Глава 15
– Доброе утро, Беас, – говорю, когда прихожу на практическое занятие в лаборатории Дигби. Она все еще полусонная, изучает бумагу, покрытую строчками нот ее собственной музыки. По периодическому покачиванию ее подбородка я могу определить, что музыка проигрывается в ее голове. Джордж стоит у доски. Его аккуратные, четкие записи отмечают открытия нашего вчерашнего эксперимента.
К счастью, одноклассники больше не следят за каждым моим движением. Интерес к новой девочке начинает ослабевать. Вытаскиваю книгу и снова нахожу указатель, наклоняя страницы под таким углом, чтобы они были видны только мне.
Сначала ищу маму. Она заслужила только один коротенький параграф в середине книги. Завесив лицо волосами, изучаю ее фотографию. Большие серые глаза, такие же, как у меня, но с проказливым блеском, который больше напоминает Майлза. Я рассматриваю ее чистую кожу, светящуюся молодостью, острый подбородок и высокие скулы. Ее снимок выделяется на странице, но текст рядом с ним небольшой.
***
Джульет Каммингс, осиротевшая при рождении и воспитанная Элеанор Каммингс, – единственная жительница города-побратима, – которая смогла вернуть себе чувства после того, как уехала. 20 марта 1925 года она приехала в Стерлинг, заявив, что ее чувства вернулись за границами города. За ней, словно за Крысоловом, последовала толпа, полная надежд, и Джульет привела их к озеру за границей Стерлинга и показала на воду.
На поверхности отразилось лишь ее лицо.
Джульет никак не могла это объяснить, и город разделился на тех, кто считал, что она искренне удивлена, и тех, кто считал, она задумала какой-то обман. Страсти накалялись. Вскоре она сбежала из города, и больше ее не видели.
После себя она оставила сплетни и самую великую нераскрытую тайну: как мисс Каммингс смогла побороть Исчезновения, чтобы потом исчезнуть самой.
Я впиваюсь зубами в мягкое дерево карандаша и поспешно переворачиваю указатель. Снова провожу пальцем по именам, пока не нахожу: «Пэттон, страницы 3, 9, 54–56».
На странице 54 вижу черно-белую фотографию женщины с гордым аристократическим взглядом. Подпись гласит: «Виктория Антуанетта Пэттон». Сжатыми губами и высокими скулами женщина напоминает Элизу, за исключением того, что ее жесткий взгляд смягчен тонкими гусиными лапками в уголках глаз. Вкус горячего металла снова заполняет мой рот. Я жую щеку и начинаю читать.
ВЕРОЯТНОСТЬ ВИНЫ ПЭТТОНОВ
Семья Пэттон гордится своей долгой и славной историей в Стерлинге. Кроме того, что они числятся одной из семей-основателей, Пэттоны также известны как преданные покровители искусств – нечто поистине исключительное для города масштаба Стерлинга.
Я закатываю глаза. Пэттоны сами писали эту книгу?
В частности, Виктория Пэттон (на фотографии) посвятила свою жизнь пополнению самых знаменитых коллекций семьи Пэттон, включая некоторые впервые найденные иероглифы, египетский саркофаг и два золотых кубка, датируемых временем Древнего Вавилона. Клара Пэттон, ее дочь, планирует организовать передвижные выставки этих экспонатов, чтобы показать их миру.
Но одного произведения искусства будет явно недоставать: самого печально знаменитого из всех – того, который, как полагают некоторые, мог вызвать Исчезновения. Это Цветущий сапфир.
Я выпрямляюсь. Сердце начинает отчаянно биться.
Цветущий сапфир – тиара, инкрустированная бриллиантами и сапфирами, в форме цветка лотоса, предмет, который семья Пэттон искала десятилетия, чтобы завершить ценную коллекцию русских ювелирных изделий.
Однако в 1905 году тиара оказалась в руках семьи Рейб из Коррандера. После нескольких месяцев переговоров Виктория Пэттон заключила сделку по продаже Цветущего сапфира в обмен на то, что имело огромную сентиментальную ценность для Рейбов: сад из стеклянных цветов, созданный несколько веков назад их дальними предками.
Сделка прошла без сучка и задоринки, пока три месяца спустя Рейбы не обнаружили, что, хотя несколько цветов были настоящими, большинство оказались подделкой.
Последствия не заставили себя ждать. Разгневанные Рейбы потребовали, чтобы тиара «Цветущий сапфир» была возвращена им.
Пэттоны настаивали, что они купили сад из стеклянных цветов за внушительную сумму специально, чтобы облегчить обмен. Они поместили Цветущий сапфир под замок. Последовало несколько месяцев всевозрастающего разочарования, обвинений и агрессии, пока Рейбы не разозлились настолько, что навсегда уехали из Коррандера. С тех пор о них нет никаких известий.
Близость этого события к первым Исчезновениям заставила многих поверить, что оно стало Катализатором всех последовавших бед. Рейбы всегда считались необычной семьей, и ходили слухи, что они занимались оккультными практиками. Но, возможно, самым обличительным элементом этой истории является увлеченность Рейбов стеклянным цветочным садом. Цветы были почти идеальной имитацией природы, и говорят, что они были настолько реалистичны, что отличить их от настоящих можно было, только понюхав: у стеклянных цветов отсутствовал запах.
Интересное совпадение, надо отметить…
Доктор Дигби заходит в класс, когда я убираю книгу в сумку. Не могу сдержать улыбку. Теперь становится яснее, почему Элиза так легко возненавидела меня. Это связано с Уиллом, но не совсем. Ненавидеть меня – значит отводить обвинения от ее собственной семьи.
– Так, – говорю небрежно Беас. Звонок на урок звенит по коридорам, и доктор Дигби закрывает дверь. – Ты дружишь с Элизой Пэттон?
– Хм-м-м, – рассеянно отвечает Беас и сжимает карандаш между зубами, все еще глядя на свои ноты.
– Это интересно.
Она поднимает брови.
– Что ты имеешь в виду?
– Думаю, я просто немного удивлена.
Беас глубоко вздыхает и вынимает карандаш изо рта.
– Прости, Айла, не впутывай меня в это, – просто говорит она. – Мне не хочется оказаться между вами. Знаю, что Элиза порой может вести себя смехотворно, но мы друзья с детского сада. А ты знаешь, что если я что-то и ценю, так это верность.
Я сжимаю губы и чешу веснушки на руке.
– Конечно. – Моя шея слегка краснеет. – Ты знала ее всю жизнь. Я не пыталась заставить тебя выбирать сторону. – Поспешно добавляю я. – Просто почему-то кажется, что я уже оказалась в плохом списке Элизы.
Беас закрашивает пустой овал ноты.
– Да, – соглашается она, – быть в хорошем списке Элизы – самое безопасное место. И не думаю, что ты окажешься там в скором времени. – Она делает паузу. – Нет, в любом случае, пока спишь в комнате в том же коридоре, что и Уилл, это исключено.
Или пока мою маму можно использовать, чтобы отвести любые обвинения от семьи Элизы. Должно быть, Пэттоны сочли очень удобным, что их козел отпущения больше не мог себя защищать.
То есть пока не появились мы с Майлзом.
Я отклоняюсь к стене, подальше от Беас. Когда заканчиваю надпись, стучу по ноге Беас под столом, поднимая край своей юбки.
«Гость мой, если было сказано что-то некстати, – написала я на коленке, – забудь и выкинь это из головы».
Беас читает неровно выведенные слова цитаты из Стивенсона и опускает голову, чтобы доктор Дигби не увидел ее улыбку.
– Всегда знала, что ты мне нравишься, – говорит она и продолжает рисовать симфонию нот на странице.
***
Когда тем днем мы возвращаемся домой после школы, машина доктора Клиффтона припаркована на подъездной дорожке.
А его книга до сих пор в моей сумке. Внутри у меня все обрывается.
– Хочешь позаниматься вместе? – спрашивает Уилл, когда мы открываем дверь в библиотеку доктора Клиффтона. Он опускается в роскошное кожаное кресло. Я сажусь на пол, прислоняюсь спиной к двухместному дивану, обитому тканью с узором из огурцов, и наблюдаю, как солнце оставляет тени на ковре и моем колене. Отчаянно пытаюсь придумать, как заставить Уилла выйти.
– Тебе разве не нужно сегодня работать у Така? – спрашиваю.
– Он встречается с Клири по поводу сцены для Ярмарки урожая.
Ярмарка урожая. Вежливый эвфемизм Стерлинга для Дня Исчезновений.
Уилл открывает блокнот.
– Осталось двадцать дней, – говорит он, выглядывая из окна.
Обреченность в его голосе напоминает мне о времени, когда заболела мама и мы начали понимать, что, возможно, ей не станет лучше. Понимаю, что чувствуют жители Стерлинга, сражаясь с отсчетом времени, от которого они не могут сбежать, наблюдая за тем, как истекает время, а потом насильно их мир переворачивают, и все начинается сначала.
Чтобы отвлечь нас обоих, встаю и кручу ручки радио, устанавливая каналы, пока голос Джуди Гарланд не наполняет комнату. Он почти не заглушает звука тяжелой походки доктора Клиффтона, под его весом, опирающимся на трость. Я начинаю ерзать. Моя сумка лежит на боку на ковре и даже не в трех шагах от наших ног.
Темные брови Уилла взлетают, когда отец заходит в библиотеку.
– Ну? Успешно? – спрашивает он.
– Успешно в том, что я определил еще несколько вещей, которые не вернут звезды, – говорит доктор Клиффтон и добродушно улыбается. Он подталкивает вверх сползшие на кончик носа очки. – Но, боюсь, в этом деле я все еще в тупике, как и раньше. – Мое беспокойство возрастает, когда он медленно направляется к своему столу.
Он открывает первый ящик, потом второй, словно что-то ищет. Мой желудок сворачивается узлами. Почему я не оставила книгу на месте? Что произойдет, когда он поймет, что ее нет, и потом она окажется в моей сумке? Я отодвигаюсь к своему месту и достаю домашнее задание.
Его рука движется к последнему ящику.
– Доктор Клиффтон! – вырывается у меня, и я разбрасываю листы по полу. – Не расскажете, как вы изобрели первые варианты?
Доктор Клиффтон отпускает ручку ящика и выпрямляется. В его глазах загорается интерес.
– Ты хотела бы услышать историю о дне открытия?
Уилл кладет ноги на оттоманку.
– Думаю, она хочет услышать краткую версию, – говорит он, и его губы изгибаются в улыбке.
Доктор Клиффтон поправляет очки на переносице и хитро смотрит на нас.
– Краткую версию? Я постараюсь.
Я вздыхаю с облегчением, когда он поворачивается, чтобы рассмотреть ближайший к его столу ряд книг, и достает с полки огромный том, называющийся «Энциклопедия трав, специй и растительных лекарств». Я выиграла еще немного времени.
Доктор Клиффтон приносит книгу на стол и резко открывает ее, словно рубит топором дерево. Я оставляю домашнее задание и поднимаюсь, чтобы лучше видеть. Изображение, которое он ищет, не то, что я ожидала: это веретенообразный уродливый маленький цветочек с торчащими зелеными листьями и пушистой головкой шипов ярко-пурпурного цвета.
– Не очень впечатляюще, да? – спрашивает доктор Клиффтон, словно читает мои мысли, и прочищает горло. – Я наткнулся на варианты случайно. Учился в старшей школе в то время. Матильда, Джульет и я как-то сидели в библиотеке, учились, и во время коротких перерывов я часто просматривал энциклопедии растений…
Уилл смеется, выпрямляет ноги и встает рядом со мной.
– Если ты задаешься вопросом, Айла, – говорит он, – это значит, что он читал энциклопедии для удовольствия.
– Думаю, мы можем поблагодарить полиомиелит за то, что он уничтожил все шансы, которые я мог бы иметь в атлетике, – говорит доктор Клиффтон, и в его голосе совершенно нет горечи. – Иначе я бы не считал энциклопедию хорошим времяпрепровождением и, возможно, вообще никогда не нашел варианты. – Он касается шеи точно так же, как Уилл.
– Теперь, Айла, я был ближе, но все еще на неверном пути, – продолжает он. – Заинтригован растением, которое, как я выяснил, называлось кесиданг. Его обычное название – хлебный цветок, из-за запаха его цветков. Я искал, как можно получить его семена. Но в тот день моя сестра Марджори нашла меня в библиотеке. Она все больше беспокоилась о нашей матери, которая заболела несколькими неделями ранее и так и не восстановила аппетит. Марджори подумала, нет ли у меня идеи, как заставить ее питаться. Так как у меня была открыта энциклопедия, я случайно наткнулся на это.
Он стучит пальцем по странице.
– Чертополох. Он также называется святой чертополох, или божественное лекарство для всего, так как им лечили все виды заболеваний еще в Средние века. Его использовали в припарках и как вяжущее средство, прописывали для улучшения пищеварения, лактации, даже чтобы бороться с чумой. И, естественно, его можно использовать как стимулятор аппетита. Я посоветовал его сестре. «Но где мы найдем чертополох в это время года?» – спросила она. Джульет сказала, что могла бы найти немного. На следующий день она пришла с мешочком, набитым семенами чертополоха, их использовали как корм для птиц.
Он смеется.
– Конечно, я не мог предложить моей больной матери кружку с птичьим кормом. Поэтому взял ступку и пестик и растолок семена.
Он показывает на каменную миску на краю стола. Я была всегда так занята поисками книги о Стерлинге, что считала ее пресс-папье. Но теперь понимаю, что это ступка и пестик, вырезанные из тяжелого пестрого гранита, на котором выгравированы три слова: «Искать… всегда искать».
– Я перемолол чертополох в порошок, такой мелкий, что мог посыпать им еду мамы. В то время она ничего не ела, кроме хлеба и воды. – Глаза доктора Клиффтона сияют, и они где-то далеко, словно он сейчас снова сделает открытие. – Ну как описать то, каково это: почувствовать запах чего-то – чего угодно – в первый раз? Вода, конечно, никак не пахла. Но хлеб… – он замолкает. – Он пах так, словно его только что вынули из печи, теплый и мягкий, и его аромат наполнил мамину комнату до того, как я оказался в ней. К тому времени, когда я вошел, она сидела на кровати и улыбалась, поднеся хлеб к лицу, пока я не заставил ее съесть его. Она не переставала клясться, что версия вариантов оказалась даже лучше, чем запах, который она помнила.
Я дотрагиваюсь до грубой круглой шейки пестика.
– Так это и все? Вы размололи чертополох и каким-то образом освободили все запахи?
– Освободил запахи, – повторяет он. – Мне нравится, как это звучит. – Его голубые глаза блестят за очками, когда он замечает выражение моего лица. – Это не та история, которую ты ожидала? Ты надеялась на что-то волшебное?
– Ну, может быть… – признаюсь я, – что-то, больше похожее на магию.
– Но, возможно, так и есть, – говорит он. – Ведь что такое магия? Просто термин, который мы используем для чего-то неожиданного, того, что происходит из-за правильных элементов в комбинации. Возможно, ты просто думала о магии как о правильных словах в заклинании или смеси ингредиентов в горшке.
Я думаю о мамином Шекспире.
– Гори, огонь, кипи, котел!, – говорю я и улыбаюсь.
– Но на самом-то деле разве нет чуточку магии везде, куда ни глянь? – продолжает доктор Клиффтон. – Мы просто перестали воспринимать ее таким образом.
Я колеблюсь.
– Не уверена, что понимаю, о чем вы.
– Возьмем, к примеру, пирожное, – говорит он насмешливо. – Почему идеальная комбинация ингредиентов при правильной температуре становится воздушным пышным пирожным? Почему молекулы воды иногда становятся хлопьями снега, а порой – градом? Почему два человека, объединенных любовью, могут создать жизнь? – Я краснею и пытаюсь не смотреть на Уилла. – В то время как капризная комбинация двоих других может окончить ее?
Он закрывает книгу.
– Так что да. Если правильные вещи сходятся вместе, всегда есть магия. А когда есть только неправильная комбинация, происходит…
– Трагедия, – заканчиваю я тихо.
– Но ты даже не рассказал лучшую часть истории, – присоединяется Уилл, опираясь руками на стол, и поворачивается ко мне. – После того как папа нашел первые варианты, он отправился на поиски мамы, потому что даже тогда он уже вздыхал по ней, – Уилл улыбается. – А она была с Джульет. Поэтому они втроем растолкли остатки чертополоха и отнесли варианты в пекарню. Потом раздали выпеченный хлеб практически всему городу.
– Знаешь, это было очень характерно для твоей мамы, – говорит доктор Клиффтон. – Она всегда пыталась помочь людям.
Лицо теплеет, когда представляю маму: молодая и красивая, раздающая золотистый хлеб в протянутые руки. Я горжусь, что самые первые варианты были созданы из чертополоха, который принесла она.
Голова доктора Клиффтона снова склоняется, когда он переворачивает энциклопедию на страницу «Травы Lamiaceae», и я впервые замечаю, что его каштановые волосы подернуты сединой. Он показывает на иллюстрацию вечнозеленых иголок с крошечными голубыми веточками цветов между ними.
– Мне остановиться? Я уже достиг предела твоего интереса? Как Уилл знает, я иногда забываю, что другие не так заворожены вариантами, как я…
– Нет, пожалуйста, – говорю я быстро. – Мне нравится.
Варианты. Они как Полярная звезда Стерлинга: один яркий огонек, который направляет людей против неуклонно надвигающейся темноты.
– Варианты Внутреннего взора являются еще одной удачей, – говорит он, и я вижу, что ему приятно продолжать рассказывать. – Вообще-то, я искал вариант потерянных снов. Однако тот оказался весьма неуловимым, даже на сегодняшний день. – Он увлажняет кончик пальца, чтобы перелистнуть страницы.
– Я уже безуспешно экспериментировал с разными растениями: зверобоем, мятой, белым барвинком – когда наткнулся на отрывок текста о средневековых легендах. Там говорилось, что люди клали ветки розмарина под подушку для защиты от кошмаров. Но, конечно, это растение также ассоциируется с памятью. – Он улыбается. – Я мог бы просто заглянуть в «Гамлета». Ты бы удивилась, узнав, сколько подсказок я нашел на страницах Шекспира.
Я поднимаю голову, и Уилл смотрит на меня. Понимаю, что он помнит, как я спрашивала об этом, и вид у него сейчас забавный.
– Угу, – говорит он.
– Шекспир, – я побуждаю доктора Клиффтона рассказать больше.
– Да, – объясняет он, – я обнаружил, что варианты – не все, но по большей части – имеют корни в литературе.
Так еще один кусочек пазла встал на место. Вот что означают пометки мамы: она искала ответы в литературе, чтобы помочь решить проблему с Исчезновениями. Это именно то, что ей нравилось. Загадка из реальной жизни. Возможно, вся жизнь ей казалась одной большой игрой.
– Вот розмарин – это для памяти, – говорит Уилл, держа ступку и пестик перед собой как череп. – Прошу, любимый, не забывай. И есть анютины глазки – для мыслей.
– Если не выгорит победить в качестве плотника на чемпионате в Стерлинге, ты всегда мог бы найти работу как Гамлет, – говорю, мягко толкая его локтем. Потом быстро опускаю руки вниз.
Я флиртую с ним?
– Или, скорее, Офелией, – поправляет Уилл. Он широко улыбается и тоже слегка толкает меня, поставив пестик и ступку на стол.
Он флиртует со мной?
– Теперь мне это кажется таким очевидным, – рассеянно говорит доктор Клиффтон. – Догадываюсь, так происходит с большинством вещей, когда мы смотрим на них по-иному.
Он снова наклоняется к выдвижным ящикам стола, и я напрягаюсь. Но он открывает второй ящичек и, протягивая руку под стопку бумаги, достает маленький флакончик. Он круглый и низкий, со стеклянной пробкой.
– Самая первая сделанная мной партия Внутреннего взора, – говорит он. Потом вынимает пробку и позволяет мне посмотреть внутрь, на вращающийся туман того же самого переливчатого цвета ракушки, что я видела на Рынке. – Этот вариант действует сильнее всего, если нанести его на веки, – говорит он. – Когда я открыл его, обнаружил, что могу вспомнить самый первый разговор с Матильдой. Я прямо-таки увидел ее голубое хлопковое платье, вплоть до такой мельчайшей подробности, что оно было вышито белыми цветами, в наш первый день в начальной школе. Я смог заново пережить все детали того события, которое развалилось в памяти почти тридцать лет назад.
В горле встает комок.
– В тот день, когда находишь то, что считал навеки утерянным, – говорю, – словно возвращаешь его к жизни.
Доктор Клиффтон кивает.
– Думаю, в Стерлинге есть много того, что теперь мы ценим больше, чем ценили до исчезновения.
Весь остаток вечера мысли об этом крутятся в голове как мраморный шарик. Я думаю об этом, когда возвращаю книгу доктора Клиффтона на место, в ящик стола, после того как всех позвали на ужин. Думаю об этом, когда снимаю мамино ожерелье, кладу его на ночной столик, забираюсь в кровать и натягиваю стеганое одеяло до подбородка.
Я крепко сплю, пока утренний свет не будит меня. Когда открываю глаза, им нужно мгновение, чтобы сфокусировать зрение.
Потом рывком сажусь. Смятение взрывается фейерверком в груди.
Протягиваю руку к ночному столику. На его гладкой поверхности ничего нет.
Мамино ожерелье исчезло.
