насеру звание Героя Советского Союза, смотрел сквозь пальцы, как этот «герой» бросает в тюрьмы египетских коммунистов. Ладно, на то он и Хрущ.
Позже, после смерти Насера, президентом стал бывший платный агент абвера Садат. В семьдесят втором он переметнулся к американцам, совершенно по-хамски вышвырнул нас из Египта, отказался возвращать нам многомиллионные долги, а потом еще и с Израилем стал договоры подписывать. Но в начале шестидесятых, в разгар дружбы и сотрудничества, о таком варианте развития событий никто из высшего руководства не задумывался.
Отдел Федора Ивановича следил, чтобы лица еврейской национальности в Египет не выезжали, ясное дело, неприятно им будет в Каире на улицах, в лавках и в официальных кабинетах любоваться портретами Гитлера. Количество специалистов-евреев свелось к нулю. Если просачивались неучтенные, русские по паспорту, или полукровки, то молчали. Но проблемы все равно лезли. То какой-нибудь советский рабочий или инженер ввяжется в драку с хозяином лавки, в которой висит на стене фюрер, то профессор возмутится нацистскими выступлениями арабских студентов.
Самой уязвимой категорией оказались переводчики-арабисты. Им иногда по работе приходилось вступать в прямые контакты с бывшими СС. Они слушали египетское радио, читали газеты, а там двадцать четыре часа в сутки, открытым текстом, шла жесткая пропаганда, не антисионистская, а настоящая, расовая, с призывами к физическому уничтожению всех абсолютно евреев и прославлением Гитлера.
Конечно, большинство военных и комитетчиков относилось к таким вещам спокойно, с понимаем. Но если уж попадались особо чувствительные, из бывших фронтовиков, то шум поднимали изрядный. За военных отдел Федора Ивановича не отвечал, а вот за своих, комитетских, отвечал в полной мере.
Начались утечки. В западной прессе с подачи ЦРУ и Моссад поднялся вой о нашем открытом сотрудничестве с нацистскими преступниками. Информация просачивалась в бюллетени Международного отдела ЦК. Леонид Ильич нервничал.
В шестьдесят пятом в Египет отправилась группа телевизионщиков, снимать сюжет про строительство Асуанской плотины, и оператором там оказался еврей, да не просто еврей, а фронтовой товарищ Леонида Ильича. Такого попробуй не пусти!
Пока группа находилась в Египте, Федор Иванович буквально с ума сходил, едва до инфаркта не довел себя. Он лично ни в чем не виноват, но если вдруг брежневский жидок поднимет волну, ответственность скинут на полковника Уральца. А на кого ж еще? На Насера, что ли?
Сюжет сняли, группа вернулась, пролетала неделя, другая, месяц, и ничего не произошло. Еврей попался сознательный, Леониду Ильичу жаловаться не стал. Вроде бы можно вздохнуть с облегчением, но Федор Иванович все никак не мог успокоиться, словно что-то в нем надломилось. Начались бессонницы, сердчишко пошаливало. Изучая анкеты очередного специалиста, он каждый раз думал: «Ну, чего от тебя ждать? Вроде все с тобой нормально, да только в душу разве заглянешь?» Вот тогда и пришло ему в голову, что, пожалуй, единственный человек, которого можно отправить туда без всяких волнений и сомнений, – Влад Любый.
Однажды Дядя Миша свел Федора с сотрудником Международного отдела ЦК. Подбирали кандидатуры для налаживания особых, сугубо конспиративных контактов с лидерами Народного фронта освобождения Палестины. Требовались люди, свободно владеющие арабским и английским, не связанные ни с КГБ, ни с Министерством обороны, при этом абсолютно свои, надежные, с хорошим образованием, знанием исламских традиций и особенностей национального характера.
– Смотри, – предупредил Дядя Миша, – сумеешь найти такого человечка – будет тебе большой плюс, но и ответственность немалая. Если кого предложишь, должен лично поручиться.
– Палестинцы – ребята горячие, – доверительно объяснил сотрудник Международного отдела ЦК, – тут важна искренняя солидарность по их главному вопросу. Ну, ты понимаешь. Нормальную сдержанность и осторожность они воспринимают как предательство. Конечно, умный человек, если надо, подыграет, изобразит что угодно, однако с палестинцами это не канает. По главному вопросу чутье у них звериное.
Влад в то время как раз закончил аспирантуру Института стран Азии и Африки, защитил кандидатскую. Федор посоветовался с Дядей и свел Влада с сотрудником Международного отдела ЦК. В итоге кандидатуру Любого рассмотрели и одобрили все положенные инстанции. Он стал летать в Египет, Сирию, Ливан.
Когда и где произошло его первое знакомство с палестинскими лидерами, о чем велись переговоры, Уралец не знал, но то, что Влад нашел с горячими ребятами общий язык, было очевидно. Через несколько лет его назначили на должность преподавателя в ИОН.
Для Федора Ивановича это стало еще одной удачей. Он обзавелся своим человеком внутри ИОН, получил прямой, постоянный и надежный источник информации о настроениях студентов-палестинцев. Формальных кураторов, штатных сотрудников КГБ, в ИОН хватало, но они работали с арабами через переводчиков, студенты им не доверяли. Зато Любому доверяли полностью. По главному для них вопросу он точно был с ними заодно всей душой, тут ему притворяться не приходилось. Они чувствовали его искренность, потому и получался у него с ними такой хороший контакт.
Да, но одно дело – палестинцы и совсем другое – наши. Солдатикам-срочникам твой пламенный треп по фигу, сидят и дрыхнут с открытыми глазами. Политруки слушают внимательно, искренность твоя их пугает до смерти. Чего ты на рожон-то лезешь? Пригласили выступить в воинских частях с лекциями о сионизме – ну так и болтай о сионизме как положено.
«Представляю, что ты там нес, если даже тупые политруки уловили в твоих лекциях антисемитскую пропаганду, – с раздражением думал Федор Иванович. – Прав Дядя Миша, как всегда прав. Нельзя расслабляться. Ни с кем никогда расслабляться нельзя. Людишки меняются, это надо учитывать».
