Было начало первого месяца весны. По-орочонски – овилаха бега, что в переводе означает «месяц наста». Ночи в эту пору еще по-зимнему холодные, зато днем подобревшее к весне солнце начинает пригревать землю, вселяя в людей неясные надежды. Ерёма любит эту пору, когда с появлением первых признаков тепла снег вдруг начинает слезиться и пропитываться влагой, которая с наступлением ночи превращается в ледяную корку. Идешь по этому насту на лыжах и не опасаешься, что провалишься в глубокий снег. Это птицам, тем же куропаткам да рябчикам, теперь приходится нелегко. Проснутся утром в снегу, а пробить прочную ледяную корку над головой не могут – вот она и погибель. Но так уж устроена природа, где жизнь и смерть постоянно идут рядом.

Почувствовав первое тепло, тайга начинает медленно просыпаться, и на стволах дерев с южной стороны выступают капли духовитой янтарной смолы. Ерёма вдыхает этот запах и радуется жизни. Даже домой в такие дни не хочется возвращаться. Ну что там сейчас? Одна и та же серая картина. А здесь жизнь!

Просыпается природа… Вот уже и таежный великан сохатый, а вместе с ним и северный олень согжой сбросили старые тяжелые рога. На их месте появились быстрорастущие молодые, покрытые кожицей с коротким густым бархатистым мехом.

Прибавилось света – и тут же ожило зверье, засуетилось. У волков пора свадеб – древние инстинкты подсказывают им, что настало время продлевать свой род. Беспокойными они становятся, смелыми и алчными, порой открыто и дерзко нападая на стада оленей.

Зима нынче выдалась для зверовиков удачной. Снегу было не столь много, потому он не мешал им целыми днями кружить по тайге, выслеживая дичь. Это при большом снеге не набегаешь много, когда каждый шаг тебе дается с трудом. Идешь и постоянно проваливаешься в него. Даже лыжи, бывает, не спасают, хотя они у здешних охотников широкие, точно снегоступы. Они их сами делают из оленьих шкур, пропитывая медвежьим жиром от влаги.

Обычно Ерёма ходил на дальний свой участок пехом, чаще на лыжах, но вот теперь, когда и вовсе стало мало снега, сел на учука. Это тому по глубокому снегу идти тяжело, а по твердому насту оно проще.

Свои ловушки обычно Ерёма проверял раз, ну, бывало, два раза в неделю. Путь не близкий, а нужно еще от прежнего похода отойти. Мужик он молодой и крепкий, но и он уставал порой так, что потом долго отлеживался на койке, восстанавливая силы. В такие часы домашние его не беспокоили. Даже дети вели себя тихо, понимали: отец выбился из сил.

Но потом он снова становился бодрым и приветливым, и тогда уже можно было и за водой попросить его сходить, и в магазин, и животных накормить. И делал он это все с удовольствием, а то и с куражом. Так бывает, когда человек очухается после тяжелой болезни и ему вдруг захочется летать.

В тот день он, как обычно, встал ни свет ни заря и, накормив животину, стал собираться в дорогу. Начало весны – время обманчивое. Не смотри, что днем солнце припекает, ночью все равно мороз прижмет. Потому надо одеваться по-зимнему. Вот и он первым делом отыскал меховые носки – доктон, которые вместе с другими вещами приготовила ему в дорогу Арина, надел душегрейку, влез в эрки, этакие тунгусские штаны из ровдуги, сунул ноги в унты, после набил инмэк, небольшую ручную сумку, продуктом, о котором позаботилась еще с вечера мать. Когда закончил приготовления, накинул на себя якодыл – меховую доху из зимних шкур оленя, напялил на голову авун и вышел на мороз. Надо было готовить в путь учака.

Завидев его, залаяли собаки – будто в предвкушении близкой охоты. Но он сегодня их не возьмет с собой. Если их брать, то надо брать и корм для них – далавун, а это лишняя тяжесть. Ничего, как-нибудь и без них обойдется. Если что, у Ерёмы винтовка имеется, так что ему даже амикан не страшен. Ну а с волками он давно дружит. Он в них никогда не стреляет, напротив, даже пищей с ними делится. За это те ему благодарны. Чтобы выказать эту свою благодарность, они, случалось, выгоняли на него изюбря, а то и сохатого. Однажды он гнался на лыжах за раненым согжоем, так волки остановили оленя и держали его до тех пор, пока не подоспел Ерёма…

Учак его, трехлеток Гилюй, тоже ушки навострил. Раздувая ноздри, скребет воздух, пытаясь распознать намерение Ерёмы. Да ведь и так ясно, что тот собрался в тайгу. Вон как оделся тепло. Да и оружие при нем. Винтарь – на крупную дичь, дробовичок – для соболиной наживы. Но возьмет ли он его? И только когда хозяин вывел его из заградка и стал снаряжать, он понял, что предстоит дорога. Притих, прикрыв тяжелыми веками свои ясные глаза, и терпеливо стал ждать, когда Ерёма взнуздает его и закрепит на нем свои доспехи.

Но вот и все. Прощайте, женщины, прощайте, сыновья! Ваш Ерёма отправляется в дальний путь. Ждите его и просите духов, чтобы они послали ему побольше трофеев, а главное – дали бы возможность вернуться назад.

– Когда ждать-то, Ерёма? – как всегда сдержанно, спросила Арина.

– Жди!.. – не глядя на нее, коротко ответил охотник и пришпорил учака. – Киш! Киш! – торопит он его. Дорога дальняя, так что легкой прогулки не получится. – Киш! Киш!..

– Ерёма! – кричит ему из-за ограды сосед Фрол. – Счастливого пути! Храни тебя Бог!

– Угу… – только и буркнул Савельев.

Последнее время Ерёма сильно болел, это после того, как его поломал амикан. Он вообще думал, что до лета не встанет с постели. А времени на всякие болезни у него не было – надо было в тайгу идти, деньги зарабатывать. Ну а разве пойдешь, когда на нем такой тяжелый панцирь из гипса. Пришлось упрашивать молодую фельдшерицу Татьяну, чтобы та его раньше времени с него сняла, – просто сил не было больше ждать. Девка артачилась, ссылалась на науку, но он все-таки уломал ее. Знал бы, что с ним будет, может, и не стал так торопить время. Но человек ведь не может заглянуть в завтрашний день, оттого часто и случаются с ним всякие беды. Было б не так – и бед было бы меньше.

Сейчас вроде рана его не беспокоит. Иногда только стрельнет что-то в поврежденной ключице, заставив вздрогнуть и прикусить от боли язык, а так ничего, жить можно. Вот только фельдшерица советовала ему не шибко-то ломать себя, а то, мол, снова придется лечить кости. А для этого опять же время потребуется. Он обещал ей беречься. Хороший человек, думает, надо ей мясца подбросить. А то живет на всем магазинном…

Выбравшись из поселка, Ерёма направил Гилюя на север. Якодокит – дорога к якутам. Привычный для него путь. Он бы его и с закрытыми глазами угадал. Вот и учак его идет уверенно и споро, потому что не раз ступал этой тропой. Солнце медленно поднимается над тайгой, орошая ее нежными брызгами света. Воздух чистый и прозрачный… Вот сейчас посильнее пригреет солнце, и тут же густо запахнет смолой. И то будут запахи жизни. Смерть пахнет не так. Тревожно пахнет так, зовуще и безнадежно. И еще веет пронзительным холодком – будто бы из расщелины какой горной…

…А когда закончится овилаха бега, начнется месяц пробуждения – туран бега. Это будет второй весенний месяц, когда дни станут еще длиннее, а ночи короче. Когда солнце поднимется еще выше над тайгой и коснется своим лучом дремлющего черного ворона, с пробуждения которого для тунгусов начинается настоящая весна. «Карр-карр!» – возвестит он о ее начале громким криком, разбудив от долгого зимнего сна все живое. И проснется тайга, и защебечет на все голоса, и закопошится, и просветлеет; вскроются таежные ключи, оттают небольшие озерца, а у берегов рек появятся проталины. Жизнь забьет ключом! Днем над головой запищат поползни и чечетки, свадебно засвистят в кустарниках по-над горными ручьями рябчики; на восходе солнца пробные вылеты на токовища сделают глухари, чьи настоящие свадебные пиры начнутся только в мае. «Карр! Карр!»

Переменчива погода в апреле, капризна. В ясные дни уже по-весеннему тепло. Повсюду тают последние снега, бегут ручьи, а воздух свеж и весь напитан влагой. Окинешь тайгу с высокого места взглядом, и она покажется тебе огромным желтым ковром, похожим на барсучью шкуру, и в этой бескрайней лиственничной желтизне прозрачными кажутся широкие речные долины, покрытые к весне голубизной. А тут вдруг небо затянут косматые тучи, и все краски вокруг разом померкнут. Повалит снег. Да такой густой, что в двух шагах ничего не разглядишь – сплошная белая пелена. «Однако опять зима вернулась», – скажут тунгусы. Но потом небо прояснится, выглянет солнышко, и только что выпавший снег тут же начнет таять. И снова побегут меж дерев ручьи, тайга наполнится птичьим гомоном и перезвоном капели. И так бывает по нескольку раз в день.

Зима с весною соревнуются, говорят люди. Кто в этой схватке вконец победит, знают все. И потому веселее становится на душе – даже петь порой хочется.

«Карр! Карр!» – звучит в тайге голос весны. Если городские презирают эту птицу, то у тунгусов ворон издавна в почете. Ворон, говорят они, был когда-то человеком, а потом превратился в птицу, оставив в своем характере все человеческие черты. Он предан своим родным местам, как и орочон, терпеливо переносит все невзгоды – и голод, и холод, и грозы с ураганами… И другое – всю жизнь эти птицы остаются верными друг другу, а еще они на удивление чуткие и душевные существа. Тунгусы даже уверяют, что ворон оберегает оленей от хищников, помогает разыскивать диких животных во время охоты, своим криком предупреждает охотника о приближении опасного зверя, того же медведя или рыси… Ну и, конечно, нет в тайге лучшего санитара, чем ворон, который, вместо того чтобы нападать на все живое, предпочитает поедать в дальних глухоманных ее уголках всякую падаль.

Но до того времени, когда самка ворона первой из таежных птиц сделает кладку и начнет высиживать птенцов, остается еще несколько недель. А пока что снега еще не сошли, а только лишь дрогнули под первым натиском весны. Посмурнели, почернели, набухли… Едет Ерёма на своем верном учаке, а под копытами у того ледяной наст похрустывает. «Хрумсь, хрумсь… Хрумсь, хрумсь…» Хо-ро-шо! Ажно петь хочется. И он затянул песню, которую певал еще его дед. Пел про то, как весело идет олень по тайге, как хорошо и вольготно живется тунгусам в родном краю, как добрые духи оберегают охотника от всех невзгод и не дают злым духам завладеть его телом и душой… «Хрумсь, хрумсь… Хрумсь, хрумсь…» Идет олень, идет, сам отыскивая нужную тропу. Ловит он своими чуткими ноздрями тревожные запахи тайги, одновременно прислушиваясь к протяжному пению хозяина. Знает: когда Ерёма поет, все в мире спокойно, а значит, и бояться нечего. Вот если он вдруг умолкнет…

Песнь Ерёмы оборвалась в тот момент, когда он, проехав на учаке верст двадцать, неожиданно увидел человеческие следы. И тревожно стало ему. Будто б кто-то вдруг явился к нему с недоброй вестью, наполнив его душу предчувствием беды. И забегали, словно белки по кругу, мысли в его голове, и тело покрылось холодным потом. Это чувство беды усилилось, когда возле знакомого тальца, что пульсировал в распадке меж двух высоких сопок, он увидел висевший на суку икэчен – старенький походный котелок. Тут же на мокрых камнях валялась голова довольно крупного яруна, во лбу которого виднелось небольшое пулевое отверстие. Ерёма неторопко слез с учака, подошел поближе и обмер. Ишь ты! – покачал он головой, сразу поняв, в чем дело. Охотник он опытный, потому не только следы читает, но и безошибочно скажет, какой пулей был убит тот или иной зверь. К примеру, пуля, выпущенная из его винтовки, оставляет более четкий след, потому как убойная сила тут о-го-го какая, а этот свинец как будто дрогнул, встретив препятствие, и чуть скользнул в сторону. «Калашников!.. Точно он!..»

Ерёма огляделся. Заметив торопливо уходившие от тальца в глубину зарослей следы, насторожился. Видно, кто-то увидел его и испугался – вот и сбежал. Сидит, поди, сейчас где-то в кустах и наблюдает. А что наблюдать? Вышел бы – поговорили. Может, заблудился человек – значит, надо дорогу ему указать. Если же то убивец какой, тот же беглый зэк, и того надо пожалеть. Ведь тоже живое существо. Может, он голоден, а то и болен. Это ведь тайга, и здесь нет теплого угла. Все сыро и мрачно, а до лета еще далеко…

Ерёма продолжал шарить глазами вокруг, надеясь, что опытный его взгляд уловит в этом частоколе дерев что-то живое, – ан не удалось. И тогда он сел на учака и пошел по следу. Так он шел, пока не заметил знакомые самэлки, затесы на деревьях, которые он оставлял всякий раз для ориентира, чтобы не сбиться на обратном пути с дороги. Где-то здесь, у подошвы яна, голой каменной горы, где находился небольшой сосновый бор – дягдаг, стояла на стороже одна из его ловушек. Охотный участок Савельевых аккурат начинался отсюда и пролегал вглубь тайги на десятки километров, где были расставлены его капканы.

Однако ходить по чужим следам не было времени – нужно было проверять чирканы да заряжать их свежей приманкой, которую еще предстоит добыть.

Сойдя со следа, он свернул в сторону и погнал Гилюя туда, где у него находилась первая ловушка.

К его удивлению, она оказалась пуста. Заметив рядом с ней на талом снегу четкий след от сапога, все понял…

Решил ехать дальше. Однако и в других его ловушках соболя не оказалось…

У, подлые росомахи! – не на шутку разозлился Ерёма, явно подразумевая под росомахами двуногих хищников. Но если таежный зверек грабит ловушки, чтобы не подохнуть с голоду, то зверь в обличье человека делает это с совершенно иным умыслом. Скорее всего, подумал Ерёма, кто-то решил заработать на его трофеях.

Однако свой бы никогда на это не пошел. Для тунгусов это большой грех, чтобы красть друг у друга соболей. Это то же самое, если бы вдруг у городского угнали его автомобиль. Значит, это чужак! – тут же решил Ерёма. Но откуда он здесь? Ведь в этих глухих краях, кроме охотников-тунгусов, сроду никого не было… А может, строители? Ну те, что «железку» тянут в тайге? Хотя вряд ли. Те бы никак не миновали Бэркан, а другого пути нет.

Но это с юга, а ведь есть еще север… Есть запад… Есть восток… Может, оттуда эти люди пришли?.. Но кто они? Геологи? Строители? А может, беглые зэки?.. Ну а соболь-то им зачем? Чтобы продать? Так ведь первый же заготовитель, которому они попытаются сбыть шкурки, их и «заложит». Можно, конечно, в город их увести. Но и там нет никакой гарантии, что повезет. Сколько таких уже случаев было! Бывало, уговорит какой-нибудь заезжий ухарь здешнего охотника продать ему соболей, а когда попытается сбыть их в городе – тут же и нарвется на ОБХСС. Вот и тюрьма. Это ж не Америка, где все можно, тут с этим строго…

Чтобы выследить вора, Ерёма спешился. Привязав учака к дереву и взяв наизготовку винтарь, крадучись отправился по чужому следу. Идти пришлось недолго. Поплутав средь дерев и кустарников, он наконец вышел к старой корявой сосне, в которой имелось дупло. Попытался заглянуть в него – не смог: слишком было высоко. Подходящих сучков, чтобы забраться по ним вверх, тоже не оказалось, поэтому пришлось возвращаться за Гилюем. Может, думал, встану ему на круп и тогда…

Ему повезло. Забравшись на дерево, он сунул руку в дупло, пошарил там и, нащупав пушистый соболиный хвостик, вытащил тушку зверька на свет. Потом вторую, третью, четвертую…

Вот, значит, где этот жулик устроил себе склад, усмехнулся Ерёма. Думал, никто не найдет. Дурак! Да разве от орочона что спрячешь? Ведь у него и глаз звериный, и нюх, а кроме того, у него еще и голова на плечах имеется. Так что прячь, не прячь ворованное – все равно конец один… И хорошо, если охотник тебя пожалеет, а то ведь и пулю можно схлопотать. Так издревле здесь ведется: коль своровал – получай. И это не какая-то там месть дикого таежного человека – это голос справедливости, закон, испытанный веками, это, в конце концов, в крови у орочона, который привык честно идти по жизни, не ведая другого способа существования.

То же самое может случиться, если ты по неосторожности или по злому умыслу вдруг убил в тайге дикушу – корягу, как ее называют охотники. Это святая птица для северного человека. Она настолько доверчива, что подпускает к себе буквально на расстояние вытянутой руки. Тот же рябчик, только чуть больше размером да окрас его темнее. Те, кто не знает законов тайги, из «мелкашек» ее бьют, а то и просто обыкновенными петлями ловят. Подведут осторожно такую петельку к птичьей голове, накинут на шею и тянут. Бывает, целый рюкзак набьют изверги дикушей. Лень им стрелять по ключам рябцов – вот и ловят эту добродушную птицу.

А вот тунгусы или те же якуты только в голодный год ее берут, когда бывает трудно добыть пропитание. Но в сытые годы ни-ни! Потому, коль увидишь перья дикуши на земле, так и знай, что это или лиса постаралась, или какой-то злой человек. И тогда лучше не попадайся, злодей, на мушку таежнику… Возьмет да не подумавши пальнет в тебя. Так бывает, когда рука человека сама научилась за многие годы реагировать на обстоятельства или же слушать голос природы… У писателя Новикова-Прибоя в одном рассказе корабельный кок, что многие годы прослужил на корабле, так же вот по инерции, то есть без сознательных усилий убил человека. Все вроде бы началось с шутки. «Бей!» – сказал кашевару один матросик, положив голову на чурбак. Думал, тот не посмеет – человек ведь. А у кока привычка была рубить все, что лежит на том чурбаке. Вот и ахнул… Конечно, здесь ни о каком законе природы говорить не приходится – только о многолетней привычке, однако параллель напрашивается…

Вот и у Ерёмы палец тут же сам лег на спусковой крючок, когда он увидел гору перьев возле одного из дерев, где, видно, разделывали птицу. Уже второй раз с ним это случилось за последний неполный час. Первый раз это произошло тогда, когда он понял, что у него украли соболей…

Пошел дальше по следам. Вот след недавнего костра, притоптанный вокруг снег, шампуры из сыкты, птичьи остатки в виде мелких косточек… Вот здесь кто-то спал. И, видно, не один. Много валежника вокруг костра. Кто же они?.. Если судить по следам, шли в казенной обуви. Может, солдатня, а может… Да, точно, такие следы бывают и от подошв зэковских сапог. Если то беглые, тогда надо быть начеку…

Его сразило с первого же выстрела. Били из засады. Пуля попала в плечо. Он упал. Ну вот и все… Сейчас его добьют, и душа его, покинув тело и землю, которая является Средним миром и по-орочонски зовется Дулин буга, полетит к Полярной звезде, которую его народ называет Санарин, где находится вход в Верхний мир, в Угу буга…

Над ним весело бегала по веткам улюки, белка, удивленно наблюдая эту странную картину. Уж не злой ли это дух прилетел за мной? – подумал Ерёма. Нет, он не сильно-то верил в чудеса, но тут вдруг на него что-то нашло. И тогда он мысленно обратился к Сэвэки, духу-покровителю всего живого, чтобы тот не позволил злому духу Нижнего мира Арги забрать его с собой. Он же еще молод, у него жена только-только забрюхатила третьим – неужто он помрет? Как же ему не хочется сейчас расставаться со своей душой! Он даже пожалел ее… Это ж сколько ей придется лететь! Попробуй вначале доберись до этой Полярной звезды… А там ей еще предстоит одолеть эту широкую бурную реку Тунето… Он же помнил из рассказов стариков, что, когда человек умирает, хэян, душа его прижизненная, раздваивается на души оми и хэян, каждая из которых поселяется на своей родовой территории. Оми – на звезде Чалбон, а хэян – на втором ярусе Верхнего мира. Умерший вместо души хэян приобретает душу мугды, которая находится в его теле до тех пор, пока полностью не разложатся сухожилия на суставах. После этого мугды отделяется и летит в Нижний мир, в землю Буни.

Но, достигнув второго яруса Нижнего мира, где протекает река Тунето, она не может сама переправиться через нее – для этого нужен шаман, который должен будет сопроводить мугды в землю Буни. Во время обряда шаман придет в Нижний мир, разыщет Еремину душу и на плоту переправит ее в землю Буни.

Если Ерёму не сожрут звери и его найдут, весь поселок придет провожать его мугды в землю Буни… Люди не будут плакать, потому что у тунгусов плакать на похоронах не принято. Все потому, что расставание это бывает временное – все они скоро встретятся в другом мире. Его разденут догола, грудь и живот обмоют кровью жертвенного оленя или теплой водой. После этого оденут в лучшие одежды и уложат на коврик – кумалан.

Интересно, во что родные его нарядят? Ведь у него… Впрочем, у него есть костюм, который он только раз и надевал, когда какой-то большой районный начальник года три назад вручал ему в клубе орден за его труд.

А гроб?.. Будет ли гроб или же его по старинному обычаю уложат в измазанную кровью жертвенного оленя колоду, напоминающую собой ладью?.. Наверное, все-таки это будет колода. В нее вместе с его телом положат патронташ, охотничий нож, еще что-то, чем он пользовался при жизни. И понесут его соседи-родичи на руках через весь поселок. Там, за поселком, ладью с телом укрепят на постаменте из тесаных бревен, так, чтобы голова покойника была направлена на заход солнца. Под ней разведут костер, в который шаман Митряй, камлая над усопшим, будет лить жир для окуривания и просить духов, чтобы тело и душа Ерёмы беспрепятственно оказались там, где им и положено быть после смерти.

Потом его отнесут в той же ладье на Черный ключ, на кладбище, опустят ладью в могилу, а потом зароют ее, поставив сверху гобчик – камень, который послужит надгробием. Ему бы, конечно, лучше, чтоб его на острове похоронили. Там вольготнее, чем в тайге, оттуда горизонт просматривается. А Ерёма всю жизнь любил всматриваться в горизонт – будто бы хотел разглядеть свое счастье. Взберется порой на высокую сопку и глядит, глядит… Оттуда хорошо видно все. И река видна, и цепи гор, и тайга, и озера… Хорошо!..

Похоронят Ерёму, и будет он так лежать в одиночестве и тоске, потому как по обычаю его народа на кладбище у них просто так не ходят. Боятся люди покойников, потому и обходят такие места стороной. А что их бояться? – думает Ерёма. Живых надо бояться, а не мертвых.

Сколько он так пролежал в тяжких раздумьях, Ерёма не знает, только вдруг он услышал чьи-то шаги. Глянул и обмер: вокруг него столпились какие-то бородатые люди, которые стали с любопытством рассматривать его, будто бы того убитого согжоя.

– Эй, Кешка!.. Живой, что ли? – наклонившись к Ерёме, спросил один из них. Ерёма не ответил. – Ну, что молчишь? Али подох уже?..

– Давай-ка, братва, поднимем его… – предлагает кто-то из бородачей, и в следующую секунду несколько молодых сильных рук приподняли его с земли и привалили спиной к старой шершавой лиственнице.

– Ну что, очухался, Кешка? – присел перед Ерёмой на корточки худой широкоскулый бородач, одетый в темную потрепанную овчину. Это был Грек.

Охотник покосился на него и нахмурился.

– Я не Кешка… я Ерёма… – негромко проговорил он.

Бородачи смеются.

– Да чего уж там – все вы Кешки узкоглазые! – издевается Грек.

И снова смех.

– Зачем стреляли в меня? – неожиданно прерывает их веселье Ерёма. – В человека нельзя стрелять…

– А это мы на всякий случай! – издевается уже другой бородатый – этакий ноздрястый леший с густыми черными бровями и взглядом бешеного пса.

– Во-во, на всякий случай… – осклабился Грек. – Правильно, Филин, говоришь… – не оборачиваясь на подельника, произнес он. – Ну что, волчара, укажешь нам дорогу к жилью? А то братва уже устала по тайге бродить, домашнего похавать желает. Как твоя баба – хорошо готовит?

Ерёма молчит. Его сильно тревожат слова бородача. Нет, он уже не за себя боится – за других. И прежде всего за свою семью… Да если эти люди придут в их поселок, они такого натворят! Бандиты, одним словом. Нет уж, дорогу на Бэркан я вам, росомахи проклятые, ни за что не укажу! Хоть убейте – не укажу…

– Ну что молчишь, а Кешка? – вновь обращается к нему Грек.

– Да ты вдарь его хорошенько прикладом по башке – сразу заговорит, – предлагает Аноха.

– Или же копыта откинет… – усмехнулся Шепелявый.

– Нет, он нам живой нужен, – говорит Грек. – Ну как, идем, что ли, к тебе в гости? – спрашивает он Ерёму. Тот качает головой: дескать, никогда. – Ну тогда мы тебя вот на этом дереве и вздернем, – указывает он взглядом на старую лиственницу, рядом с которой сидит Ерёма. – Неужто не хочешь живым вернуться домой?..

Охотник прикрыл глаза, и скупая мужская слеза выкатилась из-под его левого века. Это он уже мысленно прощался с жизнью, потому как точно уже знал, что никогда этих бандитов в дом к себе не приведет.

– Давай, кончай его и пошли… – произнес кто-то из бородачей. – Не хочет жить – пусть подыхает. А мы и без него как-нибудь дорогу к жилью найдем.

– Точно! – поддержал его кто-то из товарищей. – А за то, что этот фраер не захотел помочь нам, мы вырежем всю его родню… Отыщем их и того…

Эти слова заставили Ерёму встрепенуться. Он вдруг с ужасом представил, как эти бандиты будут издеваться над его матерью, над его женой, над его детьми, и у него чуть было не разорвалось от страха и отчаяния сердце.

– Ладно… так и быть – отведу вас к людям… – угрюмо произнес он. – Только пообещайте не делать никому зла…

Те снова гогочут.

– Да нет, что ты, мужик! Мы же ведь люди мирные, нам только бы в баньке помыться да пожрать, – с ухмылкой произнес Филин.

Сборы были недолгими. Посадив раненого Ерёму на Гилюя и прихватив с собой соболей, бородачи велели охотнику вести их в поселок. А чтобы он никуда не сбежал на своем олене, они привязали к шее животного длинный гуж, который потом по очереди держали.

Некоторое время Ерёма ехал молча, погрузившись в свои невеселые думы. Боль в плече не стихала – видно, пуля сделала свое черное дело, задев кость. Порой ему вообще становилось невмоготу, и он едва сдерживал себя, чтобы не застонать. Боялся, что бандитам это не понравится и они пристрелят его. Так и ехал, сидя в седле, словно истукан, моля духов о том, чтобы они дали ему силы пережить это.

Неожиданно его обожгла страшная мысль… А вдруг эти росомахи не выполнят своего обещания, вдруг они устроят в поселке погром?.. Нет, надо что-то делать, иначе соседи проклянут его. Лучше б, скажут, ты сгинул в тайге…

И тогда он велел Гилюю ехать в обратную сторону. Целый день они потом плутали по тайге, а наутро, попив кипятку и закусив остатками изжаренной на костре дикуши, они отправились дальше. И снова Ерёма ведет их в глушь подальше от дома. Однако скоро бандиты раскусили его.

– Ты что ж это, сволочь, водишь нас по тайге, точно Сусанин поляков? – схватив охотника за шиворот, да так, что из Ерёмы дух чуть было не вышел, зашипел Грек. Сильный был черт, а еще бешеный в своем порыве отчаяния. Он-то думал, скоро в чистую постель ляжет, предварительно набив брюхо нормальной едой, а тут этот фраер…

– Да что ты, гирки! Что ты, друг! Я и сам не понимаю, как это так получается… Ну не могу найти дорогу – хоть убей, – клянется Ерёма. У него жар – видно, рана воспалилась, – и потому он едва держится в седле.

– Ну сейчас ты быстро у меня все вспомнишь! – зарычал Грек и, схватив беднягу за рукав, рывком сбросил его с оленя. Потом он ударил его ногой в живот, потом еще и еще.

Примеру вожака последовали и другие.

– На тебе, сучара, на!..

– У, фуфлогон косорылый! У-у!..

– Ломай ему ребра!..

– Мажь по земле!

– По почкам его, по почкам…

– Вот так!.. Будешь знать, фраер позорный, как поганку мутить!..

Избитого до полусмерти Ерёму бандиты решили бросить в тайге и попытаться самим найти дорогу к жилью.

– Надо идти на юг, – сказал Аноха. – Ну, подожди… – с ненавистью смотрит он на тунгуса. Тот лежал весь в крови и стонал. – Вот доберемся до твоей семейки – никого не пощадим.

Теряя сознание, Ерёма с ужасом подумал о том, что эти волки и впрямь могут расправиться с его семьей.

– Я… вспомнил… вспомнил дорогу… – едва слышно проговорил он.

– Поздно! – усмехнулся Грек. – Все равно ты уже не жилец.

– Без меня вы не дойдете… – говорит Ерёма. – Все… все сгинете в тайге…

Это был уже весомый аргумент. Посовещавшись о чем-то, бандиты вновь усадили охотника на оленя. Давай, дескать, веди, коль хочешь жить.

И снова он ведет их по тайге. От слабости он уже не может сидеть в седле – привалился щекой к шее Гилюя и с трудом держится за нее.

– Ну-ка глянь, косорылый, правильно ли идем? – то и дело спрашивает его Грек.

– Правильно… правильно, – приподняв голову и глянув вперед, отвечает Ерёма. Казалось, ему были знакомы в этих краях каждое дерево, каждый кустик, которые и помогали ему ориентироваться. Порой, когда Грек в очередной раз заставлял его поднять голову, он вдруг просил идущих впереди принять вправо или, напротив, влево.

Так и шли, пробиваясь сквозь сплошной частокол листвяка, через густые заросли кустарника, завалы деревьев, то порой поднимаясь на пологие склоны сопок, то опускаясь в горные долины, покрытые еще неоттаявшими к этому времени марями.

– Да где ж вы, косоглазые, живете? Что-то больно долго уже идем, – после очередного многочасового перехода начал наконец беспокоиться Грек.

– Скоро уже… – приподняв голову и сориентировавшись, еле слышно проговорил Ерёма. – Вон за той горой и наши дома…

И точно. Пройдя распадком еще с километра два, они оказались на окраине довольно большого поселка. Несколько рядов серых бревенчатых пятистенков, от которых вверх, в высокое бездонное небо уходили белые дорожки дымов. Где-то заголосил петух; забрехала вдали собака, в ответ ленивым эхом прозвучал лай другой… Вот мы и дома… – тяжело вздохнув, подумал Савельев.