Глава двадцать первая

Наедине с собой Семен Ефимович сразу старел. Шестьдесят восемь прожитых лет наваливались на него всей тяжестью. Спина горбилась, ноги волочились, вяло шаркали тапки. Он бестолково слонялся по квартире, искал то очки, то карандаш, то справочник, который оставил вчера на кухне. Наконец все нашел, уселся за письменный стол, пробормотал себе под нос:

– Нуберро. Юго-Восточная Африка, бывшая британская колония. Алмазы, нефть, кофе, какао, малярия, сыпной тиф, трахома, ядовитые змеи и скорпионы, племена каннибалов в джунглях…

Он собирался посвятить свободный день статье для журнала «Советская медицина». Печатать на машинке так и не научился, писал от руки. У него было два разных почерка – докторский, для историй болезней и рецептов, неразборчивый, как шпионский шифр, и обычный, для статей и научных работ, ясный, четкий, чтобы машинистки не мучились.

На столе перед ним лежала почти готовая рукопись, осталось вычитать, отредактировать, добавить несколько вставок, сносок и ссылок, упорядочить библиографию. Ветер из приоткрытой форточки шевелил верхний листок с крупно выведенным заглавием: «Системный анализ психосоматических соотношений в клинике внутренних болезней». Семен Ефимович пытался сосредоточиться на тексте. Не получалось. Он отложил ручку, уронил руки на колени, прошептал, едва шевеля губами:

– Ну, про каннибалов ты, братец, загнул, там хватает чудес без них. И вообще, кончай паниковать.

Надины командировки пугали его, он мучился бессонницей и ночными кошмарами, но молчал, знал: она ни за что не откажется от них. Это ее работа – летать на чумные и холерные очаги, спасать людей. Ради этого в партию вступила, иначе за границу не выпустили бы. Ладно, пока ее заграница – страны третьего мира. Может, выпустят, наконец, в Западную Европу, на международные конгрессы и симпозиумы? Увидит Париж, Рим, Амстердам. Надя говорила, что всякий раз, когда самолет отрывается от земли, ее захлестывает детский восторг, она чувствует себя юной, сильной. Возникает иллюзия, будто путешествуешь по миру как свободный человек.

В Африку летали через Турцию, Грецию, Италию. Приятно после очередной чумы-холеры послоняться по международной транзитной зоне, перенюхать все духи во фри-шопе. Командировочные платили мизерные, но кое-что купить удавалось.

Надя привозила для них троих заграничные шмотки, недорогие и совсем немного – джинсы, кофточки, обувку. Это здорово поднимало настроение. Советский ширпотреб даже Семена Ефимовича вгонял в уныние, а о Леночке и говорить нечего.

Благодаря Надиным командировкам Семен Ефимович на старости лет увидел своими глазами удивительные вещи, например, непромокаемые одноразовые подгузники-трусики для младенцев. Стоили они недешево, Надя могла привезти из каждой поездки не больше пачки. Подгузники быстро заканчивались, но существенно облегчали Леночке жизнь.

На шестидесятипятилетие Надя привезла ему из Эфиопии кожаный пиджак. Семен Ефимович примерил и ощутил себя работником Внешторга, директором универмага или народным артистом. Благородный кофейный цвет был ему к лицу. В клинике обновка произвела фурор. Главный пижон кафедры Вова Голощекин, великий знаток шмоточной науки, ходил кругами, тревожно принюхивался, наконец спросил:

– Где отхватили?

– Надя привезла.

– Разрешите? – Вова прикоснулся к рукаву осторожно, словно к святыне, пощупал мягкую кожу, произнес: «Диладже»… «Гринелли»…

Незнакомые названия итальянских фирм в исполнении Голощекина звучали как музыкальные аккорды.

Уже не спрашивая разрешения, будто в молитвенном экстазе, Вова распахнул полы пиджака, застыл с открытым ртом, глаза заблестели, он громко прочитал на этикетке на внутреннем кармане: «Маде ин Терки» – и сразу успокоился, вздохнул облегченно, гармония мира восстановилась. Ну не может такой человек, как Ласкин Семен Ефимович, носить настоящую итальянскую «фирму́», хоть он и профессор, и завкафедрой, и дочь имеет выездную, а все равно до итальянской «фирмы́» не дорос.

Забавное воспоминание отвлекло от страха за Надю, но лишь на пару минут. Дело, конечно, не только и не столько в ее командировках. В последнее время что-то нехорошее происходило. В ноябре вдруг явился призрак из прошлого. Пришел на прием в клинику, по предварительной записи, в порядке общей очереди, лысый коренастый мужчина. У Семена Ефимовича не хватило духу принять его. Как услышал фамилию-имя-отчество, сразу руки задрожали, сердце зачастило. Вылетел из кабинета, попросил первого попавшегося ординатора посмотреть больного, мол, сам не могу, голова раскалывается, давление подскочило. Оно правда подскочило: 180 на 100.

Он не собирался рассказывать Наде о призраке, но не выдержал, рассказал. Хотел убедить себя и ее: нет тут ничего странного, тем более зловещего. Прошло почти четверть века. Случайное совпадение, может, вообще не он, просто полный тезка.

А потом начались звонки с молчанием. И при каждом таком звонке подскакивало давление. Семен Ефимович запретил себе паниковать, гнал прочь тревогу и страшные воспоминания. Именно сейчас, когда столько проблем у Нади, у Леночки, свалиться с инсультом, превратиться из опоры в обузу равносильно предательству.

Он смотрел на фотографию покойной жены в резной деревянной рамке, стекло блестело, на фоне ее лица он видел смутное отражение собственных глаз и шептал чуть слышно:

– Ляля, что происходит? Подскажи, помоги!

Ляля ненавидела свою интуицию, считала ее чем-то вроде хронической болезни, ничего не желала знать заранее – слишком страшно, слишком большая ответственность. В молодости Семен Ефимович подшучивал над женой. Он был твердо убежден, что никакого дара предвидения в природе не существует, заглянуть в будущее невозможно, это противоречит всем современным научным знаниям.

Однажды ранним мартовским утром он вышел из подъезда, прошел несколько шагов, лавируя между лужами и сугробами, и вдруг услышал крик: «Сема, стой!» Ляля высунулась по пояс из открытого окна. Он хотел вернуться, подумал: может, забыл что-то важное?

– Стой, не двигайся! – крикнула Ляля.

Через мгновение с крыши сорвалась огромная глыба льда. Ледяные крошки и грязные брызги из лужи обдали его с ног до головы.

Потом Ляля рассказала, что ей вдруг стало ужасно холодно, какая-то сила заставила открыть окно и крикнуть.

Это выглядело нелогично, абсурдно. Когда холодно, окна закрывают, а не распахивают, раздирая полоски бумаги вдоль рамы. Но отрицать факт своего чудесного спасения Семен Ефимович не мог. Единственным разумным объяснением стала «счастливая случайность». В принципе, тоже антинаучно, но звучало все-таки приличней, чем «какая-то сила заставила».

Подшучивать он перестал, однако со своими материалистическими убеждениями не расстался.

В июне сорок первого они планировали съездить в Каунас, навестить родственников, с которыми не виделись сто лет и уже не надеялись встретиться. После присоединения Прибалтики такая возможность появилась. Ехать собирались втроем, вместе с маленькой Надей. Купили билеты на двадцатое июня. Поезд отправлялся в семь утра. Накануне легли поздно. Проснулись утром в половине восьмого. Семен Ефимович ужасно злился на себя, что забыл завести будильник. Билеты пропали, но через два дня, двадцать второго июня, это уже не имело значения.

Позже Ляля призналась, что той ночью совсем не могла уснуть, чувствовала: нельзя им ехать, и нарочно отключила сигнал будильника.

Сразу после войны Семен Ефимович побывал в Нюрнберге. Он вошел в группу советских экспертов на процессе над нацистскими врачами. Именно там, через Международный Красный Крест, ему удалось узнать судьбу каунасских родственников: погибли все.

Он сидел в зале суда, слушал выступления свидетелей, прокуроров, адвокатов, подсудимых, смотрел чудовищные кадры кинохроники и думал: «Ночью с девятнадцатого на двадцатое июня сорок первого Лялина интуиция спасла нам троим жизнь. Если бы мы тогда уехали в Каунас, нас бы давно уж не было на свете».

Война и Нюрнберг сделали его другим человеком. От материалистических убеждений остался пшик. Чем больше знаешь, тем ясней понимаешь, как мало знаешь.

Ляля работала научным редактором в издательстве «Медгиз». Весной пятьдесят второго арестовали главного редактора и директора. Незадолго до их ареста Лялю перевели на должность младшего корректора. Это было не наказание, а шанс спрятаться, отсидеться. Разворачивалась антисемитская кампания, по образцу Третьего рейха.

Он и она были евреями. Он и она прошли войну, но все их заслуги и награды больше не имели значения, как и сама война. Девятое мая объявили обычным рабочим днем. Выплаты за ордена и льготы ветеранам отменили, безногие-безрукие инвалиды исчезли куда-то. Власть уничтожала следы войны и победы, будто стыдилась того и другого. А затем включился древнеримский механизм децимации – казнь каждого десятого. Такое уже было накануне войны, с тридцать шестого по тридцать восьмой. Тогда брали всех подряд, независимо от национальности. Теперь брали евреев в первую очередь, но и не евреев тоже брали.

Семен Ефимович работал старшим ординатором в отделении экстренной терапии Боткинской больницы. Его не понизили, шанса спрятаться и отсидеться не дали. Надеяться было не на что, оставалось покорно ждать увольнения и ареста. Главврача Шимелиовича взяли еще в сорок девятом. В ноябре пятьдесят второго взяли академика Мирона Семеновича Вовси. С ним Семена Ефимовича многое связывало: годы работы в Боткинской, война, Институт усовершенствования врачей. После ареста Вовси он просыпался и засыпал с одной мыслью: я следующий.

В декабре умерла от острого инфаркта миокарда Лялина старшая сестра Соня. Она никогда не жаловалась на сердце, была неугомонной болтуньей. После самоубийства мужа ее природная импульсивность стала чрезмерной, нарочитой. Соня как будто пыталась заболтать реальность, заглушить свои настоящие чувства театральными ахами-охами, слишком бурными рыданиями, слишком громким смехом. Когда началась антисемитская кампания, она воодушевленно твердила, что в СССР антисемитизма быть не может, мы победили нацизм, у нас многонациональное государство. Чем страшней ей было, тем бодрей и категоричней звучала ее болтовня. Лялю раздражал фальшивый оптимизм сестры, Семен Ефимович заступался: пусть болтает, если ей от этого легче.

Однажды Соня вытащила из кошелька маленькую фотографию мужа, с которой не расставалась, и стала вспоминать, как он за ней ухаживал. Полились звонким потоком истории. Ляля и Семен Ефимович слушали их в сотый раз. Половину Соня выдумала, другую половину сильно пересластила, но искренне верила, что именно так было на самом деле. Она болтала без передышки весь вечер и вдруг запнулась, долго хмуро молчала, смотрела на фотографию, наконец произнесла:

– Что же все-таки чувствуют мертвые, которые нас любили, когда мы о них думаем?

– Помрешь – узнаешь, – сердито бросила Ляля.

На следующий день Сони не стало.

До конца жизни Ляля не могла простить себе этих слов. А Семен Ефимович не мог себе простить, что ни разу не удосужился послушать Сонино сердце.

Каждое утро, прощаясь перед уходом на работу, он смотрел Ляле в глаза, спрашивал взглядом: «Сегодня ничего плохого не случится?» Она мотала головой и пожимала плечами: «Не знаю!» Этот молчаливый диалог вошел в привычку.

Утро девятого января пятьдесят третьего было вполне обычным. Ляля спокойно отпустила Надю в институт и через полчаса сама ушла на работу. Семен Ефимович простыл, лежал с высокой температурой. Надя обещала вернуться с экзамена пораньше. Хотела поцеловать его на прощание, но он сказал:

– Не подходи, я заразный!

Волноваться они начали после восьми вечера. Ляля побежала к автомату, позвонила знакомому преподавателю, единственному, у кого имелся домашний телефон. Он сказал, что Надю в институте не видел.

В милиции пожилой мрачный капитан разговаривал с ними сквозь зубы, не хотел принимать заявление, но потом все-таки сжалился: «Ладно, пишите! – и добавил чуть слышно: – Только это без толку, сами, что ли, не понимаете?»

Позже Ляля призналась, что предчувствие катастрофы мучило ее нестерпимо, интуиция душила, сжигала и не подсказывала никакого выхода. Не тот случай, когда достаточно открыть окно и крикнуть или отключить сигнал будильника. На них троих ползет лавина, и остановить ее невозможно.

Они привыкли бояться, поэтому Ляля своему предчувствию не придала значения. Не требовалось никакой особенной интуиции. Страшно было всем. В любую минуту могли арестовать любого, особенно если ты еврей, врач. Но представить, что лавина накроет семнадцатилетнюю Надю, студентку первого курса мединститута, не мог никто.

Тринадцатого января, через четыре дня после исчезновения Нади, «Правда» вышла с передовицей «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей» и сообщением ТАСС: «Хроника. Арест группы врачей-вредителей».

Пожелтевший, почти истлевший номер «Правды» за 13 января 1953 года до сих пор хранился на дне ящика письменного стола. Текст был ни чем иным, как медицинским диагнозом, точно по учебнику психиатрии: деменция, синильный психоз с характерным комплексом бредовых идей, когда больному мерещится, что враги хотят его убить, отравить, плетут заговоры, кругом шпионы, надо срочно их разоблачить и обезвредить. Стало быть, Сталин окончательно спятил и заразил своим слабоумием огромное количество людей. Население СССР разделилось на искренних психопатов и симулянтов, которые изображают психоз, повинуясь инстинкту самосохранения.

Под пытками арестованные могли оговорить не только себя, но и кого угодно, его в том числе. Тогда почему не берут его, даже с обыском не приходят? Зачем им Надя?

Он понимал, что ответов не существует. Наверняка там есть какой-то план, однако разгадать логику психопатов нормальному человеку не под силу. В пространстве бреда вообще ничего не имеет значения, кроме источника психической пандемии. Источник исчезнет – пандемия прекратится.

Семен Ефимович поделился этой простой мыслью с Лялей, она прошептала в ответ: «Он скоро сдохнет, я чувствую».

Один из секретарей наконец поднял голову от бумаг, сообщил громким механическим голосом:

– Товарищ полковник, вы свободны, – и добавил чуть слышно: – Вопрос снят с повестки.

Юра поблагодарил секретаря за это уточнение, облегченно вздохнул, вернулся в Ясенево на служебном автобусе, встретился с начальником отдела англоязычных стран Африки генералом Рябушкиным.

– Ну, тебя поздравить или, наоборот, посочувствовать? – спросил Рябушкин с хитрой улыбкой.

– Конечно, поздравить, Иван Сергеевич.

Они обнялись. Они знали друг друга очень давно, между ними сложились настолько хорошие отношения, насколько это вообще возможно между начальником и подчиненным.

Рябушкин был старше Юры на семь лет, успел повоевать, после войны закончил отделение арабского языка Института востоковедения, учился у Юриной мамы, ходил на семинар суахили к тому же старику-африканисту, что и Юра, только на четыре года раньше.

Кручина терпеть не мог Рябушкина и с удовольствием выжил бы его из аппарата, если бы не Андропов. Эрудиция, знание языков, чувство юмора – все те качества, которые Кручину бесили, Председатель ценил. Впрочем, тупую серьезность, исполнительность и показной фанатизм Кручины он ценил не меньше, строго соблюдал баланс между интеллектуалами-либералами и бульдогами-бюрократами. Одно из условий сохранить власть – иметь таких подчиненных, которые друг друга ненавидят, соперничают, грызутся между собой и никогда ни о чем у тебя за спиной не договорятся.

Председатель отлично понимал, что вольнодумство одних и преданность других относительны. Интеллектуалы чувствуют границы дозволенного, за флажки не вылезают. Бульдоги верны тебе, пока ты у власти, их преданность легко оборачивается предательством, причем не только личным. Большинство «кротов» и перебежчиков имели репутацию идеальных служак, фанатиков режима, с начальством не спорили, произносили правильные речи. Никаких сомнительных шуточек, анекдотов, никакого собственного мнения. Возможно, Председатель это тоже понимал, в глубине души интеллектуалам доверял больше, чем бульдогам, точно по формуле Наполеона: «Опереться можно лишь на то, что сопротивляется».

– Поесть успел? – спросил Рябушкин.

– Мг-м. Во «внутрянке», в компании Виталика Типуна, – вполголоса ответил Юра.

Рябушкин нахмурился, кивнул, помолчал секунду и весело произнес:

– Ну, ежели сыт и нос в табаке, тогда давай-ка прогуляемся, подышим. Небось соскучился по снежку, по морозцу?

– Еще бы!

Они вышли с тыльной стороны синего корпуса в тихий заснеженный парк, побрели по аллее. Иван Сергеевич шел медленно, прихрамывал из-за ранения, Юра старался идти с ним в одном ритме. Стемнело, зажглись фонари, аккуратные сугробы вдоль обочин заблестели слюдяным блеском.

Рябушкин задал несколько вопросов о маме, о Вере и Глебе, рассказал о своих, остановился под фонарем и показал фотографию щекастого удивленного младенца.

– Внучка, Маргошка, три месяца.

– Красавица. – Юра улыбнулся. – Поздравляю.

– Спасибо. – Рябушкин спрятал снимок, хмыкнул: – Вот ведь, не ожидал от себя, старого циника, таких сантиментов. Конечно, дочек люблю, и говорить нечего, но когда были младенцами, я по молодости лет не понимал, не ценил да и видел их, маленьких, редко, урывками. Работал сутками, мотался по командировкам, домой возвращался никакой, а они пищат, выспаться не дают. Потом, конечно, когда подросли, осознал, что они для меня значат. А в Маргошку влюбился мгновенно, с первого взгляда. Как приехали забирать из роддома, на руки взял – дыхание перехватило, в глазах слезы, смотрю на нее, налюбоваться не могу. Теперь вот главный человек в моей жизни.

– В начале ноября родилась? – спросил Юра.

– Двадцать седьмого октября.

– Ого, точно как мой Глеб.

– Он у тебя шестьдесят второго?

– Ну да, двадцать семь – одиннадцать – шестьдесят два.

– Историческая дата, «черная суббота», апогей Карибского кризиса. – Рябушкин вздохнул, остановился у скамейки. – Давай-ка передохнем, нога сегодня ноет, зараза, видать, погода будет меняться.

Юра стряхнул перчаткой тонкий слой снега, помог Ивану Сергеевичу сесть, закурил, помолчал, наблюдая, как слоится дым в синеватом фонарном свете.

– Ну, о чем задумался? – спросил Рябушкин.

– Да так, вспомнил «черную субботу». – Юра передернул плечами. – Ночь накануне вообще не спал, слушал «Голоса», названивал в роддом. Странное было чувство. Мир замер, в любую минуту может начаться ядерная война, а я сижу на кухне и матерю их всех: совсем охуели? У меня жена рожает, а вы тут, блядь, что устроили? Очень выпить хотелось, но терпел, кофе варил. Думал, сразу, как родит, поеду. В палату, конечно, не пустят, под окнами постою, передам Вере цветы, яблоки. В одиннадцать утра позвонили. Мальчик, три пятьсот. Ну, собрался, сел в свой новенький «москвич». Еду. И вдруг перед глазами все вспыхнуло, ослепительный свет, ни фига не вижу, сердце колотится: началось! Кто начал? Мы или они? Господи, какая теперь разница? Ребенок, Вера, мама… Сейчас, сию минуту, что мне делать?

– И что ты сделал?

– Вслепую съехал к обочине. Вокруг спокойно, машины, пешеходы, никакой паники. Передо мной вместо лобового стекла паутина. Отдышался, понял, в чем дело: камушек из-под чьих-то колес ударил в стекло, пошли мелкие трещины, выглянуло солнце, в каждой грани преломился солнечный свет. Получился эффект ослепительной вспышки, а я со страху решил, что взрыв, ядерная война.

– До роддома в итоге доехал?

– А то! Достал из багажника тряпки, выдавил треснувшее стекло и вперед, с ветерком.

– Ты мне этого никогда не рассказывал, – заметил Рябушкин.

– Я никому не рассказывал. Стекло поменял и похоронил эту историю. Знаете, одно дело – учебные тревоги, лекции, документальные фильмы, и совсем другое – испытать реальный ужас, всем нутром ощутить. Вот интересно, эти бравые коршуны, в нашем Генштабе, в ихнем Пентагоне, они что, всерьез надеются отсидеться в бункерах? Ладно, себя не жаль. А дети, внуки? Они вообще соображают, что творят? Мы на Египет потратили полтора миллиарда долларов, вооружили их до зубов, Насер в шестьдесят седьмом чуть не столкнул нас лбами с Америкой, все на волоске висело. А потом Садат нас вышвырнул, как котят, и к американцам переметнулся. Так давайте теперь вооружать голубчика нашего Птипу! Великолепный реванш!

– Ты мне повторил пламенную речь, которую толкал в кабинете Ю. В.? – ехидно спросил Рябушкин.

– Нет, Иван Сергеевич, это я собирался так на Политбюро выступить.

Иван Сергеевич хохотнул, покачал головой, медленно, тяжело поднялся. Юра поддержал его под руку, они двинулись дальше.

– На одной чаше весов – ядерное оружие в ЮАР, на другой – перспектива нового Карибского кризиса, – пробормотал Рябушкин, – задачка не для слабонервных. Как думаешь, какой аргумент мог стать решающим?

– Наверное, фотокопии платежек банка в Базеле.

– Ты мне об этом не докладывал.

– Виноват, Иван Сергеевич. Информация совсем свежая и настолько серьезная, что я не рискнул передавать ее по обычным каналам. Маленький такой скромный семейный банчок, называется «Дрейфус». Там Птипу нашу братскую помощь конвертирует в доллары, вкладывает в недвижимость, тратит в свое удовольствие.

Рябушкин полез в карман за сигаретами. Сквозь дрожащий свет огонька взглянул Юре в глаза.

– Тебе нельзя туда возвращаться. Если ты действительно нашел лежбище Птипу, он тебя сожрет, в прямом, а не в переносном смысле.

– Он не знает.

– Ну что ты говоришь? Как он может не знать? Наверняка допросил твоего парня, все из него вытянул.

– Меня бы уже не было, – Юра помотал головой, – несчастный случай, змея укусила или скорпион, ну, или просто выпил, свалился в реку, там крокодилы.

– Он надеялся получить наши ракеты, поэтому тебя не тронул.

– Нет, Иван Сергеевич, он меня не тронул потому, что не догадался тронуть Иссу. На самом деле мне здорово повезло, Иссе тоже. Для Птипу представители племени Чва, которые остались в живых после переворота, вообще не люди. Он их так сильно презирает, что уже ни в чем не подозревает.

– Ладно, это мы с тобой обсудим подробно, со всеми деталями, у меня в кабинете. – Рябушкин поежился, поправил шарф.

– Замерзли, Иван Сергеевич? – спросил Юра.

– Да, немного. Давай еще кружок и пойдем греться.

Они свернули с главной аллеи, обогнули приземистое здание генеральской столовой. У заднего крыльца под фонарем белело объявление, крупными буквами: «Кормить кошек на территории объекта запрещается!» На крыльце сидел здоровенный упитанный котяра вместе со своим гаремом из трех кисок. Рядом – пластиковые тарелки с обглоданными куриными костями. Семейство мурлыкало, облизывалось.

– Эх, Юра, упустил ты свой шанс! – сказал Рябушкин. – Вот выступил бы в Кремле, посмотрел бы на тебя Леонид Ильич, и понравился бы ты ему, ну, как артист Тихонов, и спросил бы он Ю. В.: почему этот красивый полковник до сих пор в полковниках? Давай-ка мы его поднимем в генералы! Потом за наши ракеты Птипу наградил бы Леонида Ильича большим бриллиантовым орденом, а тебя полюбил бы еще горячей.

– Птипу, если кого сильно полюбит, может сожрать, у племени Каква это принято, – заметил Юра.

– У нас тоже, только без любви, из карьерных соображений, ну, или просто так, из принципа. – Иван Сергеевич нервно усмехнулся. – Говоришь, с Виталиком Типуном обедал?

– Мг-м. Случайно встретились во дворе, поболтали. Он чего-то вдруг проникся ко мне теплыми дружескими чувствами, стал в гости звать.

– Случайно… чего-то вдруг… – передразнил Рябушкин. – А что, если копают под тебя? Что, если, как выражается Диня Бибиков, ты там у них «зафигурировал»? Понять бы еще, с какой стороны.

– Накануне переаттестации всех потрошат, – Юра пожал плечами, – «зафигурировать» я мог со стороны военного атташе, он активно стучит и на меня, и на посла. У самого рыльце в пушку, вот и старается.

– Нет, Юр, дело не в атташе. Он, конечно, старается, но такие сигналы у нас всерьез не воспринимают. К тебе подъехал именно Виталик Типун, значит, тут что-то другое. Надо заранее подстраховаться – Рябушкин хмуро сосредоточенно помолчал. – Слушай, а ты с Типуном-старшим знаком?

У Юры сильно стукнуло сердце. Он выдавил улыбку, небрежно махнул рукой:

– Кто ж с ним не знаком? Через него все выпускники сто первой прошли, каждого рентгеном просвечивал.

– Давай-ка по порядку. Когда именно встречались? О чем говорили?

– Встречались раза три-четыре. – Юра отвел взгляд, снял перчатку, сгреб горсть снега с куста, сжал в кулаке. – Иван Сергеевич, ну не помню я, лет двадцать прошло, обычные собеседования, на Кузнецком, в бюро пропусков.

– Эти собеседования с Типуном помнят все, вот я – сколько буду жить, не забуду, – жестко произнес Иван Сергеевич.

Снежок растаял. Юра достал платок, вытер мокрую ладонь, помолчал и вдруг выпалил:

– А, вот! Вспомнил! Он мне однажды анекдот рассказал. Зимой летел воробей, замерз и упал. Мимо шла корова. Лепешка шлеп – воробья накрыла. Воробей отогрелся и зачирикал. Мимо бежала кошка, услышала, вытащила воробья и съела. Три морали. Не тот враг, кто тебя в говно посадил. Не тот друг, что тебя из говна вытащил. Сидишь в говне – не чирикай.

Рябушкин усмехнулся:

– Любимый анекдот старых волков последнего сталинского призыва. Бибиков часто его рассказывает, особенно в подпитии. Где теперь служит Типун-младший, знаешь?

– Ну, ясно, в «пятке».

– А в каком отделе?

– Понятия не имею.

– В пятом!

– Значит, на анонимках сидит? – Юра равнодушно пожал плечами. – При чем здесь я? При чем здесь мои собеседования с Типуном-старшим двадцать лет назад?

– Действительно, при чем здесь ты? Не худо бы понять. – Иван Сергеевич вздохнул. – Видишь ли, о том, что Нуберройский вопрос снят с повестки, стало известно в двенадцать десять. Ю. В. опередил Устинова, приехал к Леониду Ильичу первым и нашел весомые аргументы. Он ведь с самого начала был против.

– Серьезно? Я не знал…

– Думаешь, Ю. В. не понимает, кто такой Птипу? Просто собирал информацию. Противостоять Устинову – все равно что с гранатой на танк идти. Подготовка требуется. Вполне возможно, именно фотокопии банковских платежек и стали для Брежнева решающими. Ты только слишком уж не возгордись.

– Постараюсь, Иван Сергеевич… А все-таки приятно, жизнь прожита не зря.

Рябушкин остановился, развернулся лицом к Юре:

– Юр, ты меня услышал или нет? В двенадцать десять тебя должны были из приемной отправить ко мне, но вместо этого повезли на Лубянку. Сколько ты там просидел?

– Минут сорок. – Юра почувствовал неприятный холодок в солнечном сплетении.

– А потом тебя отпустили обедать, верно? И в столовой ты встретился с Типуном-младшим.

– Во внутреннем дворе.

– Не важно. – Рябушкин раздраженно повысил голос. – Ладно, допустим, собеседования с Типуном-старшим ты забыл. Сегодняшний разговор с младшим, надеюсь, помнишь?

– Иван Сергеевич, ну, я же сказал. Виталик нахваливал стряпню своей жены, звал в гости, философствовал насчет ценности старой дружбы. В общем, настроен был на высокие чувства.

– Как он выглядел?

– Отлично. Он всегда выглядит отлично после очередного запоя. Гладкий, улыбчивый, зубы вставил.

Они медленно двинулись дальше по аллее. Рябушкин помолчал, потом произнес, уже вполне спокойно, задумчиво:

– Папаша, старый кадровик, чадо свое после этих запоев каждый раз прикрывает, спасает от увольнения. Кого-то подмажет, кого-то припугнет, намекнет на прошлые грешки. А на кого-то подкинет чаду материал из своих сокровенных запасов, мол, давай, Виталик, отличись, уважь руководство, прояви бдительность и чекистскую смекалку.

– Думаете, на этот раз Типун-старший подкинул чаду материал на меня? – тихо спросил Юра.

Рябушкин кивнул:

– Не исключено. Бибикову всегда интересно на разведку наехать. Года полтора назад, помнишь, «подпятники» мотали нервы нашим китаистам? Тогда бойцы Бибикова мальчишку-диссидента столкнули под колеса электрички. Поднялась шумиха в западной прессе, Сахаров собрал пресс-конференцию. Бибикову досталось по полной, вот и решил на нас отыграться. Когда его боевики борзеют, у него начинается острый приступ бдительности, старается Кручине нагадить, мол, мои, конечно, отличились, но и твои не лучше.

– Да, есть такая закономерность. – Юра прикусил губу, помолчал. – Иван Сергеевич, знаете, когда я сидел в кабинете Ю. В., он кого-то очень крепко материл по телефону. А утром «Голоса» передали: вчера вечером в ЦДЛ неизвестные избили ногами писателя Зыбина. И понял я, опытный разведчик, кого материл Ю. В.: дорогого нашего доблестного товарища Бибикова. Опять его боевики перестарались, вышли из-под контроля. Видите, как удачно совпало: Виталик вышел из запоя, боевики – из-под контроля, а тут как раз Кручина привез меня, такого красивого-умного, выступать на Политбюро, вот понравился бы я Леониду Ильичу, как артист Тихонов…

– Перестань ерничать! – перебил Рябушкин. – Что может быть на тебя у Типуна? Ты сказал – двадцать лет прошло. Пятьдесят седьмой? Всемирный молодежный фестиваль? Ты проходил практику…

– Иван Сергеевич, я вспомнил! Мы с Типуном-старшим встречались весной пятьдесят пятого, когда я заканчивал институт. На меня пришел официальный запрос, перед медкомиссией пригласили на собеседование…

– Юра, хватит! – Рябушкин похлопал его по плечу. – Первое собеседование не в счет, у тебя с Типуном-старшим наверняка было несколько свиданий, ты, конечно, отлично все помнишь, но почему-то не хочешь рассказывать. Может, тебе просто надо подумать?

– Да, Иван Сергеевич, мне надо подумать.