Глава 38
Леденящий душу ужас
Прошел пятьдесят один день с того момента, как три лодки разбросало во время шторма. Пятьдесят один день с той минуты, как моряки Делонга потеряли вельбот Мелвилла из виду в бушующем море Лаптевых и признали экипажи двух других судов погибшими. Теперь Найндеман и Норос встретили Мелвилла в своей хижине как человека, восставшего из мертвых. Они не могли сдержать радости от встречи с выжившим товарищем. Они были безмерно счастливы снова слышать английскую речь и понимать, что они не одни в этом странном краю.
«Мелвилл, – воскликнул Норос, – мы думали, что только мы вдвоем и остались! Мы были уверены, что вся команда вельбота погибла и команда второго катера – тоже».
Сняв шубу, Мелвилл обнял друзей в тускло освещенной теплой хижине. Его суровое лицо было обветрено и покрыто паршой, кое-где виднелись лиловые язвы обморожения, но в целом он пребывал в гораздо лучшей форме, чем Найндеман и Норос. При виде товарищей Мелвилл прослезился – это были слезы радости и облегчения, но в то же время и слезы печали, ведь бывалому механику было больно смотреть на своих изнуренных товарищей, под глазами которых залегли глубокие тени. Мелвилл понимал, что эти бедолаги побывали на волосок от смерти.
Рассказ Мелвилла был во многом схож с тем, что пережили Найндеман и Норос. На его долю тоже выпали лишения, распри и скитания по безлюдным пустошам. Все это, по его словам, было «леденящим душу ужасом». И все же Мелвиллу сопутствовала удача.
Днем 12 сентября одиннадцать человек на вельботе – Мелвилл, Даненхауэр, Ньюкомб, Лич, Бартлет, Коул, Чарльз Тонг-Синг, Генри Уилсон, Фрэнк Мансен, Лаутербах и Анегин, – как выразился Мелвилл, отошли от катера Делонга «на огромной скорости». Но шторм усилился и отломил кусок руля, тем самым лишив вельбот управления. Моряки на борту принялись гадать, выживут ли они на таких волнах. Всматриваясь в море, они не сомневались, что больше никто из участников экспедиции не выжил. «Нам казалось, – сказал Мелвилл, – что шторм пережило лишь наше судно».
Мелвилл развернул вельбот по ветру и, как и Делонг, соорудил сложный плавучий якорь из обрывков брезента, весел и палаточных колышков, к которому для веса привязал несколько медных чайников. Изящной эту конструкцию было не назвать, однако она превосходно справилась со своей задачей и позволила команде Мелвилла выбраться из шторма.
И все же всю ночь они «всеми силами вычерпывали и откачивали воду». Волны набегали по три разом, и моряки распределили усилия, чтобы успевать перевести дух перед следующей порцией воды, которая хлестала через борт. Лучше всех работали Анегин и Чарльз Тонг-Синг, которые сидели в трюме и с отчаянным упорством вычерпывали воду. Но промежутки между волнами были очень коротки. «Нас окатывало холодной водой… – рассказывал Мелвилл. – На борту она мгновенно превращалась в слякоть». И моряки снова исступленно принимались вычерпывать воду. Когда рассвело, «стало только хуже, – вспоминал Мелвилл, – потому что теперь мы видели, в каком плачевном состоянии пребывают наши товарищи». Мелвилл окоченел, его руки «опухли, покрылись язвами и кровоточили от холода и застоя крови». Земли не было видно, перед ними лежало лишь бескрайнее свинцово-серое море. Трюм вельбота, набитый снегом, который предполагалось растапливать в пресную воду, наполнился соленой водой, так что пить морякам было нечего.
В отсутствие измерительных приборов Мелвилл и Даненхауэр направляли вельбот в дельту, ориентируясь лишь по солнцу и звездам. Мелвилл сильно отклонился от курса, который взял первый катер Делонга. Механик направил вельбот строго на юг и приближался к юго-восточной оконечности дельты, в то время как Делонг забрал далеко на запад и в итоге пристал к менее изученным – и менее населенным – северным регионам дельты. По мере приближения к земле два экипажа разошлись друг от друга на несколько сотен миль.
14 сентября вельбот сел на илистую мель, но земли Мелвилл по-прежнему не видел. Снявшись с мели, они взяли курс на востоко-юго-восток и много миль шли среди песчаных отмелей, пока не обнаружили свободный ото льда проток, который оказался одним из основных рукавов Лены. Мощное течение выносило коричневый ил далеко в холодное море. Там они повернули строго на запад и поплыли против течения. Вода с каждым часом становилась все менее соленой. Утром 17 сентября в отдалении они заметили два мыса – настоящие врата этой сильной реки. Наконец-то они достигли Сибири.
Весь следующий день они двигались вверх по течению Лены. Мелвилл недоумевал: на его карте, скопированной из «Географических известий» Петермана, были обозначены многочисленные «зимние хижины местных племен», однако моряки не видели никаких признаков жизни. Берега быстрой мутной реки около четырех миль шириной были забросаны плавниковым лесом. Мелвилл писал: «Мы на чем свет стоит ругали Петермана и его карты, которые завели нас в никуда».
Они более ста двадцати часов сидели в тесном вельботе, и положение их было незавидным. «Холод, – писал впоследствии Мелвилл, – лишал нас сил, сковывая мысли, слова и движения». Ньюкомб жаловался на боль в деснах – характерный признак цинги, а остальные страдали от разной степени слепоты и звона в ушах.
Но больше всего их мучили конечности. «Руки потрескались и ужасно кровоточили, – писал Мелвилл. – Кожа покрылась ссадинами и язвами, плоть распухла и стала рыхлой на ощупь. Мы больше не чувствовали ни рук, ни ног». В особенно плохом состоянии были ноги у Лича (тяжесть его обморожения была сравнима с обморожением Эрихсена, когда тот оказался на берегу). Сняв сапоги, Лич увидел, что его пальцы стали иссиня-черными, а кожа и ногти загнулись, по свидетельству Мелвилла, как перья, опаленные огнем.
Моряки страдали не только физически – некоторые теряли рассудок. Коул что-то бормотал себе под нос и порой терял связь с реальностью. Даненхауэр, который был до сих пор уязвлен решением Делонга назначить Мелвилла командующим вельбота, хотя штурман был старше его по рангу, бессвязно бредил; время от времени его одолевали вспышки ярости. Неясно, знал ли Мелвилл о сифилисе Даненхауэра, но болезнь, похоже, проявляла себя в форме эпизодического безумия. Однажды, когда Ньюкомб ослушался приказа, Даненхауэр взорвался и принялся душить несчастного натуралиста, крича: «Если не будешь мне подчиняться, я тебя убью!» Остальным морякам пришлось оттаскивать его от Ньюкомба.
В эти тяжкие моменты лишь одно держало моряков вместе, позволяя им закрыть глаза на все проступки и огрехи: страдания сплотили их и заставили поверить, что преодоленные невзгоды перевешивали все остальное. В ужасных лишениях родилось великодушное братство. «Выпавшие на нашу долю мучения и опасности сблизили нас, – сказал Мелвилл, – и связали друг с другом».
Когда казалось, что мучения достигли пика, судьба послала им подарок: утром 19 сентября они увидели несколько хижин рыбацкого лагеря. «Мы так обрадовались, – вспоминал Мелвилл, – словно вдруг оказались посреди современного мегаполиса». Причалив к берегу, они развели жаркий костер возле ветхих, потрепанных ветром строений. Однако в приятном тепле костра некоторые моряки страдали от боли: казалось, их конечности пронзали миллионы наэлектризованных игл.
Хотя лагерь казался покинутым, через несколько минут у берега показались трое местных, которые на лодках-долбленках плыли вниз по течению. Казалось, они не обращали внимания на отчаянные мольбы моряков – возможно, их просто испугали одиннадцать косматых скитальцев, которые обосновались в их рыбацком лагере.
Видя, что они удаляются от хижин, Мелвилл велел нескольким морякам вместе с ним запрыгнуть обратно в вельбот и поплыть следом. Вскоре они догнали долбленки, но местные, «стесняясь и явно опасаясь» моряков, отплыли немного дальше. Мелвилл обратился к ним по-английски, затем по-немецки и по-французски, но все было тщетно. «Мы все улыбались и смеялись над моими безуспешными попытками начать разговор на любом языке, который был мне хотя бы немного знаком», – вспоминал Мелвилл.
После долгих уговоров один из местных, который был моложе и смелее остальных, подплыл немного ближе. Активно жестикулируя и многократно повторяя одни и те же фразы, Мелвилл смог выяснить, что его зовут Томат. Он держался как гордый воин и был, похоже, франтоват: на поясе у него болтались кисеты с табаком и обрядовая трубка, его меховые штаны были расшиты медью, у бедра висел нож. Но он был совсем юнцом – вряд ли потерпевшие кораблекрушение моряки с другого конца света могли рассчитывать на его помощь. У него в лодке лежали рыболовецкие сети из белого конского волоса, свежая рыба и тушка гуся. Мелвилл велел морякам подцепить лодку Томата, чтобы он не уплыл. Этот шаг тотчас насторожил молодого парня, но Мелвилл снова прибегнул к жестикуляции и смог убедить всех троих рыбаков присоединиться к американцам у костра.
Томат и его спутники принадлежали к племени эвенков – еще одной группе полукочевых охотников и рыболовов, обитающих на севере центральной Сибири. Эвенки имели монгольское происхождение, умело обращались с полярными лошадьми, были частично обращены в христианство и говорили на совершенно другом языке, чем якуты. Отряд Мелвилла сел у костра вместе с тремя рыбаками, которые предложили приготовить гуся и рыбу.
Наспех сварив рагу, американцы попытались объясниться с эвенками, но вскоре сдались и принялись показывать друг другу свои вещи. Томату особенно понравились американские винтовки – и маленькая семейная фотография, которую носил с собой Ньюкомб. Никогда прежде не видевший фотографий, Томат снова и снова целовал снимок и крестился, очевидно считая, что это лики святых.
Эвенки вели себя довольно дружелюбно, однако через некоторое время Мелвилл понял, что эти бедняги ничем не могут помочь его отряду: где бы ни находилась их деревня, вести туда моряков они не хотели. Людям, которые и так жили на скудных арктических хлебах, было не прокормить одиннадцать голодных американцев. Казалось, Томат решил, что встретился со сверхъестественными существами, которые восстали изо льда где-то на севере. Мелвилл начал «замечать, что они побаиваются» моряков. Их действия натолкнули его на мысль, что они «хотят незаметно ускользнуть и бросить их в беде».
Теперь Мелвилл понял, что человеческого контакта для спасения было недостаточно. Каким-то образом нужно было подняться выше по реке и найти достаточно крупное поселение, чтобы вместить их большой и голодный отряд. Мелвилл снова и снова спрашивал эвенков о Булуне, который был четко отмечен на карте Петермана. Томат несколько раз закрыл глаза и изобразил храп, тем самым объясняя, что до Булуна отсюда «много ночей» и путь туда опасен.
В результате Томат привел их к себе домой, в крошечную деревушку Малая Буор-Хая, в которой было больше могильных крестов, чем живых людей. Несколько ночей американцы провели в юртообразной постройке, которая, по словам Мелвилла, была «удивительно грязной» и «воняла старой рыбой и костями». «И все же, – вспоминал Мелвилл, – мы были рады такому комфортному дому, ведь ночью разразилась ужасная метель».
Из Малой Буор-Хаи отряд Мелвилла пошел вверх по «извивающейся змейкой реке», постоянно натыкаясь на свежий лед, который быстро формировался на поверхности. 25 сентября моряки достигли группы хижин, известной под названием Арху. Еще четыре дня спустя они добрались до поселения Зимовьелях, стоящего на болотистом острове посреди реки. В Зимовьеляхе проживало около тридцати эвенков и несколько якутов – это было первое место на пути моряков, которое можно было назвать деревней.
Мелвилл хотел сразу же отправиться в Булун, но они добрались до Зимовьеляха в самом начале зимы – слишком поздно для дальнейшего плавания и слишком рано для безопасного передвижения по льду. Стоял переходный период от судоходства к езде на нартах. Мычанием и жестами жители деревни объяснили, что идти в Булун слишком опасно, пока река не встанет под лед.
Хотя Мелвилл настаивал, чтобы в Булун отвезли хотя бы его одного, он не смог найти проводника, готового отправиться в такое рискованное путешествие. Идти без проводника, по мнению Мелвилла, было равносильно самоубийству – в этом, как он выразился, чувствовалось «фальшивое геройство». В Зимовьеляхе не хватало собак для упряжки; те немногие, что попались на глаза Мелвиллу, были «жалкими, беспородными шавками». Моряки Мелвилла были не в состоянии продолжать путь. «Я взглянул на своих людей – слабые, голодные, с ввалившимися глазами, – писал Мелвилл. – Смотря на осунувшиеся лица, истрепанную одежду и искалеченные ноги, я понял, что риск слишком высок».
В итоге они вытащили вельбот из воды, поставили его в недосягаемости для льда и обосновались на краю деревни в нескольких балаганах – пирамидальных деревянных постройках с земляной крышей. Полы балаганов были устланы шкурами, а в окнах вместо стекол стояли ледяные пластины. Ждать нужно было две-три недели, а может, и больше. Вынужденная задержка сводила всех с ума – «бездействие было хуже смерти в дороге», как выразился Мелвилл, – но выбора у них не было. Они застряли на острове посреди Лены, пока вокруг медленно становился лед. Не имея возможности связаться с внешним миром, они считали, что больше с «Жаннетты» никто не выжил.
Их заточение в Зимовьеляхе в итоге пошло им на пользу, поскольку весь отряд Мелвилла отчаянно нуждался в отдыхе. Обитатели деревни, похоже, понимали это лучше самого Мелвилла и окружили замерзших гостей невероятной заботой. Женщины проявляли особенную чуткость: «Они осматривали наши обмороженные руки и ноги, сочувственно качали головами и даже плакали от нашей боли», – замечал Мелвилл. Полуслепой Даненхауэр написал: «Местные женщины всегда были очень добры, хотя и уродливы». Жители деревни понятия не имели, что это за чужаки, из какой страны они прибыли и как оказались в этой части света. Некоторые, похоже, полагали, что они выбрались изо льда. И все же обитатели Зимовьеляха всегда отводили команде вельбота почетное место в своих задымленных и теплых балаганах и делились с моряками всем, что у них было.
А было у них не так уж много. Эти бедняки готовились встретить зиму – их диета была так скупа на витамины и минералы, что многих поражала слепота. Но, по свидетельству Мелвилла, они все равно каждый день выделяли морякам по четыре крупные рыбины и «чуточку протухшего оленьего жира, поджаренного на грязной сковороде, полной оленьей шерсти». Из этого моряки варили «долгий суп» – иначе говоря, разбавляли речной водой рыбное и мясное рагу, чтобы питаться им дольше.
Кроме того, каждый день эвенки выделяли американцам по три-четыре гуся. С гусями у моряков возникала проблема, поскольку местные жители предпочитали есть гнилое мясо: они убивали гусей в период линьки и на весь остаток лета подвешивали тушки целиком возле своих хижин, даже не вынимая внутренностей. К осени гуси, по словам некоторых моряков, становились «довольно протухшими». Мелвилл писал: «Гуси были… старыми и вонючими; когда мы подвешивали их, потроха сами вываливались на пол». Это было чересчур даже для моряков, которые привыкли есть что угодно.
В период «вынужденной праздности», как Мелвилл называл их заточение в Зимовьеляхе, моряки коротали время за песнями и игрой в потрепанные карты. Они парили опухшие ноги в теплой воде. Чинили изорванную одежду и пришивали новые заплаты поверх старых. Чашку за чашкой пили горький чай и курили сигареты, набитые крепким русским табаком. Брились и стриглись, используя гребни, которые эвенки мастерили из окаменелых бивней шерстистых мамонтов. С азартом играли в шахматы вырезанными из дерева грубыми фигурами. Писали письма, которые надеялись отослать домой, как только доберутся до цивилизации. По утрам они спускались к замерзшей реке и помогали эвенкам поднять в деревню улов.
У Анегина время нашлось даже на романтику. Будучи эскимосом, он немного походил на эвенков внешне – по крайней мере, им так казалось – и знал несколько слов по-русски, благодаря чему они могли его понимать. Вскоре эвенки стали считать его своим. Мелвилл писал: «Анегин подружился со своими темнокожими собратьями, которые починили ему мокасины и зашили одежду, а через некоторое время пошли слухи, что он нашел в деревне даму сердца. Смущенно признав это, Анегин похвалил ее и сказал: «Много хороший маленький старушка».
Мелвилл опасался цинги, а учитывая, что им зачастую приходилось питаться протухшей пищей, боялся, как бы моряки не подхватили дизентерию или брюшной тиф. Хотя местная кухня и вызывала вопросы, Мелвилл понимал, что его жизнь и жизнь всех моряков его команды полностью зависит от этих щедрых – но традиционно кочевых – эвенков и якутов. «Больше всего я боялся, – вспоминал Мелвилл, – что местные жители, привыкшие к кочевому образу жизни, подобно арабам, свернут лагерь и молча ускользнут под покровом ночи».
Кроме того, Мелвилла беспокоил Коул. Рассудок стремительно его покидал. Казалось, он погрузился в мир грез и целыми днями нечленораздельно бормотал себе под нос. Мелвилл объявил его умалишенным, «не раздражительным, но возбужденным. Он нес чепуху, потеряв счет времени и не понимая, где находится». Коул все твердил, что «устал от странных, таинственных людей», которые были среди них. Он настаивал на встрече со «старухой». Вообразив себя профессиональным боксером, он вдруг принимался боксировать, молотя воздух, а порой и задевая любого, кто попадал ему под руку.
Состояние Лича тоже ухудшалось – его обмороженные ноги невыносимо болели, его непрестанно лихорадило. Лежа возле огня, он был подавлен и апатичен. Силы медленно покидали его. С пальцев его ног отпадали отмершие кусочки плоти, обнажались кости. Друживший с Личем Бартлет взял на себя обязанности доктора и всячески заботился о пациенте. «Очевидно, началась гангрена, – писал Мелвилл. – Если пальцы хотя бы один день не обрабатывали, они начинали источать нестерпимую вонь. Бартлет ежедневно нагревал чайник воды, которой обмывал все язвы, а затем складным ножом мастерски удалял омертвевшую плоть».
Благодаря заботе Бартлета Лич в итоге пошел на поправку. Когда ему стало чуть легче, он вспомнил о доме и написал письмо своей матери, которая жила в городе Пенобскот в штате Мэн:
Дорогая моя матушка,
мы жили на льду, пока не лишились корабля (нашего дома). Затем начались испытания. Мы попали в сильный шторм, который едва не положил конец нашим страданиям. Я отморозил ноги и замерз так сильно, что мне казалось, будто я и не почувствую, если их у меня отнять. Когда мы сошли на берег, я был совсем плох. Я не мог ходить, мне было очень больно, ноги начали гнить. Один из моих товарищей, Бартлет, ножом удалил все пораженные места и отрезал мне половину большого пальца, но кость осталась торчать. Теперь мне трудно ходить; наверное, я еще не скоро поправлюсь. Я стараюсь держаться достойно. Во мне еще осталась воля к жизни. Матушка моя, ты и представить не можешь, через что нам пришлось пройти. Когда я оглядываюсь назад, все это кажется странным сном, а не реальностью.
Полагаю, я достаточно написал о своих невзгодах. Довольно! Я очень хочу увидеть всех домашних. Передай всем в городе и за городом, что я их люблю, но львиную долю моей любви оставь себе и не сомневайся в моих словах.
Твой любящий сын
Герберт
Когда американцы провели в Зимовьеляхе почти две недели, им выпал шанс встретиться с интересным гостем. Это был крупный, бородатый русский с солдатской выправкой. Он постоянно передвигался по дельте, торгуя с местными и обмениваясь товарами. Это был Кузьма. До его дома в крошечной деревушке Тамуз было полдня езды на собачьей упряжке. Была в Кузьме какая-то загадка – он казался тем еще пронырой, – но в целом он был человеком сведущим и заинтересовался рассказом Мелвилла. «Он был смышленым, умным человеком, – писал Мелвилл, – и я сразу связал с ним больше надежд, чем со всеми остальными, кто встречался нам на пути».
К этому времени Мелвилл уже мог объясняться на ломаном русском, и Кузьма вскоре понял основные пункты его рассказа: что моряки потерпели кораблекрушение, приплыв из Америки на судне «Жаннетта», что они добрались до Зимовьеляха на маленькой лодке и что теперь они ждут, пока встанет лед. Кузьма вручил американцам немного табака, пять фунтов соли, несколько мешков ржаной муки, сахар, чай и тушу оленя.
Мелвилл заключил с Кузьмой договор: если русский отправится в Булун и привезет оттуда еду, одежду и оленьи упряжки, Мелвилл отдаст ему вельбот и заплатит 500 рублей. Куда бы он ни поехал, Кузьма должен был везде рассказывать, что американцы предлагают 1000 рублей в награду любому, кто сможет сообщить Мелвиллу сведения о местонахождении двух других экипажей, даже если это сведения об останках, выброшенных на берег. Кузьма согласился на сделку, но сказал, что отправиться сможет лишь через неделю, потому что река еще недостаточно замерзла.
Мелвилл не знал, доверять ли Кузьме – он казался каким-то ненадежным. «Как я понял, – вспоминал Мелвилл, – в этой части Сибири ложь не считается грехом; напротив, искусная ложь даже считается достижением». Но выбора у Мелвилла не было, поэтому они с Кузьмой ударили по рукам.
Кузьма не врал, но не говорил и всей правды. Мелвилл не мог знать, что Кузьма был ссыльным преступником, который под страхом смертной казни не мог отправиться в Булун один. Ему нужно было подождать, пока его сможет сопровождать староста его деревни Николай Чагра. Из-за этого возникли новые задержки, но 16 октября Кузьма наконец-то выехал в Булун. Он полагал, что при благоприятной погоде сумеет добраться туда примерно за пять дней.
Еще почти две недели моряки ждали его возвращения в Зимовьеляхе. «Мы тревожно всматривались в горизонт, – писал Мелвилл, – но тщетно. Кузьма не появлялся». В конце концов 29 октября он все же вернулся – «ни одного любимого не встречали дома с такой радостью».
Однако сразу стало очевидно, что Кузьма не выполнил своей части сделки. Он не привез ни еды, ни одежды и не пригнал оленей. Как он вскоре признался, он вообще не доехал до Булуна. И все же в ходе его путешествия произошло кое-что интересное. В крошечном местечке Кумах-Сурт Кузьма узнал кое-что и почувствовал, что обязан без промедления вернуться к Мелвиллу. Вместо объяснения Кузьма вытащил из кармана мятый клочок бумаги, написанное на котором поразило судового механика. В частности, там были такие слова:
Арктический пароход «Жаннетта» погиб… высадились в Сибири примерно 25 сентября; нужна помощь, чтобы спасти капитана, доктора и 9 других моряков.
Уильям Ф. К. Найндеман,
Луи П. Норос,
матросы ВМФ США
P. S. Ответьте скорее: нужна еда и одежда.
Кузьма объяснил, что встретил двух полумертвых американцев, которые написали эту записку и собирались отправиться в Булун. Он не понял лишь того, что одиннадцать товарищей, о которых в Кумах-Сурте говорили Найндеман и Норос, были не из отряда Мелвилла. Кузьма не догадался, что в дельте погибает еще один отряд из одиннадцати американцев. Кузьма решил, что «капитан», о котором упоминали Найндеман и Норос, это и есть Мелвилл.
Мелвилл не стал терять ни минуты. Он решил оставить свою команду в Зимовьеляхе и как можно скорее в одиночку отправиться в Булун, чтобы при содействии Найндемана и Нороса организовать поиски Делонга. Теперь, зная это, он корил себя за то, что не выехал в Булун раньше. Кузьма помог ему раздобыть собачью упряжку в деревне Тамуз, нашел двух погонщиков-эвенков и велел смастерить новые нарты.
Утром 31 октября, когда температура упала до тридцати градусов ниже нуля, Мелвилл с погонщиками выехали в заснеженную тундру. В их упряжке было «одиннадцать дворняг всех мастей и размеров… та еще разношерстная братия. Они повизгивали, огрызались, кусались и пытались ухватить друг друга за бок». Река к этому моменту совсем замерзла, и на дорогу ушло не так уж много времени. Периодически ударяя собак окованными железом дубинками, погонщики прорвались сквозь буран и достигли Булуна за три утомительных дня.
Когда Мелвилл поднялся с нарт и вошел в деревню, уже почти стемнело. Любопытные якуты окружили его и подвели к маленькой хижине, где жили два американца. Мелвилл отодвинул запор, дверь со скрипом отворилась, и механик увидел знакомые лица любимых товарищей, с которыми расстался пятьдесят один день назад.
Найндеман и Норос обрадовались узнать, что спастись удалось не только Мелвиллу, но и всей команде вельбота. Они поведали механику свою печальную историю и рассказали, как Эрихсену пришлось ампутировать пальцы и как его хоронили во льду. Мелвилл решил не терять времени и при первой же возможности отправиться в дельту Лены. Он был поражен услышать, что Делонг и его люди могут быть еще живы. Он готов был на все, чтобы собрать собачьи упряжки, смастерить нарты и раздобыть продовольствие для длительных поисков. Нужно было спешить, пока окончательно не установилась арктическая зима.
Мелвиллу хотелось, чтобы Найндеман и Норос отправились вместе с ним, но об этом, по его же словам, «не могло быть и речи». Они были «слишком слабы и едва передвигали ноги, их постоянно тошнило и рвало – и все это из-за съеденной гнилой рыбы». В результате Мелвилл достал свой экземпляр петермановской карты дельты и велел Найндеману и Норосу подробно описать их странствия: показать их место высадки, место, где они покинули Делонга, хижину, где они встретились с кочевниками-якутами и другие ориентиры по пути.
Почти всю ночь Мелвилл не сомкнул глаз, сочиняя телеграмму, которую нужно было отправить в лондонское отделение «Геральд», американскому послу в российскую столицу Санкт-Петербург и военно-морскому министру США Уильяму Генри Ханту в Вашингтон. Несколько собачьих и оленьих упряжек должны были доставить срочное донесение Мелвилла на юг, в город Иркутск, где была расположена ближайшая телеграфная станция. Мелвилл понимал, что до адресатов эта телеграмма дойдет лишь через несколько недель, если не месяцев: Иркутск находился на юге Сибири, неподалеку от озера Байкал, примерно в трех тысячах миль пути.
Мелвилл решил оставить Найндемана и Нороса в Булуне и договориться, чтобы остальных моряков с вельбота тоже доставили сюда. Все вместе они должны были отправиться на юг в сторону Якутска. Этот небольшой город на берегу Лены находился примерно в тысяче миль к югу и считался самым «цивилизованным» в этой части Сибири.
Собрав собачьи упряжки, Мелвилл взял с собой казака-проводника и несколько якутских следопытов и 5 ноября отправился в дельту Лены. В хижине Найндемана он оставил записку Даненхауэру, в которой велел штурману вести моряков в Якутск. «У меня довольно хорошая карта, чтобы разыскать пропавших, – написал Мелвилл. – Если позволят погода и время, я доберусь до северного берега, чтобы забрать документы, хронометр и остальные вещи с корабля. Возможно, меня не будет целый месяц. Не беспокойтесь обо мне. Местные обо мне позаботятся».
