Тридцать девять

– Главное – не забывай, кто ты такая, – говорит Мегги.

Все время, пока полиция находится в лавке, она крепко держит меня за руку, как будто боится отпустить. Я переживаю, что виновата в том, что произошло, потому что отперла заднюю дверь, хотя и знала, что нельзя. Но ведь я просто хотела помочь человеку найти собачку. Я не знала, что у него на самом деле не было никакой собачки.

Все время, пока у нас полиция, Мегги делает доброе лицо, хотя оно и выглядит немножко сломанным. Перед их приездом она сказала, что нам всем нужно сыграть небольшую роль и что очень важно, чтобы я выучила свои реплики. Она заставляла меня произносить их снова и снова с моим лучшим английским произношением.

Я должна была запомнить три вещи:

1. Плохой человек обманом заставил меня открыть дверь.

2. Плохой человек держал пистолет (а вовсе не нож) и целился в меня.

3. Папа (Джон) отдал ему деньги, но человек все равно не хотел меня отпускать, поэтому они стали драться, и пистолет выстрелил.

Больше мне ничего нельзя говорить, нужно отвечать, что я не помню, хотя на самом деле я все помню. Нельзя говорить о Майкле – человеке, который говорит, что он мой дядя. Не знаю, почему они решили, что я могу о нем заговорить. Нельзя говорить, что это пистолет Мегги и что это она застрелила плохого человека. Джон сказал, что очень важно действовать по сценарию из-за личного дела Мегги. Не знаю, о каком именно деле он говорит, у Мегги всегда куча дел.

Полицейские провели у нас не один час. Женщина, которая задает мне вопросы, говорит, что я очень храбрая девочка, и дает мне леденец, но я его не хочу. Я не чувствую себя храброй, я чувствую себя напуганной. Полицейские уходят, и, кажется, доброе лицо Мегги уходит вместе с ними. Как бы я хотела, чтобы оно осталось! Не знаю, сколько сейчас времени, но на улице уже темно. Наверное, уже поздно. Я гадаю, будем ли мы все-таки ужинать и будет ли на ужин картошка фри. Но потом вспоминаю, что у нас больше нет фритюрницы. После того, что случилось с Хомой, Мегги ее выбросила.

Она поднимает меня с пола и несет сквозь лавку. Я обвиваю ногами ее талию, а руками держусь за шею. От нее пахнет духами номер пять, и я чувствую себя в безопасности. Экраны в лавке еще включены, но звук выключен, и тихие лошади бегают и прыгают через преграды как будто тайком. Глядя Мегги через плечо, я замечаю, что пол лавки покрыт мусором, но сегодня она не просит меня подмести, а вместо этого несет наверх по лестнице в квартиру, через кухню, в зеленую ванную и ставит в ванну.

– Раздевайся, – велит она, и я раздеваюсь.

Я теперь всегда делаю, что мне говорят.

Мегги на секунду исчезает, а потом возвращается с коробкой чистящего порошка «Блеск», который я по вечерам сыплю в ведро, чтобы вымыть пол.

– Садись, – говорит она.

У нее странное лицо. Оно как-то неправильно перекошено, и от одного его вида у меня начинают дрожать коленки. Она сует в ванну затычку, поворачивает горячий кран и ждет. Сначала вода, подступающая к моим ступням, кажется мне холодной, но к тому моменту, как она добирается мне до косточек на ногах, она уже теплеет. Даже слишком.

– Пожалуйста, можно добавить холодной? – прошу я.

– Нет.

– Вода горячая.

– Вот и хорошо, – говорит Мегги, сыплет немного порошка на мокрую мочалку, а остальное высыпает в ванну – все, что было в коробке. Вода жжет мне кожу. Я пытаюсь встать, но она сажает меня обратно. – Закрой глаза, – говорит она и начинает тереть мне лицо с такой силой, что мне кажется, что порошок стирает кожу со щек. Я ору, но Мегги, кажется, меня не слышит. Она продолжает тереть, а вода продолжает жечься. – У тебя на руках кровь, тебе нужно отмыться, – говорит она, натирая мне руки, ноги, спину.

Вода такая горячая, и от мочалки так больно, что я ору так громко, как не орала еще никогда. Звук, выходящий из моего рта, даже не похож на мой голос. Я слышу, как Джон барабанит в дверь ванной, но Мегги заперла дверь, и он не может войти.

Когда она кладет меня в постель, у меня болит все тело.

Она не утешает меня и не целует на ночь.

У меня красная кожа, а горло болит от крика, но теперь я веду себя тихо.

Я одна в темноте, но в моих ушах все еще звучит последнее, что сказала мне Мегги, как будто она шепчет эти слова снова и снова. Она заперла меня в комнате и выкрутила лампочки из лампы на потолке и из ночника возле кровати, хотя знает, что я боюсь. Я хочу есть и пить, но есть и пить нечего. Я закрываю глаза и прижимаю ладошки к ушам, но все равно слышу ее слова.

Она говорит, что я убила его, – значит, это так. Мегги никогда не врет.

Я убила маму, а теперь я убила и плохого человека.

Я все время делаю что-то плохое, хотя этого не хочу.

Я плачу, потому что думаю, что я очень плохой человек, и еще потому что думаю, что Мегги меня больше не любит, и это огорчает меня больше всего на свете.