Глава шестнадцатая
Балбесу грозили серьезные неприятности, но больше всего он боялся, что о его похождениях узнают Дядя и Тетя:
– Тетя насчет морального облика ужас какая строгая, заругается, объявит мне бойкот.
Любый слушал это нытье и едва сдерживал смех. Особенно позабавило детсадовское словцо «заругается» и пионерское «бойкот». Он достаточно хорошо изучил своего друга, знал, что Федька инфантильный балованный слабак, но не до такой же степени!
Они гуляли по бульвару часа полтора, промерзли, промочили ноги. Федька выложил все свои оперативные секреты. Влад слушал, мотал на ус. Выстраивалась интересная комбинация.
Он принялся убеждать балбеса, что Дяде рассказать придется, и чем скорее, тем лучше.
– Не-могу-не-могу-не-могу! – скулил Федька.
– Хочешь, я с ним поговорю? – предложил Влад. – Как мужик с мужиком. Он первую злость на меня выплеснет, успокоится, тебе меньше достанется. Заодно попрошу, чтобы Тете ни слова.
Слезы высохли.
– Ты серьезно? Ты правда сделаешь это для меня?
– Разговор, конечно, предстоит тяжелый. – Любый нахмурился, вздохнул. – Но ради нашей дружбы, так и быть, попробую.
– Влад, спасибо, я твой должник до гроба!
– На здоровье, – он ухмыльнулся и потрепал друга по плечу, – потом как-нибудь сочтемся. Ты, главное, встречу нам организуй поскорей, и чтобы без посторонних.
Они вернулись в дом. Федька не хотел оставаться один, пришлось опять вести его к себе. Закрылись в ванной. Под шум воды Влад продиктовал черновой текст служебной записки на имя Федькиного непосредственного начальника, полковника Патрикеева, хорошего приятеля Дяди. Федька устроился на коврике на полу, в качестве стола использовал табуретку, записывал, сопел от усердия. Влад перечитал, исправил несколько орфографических ошибок, налил балбесу стопку водки, уложил на диван. Скоро послышался храп.
Влад сидел на подоконнике, курил, размышлял.
Медсестра, которую Федька обрюхатил, работала в Боткинской больнице, в отделении урологии. До середины тридцатых в Боткинской имелось «кремлевское отделение». Туда попадали не только высокопоставленные члены партии и правительства, но и сотрудники посольств, иностранцы. Отличная возможность для шпионских контактов. С Боткинской был тесно связан арестованный академик Вовси, бывший главный терапевт Советской армии, генерал-майор медицинской службы, двоюродный брат артиста Михоэлса, который возглавлял так называемый Еврейский антифашистский комитет. Пресловутый Шимелиович тоже состоял в этой жидовской шайке и до ареста являлся главным врачом Боткинской. Вот они, тайные связи, ядовитые щупальца, нити липкой паутины.
Двенадцатого января сорок восьмого Михоэлса сбил грузовик. В газетах напечатали почтительный некролог, похороны прошли торжественно. На самом деле наезд грузовика был сверхсекретной, тщательно спланированной спецоперацией. Сам уже тогда начал распутывать жидовский заговор, но не хотел спугнуть заговорщиков.
Через год, тринадцатого января сорок девятого, арестовали Шимелиовича. Он отрицал свое участие в заговоре, не назвал сообщников. Такое упорство только подтверждало версию, что Шимелиович – одна из ключевых фигур. Заокеанские хозяева делали ставку на самых выносливых, использовали особые методики психологической обработки, чтобы ключевые фигуры выдерживали любые пытки и всеми силами препятствовали ходу следствия.
В июле пятьдесят второго Шимелиовича расстреляли вместе с другими членами ЕАК. Досадная спешка. Члены ЕАК очень пригодились бы для публичного суда, особенно артист Михоэлс.
Ладно, покойников не воскресишь, надо работать с живыми.
На следующий вечер Влад встретился с Дядей в бильярдной клуба МГБ. Покатали шары, потом вышли на улицу.
– Товарищ генерал, разрешите доложить, – начал Влад вполголоса, – есть основания подозревать, что агент, с которым работает наш Федя, ведет двойную игру. Заговорщики поручили ей втереться к нему в доверие и добыть через него особо секретную информацию, касающуюся хода следствия. По приказу своих тайных хозяев она спровоцировала Федора вступить с ней в интимную связь, забеременела и занялась наглым шантажом. Угрожает написать в парторганизацию и покончить с собой.
Они шли переулками от Лубянки к Арбату. Любый назвал имя и место работы медсестры, красочно описал Федькино раскаяние, растерянность, страх. Дядя слушал молча, лишь иногда тихо матерился. Под каждым фонарем Влад пытался разглядеть выражение его лица. Лицо оставалось каменным. Когда вышли на Зубовский бульвар, Дядя спросил:
– Чего она хочет?
– Чтоб женился и признал ребенка.
– Сука, – прошипел Дядя и сплюнул.
– Вражеская сука, – уточнил Влад, – она его не просто склонила, она опаивала его чем-то. Он практически ничего не помнит.
– То есть как?
– Приходил на конспиративную квартиру усталый, после долгого рабочего дня, а иногда и бессонной ночи. Он ведь вкалывает не щадя сил, ну, и отключался там иногда. Думал, от усталости. А на самом деле она по заданию своих хозяев добавляла ему что-то в еду, в питье, чтобы заснул и ничего не помнил. Это все не просто так, это тщательно спланированная вражеская операция по внедрению в наши ряды, понимаете?
Дядя кивнул и медленно процедил:
– Понимаю-понимаю. Давай дальше!
– Ну, допустим, поступает от нее заявление на Федора. Что такое это заявление по сути? Часть вражеской операции, хитрый ход, для отвода глаз, с целью опорочить ценного работника и запутать следствие, то есть, косвенное подтверждение честности и острого профессионального чутья капитана Уральца. Да, ошибся Федор, дал себя обмануть, опоить, склонить, проявил ротозейство и благодушие, однако ошибку свою вовремя осознал, происки врагов разоблачил. Вот если бы он поддался на провокацию, женился на ней, тогда враги получили бы постоянный, надежный источник информации о ходе следствия.
Дядя остановился, достал папиросы. Прикуривая, взглянул на Любого:
– Гладко излагаешь, прямо готовая докладная.
– Так точно, товарищ генерал, докладная, то есть служебная записка на имя полковника Патрикеева. Федор ее уже написал, вы ознакомьтесь, поправьте, если что не так. А вообще, похоже, именно в Боткинской одна из основных ячеек заговора. Мы бы могли не догадаться, если бы не провокация медсестры, так что благодаря бдительности капитана Уральца…
– Ту-ту-ту, – Дядя пальцем в перчатке легонько постучал Влада по лбу, – как отмазать Федьку, ты, конечно, здорово придумал, слов нет, но уж палку-то не перегибай, героя из него делать ни к чему. Тоже мне, герой! Сексотку обрюхатил! Да еще на конспиративной квартире! Я ему, паршивцу, уши-то надеру!
– Товарищ генерал, – смущенно произнес Влад, – он очень просил, чтобы вы Тете ничего не рассказывали.
– Ну твою же мать! – Генерал усмехнулся, покачал головой. – Вон, кобелина какой вымахал, а ума что у дитяти малого! Тетю испугался!
– Еще раз прошу меня извинить, Федор попросил, я передал.
– Ладно, все это сопли. – Дядя махнул рукой и выпустил клуб дыма. – Повезло, что Окурка сняли, уж он бы отыгрался, раздул это дело по полной.
– А товарищ Гоглидзе что за человек? – осторожно спросил Влад.
– Человек Берии, – тихо отчеканил Дядя, – в принципе, ничего мужик, нормальный, толковый. Уж точно поумней Окурка.
Дядя сам был человеком Берии, но благоразумно льнул к Игнатьеву, поскольку авторитет Берии в последнее время сильно пошатнулся. Дядя втайне надеялся, что Берия уцелеет, сохранит власть и влияние. Игнатьева он не любил, и назначение Гоглидзе здорово его взбодрило.
– Хорошо, что кавказец, – задумчиво произнес Влад, – ну, в смысле, для Феди хорошо. Они по бабской части традиционно ни в чем себе не отказывают, если эта сука все-таки напишет, кавказец особо свирепствовать не станет, отнесется с пониманием, по-мужски.
Дядя резко остановился, развернулся. В фонарном свете Любый мог разглядеть каждую черточку его крупного одутловатого лица. Губы сжались, глаза-щелки заблестели.
– Эй, ты говори, да не заговаривайся! Национальность товарища Гоглидзе тут вообще ни при чем!
– Виноват, товарищ генерал!
– За языком следи. Мой тебе добрый совет на будущее, – проворчал Дядя уже вполне мирно и после паузы спросил: – На Боткинскую есть что-то интересное?
– Шимелиович был там главным врачом, Вовси вплоть до ареста являлся научным руководителем терапевтического отделения.
– Мг-м… – Дядя почесал нос и сосредоточенно сдвинул белесые брови.
– Печенью чую, там у них грибница, гнездо, – продолжал Влад страстным шепотом, – Шимелиович и Вовси наверняка оставили тайного эмиссара, из низовых, незаметных.
Дядя хмыкнул, прищурился, глаза его спрятались в кожных складках. Он хлопнул Влада по плечу:
– Из тех, кто выезжал в Нюрнберг? Из тех, у кого официальный статус не соответствует авторитету?
– Так точно, товарищ генерал!
* * *
Надя не заметила, как подъехали к дому, и спохватилась:
– Ой, Боба!
– Давно спит, главное, не разбудить, – зевнув, проворчал Семен Ефимович.
Боба боялся темноты. Он лежал на кухонном диванчике в позе эмбриона. Были включены все электроприборы, кроме утюга и пылесоса. Тихо потрескивал телевизор. Вещание давно кончилось, на экране мигали серые полосы. На столе, вокруг открытой кастрюли с остатками супа, валялись хлебные корки и мандариновая кожура. На полу белели в лужице чая осколки чашки.
– Моя любимая, – прошептал Семен Ефимович.
– Что будем делать? – Надя тоскливо оглядела кухню.
Оставлять всю эту грязь до утра не хотелось, но еще меньше хотелось будить Бобу, а прибрать бесшумно вряд ли получится.
Семен Ефимович на цыпочках подошел к мойке, взял веник и принялся подметать. Надя держала совок. Осколки звякнули, Боба резко вскочил, выпалил:
– Нет! Я не сплю!
– Погоди, не прыгай, поранишься, – предостерег Семен Ефимович.
Боба послушно поджал ноги в дырявых носках, пару минут сидел молча, таращил сонные глаза. Надя выкинула осколки в мусорное ведро, принесла тапки для Бобы.
Семен Ефимович понюхал содержимое кастрюли, сморщился:
– Эх, Боба, Боба!
– Пропал супчик? – спросила Надя.
– Скис, разумеется. А я рассчитывал съесть его завтра на обед. – Он понес кастрюлю в туалет, ворча: – Неужели трудно в тарелку налить, потом в холодильник поставить?
– Тогда тарелку и половник пришлось бы мыть, – мрачно возразил Боба, слез с дивана и вырвал у Нади тряпку. – Я сам!
Протирая клеенку, он опрокинул сахарницу и сшиб на пол вазочку с мармеладом.
– Боба, уймись, мы все очень устали, завтра рано вставать, – Надя взглянула на часы, – то есть уже сегодня.
Он застыл с тряпкой в руке.
– Извини, я виноват, насвинячил, но тут такое творилось, такое! – Он помолчал и продолжил страшным шепотом: – Они звонили пять раз по телефону и копошились под дверью. Я не брал трубку, не подходил к двери. Они видели свет в окнах, не могли не видеть, а все равно лезли во все дыры. Ясно, это очередной этап, новая тактика, теперь они не успокоятся, пока не добьются своего.
– Боба, о ком ты говоришь? – кашлянув, спросил Семен Ефимович.
Надя быстро взглянула на отца:
– Ты что, не понимаешь?
Семен Ефимович охнул и болезненно сморщился, будто с размаху наткнулся на острый угол.
Наде казалось, что отцу легче поверить в Бобин бред, чем смириться с его паранойей. Из-за секретности он не мог показать Бобу хорошему психиатру, боялся, что беднягу уволят, запрут в психушку. Надя объясняла: там у них свои психиатры и свои критерии психического здоровья. Никто Бобу не уволит, спокойно доработает до пенсии. Они там все такие, она бы тоже стала такой, если бы согласилась на предложение Трояна и перешла в «Биопрепарат».
– Когда погибла лаборантка, даже не дали родственникам проститься, – продолжал шептать Боба, – зарыли по-тихому на спецкладбище, в цинковом гробу, вместо савана – толстый слой негашеной извести. Хорошо, что у меня нет ни жены, ни детей. Никого, кроме вас. Но теперь они и к вам подбираются.
– Давай-ка ты примешь валерьянки и ляжешь спать, – предложил Семен Ефимович. – Можешь взять мою пижаму.
– Спасибо, дядя Сема, только я вряд ли сегодня усну.
– Уснешь как миленький, пойдем, постелю тебе в Лениной комнате. – Надя тронула его локоть.
Боба поймал и сжал ее руку.
– Они спрашивали о тебе.
Семен Ефимович застыл в дверном проеме.
– Пап, не дергайся, я же тебе говорила, Троян давно переманивает меня туда, – спокойно объяснила Надя, – только не понимаю зачем? Мои фаги никому на фиг не нужны.
– Это ты так думаешь, – возразил Боба, – со мной беседовал высокий чин, выспрашивал, что ты за человек.
– Делать им нечего! – Надя скривилась и пожала плечами.
– Что за чин? – тревожно спросил Семен Ефимович. – Что ему нужно от Нади? Давай-ка подробней.
– Около недели назад в столовой подсел ко мне за столик Троян вместе с этим чином, говорит: а вот, кстати, двоюродный брат той самой Ласкиной. Чин был в штатском, представился Иваном Петровичем, спросил, правда ли, что моя сестра такая вся из себя гениальная?
– С чего ты взял, что это высокий чин, если он был в штатском? – спросила Надя.
– Определил по выражению лица. Не перебивай, будь любезна! – огрызнулся Боба. – Ну, так вот. Он спросил. Я ответил, что не могу компетентно оценивать твой научный потенциал, поскольку работаю в другой области. Он: ну, а что она вообще за человек? Я: хороший человек, честный, добросовестный советский ученый. Он кивнул и стал уплетать бефстроганов. Потом мы выпили компот и пожали друг другу руки.
– Все? – спросил Семен Ефимович.
– Формально – все, но это только маскировка. – Боба опять вытаращил глаза и продолжил свистящим шепотом: – Они наверняка уже влезали сюда и перерыли твои записи. У них бульдожья хватка.
– Ладно, пора спать. – Надя решительно повела его за руку в Ленину комнату.
Пока она стелила чистое белье, он продолжал бубнить о круглосуточной слежке, тайных обысках и бульдожьей хватке. Семен Ефимович принес пижаму, пожелал Бобе спокойной ночи. Они вышли и закрыли дверь.
– Пап, расслабься, это никакая не проверка и никак не связано с моими поездками за границу. Троян обожает хвастать своими питомцами и всех со всеми знакомить.
– А что, если их действительно заинтересовали твои исследования и они решили перетянуть тебя в свою структуру любым способом?
– Было бы что-то серьезное, они бы взяли у Бобы подписку о неразглашении, – пробормотала Надя сквозь долгий зевок.
– Ты считаешь, тогда он бы не стал рассказывать? Он же ничего не соображает!
– Именно поэтому не стоит ломать голову над его бредом.
– Ну, а звонки с молчанием?
– Все, пап, давай спать!
После душа она на цыпочках проскользнула в свою комнату мимо спящего отца. Он свернулся калачиком на правом боку, подложил руки под щеку и тихо похрапывал. Надя облегченно вздохнула. Она боялась, что отец слишком разволновался и не уснет.
У нее слипались глаза, усталость и Бобина паранойя приглушили тревогу за Лену. Больше всего на свете хотелось нырнуть под одеяло. Она потянулась к выключателю настольной лампы и нечаянно скинула с края стола лиловую папку. Папка раскрылась на лету и оказалась пустой.
Надя складывала в нее черновики докторской с рукописными пометками. В принципе, ничего ценного там быть не могло. Как раз вчера вечером она хотела разобраться в бумагах, выкинуть лишнее, но не успела. Ее стол был завален папками, книгами и журналами со множеством торчащих закладок. Она ничего тут не трогала дней десять, работала только в институте, а дома занималась чем угодно, кроме своей диссертации. Новогодние праздники, январские панические атаки, усталость – вполне уважительные причины, чтобы взять паузу. К тому же лента в пишущей машинке истерлась до дыр, а в запасе осталась только одна, последняя катушка, паршивая, отечественного производства. Заправлять ее не хотелось, лента пачкала пальцы и бумагу, из нее лезли нитки и цеплялись за крючки держателя. Павлик Романов обещал достать хорошую, чешскую, сразу три штуки.
Надя скользнула взглядом по машинке, подняла крышку. Из каретки торчала страница, начатая за несколько дней до Нового года. Строчки бледные, почти слепые, а страница почему-то грязная, в темных пятнах, и лента вставлена новая. Смятая пустая коробка от последней катушки валялась в деревянном лотке, среди скрепок, ластиков, клеевых карандашей и бутылочек с белой замазкой. Надя никогда не клала в этот лоток ненужный мусор. Пустую коробку она бы обязательно бросила в помойное ведро. В голове глухо прозвучал Бобин голос: «Они наверняка уже влезали сюда и перерыли твои записи. У них бульдожья хватка».
Она потерла сонные глаза, забормотала сквозь долгий зевок:
– Ну, ты даешь! Черновики выкинула, ленту поменяла и ничего не помнишь! Когда ты умудрилась это сделать? Во сне?
Рука сама потянулась к ящикам стола. Захотелось проверить более основательно, все ли на месте. Она представила, как проведет остаток ночи, вытряхивая содержимое ящиков, роясь в бумагах, и одернула себя:
– Ты же не думаешь, что это антоновская мартышка? Мартышка могла стащить свитер, но твои черновики ей зачем? Тебе теперь постоянно будет мерещиться, что кто-то побывал у нас дома? Хватит сходить с ума!
Она выключила настольную лампу, нырнула под одеяло и по старой привычке запела шепотом, в подушку:
А ну-ка, парень, подними повыше ворот,
Ты подними повыше ворот и держись.
Черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь.
Песенка фельдшера дяди Моти до сих пор согревала, утешала, баюкала.
* * *
Вячеслав Олегович здорово продрог, пока бродил по ночному поселку. Обычно после таких прогулок он спокойно засыпал и спал до полудня. На этот раз прогулка не помогла. Он нырнул под одеяло к Оксане Васильевне, согрелся у ее мягкого бока. Глаза слипались, но в голову назойливо лезли тревожные мысли.
Зачем Уралец притащил этого Любого? Знал заранее, что поросят доставят живых, нашел профессора-живодера? Ладно, шутки шутками, а все-таки зачем?
Генерал Федя никогда ничего не делал просто так, он только прикидывался валенком. Этакий компанейский мужик, душа нараспашку, язык без костей, любитель выпить, попариться в баньке, потравить анекдоты. Галанов на собственном опыте убедился, какая у него хватка. Сидишь с ним вечером на веранде за пивком или утром с удочками на берегу. Ничего особенного, обычный треп. А потом, наедине с самим собой, спохватишься: боже, сколько разных подробностей он из тебя вытянул о твоих коллегах, писателях и критиках, о настроениях и разговорах в институте, о преподавателях, студентах…
Да, вытягивать информацию генерал Федя умел, но и в долгу не оставался. Вовремя ориентировал в колебаниях Линии, помогал в сложных ситуациях.
Девять лет назад, когда случились известные события в Чехословакии, некоторые студенты сильно возбудилось, стали задавать на семинарских занятиях провокационные вопросы, по институту пошли гулять рукописи с грязной антисоветчиной, на доске объявлений появилась листовка, призыв к демонстрации протеста против ареста кучки диссидентов, которые вылезли с плакатами на Красную площадь. Выяснилось, что из дюжины бузотеров трое самых злостных учатся на семинаре Галанова. Ректор был сволочь, давно имел на него зуб, мог воспользоваться случаем, отыграться.
По совету Оксаны Васильевны он напросился в гости к дачному соседу. Уралец уже был в курсе. Проговорили полночи. В итоге отчислили всего одного студента, автора листовки, а ректора через пару месяцев с почетом проводили на пенсию. Вячеслав Олегович вздохнул с облегчением. Федя помог ему не только собственные проблемы решить, но и защитил двух талантливых ребят. Его подчиненные, люди грамотные, тактичные, провели с ними профилактическую работу. Ребята осознали свои ошибки и стали спокойно учиться дальше.
Еще был случай, посерьезней. Старший сын Володя угодил в милицию. Оксана Васильевна привезла ему из ГДР модный замшевый пиджак, о котором он мечтал с девятого класса. Но что-то Володе не понравилось, то ли фасон, то ли цвет, в общем, решил он по-тихому продать или обменять обновку. Он учился на втором курсе МГИМО. Приятель-сокурсник свел его с фарцовщиками, и попал Володя под милицейскую облаву в гостинице «Интурист». Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не Уралец. Он вмешался, и, как по волшебству, Володя вернулся домой целый и невредимый, никакого дела не завели, ни единого пятнышка в его биографии эта скверная история не оставила. Только пиджак во время облавы кто-то спер в суматохе.
Когда они с Оксаной Васильевной отправились в гости к Уральцу с коньяком, икрой, севрюгой, домашними пирогами и горячими благодарностями, Федя добродушно хмыкнул: «Уши ему, паршивцу, надрать не забыли?»
Да, из всех дачных соседей генерал Федя был самый полезный и надежный человек. Но все-таки, зачем он притащил Любого? Ладно, что гадать? Поживем – увидим.
Вячеслав Олегович тихонько вылез из-под одеяла, закутался в халат, спустился на кухню, вскипятил чайник. Со стаканом горячего чая поднялся к себе в кабинет, взял с полки зачитанный до ветхости том Сергея Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Глаза механически скользили по знакомым строчкам, а неприятные мысли шли своим чередом.
Плохо, что Вика так и не позвонила. Ведь обещала. Неужели трудно набрать номер, сказать: «Папулище, я дома, спокойной ночи»? Разумеется, волноваться не о чем, Любый благополучно доставил ее в Горлов и убрался восвояси. Совершенно не о чем волноваться. Он, конечно, псих, но за пределами круга своих бредовых идей вполне нормален и уж никак не похож на отчаянного ловеласа, готового рискнуть карьерой ради романа со студенткой, тем более студентка не просто девочка из провинции, а дочь Галанова. Да и Вика вряд ли на такого позарится. Староват, скучноват, слишком пафосный, к тому же лысый.
Он вспомнил, как пару недель назад повел Вику обедать в ресторан ЦДЛ. За соседним столиком сидел знаменитый журналист-международник. Вика насмешливо на него косилась, потом скорчила брезгливую рожу и прошептала: «Ненавижу таких вот лысых, пафосных, с короткой шеей». Кстати, у Любого шея тоже короткая. Голова будто намертво ввинчена в плечи.
Вячеслав Олегович пытался не думать о Любом, но только о нем и думал. После общения с ним остался тяжелый, тошный осадок. Почему? Ну, да, человек со странностями. А у кого их нет? Любит потрепаться о жидомасонах. А кто не любит? Вот Сошников тоже выискивает везде масонскую символику, всякие циркули, треугольники, шестиконечные звезды. Генерал Ваня пресловутые «Протоколы сионских мудрецов» наизусть шпарит. Однако у них это на уровне трепа, а у Любого слишком уж серьезно, фанатично. В гостиной за кофе настоящую агитацию развернул, давил, обращал в свою веру. Мессия! И внешне какой-то неприятный. Вроде сложен ладно, крепко, лицо правильное, черты соразмерные. Глаза? Да, глаза нехорошие. Елена Петровна Голубева много лет назад очень точно подметила: «У него не глаза, а просто органы зрения».
Вячеслав Олегович глотнул остывшего чаю и едва не уронил чашку. Рука дрожала.
«Славочка, дело не в том, где и кем он служит, – голос Елены Петровны прозвучал так отчетливо, будто она была здесь, рядом, – я допускаю, что он может оказаться вполне нормальным человеком. Но когда я вижу его, мне почему-то страшно. Глаза. Знаешь, бывают пустые, злые, застывшие или бегающие, вороватые. А у него… Как бы лучше объяснить? У него не глаза, а просто органы зрения».
Тогда, в ноябре пятьдесят второго, он слушал Елену Петровну с молчаливым сочувствием и думал, что для нее дело как раз в том, где и кем Любый служит, однако сказать об этом прямо она, конечно, не может. Ей боязно за Шуру. Он понимал ее, Любый ему тоже не нравился, а Шура очень нравилась. Определение «не глаза, а просто органы зрения» он сохранил в своей писательской копилке, записал в блокнот.
Елена Петровна была единственным интеллигентным образованным человеком на всю Горловскую коммуналку. В детстве ее тесная коморка в глубине коридора казалась ему волшебным домиком. Там ожидали его сюрпризы и чудеса. Она читала ему сказки Пушкина, басни Крылова. У родителей не хватало на это времени, оба работали с утра до ночи, дома валились с ног. Она тоже работала, но для соседского мальчика Славика всегда находила немножко времени и немножко его любимого овсяного печенья.
«Аленький цветочек» Аксакова, «Городок в табакерке» Одоевского, «Черная курица, или Подземные жители» Погорельского были озвучены голосом Елены Петровны. Много лет спустя он читал эти сказки маленькому Володе, потом Вике, каждый раз замечал, что повторяет ее интонации, и во рту возникал вкус овсяного печенья.
В детстве, в юности он мало интересовался жизнью Елены Петровны. Знал, что муж ее погиб в Гражданскую, смутно помнил сына Николая и крошечную внучку Шуру. Николай был то ли геолог, то ли горный инженер, работал где-то на Урале, оттуда ушел на фронт и погиб. После войны она долго разыскивала Шуру, обивала пороги разных инстанций, инстанции отмахивались, отказывали, какая-то там случилась путаница с документами. Но она все-таки нашла внучку, в Нижнем Тагиле, в детдоме. Потом еще много времени ушло на разные запросы и справки, наконец в мае пятьдесят второго Шура появилась в Горловом тупике.
Галанов давно женился на Оксане Васильевне, жил на Бауманской с ее родителями, Володе исполнилось четыре года. Он не желал признаваться самому себе, что стал чаще приходить в Горлов не только к больной маме, не только к Елене Петровне, но и к Шуре. Прежде всего к Шуре. С ее появлением вернулось детское чувство, будто тесная коморка – волшебный домик, в котором ждет его сказочное чудо.
Она носила огромные стоптанные тапки и ветхий бабушкин халат. Убогие обноски подчеркивали ее прозрачную, хрупкую красоту. Он старался ничем себя не выдать, говорил с ней нарочито взрослым, иронично-покровительственным тоном. Он пробовал описать ее в своем блокноте, но получалось нечто плоское, безликое. Большие синие глаза, волнистые светлые волосы, тонкие руки. Казалось, под напором его чувств слова разбегаются, как тараканы.
В октябре он узнал, что Шура живет с Любым. Елена Петровна сразу сгорбилась, постарела.
– Не нравится он мне, нехорошо ей с ним. Приезжает пару раз в неделю, на полчаса, привозит разные деликатесы, чмок в щеку: «Бабуля, не волнуйся, у меня все в порядке». И улыбка стала какая-то натянутая, искусственная.
Однажды она попросила:
– Славочка, попробуй поговорить с ней при случае. Мне ничего не скажет, бережет мое старое сердце, а с тобой, может, и поделится. Она совсем ребенок, наивная, чистая душа, врать и фальшивить не умеет.
Случай представился довольно скоро. Он встретил Шуру неподалеку от дома и не сразу узнал. Шикарная юная дама в котиковой шубке с собольим воротником, в модной маленькой шляпке. Даже походка изменилась, наверное, из-за высоких каблуков. Увидев его, она обрадовалась, принялась взахлеб рассказывать про цирк, Театр оперетты, рестораны.
– Тигры и львы настоящие, слон огромный, ушастый, весь в складках, глаза умные, грустные… В «Праге» на Арбате зеркала, статуи, хрусталь, ковры, скатерти-салфетки, официанты с бабочками. А какая еда! А какие шикарные наряды! Вот это жизнь! Я раньше даже не знала, что я красивая!
– Ну-ну, не кокетничай, – заметил он своим обычным покровительственным тоном.
– Нет, серьезно! Ходишь в тряпье, моешься раз в неделю хозяйственным мылом. Волосы, как пакля, кожа шелушится. И постоянно жрать хочется. С голодухи холодно, даже когда тепло. Ну какая уж тут красота? А теперь шубка! – Она отошла на шаг и покружилась, раскинув руки. – У меня собственная шубка! Платья, духи, сумочка, чулки шелковые, бабушку могу подкормить вкусненьким. Конечно, приходится кое-что потерпеть, бывает больно, и вообще, противно, но ничего, привыкла, в детдоме не такое терпела. Глаза закрываю и думаю о чем-нибудь хорошем или считаю про себя.
– В детдоме? – глухо переспросил Галанов.
– Воспиталка ночью поднимала, вела в кладовку, там завхоз Горыныч, партийный секретарь, здоровенный, толстый, с бородавкой на щеке, гадости ужасные делал. – Шура испуганно зажала рот ладонью. – Ох, что ж это я, нельзя! У Горыныча связи на самом верху, найдут везде, из-под земли достанут, заметут по статье за клевету и очернительство.
У Галанова пересохло во рту.
– Ты Любому рассказала?
– Ну, я еще не совсем тю-тю! – Шура покрутила пальцем у виска. – Он же сам оттуда!
– Откуда?
– Вы что, маленький? – Она сердито сдвинула брови и понизила голос до шепота: – Оттуда, где у Горыныча связи, оттуда, куда заметают!
Они дошли до Миуссов. Галанов остановился, достал папиросы и процедил сквозь зубы:
– Неужели никто на эту мразь ни разу не пожаловался?
– Одна девочка рассказала врачу во время медосмотра. Не поверил, обозвал ее лгуньей. Горыныч хоть и здоровенный, и партийный секретарь, но импотент. Следов не оставлял, ничего не докажешь. Ту девочку скоро увезли в другой детдом или куда похуже… Можно? – Шура взяла папиросу из его пачки.
Он чиркнул спичкой. Она прикурила, взглянула на него снизу вверх, сквозь дым.
– Вячеслав Олегович, вы меня не заложите?
– Шура, о чем ты?
– Не обижайтесь, вам я, конечно, доверяю, вы воевали, как мой папа, и бабушка вас очень уважает, но все-таки боязно. Проболталась сдуру, сама от себя не ожидала. Просто до жути захотелось душу излить, тяжело все в себе держать. Бабушка старенькая, больная, ей такое не расскажешь, а кроме нее, у меня никого на свете нет и уже не будет.
– Почему? Тебе только девятнадцать, вся жизнь впереди, выйдешь замуж…
– За кого? За него, что ли? – Она усмехнулась. – Такие, как он, на таких, как я, не женятся.
– Зачем обязательно за него? – Галанов пожал плечами. – Встретишь хорошего человека, полюбишь. Семья, дети…
– Не будет! Детей у меня точно не будет. – Она помотала головой и бросила окурок в лужу. – Знаете, когда на папу похоронка пришла, Витюша, братик мой сводный, и Катя, мачеха, болели сильно, их в больничку забрали. Я туда переселилась, стирала, полы мыла, все делала, лишь бы с ними быть. Кате повезло, она раньше Витюши умерла, не видела. А я видела. Мне было десять, ему четыре с половиной, мы с ним вдвоем остались, я из больнички не вылезала, за ним ухаживала, даже молоко раздобыла, надеялась, спасу. Не спасла. Вот тогда я стала Богу молиться: Господи, говорю, пожалуйста, если Ты есть, сделай так, чтобы у меня детей не было! Слишком страшно, невозможно больно! И сразу слегла. Как болела, не помню. Доктор сказал – выжила чудом. Ну, потом, после той болезни, что-то в моем организме разладилось навсегда.
Галанов обнял ее, прижал к себе и услышал:
– Дура я, неправильно молилась, поздно спохватилась, надо было раньше просить Его за Витюшу, за папу, за Катю, пока еще не умерли, может, Он и пожалел бы…
Даже теперь, пожилой, тертый, огрубевший от разочарований и компромиссов, не мог Вячеслав Олегович думать о ней без комка в горле. С тех пор прошло двадцать четыре года, на пять лет больше, чем ей тогда было. Он хотел ее забыть, а Любый своим появлением напомнил.
