Глава четырнадцатая
Влад подвел итоги, взвесил плюсы и минусы. Дядя вроде бы одобрил его план. Это плюс. Но не сказал ничего определенного, поддержки не обещал. Минус. Учитывая их с Рюминым отношения, фразу «Рюмину твоя идея вряд ли понравится» можно считать плюсом. А вот на слова о сыне Этингера он отреагировал чересчур резко. Минус. Да еще прикрылся цитатой Самого: «Сын за отца не отвечает».
«Знаем, как же! – усмехнулся про себя Влад. – Сам сказал это в тридцать четвертом. Он всегда говорит то, что хотят услышать ширнармассы, а потом делает, как считает нужным. Практика показала, что сын за отца очень даже отвечает, и дочь за мать, и жена за мужа. Иначе нельзя. Иначе вражью породу не вывести. Каждое публичное высказывание Самого, каждый его приказ таит в себе разные глубокие смыслы. Расшифровать может только посвященный. Вот недавно он приказал применять меры физического воздействия. Достаточно лишь слегка шевельнуть мозгами, чтобы обнаружить противоречие. Если мы готовим клиентов к открытому процессу, калечить их нельзя, даже зубы должны быть целы, а то начнут шамкать на суде, и никто их откровений не разберет».
Влад видел кинохронику процессов над троцкистами тридцать шестого – тридцать восьмого. Подсудимые выглядели здоровыми, никаких следов побоев, говорили внятно, четко. Почему? Потому, что тактику и стратегию разработал Сам. Большинство подсудимых он знал лично и безошибочно определял их уязвимые места. А теперь ситуация в корне иная. Докторишки Самому мало знакомы, при всем его тонком чутье и знании психологии определить их болевые точки трудновато, тем более речь идет не совсем о людях. Они существа другой породы, и подход к ним нужен особый. Нынешние цели и задачи сложней, масштабней. Тогда просто выметали мусор. Сейчас планируется переустройство мирового порядка. Новая эра в истории человечества. Вся Европейская часть СССР без единого жида. Вся равнина от Балтики до Кавказа – славянская и неделимая.
Чтобы справиться с такой работой, нужны профессионалы, не просто умные и грамотные, а по-настоящему преданные, убежденные борцы. Тупые халтурщики и матерые враги одинаково опасны. Необходим тщательный отбор внутри чекистского аппарата. Сталин отдал приказ о мерах физического воздействия потому, что отлично понимает: все эти скоты, игнатьевы-рюмины, работать умеют только на грубом, примитивном уровне. Тупицы колошматят клиентов, не задумываясь о последствиях. Враги калечат их, приводят в непотребный вид, чтобы нельзя было показать на открытом процессе. Приказ поможет отделить зерна от плевел, выявить врагов и тупиц, убрать вредных, оставить полезных и таким образом подготовить элиту, надежную гвардию для настоящей серьезной борьбы.
Конечно, Дядя осторожничает, как положено бюрократу. Но если план удастся, первым побежит докладывать, мол, вон какой у меня тут молодой красивый кадр!
Влад выдал Дяде лишь малую часть, грубый набросок своего плана. Все подробности он мог изложить только Самому при личной встрече. Что встреча состоится, он не сомневался. Судьба посылала ему тайные знаки, высшие силы помогали двигаться по пути выполнения миссии.
Игнатьев и Рюмин спешно готовили большой отчетный доклад по «Делу врачей» для Самого. Влад вошел в спецгруппу, которая занималась чтением и сортировкой накопившихся документов, не только протоколов текущих допросов, но и архивов.
Негласная повальная проверка всего медицинского персонала в Лечебно-санитарном управлении Кремля и крупных московских клиник началась еще при Абакумове. Сотни папок, тысячи страниц: данные агентурных наблюдений, истории болезней, расшифровки фонограмм тайного прослушивания в квартирах и служебных кабинетах.
На забойщиков типа Гаркуши бумажная возня действовала как сильное снотворное, а Владу работа с архивами пришлась по душе. Он быстро отобрал то, что требовалось для доклада Игнатьева-Рюмина, занялся собственными поисками и наконец нашел.
С декабря 1946-го в Нюрнберге проходил процесс над немецкими врачами, которые ставили опыты на заключенных в концлагерях. На заседаниях международного трибунала присутствовали в качестве экспертов советские врачи. Вот она, реальная возможность свободного общения с американцами, вербовки, передачи шпионских заданий, денег и средств связи. Немцы и сам процесс Любого не интересовали, он читал материалы СМЕРШ. Наблюдение за советскими врачами велось добросовестно, аккуратно фиксировались контакты с американцами. Наверняка не все. Влад был уверен: самые важные встречи проходили конспиративно. Вообще, многое пока оставалось неясным. Он выписывал имена, звания, время, место и продолжительность контактов, строил графики и таблицы, думал, анализировал. Скоро появился первый, черновой, список подозреваемых.
Доклад Игнатьева и Рюмина был готов. Любый прочитал его и в очередной раз подивился тупости этих жвачных животных. Накатали несколько десятков страниц нуднейшей тягомотины о вредительстве и саботаже. Перечислили, кто в разные годы был замечен в сочувствии антипартийной оппозиции. Ну, а где шпионские связи, каналы передачи информации и денег? Кто конкретно возглавляет заговор? Кто обработан таким образом, что готов выступить на предстоящем открытом процессе и не откажется от своих показаний в последний момент? Никто! В общем, пустота, вязкое бюрократическое словоблудие. Чем же они занимались все это время? Так и не поняли, придурки, что вредительство и сочувствие оппозиции – примитив, прошлогодний снег. Сегодня главное – шпионаж, заговор. Не поняли или не захотели понять?
Через два дня Сам снял Окурка за профнепригодность, выкинул из МГБ в Министерство госконтроля, на жалкую должность старшего контролера. Любый вздохнул с облегчением. Конечно, по-хорошему Игнатьева тоже следовало выкинуть, а заодно еще десяток-другой разной сволочи. Но ничего, все еще впереди.
* * *
Семен Ефимович гулял с правнуком часа два. Надя за это время успела перестирать и развесить груду белья, сварила кастрюлю щей, вымыла плиту и холодильник. Лена пыталась ей помогать, но довольно вяло, в конце концов взяла книжку, улеглась и через несколько минут заснула.
Потом Надя и Семен Ефимович искупали Никиту, Лена покормила его и опять отключилась.
Стараясь не шуметь, они навели порядок в кухонном шкафу, выпили чаю, хотели разобрать и вынести полысевшую елку, но решили сделать это позже, после Старого Нового года. Смели осыпавшуюся хвою и тихо ушли.
На улице Надя закурила, Семен Ефимович стряхнул тонкий слой снега с лобового стекла, положил на заднее сиденье пустые сумки, сел за руль, включил зажигание. «Москвичок» сердито зафырчал. Надя кинула окурок в сугроб и продолжала стоять неподвижно.
Справа, за трассой, заснеженный пустырь сливался с небом, таким низким и темным, что полоска леса у горизонта казалась тенью тучи. Слева высились новостройки с черными рядами окон. На двенадцатом этаже одиноко мерцал слабый огонек бра, которое они оставили включенным.
Семен Ефимович открыл дверцу:
– Ну, в чем дело?
– Извини, пап, задумалась. Давай-ка я поведу, ты устал.
– Это ты устала, с ног валишься, а я в порядке.
– Ладно, как хочешь. – Она залезла в машину.
«Москвичок» поворчал и тронулся. Надя ерзала на сиденье, теребила замок сумочки, наконец выпалила:
– Так и будем молчать? Рано или поздно она почувствует, догадается, и что тогда?
– Разведется с ним, вот и все. Но только это должно быть ее решение. Ее, а не наше! Поменяем две квартиры на одну, побольше, станем жить-поживать вчетвером, она с Никиткой и мы с тобой. По-моему, неплохо.
– Слишком сильный удар для нее. – Надя помотала головой. – Просто страшно представить.
– А ты и не представляй заранее. Ну, сходил он в театр с какой-то девицей, ну, скрыл, соврал. Всякое бывает. Мы же договорились забыть.
– Хорошо, забыли. Но только его опять нет. Где он на этот раз шляется?
– Она же объяснила: отправился на заработки, играть Деда Мороза в пионерлагере. В понедельник вернется. – Семен Ефимович помолчал и продолжил, притормозив на перекрестке: – Он старается, вкалывает, хватается за любую работу.
– Мг-м, еще добавь: чтобы кормить семью!
– Вот этого не скажу, – Семен Ефимович вздохнул, – кормим и одеваем их мы с тобой, что правда, то правда.
– Они с Никиткой будто в ссылке, несчастные, брошенные какие-то! Мне кажется, ночами она плачет в подушку! – возбужденно продолжала Надя.
– Не выдумывай. Когда мы уходили, она крепко спала, не плакала. Было бы так уж плохо, не выдержала бы, вернулась к нам. Она ведь у нас нежная, балованная, привыкла быть самой маленькой и самой главной.
– Пап, ты кого пытаешься успокоить, меня или себя? Ладно, мы договорились больше не обсуждать девицу в театре. Я сейчас вообще не об этом, я о Лене. Бледная, вымотанная, нервная, шатается от слабости, спит на ходу. Как она будет восстанавливаться в институте?
– Ничего, наверстает, мы поможем.
– Вот, опять – мы! А он вообще, кто, где и зачем? Ладно, оставим за скобками его блядство. Но ведь он живет как в бесплатной гостинице, на полном пансионе, приходит и уходит когда вздумается, вообще ни черта дома не делает, никак ей не помогает, тарелку за собой не вымоет! Поспал, поел, встал, пошел.
– Он елку купил.
– Очень трогательно, сейчас зарыдаю!
– Надя, остановись, ты опускаешься до уровня Ирины Игоревны!
Эта фраза давно стала ритуальной. Папа произносил ее всякий раз, когда Надя заводила разговор об Антоне. Ей Антон с самого начала не нравился, Семену Ефимовичу тоже, но он считал, что перемывать косточки зятю – занятие жалкое и бессмысленное.
– Идеальных людей не бывает, ты вот все выбирала, нос воротила, и что в результате? Ладно, пусть он не самый лучший, но есть в нем очевидное мужское обаяние. Красавец, артист, она его любит, это главное.
Выехали на широкую пустую Ленинградку. Свет фар выхватывал из мрака монументальные сталинские фасады, спящие станции метро, стеклянную башню гостиницы у Аэровокзала.
– А что, если эта безумная любовь существует только в ее фантазиях? – пробормотала Надя, глядя в окно. – В шестом классе сочинила себе папашу, английского лорда, на первом курсе – красавца-мужа.
– Ну, муж у нее все-таки есть, и отец ее действительно англичанин, – тихо заметил Семен Ефимович, – насчет лорда она, наверное, слегка преувеличила.
Надя ничего не ответила, раздраженно подумала: «Насчет отца тоже. Биологически – да, отец, но какое это имеет значение, если он даже не знает о ее существовании?»
Тема отца волновала Лену лет с четырех. Надя врала разное, в зависимости от возраста. Сначала объясняла, что папа для рождения ребенка – предмет желательный, но не обязательный. Примеров детей без пап хватало и во дворе, и в детском саду.
Во втором классе Лена узнала, что ее отчество «Васильевна», и смутный призрак папы стал тревожить ее все настойчивей. Пришлось придумать погибшего летчика-испытателя Васю, но вместо того, чтобы решить проблему, Вася потянул за собой длинный хвост вопросов, которые усложнялись с каждым годом. Ладно, погиб. Но куда делись его родители? И почему в метрике в графе «отец» стоит прочерк? Надя так устала сочинять все новые подробности биографии этого призрачного бедолаги, что однажды не выдержала и выложила правду.
История о романтическом приключении во время Всемирного молодежного фестиваля летом пятьдесят седьмого, о знакомстве со студентом из Лондона по имени Безил Поллит, здорово взбодрила двенадцатилетнюю Лену. Она расспрашивала, как он выглядел, как одевался, какие у него были привычки, похожа ли она на него. Надя рассказывала все, что помнила, ну, почти все.
Лена старательно учила английский, побеждала на районных олимпиадах, распевала песни «Битлз» и прицепила на ранец большой значок в виде флага Великобритании. Своего любимого плюшевого медвежонка Васю, с которым никогда не расставалась, переименовала в Безила.
Однажды позвонила классная и попросила зайти в школу. Выяснилось, что Лена всем рассказывает, будто ее отец – английский лорд, и показывает открытки, которые этот лорд регулярно присылает ей из Лондона. Несколько штук отобрала у нее учительница математики на уроке.
– Вот, полюбуйтесь.
Классная вручила Наде стопку глянцевых цветных открыток: Биг-Бен, Парламент, Вестминстерское аббатство, дворцы, лужайки. На обратной стороне каждой красовался короткий текст, написанный по-английски, крупными печатными буквами, без ошибок: «Привет, моя дорогая дочь!.. Люблю, скучаю, твой папа Безил». Какой-то мальчик при всех заметил, что такие открытки продаются в «Доме книги». Лена вылетела из класса, найти ее удалось в подвале, в каморке уборщицы. Забилась там в угол и плакала.
Надя и Семен Ефимович несколько вечеров шепотом обсуждали, как с этим справиться. В итоге выбрали самую мягкую, на их взгляд, тактику – просто попросили Лену не посвящать весь класс в сугубо личные, семейные дела.
Разговор получился бестолковый, нервный. Лена порвала открытки, а заодно и пачку писем, которые писала папе Безилу и хранила в коробке из-под конфет, в ящике своего письменного стола, под старыми тетрадками и контурными картами. Вместе с бумажными клочьями в помойное ведро полетел латунный британский флаг, содранный с ранца. Медвежонок из Безила опять превратился в Васю.
Потом несколько лет ни слова о папе-англичанине не произносилось, и вот недавно, когда Никите исполнилось полгода, Лена вдруг спросила:
– Он похож на него?
Надя сразу поняла, о ком речь, и пожала плечами:
– Пока трудно сказать, слишком маленький.
– Главное, чтобы не вырос таким, как он, – мрачно заявила Лена.
– Каким?
– Трусливым и подлым. Хорош лорд! Смылся, когда ты залетела.
– Ну, во-первых, не каждый англичанин лорд, а во-вторых, он понятия не имел…
– Откуда дети берутся?
– О моей беременности он знать не мог, – терпеливо объяснила Надя, – я сама узнала только через месяц. Это во-первых, а во-вторых, если уж кто смылся, то я, а не он. Мы договорились встретиться, но я не пришла, потому что у бабушки случился сердечный приступ.
– Ладно, – кивнула Лена, – в Банном телефона не было. Но он же знал твой адрес. Мог бы сам прийти…
– Значит, не сумел.
– Почему?
– Фестиваль закончился, вероятно…
– Вероятно, не захотел! – резко перебила Лена. – Уж написать тебе потом точно мог!
– После твоего рождения мы переехали на Пресню, дом в Банном снесли. Может, он и писал, но письма приходили на несуществующий адрес.
– Хорошо, допустим. А свой адрес и телефон почему не оставил?
– Я же сказала, мы не попрощались.
– А если бы оставил?
– Я бы не решилась писать.
– Почему?
Надя усмехнулась:
– Советский инстинкт. Прошло слишком мало времени после смерти Сталина. Да, Москва тем летом была полна иностранцами, но все отлично помнили, как за общение с ними шили шпионаж и расстреливали.
– У бабушки поэтому приступ случился? Испугалась, что у тебя роман с иностранцем?
– Мг-м. Бабушка и дед очень сильно испугались. Да и все равно, не было у нас с ним никакого будущего. Он не смог бы здесь жить, а меня бы вряд ли к нему выпустили.
– Из-за этого? – Лена тронула шрам на ее запястье.
Надя кивнула. Лена помолчала, подумала и спросила:
– Мам, а сейчас ты что-нибудь к нему чувствуешь?
– Ничего, кроме благодарности.
– За что же?
– За то, что появилась ты.
– Ну, знаешь, ему это большого труда не стоило!
* * *
В трубке дребезжали длинные гудки. Юра нажал отбой и набрал домашний номер в третий раз.
В отделе, в его сейфе, не оказалось ключей от квартиры. Он так хотел спать, что не сразу вспомнил: когда улетал, по-тихому отдал их Глебу, тот свои потерял, а Вера в таких случаях сильно ругалась, называла Глеба безответственным разгильдяем.
– Совсем вырубаетесь, товарищ полковник, – дежурный смотрел на него с жалостью, – может, покемарите в комнате отдыха?
– У меня чемодан в багажнике. – Юра все не выпускал трубку, упрямо крутил диск.
– Поднимем сюда ваш чемодан, шофера отпустим. Либо звук у телефона выключили, либо дома нет.
– Я матери звоню.
Она ответила после третьего гудка и так вскрикнула, услышав его голос, что он испугался, не станет ли плохо с сердцем.
– Все хорошо, Юрочка, они уехали в Раздольное, на лыжах кататься, – объяснила она, отдышавшись. – Каникулы школьные, забыл? Вера взяла неделю за свой счет.
«Значит, чтобы повидать семью, придется ехать к дорогим родственникам», – с тоской подумал Юра.
Родители Веры жили на своей генеральской даче в Раздольном круглый год, с перерывами на отдых в санаториях Минобороны в Юрмале и в Крыму.
– Минут через сорок буду у тебя, – сказал Юра и наконец положил трубку.
Шофер спал в машине, откинув спинку сиденья. Юра назвал ему адрес, уселся назад и выключился, как перегоревшая лампочка.
Ему приснился отец. Он снился часто, особенно в состоянии предельной усталости. Юра до сих пор скучал по нему. В снах приходилось снова и снова переживать его долгую мучительную болезнь и смерть, но иногда возникал тот ясный образ теплого надежного папы, который остался в памяти с младенчества.
Отец, по образованию математик, по профессии криптограф, до войны служил в ГУГБ НКВД, в секретно-шифровальном отделе. О своей службе молчал, зато рассказывал Юре о криптографии, учил составлять и разгадывать разные шифры. Его работа была связана с языками, он свободно владел английским и немецким. Мама, историк-арабист, преподавала в Институте востоковедения. Она начала заниматься с Юрой английским и арабским лет в пять. Ему легко давались языки, он знал, для чего их учит, мечтал отправиться в кругосветное путешествие.
Вместе с лучшим другом, соседом Васей, они рисовали цветными карандашами карты вымышленных стран. Синие моря и реки, зеленые леса, серые горы с белыми вершинами, города-кружочки. Вася придумывал законы, по которым живут племена и народы на разных стадиях развития: первобытно-общинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, революция, коммунизм. Юра сочинял языки, на которых они говорят. Выдуманные языки напоминали английский и арабский. Границы между странами намечали простым карандашом, из-за войн и революций они часто менялись, приходилось стирать ластиком и намечать новые.
По картам двигали оловянных солдатиков. Тяжелые орудия сооружали из деревянных катушек от швейных ниток, проволоки и спичек. На листах плотной бумаги рисовали много рожиц, листы складывали вдвое, наклеивали на картонные подставки. Это был народ. Сильных личностей – вождей, революционеров, героев-освободителей – рисовали и вырезали отдельно. Также отдельными фигурками были шпионы и разведчики. Юра прорисовывал их особенно тщательно, придумывал клички шпионам и кодовые имена разведчикам. Благородные разведчики разгадывали шифры подлых шпионов, рискуя жизнью, срывали их тайные злодейские планы.
Юре и Васе было по девять лет, когда началась война. Они снисходительно посмеивались над страхом и паникой взрослых. Взрослые не понимали, что Красная армия разобьет фашистов легко и быстро, потому что хорошие всегда побеждают плохих.
В августе 1941-го Юра с мамой отправились в эвакуацию в Куйбышев. Ехали в спецпоезде для семей работников НКВД, никаких проблем и неудобств Юра не заметил, наоборот, было интересно, только Васи не хватало. Его семья эвакуировалась в Томск.
Юра с мамой поселились в маленькой комнате в частном доме на окраине. Мама преподавала английский в школе, где учились дети начальства военных заводов и работников НКВД. Юра тоже там учился. Он не узнавал маму, когда она вела уроки. Жесткая, напряженная, какая-то чужая.
В Куйбышеве скопилось много эвакуированных. Юра запомнил очереди – бесконечные серо-черные массы заполняли улицы и переулки. Лица женщин, детей, стариков казались ему не совсем реальными, вроде рожиц, которые они Васей рисовали на плотной бумаге, изображая «народ». То, что ни маме, ни ему не надо стоять в таких очередях, он воспринимал как должное. Они с мамой из тех, кто прорисован и вырезан отдельно, потому что папа служит в Органах. Там служат только сильные личности, благородные разведчики.
В сентябре 1943-го отец приехал, увез их в Москву, побыл дома неделю и опять уехал. Вернулся в июле 1945-го, глубоким инвалидом. Сгорбленный, согнутый под прямым углом, он с трудом передвигался по комнате. Ни слова о том, как и где воевал, каким образом получил ранения и контузию. Лицо стало отечным, бескровным. Густые темно-русые волосы превратились в белый реденький пух. Он часами сидел неподвижно, глядя в одну точку. Всегда был молчуном, а после контузии совсем помешался на секретности, говорил чуть слышным шепотом, затыкал дырки розеток спичками. Выше майора он так и не поднялся, награды имел самые скромные.
Юра пытался растормошить его, разговорить и слышал шепот:
– Терплю, терплю, терплю…
Его мучили сильные боли. Защемились какие-то нервные окончания. Помогал морфий, но того, что удавалось добыть в аптеке по рецепту, не хватало, дозы приходилось увеличивать, врач предупредил, что это плохо действует на мозг и нельзя допускать привыкания.
Мама поила отца травяными отварами, кормила с ложки, ухаживала за ним, как за маленьким. Юра читал ему вслух по-английски Диккенса, Стивенсона, Конан Дойла. Вечерние чтения стали не только утешением для папы, но и отличной языковой практикой для Юры. Мама сидела рядом, занималась своими делами и механически поправляла его произношение.
Юра относился к болезни отца как к чему-то временному, не желал с ней смириться. То, что взрослый, сильный и надежный человек может навсегда превратиться в беспомощного инвалида и так страшно страдать, не укладывалось в его картину мира. Да, случается всякое, вот Васин отец вообще погиб, а им с мамой повезло. Вернулся живой. Значит, обязательно поправится. Главное не отчаиваться, не сдаваться.
Он учился изо всех сил, тянул на золотую медаль, но не дотянул, закончил школу с серебряной и поступил в Московский институт востоковедения, на отделение арабского языка. Мама там преподавала и когда-то сама училась.
Дополнительным языком он выбрал суахили. В СССР мало кто им владел, а говорил на нем почти весь Африканский континент. После войны колониальная система рушилась, начиналась эпоха Африки. Мама верила, что знание суахили обеспечит Юре интересную престижную работу, яркую, наполненную событиями и впечатлениями жизнь. Он станет уникальным специалистом, будет много путешествовать по самым невероятным, экзотическим странам.
В институте на семинар суахили, кроме Юры, записалось еще два студента, скоро они ходить перестали, а он продолжал, сначала ради мамы и из уважения к старику-африканисту, потом увлекся.
До середины XIX века, пока миссионеры не ввели латиницу, в суахили использовалась арабица. Юра прочитал эпическую поэму «Повесть о Тамбуке», написанную в XVIII веке арабицей, некоторые фрагменты выучил наизусть и очень этим гордился.
В 1954-м Институт востоковедения слили с МГИМО, на четвертом курсе Юра стал студентом факультета международной журналистики.
В январе 1955-го умер отец.
За несколько дней до смерти взгляд его прояснился. Однажды вечером Юра кормил его с ложки жидкой овсяной кашей и вдруг услышал:
– Только не строй иллюзий…
Он поставил миску, придвинулся ближе.
– О чем ты, пап?
– Сам знаешь… Они обязательно пригласят тебя, ты им подходишь. Обаятельный, умный. Языки, спортивные успехи…
На самом деле его уже пригласили, и он согласился, но пока молчал об этом, даже маме не сказал.
– Конечно, там теперь все не так, как было при покойнике…
После марта пятьдесят третьего «покойником» отец называл Сталина. Он сжал Юрину руку слабыми дрожащими пальцами и продолжал шептать сквозь тяжелую одышку:
– Но все равно собачья работа. Опричнина. Псы государевы… Государь, государство – один черт… Государство – самое холодное из всех чудовищ…
– Пап, ты кого цитируешь? – осторожно спросил Юра.
– Не важно… Главное, себе не ври… никогда…
