Глава пятнадцатая
Каждый раз, когда выпадал свободный вечер, Влад спешил со службы домой, в свою тихую казенную квартиру, чтобы побыть одному, взвесить плюсы и минусы, выработать тактику и стратегию, но почему-то оказывался не дома, а у Шуры. Ноги сами туда несли.
Он доезжал до метро Сокол, садился в трамвай, вылезал через пять остановок, бодро шагал по грязным немощеным улицам и вдруг резко останавливался, таращил глаза, крутил головой, осознавал, куда и зачем идет, но повернуть назад уже не мог.
К дому подходил незаметно, со стариками-хозяевами не сталкивался. Их будто вовсе не существовало. Лишь слабоумный Филя иногда появлялся, тяжело топал на веранде, заходил в комнату, сваливал дрова у печи.
Шура разговаривала с Филей ласково, как с ребенком, поила чаем. Филя пил с отвратительным громким свистом, посасывал сахарок, размачивал баранку в стакане и грыз ее краем щербатого рта. Рядом, на табуретке, лежал его топорик.
Пухлая рожа, слюнявый бесформенный рот, рыжеватый пух на подбородке, громкое возбужденное мычание – все это здорово бесило. Хотелось вытолкать урода взашей, но Влад жестко контролировал свои эмоции. Урод был очень силен физически, мог дать сдачи. Ну, не стрелять же в него из табельного оружия! Потом неприятностей не оберешься, узнают на службе, придется писать кучу объяснительных: что он делал в этом доме, кто такая Шура, каков характер их отношений.
Влад не скрывал свою связь, но старался не афишировать. Чем успешней работаешь, тем больше завистников. Прицепиться могут к чему угодно. Оглянуться не успеешь – подставят, затопчут. Впрочем, на службе личная жизнь капитана Любого никого не волновала, пока, во всяком случае.
Единственным человеком, который мог бы догадаться, что у него появилась собственная, не казенная девочка, был Федька Уралец. Но Федька интересовался только собой, задавая вопрос, никогда не слушал ответ, сразу перебивал: «А вот я… а вот у меня…»
Федька считал свою личную жизнь бурной и увлекательной. На самом деле он утешался казенными куклами, но искренне верил, что каждая очередная красотка «втюрилась в него как кошка», и взахлеб хвастал «победами по бабской части».
– Пока молодой, надо нагуляться всласть, потом женюсь, остепенюсь, – рассуждал Федька. – Дети, семья, ну, как положено.
Однажды ранним утром после ночи допросов Влад вернулся домой и на подоконнике между этажами увидел Федьку. Очень хотелось спать, но пришлось вести балбеса к себе. От него разило перегаром, он шмыгал носом и бормотал:
– Да я ж эту суку пальцем не трогал! Вранье! Провокация! Нагуляла неизвестно от кого, а на меня валит! Твой он, говорит, точно, твой, и по срокам все совпадает!
Влад удивился. По собственному опыту знал, что с казенными куклами таких проблем не возникает. Может, они и залетают иногда, но сами с этим разбираются, претензий не предъявляют. Неужели балбес нашел кого-то на стороне?
– Шантажирует меня, тварь: «женись – или повешусь!»
Влад зажег огонь под чайником и насмешливо бросил через плечо:
– Пусть вешается, тебе-то что?
– Ы-ы… – Федька помотал головой, зажмурился и выпалил петушиным фальцетом: – Она мой агент!
Влад тихо присвистнул. Да, похоже, балбес допрыгался. Интимная связь с агентом это не шутки. То есть в целях вербовки, при оперативной необходимости, с одобрения руководства, можно, да только у Федьки явно не та ситуация.
«Мне повезло, – подумал он, – Шура чем-то там переболела в эвакуации и стала бесплодной, но даже если вдруг залетит, не посмеет предъявлять претензии, тем более шантажировать. Повезло, что моя связь ни малейшего отношения к моей службе не имеет. Хотя при чем здесь везение? Иначе и быть не может. Ясно же, кто я и кто он!»
Влад сел, протянул балбесу носовой платок:
– Сопли утри и расскажи все по порядку.
Федька высморкался, заговорил механическим голосом, будто начальству докладывал:
– Встречались на конспиративной квартире два раза в неделю, вроде нормально работала, информацию давала регулярно, добросовестно. Отношения чисто деловые, с моей стороны никаких намеков, все строго в рамках служебной инструкции.
– А тогда чего дергаешься?
Федька скорчился, губы задрожали, опять послышался тоненький долгий звук: «Ы-ы…»
Влад выключил газ под чайником, налил себе и ему, покрепче, положил по два куска сахару.
– Выпей горячего, соберись!
Федька послушно отхлебнул, всхлипнул:
– Напишет она на меня, сволочь! Главное дело, врет, сука, будто я, пользуясь служебным положением, склонил ее, а теперь угрозами принуждаю к нелегальному аборту.
– Погоди, как же она напишет? Ни фамилии твоей, ни чина, ни должности не знает. Быстренько под любым предлогом скинь ее кому-то другому, и ни черта она не докажет.
– Ага, попробуй скинь! Она за мной числится, все наши встречи документально зафиксированы, все разговоры запи…
Влад быстро приложил палец к губам, пристально взглянул на балбеса и бодро произнес:
– Федь, а Федь, пойдем подышим.
Балбес всхлипнул, закивал:
– Точно! Хорошая идея! Мне на воздухе сразу полегчает, голова трещит, ни черта не соображаю.
Они поднялись к Федьке, чтобы он оделся, потом вышли на улицу. Еще не рассвело, сыпал медленный мелкий снег. На остановке серая тихая толпа ждала трамвая.
– Ну, теперь выкладывай, – сказал Влад, когда отошли подальше от толпы и зашагали по пустому Покровскому бульвару.
– Да, понимаешь… Винцо, закусочка, то да се… Там еще диван такой большой, мягкий… – Он достал из кармана платок и принялся сморкаться.
– На том диване ты ее и склонил?
– Еще неизвестно, кто кого! Она нарочно юбку надела широкую, чтоб задиралась до подвязок, и блузку такую специальную, ну, у которой пуговки сами расстегиваются, будто случайно, и еще волосами встряхивала, помаду вынула, стала губы мазать, ресницами помахивать, знаешь, как они это умеют…
– Знаю, – кивнул Влад, – дальше!
– Ну, че? Дальше, ясно, не сдержался я!
– И часто ты не сдерживался? Ты о чем вообще думал? Забыл, что на конспиративных квартирах прослушки стоят?
Балбес надулся, запыхтел, пробубнил сердитым баском:
– Влад, ну, хватит, мне и так хреново!
Белесые брови вздыбились, нижняя губа выпятилась и задрожала. Влад понял, что перегнул палку. Друг ждал сочувствия, а не насмешек и упреков.
– Федь, я просто пытаюсь разобраться, насколько все серьезно, поэтому спрашиваю, – мягко объяснил он, – какая на ней была юбка-блузка, к делу не относится. Передо мной оправдываться не надо. Лучше скажи, кто она, где работает, с каким контингентом…
Федька резко остановился, вытаращил глаза, взвизгнул:
– Ты оху…л?!
Оперативник не имел права раскрывать своих агентов никому. Судя по такой бурной реакции, этот пункт служебной инструкции балбес усвоил накрепко, стараниями Дяди, конечно. А вот о том, что спать с агентами не стоит, Дядя сказать забыл.
– Ладно, – Влад кивнул, – не хочешь, не надо.
– Что значит – не хочу? Не имею права, это же должностное преступление!
Влад ничего не ответил, только пожал плечами. Несколько минут шли молча. Балбес пыхтел, кряхтел, наконец не выдержал:
– Я по-хорошему намекнул ей, мол, давай договоримся, ты эту свою бабскую проблему решаешь, я тебе ущерб моральный-материальный возмещаю, и спокойно работаем дальше.
– То есть денег предложил?
– Ну да! Как иначе-то? Ведь не отвяжется! Главное дело, вначале согласилась, а потом вдруг заартачилась, поперла на меня с шантажом-угрозами.
– Может, мало предложил?
Федька так сильно замотал головой, что слетела шапка. Он присел, поднял ее и снизу вверх взглянул на Влада:
– Я сумму вообще не называл, сказал: дам, сколько нужно. Она вроде согласилась, притихла. Ладно, говорит, подумаю. А потом… – Он сморщился, принялся счищать со своей шапки грязь, но руки так дрожали, что он опять ее выронил.
Влад поднял, отряхнул, нахлобучил балбесу на голову, легонько похлопал его по плечу.
– Эй, кончай киснуть! Первым делом надо выяснить, написала или еще нет.
Федька замер. На мокром от слез лице читалась напряженная работа мысли. Он выпучил глаза и прошептал:
– Как?
– Поговори с ней. Денег больше не предлагай. Изобрази чувства. Попроси прощения, скажи, что любишь, успокой, расслабь, ну, не мне тебя учить, ты же умеешь.
– Пробовал. – Федька махнул рукой. – Люблю, мол, с моей стороны все серьезно, просто с ребенком спешить не стоит, надо сначала привыкнуть нам друг к дружке, а потом уж, когда поймем, что подходим характерами, тогда будем решать насчет детей.
– Странно, – Влад нахмурился, – что же она вдруг так на тебя взъелась?
– Это они на нее повлияли, – прошептал Федька, – сама она вряд ли решилась бы.
– Кто – они?
– Ну, кто? Докторишки! Жиды-заговорщики! – Он скорчил рожу и пропищал противным бабьим голосом: – Доктор сказал – есть риск, что я больше забеременеть никогда не смогу…
– Погоди, – перебил Влад, – у нас аборты вообще-то запрещены, это уголовная статья!
– Ой, ладно, брось, она сама медсестра, в больнице работает. На лапу дать, не жадничать, – сделают тихо, аккуратно, и все шито-крыто.
– Так, может, они там догадываются, что она агент? – Влад остановился, полез в карман за папиросами. – Да, вляпался ты крепко. Ума не приложу, как тебе помочь!
Федька взял папиросу из его пачки, прикуривая, поднял опухшие красные глаза, жалобно пробормотал:
– Влад, ну придумай что-нибудь, ты же умный!
* * *
Гости разъехались, Клавдия и прапорщик домывали последние тарелки. Вячеслав Олегович надел пижаму, почистил зубы, залез под одеяло, взял свежий номер толстого литературного журнала. В голове кружилась карусель пережитого дня. От этого навязчивого кружения слегка подташнивало.
Оксана Васильевна в теплой ночной рубахе сидела перед трельяжем и расчесывала короткие светлые волосы массажной щеткой.
– С этим надо что-то делать, – произнесла она, как бы размышляя вслух, но достаточно громко, чтобы муж услышал и отвлекся от чтения.
– С чем именно? – Вячеслав Олегович поправил очки и перевернул страницу.
– Вика ведет себя отвратительно, нарочно подставила меня, опозорила перед Галиной и Зоей!
«Значит, кумушки все-таки проболтались. – Галанов печально вздохнул. – Конечно, она взбесилась. Но и Вика хороша со своими шуточками».
– Что ты молчишь и вздыхаешь? – Жена отложила щетку и открыла банку с кремом.
– Отвратительно подставила, опозорила… – пробормотал он, не отрываясь от журнала. – И ты еще будешь говорить, что я перебарщиваю с эпитетами.
– При чем здесь эпитеты? Не придирайся к словам!
– Ну, извини, я как-никак писатель, – он хмыкнул, – слова для меня значат много.
Она выдвинула вперед нижнюю челюсть и принялась похлопывать между подбородком и шеей. Он покосился на ее отражение и понял, что следующие несколько минут пройдут в тишине. Он знал наизусть этот ежевечерний ритуал. Вот сейчас кончики пальцев пройдутся мелкой дробью по скулам и вокруг прикрытых глаз. Потом она приблизит лицо к зеркалу, подвигает губами, бровями, выдернет пинцетом несколько лишних волосков, откинется на спинку стула, вздохнет, размажет по рукам остатки крема и лишь после этого продолжит разговор.
Он поймал себя на том, что в третий раз читает один абзац. Карусель замедлила ход, стала застревать на отдельных эпизодах. Поросячий визг. Запах валерьянки. Чужой голос за стенкой, чужой язык, испуганный шепот Глеба: «Это арабский!»
В тот момент Вячеслав Олегович пережил целую бурю чувств: возмущение, унижение, бессилие. Чужой человек заперся в его кабинете, болтал по телефону, как у себя дома, да еще по-арабски. Потом, когда Любый извинился, все объяснил, полегчало. А когда принялся нахваливать его книги и попросил автограф, стало совсем хорошо.
«Как же я истосковался по читательскому вниманию, по доброму слову! – подумал Вячеслав Олегович. – Была в его речах приторность, чрезмерность, да просто грубая лесть, а я развесил уши, растекся киселем».
– Слава, почему ты ведешь себя так, будто ничего не произошло? – Оксана Васильевна размазала крем по рукам и промокнула лицо салфеткой.
– Что произошло и как я должен себя вести? – спросил он с иронической серьезностью, словно разговаривал с ребенком.
Она погасила бра над трельяжем, пересела на кровать, выдержала долгую трагическую паузу и нарочито спокойным голосом произнесла:
– Дуся научила ее вязать. Наша дочь вяжет.
Это прозвучало так, словно речь шла о чем-то постыдном и опасном для жизни.
До сих пор любое упоминание старой няни бесило ее. Дуся была виновата в ее конфликтах с дочерью, настраивала Вику против матери, по Дусиному научению Вика постоянно возражала, спорила, хамила, делала все не так, как Оксане Васильевне хотелось.
У него едва не сорвалось с языка: «Ну и что?» – но он промолчал, только подумал: «Видишь дочь раз в месяц, и пары часов не можешь продержаться, чтобы не раздуть очередной скандал из-за любого пустяка».
Жена стала изображать в лицах свой диалог с Галиной и Зоей. За них она говорила тонким ехидным голосом, за себя – низким и рассудительным:
– «Ах, какая талантливая девочка, прямо золотые руки!» Я готова была сквозь землю провалиться, улыбаюсь, как идиотка, глазами хлопаю. А они: «Ксанчик, ты что, не в курсе? Няня Дуся передала ей нитки из Оренбурга, через внучку, и вот эту прелесть, которая на ней, она сама связала, из Дусиных ниток!»
– Успокойся, – он взглянул на нее поверх очков. – Оренбург, внучка, нитки… Вика просто шутила, забавлялась, ты же знаешь эту ее манеру. Совершенно ничего обидного для тебя…
– Между ними сохранялись тайные контакты! – перебила жена с нервическим взвизгом. – Вика до сих пор иногда называет себя Тошей! Мы с тобой дали ей прекрасное имя: Виктория! Старая карга нарочно ее переименовала, чтобы отдалить от нас, перекроить ее личность на свой лад! Тоша!
– Она заикалась, дети ее дразнили: Вика-заика – напомнил Галанов. – Произносить «Вика» ей было трудно, тянула «В», спотыкалась на «К». А «Тоша» вылетало легко. На самом деле это я придумал так ее называть.
– Хватит! Я отлично помню, кто это придумал! Заикалась она, между прочим, из-за Дусиных страшных сказок! Ну, каких еще нам ждать сюрпризов? Сегодня она вяжет, как жалкая домохозяйка, убогая бездуховная мещанка! Завтра окажется, что она в церковь ходит, попам ручки целует! Ее выгонят из комсомола, из института! Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно?! Дуся продолжает на нее влиять!
– С того света?
Оксана Васильевна застыла, будто его слова вызвали у нее болевой шок. Она всегда так делала, если он не заводился вместе с ней, сохранял спокойствие и рассуждал здраво.
Несколько секунд она сидела молча. Наконец погасила лампу на своей тумбочке, откинула край одеяла, улеглась, повернулась к нему спиной, принялась вздыхать и всхлипывать:
– Я в нее всю жизнь вложила, и ни малейшей благодарности, никакого уважения! Все только мне на зло! Лишь бы побольней уязвить, унизить!
В такие минуты он чувствовал к ней сильную жалость и нежность. Она становилась собой – настоящей. Из-под маски властной амбициозной тетки, работника идеологического фронта, вылезала беспомощная маленькая девочка, глупая, болезненно обидчивая вредина. Никто, кроме него, не знал этой ее несчастной сути, никто не мог приласкать и утешить.
Он обнял ее, дождался паузы между всхлипами и зашептал:
– Ну-ну, Ксанчик, не преувеличивай, не выдумывай. Вика очень любит тебя, просто у вас обеих трудный характер. Обе спорщицы, вот и спорите из-за каждой ерунды. Лучше скажи, как тебе Любый?
Она прерывисто вздохнула, высморкалась и произнесла вполне спокойным голосом:
– Очень приятный, солидный. До сих пор неловко перед ним за мою глупую бабью реакцию на поросячий визг.
«А вот он ни малейший неловкости не почувствовал, когда заперся у меня в кабинете, да еще соврал, будто ты ему позволила, – подумал Галанов и представил комично-жалобную рожицу Вики: “Только папе не говорите, в случае чего, валите все на маму…”»
– Тебе он вроде тоже понравился? – Оксана Васильевна зевнула. – Вы так долго с ним говорили.
– Мы оказались давними знакомыми. Он вырос в Горловом тупике.
– Ой, надо же как интересно!
«Ничего интересного, – заметил про себя Галанов, – но все-таки лучше, чем слушать бесконечные претензии к дочери и жалобы на покойную няню».
– Я его не узнал, конечно, столько лет прошло. Мы редко встречались, мельком. – Он погладил жену по волосам. – В детстве я его не замечал, он младше года на три. Бегал по коридору какой-то шпендрик. Его папаша пил крепко, лупил мать, Антонину Ефремовну. Вот ее помню хорошо. Совсем простая женщина, уборщица.
– Уборщица? Глядя на него, не скажешь… Ну, дальше!
– После войны я там прожил всего три года, потом переехал к тебе на Бауманскую.
– Ты в Горловом очень часто бывал, иногда на ночь оставался.
– Потому что папа тяжело болел. Когда он умер, мама стала болеть и глохнуть.
– Ох, не напоминай, ужасно все это было, – она шмыгнула носом, – лучше про Любого расскажи. После войны он чем занимался?
– Он служил в Органах. Из Горлова переехал в казенную квартиру, приходил в гости к матери. Дослужился до майора. Весной пятьдесят третьего его, конечно, турнули.
– Почему – конечно? Уральца вот не турнули, наоборот, продвинулся, дослужился до генерал-майора.
– Уралец продвинулся, а Любого турнули, и он вернулся в Горлов. Он производил тогда странное впечатление. – Вячеслав Олегович снял очки, выключил лампу на своей тумбочке. – Все, Ксанчик, давай спать.
– Погоди! – Она приподнялась на локте. – Что значит – странное впечатление?
– Ни с кем не здоровался, ни на кого не смотрел. Какая-то болезненная бледность, отечность, щетина. Я грешным делом думал: сломался человек, запил.
– Еще бы, судя по всему, досталось ему крепко. – Оксана Васильевна сочувственно вздохнула.
– Нет, он не пил. Антонина Ефремовна говорила, он много вкалывает, готовится поступать в институт, на курсы ходит.
– Если Федя сохранил с ним отношения, значит, все было не так уж плохо, Уралец абы с кем не дружит, – заметила Оксана Васильевна.
Вячеслав Олегович задумчиво помолчал и продолжил шепотом:
– Однажды я остался у мамы ночевать, не мог уснуть, вышел в кухню, покурить, и увидел его в коридоре. Он бормотал и размахивал сжатыми кулаками, будто дубасил кого-то. В кухне было темно, в коридоре горела лампочка. Он меня не заметил. Знаешь, это выглядело так, будто он помешался.
Оксана Васильевна поудобней устроилась у мужа на плече, чмокнула его в ключицу и совершенно по-детски прошептала:
– Дальше!
– Ксанчик, я правда почти ничего не помню. Мне было не до него. Хотя, в молодости меня сильно впечатлила его судьба. Я всю войну прошел и вернулся старшим лейтенантом. Он фронта не нюхал и дослужился до майора. Холеный, подтянутый, надменный. Хозяин жизни. А потом в одночасье потерял все, рухнул с большой высоты. Не верилось, что сумеет подняться. Теперь вот доктор исторических наук, занимает профессорскую должность в ИОН, читает спецкурс у Вики в институте, да еще и выглядит лет на десять моложе своего возраста. Только полысел и с усами расстался.
– Надо с ним дружить, – строго заметила Оксана Васильевна. – ИОН – это очень перспективно. Вике бы туда в аспирантуру, зацепиться, преподавать… Уралец, гаденыш, прятал такого полезного человека. Интересно, он женат? Дети есть?
– Понятия не имею.
Оксана Васильевна зевнула, устроилась поудобней у него на плече, сонно забормотала:
– Да, Горлов… Жуткое место, Бутырка совсем рядом, аура тяжелая, мрачная, толстенные стены, колючка, башня эта Пугачевская торчит. Я там бывать не любила, а ты в первые наши годы вообще не вылезал оттуда, дневал и ночевал, на машинке печатал, у этой, как ее?
– У Голубевой Елены Петровны.
– Хромая, тощая, на Бабу-ягу похожа. К ней потом вроде внучка приехала?
– Шура. – Вячеслав Олегович вздохнул, помолчал и продолжил чуть громче: – Елена Петровна была хорошим человеком, земля ей пухом… Порядочная, образованная, интеллигентная. Первые мои статьи и часть кандидатской я печатал в ее комнате, на ее машинке. Древний такой чугунный «Ундервуд».
– В пятьдесят третьем у тебя появилась собственная «Эрика», – она потерлась щекой об его плечо, – мой папа достал по случаю, подарил тебе на день рождения, помнишь?
– Еще бы! Век буду благодарен Василию Игоревичу. Слушай, Ксанчик, у нас сегодня ночь воспоминаний? Мало тебе было полного дома гостей? Не наболталась? Завтра встанешь разбитая, с головной болью. Все, спи.
Она и так уже спала. Его всегда поражало это ее свойство – выключаться мгновенно, на полуслове. Он лежал, смотрел в потолок, слушал ее мирное уютное сопение и думал: «А ведь я узнал его раньше, чем он представился и напомнил о Горловом тупике. На самом деле я узнал его почти сразу, но надеялся: вдруг все-таки не он, просто похож. Вот уж кого точно не ожидал увидеть у себя на даче среди гостей. Зачем Федор притащил его? Почему именно сейчас? Наверняка знал о Горловом, но промолчал, не представил как бывшего соседа. Странно…»
Вячеслав Олегович осторожно переложил голову жены со своего плеча на подушку, выскользнул из спальни, спустился вниз, надел тулуп, валенки и отправился бродить по поселку. Ночь была тихая, звездная. Он шагал по узкой тропинке между сугробами, дышал морозным воздухом, слушал скрип снега под ногами, пытался успокоиться и договориться с самим собой.
* * *
– Приехали, товарищ полковник!
Юра не сразу сообразил, где находится: в Утукку, в самолете, в кабинете Андропова или в своем далеком прошлом, рядом с умирающим отцом. Долго тер глаза, наконец разглядел сугроб под фонарем, деревянную горку в глубине двора, знакомый козырек подъезда в снежной шапке.
Дверь квартиры на десятом этаже была открыта. Мама стояла в проеме. Даже в домашнем застиранном платье и теплых тапочках она выглядела элегантно. Он обнял ее, уткнулся носом в белоснежные, подстриженные аккуратным каре волосы. От мамы пахло антоновкой, теплым молоком и ванилью. Этот ее природный запах Юра помнил столько же, сколько самого себя. Что бы ни происходило, мамин запах означал, что ты дома и все будет хорошо.
Она спросила:
– Надолго?
– Ничего не знаю, завтра точно не улечу, – пообещал он.
– А в субботу?
Он пожал плечами и еще раз поцеловал ее в щеку.
При ярком свете бра в тесной прихожей она вгляделась в его лицо и воскликнула шепотом:
– О, боже! Сию минуту в душ и спать!
Он собирался выпить чаю, поболтать хоть немного, узнать, как дела у нее, у Глеба, у Веры, здорова ли тетя Наташа, но после душа сразу уснул, только успел предупредить, чтобы достала из чемодана его костюм, повесила на плечики и поставила будильник на половину шестого.
Нигде ему так сладко не спалось, как на этом древнем скрипучем диване. Он спал на нем в детстве, на Самотеке. Двухэтажный деревянный дом во 2-м Самотечном переулке, где он вырос, снесли семь лет назад, мама получила двухкомнатную «распашонку» на десятом этаже пятнадцатиэтажной новостройки в Сокольниках. Она трудно расставалась с привычными вещами, в новую квартиру, кроме дивана, переехали три венских стула, шаткая этажерка, колченогий журнальный столик, такой низкий, что когда приходили гости, его использовали как табуретку. Окно и балконную дверь закрывали старые чернильно-синие шторы из плотной хлопковой диагонали.
Вася однажды познакомился с портным-частником и подбивал Юру сшить из каждого полотнища по штанам на брата. Портной обитал на Малюшинке, за Центральным рынком.
Шел 1947 год. Жрать было нечего, донашивали латаные обноски. Азартный легкомысленный Вася твердил: «Штаны, главное, штаны! Кузя своим в долг шьет, потом что-нибудь придумаем!» Юра тоже вначале загорелся, но, увидев Кузю, сразу остыл. Судя по роже, этот портной если когда-нибудь держал в руках ножницы, то лишь в качестве холодного оружия. Надо совсем спятить, чтобы угодить к такому в должники. А скорее всего, он просто возьмет оба полотнища, и поминай как звали.
Юра отказался рисковать. Вася щупал шторы и вздыхал. Через десять лет, во время Фестиваля молодежи и студентов, они увидели, как выглядят штаны их несбывшейся мечты, и узнали волшебное слово «джинсы».
В шестьдесят первом Юра привел Веру к маме, знакомиться, и когда провожал ее домой, услышал: «Между прочим, у вас на окне настоящие джинсы висят, сразу две пары. У меня портниха знакомая, сама клепки лепит, фирменные лейблы пристрачивает и берет недорого».
Недавно Глеб навестил бабушку вместе с подружкой-одноклассницей. «Ого! Какая тканька клевая, настоящий деним индиго! – восхитилась девочка. – Тут на двое штанов, а если с умом раскроить, еще и на мини-юбку хватит».
Вася так и остался ближайшим Юриным другом. Приятелей было много, а друг один – Василий Евгеньевич Перемышлев. Он закончил юрфак, служил в Следственном управлении КГБ. Взрослый, тертый, с брюшком и лысиной, износивший в нерабочее время по меньшей мере дюжину вполне приличных джинсов, Вася до сих пор не мог успокоиться, как видел шторы, начинал вздыхать: «Эх, зря мы тогда струсили. Нам, голодранцам, такие штаны повысили бы самооценку до небес».
Прошлой весной, когда собрались в этой квартире на мамин день рождения, Вася, слегка поддатый, печальный, увел Юру на балкон, курить. Стали вспоминать разных ярких персонажей из послевоенного детства, в том числе и Кузю с Малюшинки.
– Конечно, ничего бы нам Кузя не сшил, забрал бы шторы, и наша самооценка обвалилась бы на фиг, на самое дно мироздания, – задумчиво произнес Вася. – А не смирились бы, набрались окаянства, стали бы пищать, права качать, и нас с тобой, двух мальчиков-отличников, малюшинская шпана поставила бы на перо, легко, играючи.
– Ты только сейчас, через тридцать лет это понял? – Юра усмехнулся. – Хочешь сказать, я был прав?
– Нет, – Вася решительно помотал головой, – просто нам повезло, что они висели у тебя, а не у меня. Я бы точно не удержался.
Шторы висели до сих пор. В детстве они напоминали Юре ночное небо, белесые блики на складках были бледными созвездиями и Млечным Путем. Если полотнища покачивал ветер, они превращались в медленные, тяжелые океанские волны. Во сне Юра летал между небом и океаном, до сих пор летал, правда, очень редко, только если спал на этом диване.
