Мои впечатления о чудесах. Беседа с Владимиром Крупиным

Назад: Само создание мира — это чудо. Беседа с Мариной Кравцовой

Дальше: «По нашему делу было явлено столько чудес, сколько я потом нигде не видел». Беседы со священником Николаем Блохиным

Владимир Николаевич Крупин — первый лауреат Патриаршей литературной премии имени святых Кирилла и Мефодия, академик, член президиума Академии российской словесности, сопредседатель правления Союза писателей России.

Владимир Зоберн:

— Владимир Николаевич, случались ли чудеса в вашей жизни?

Владимир Крупин:

— Мои впечатления о чудесах связаны в основном с Великорецким крестным ходом, который вот уже 600 лет ежегодно свершается в Вятской земле и проходит путь от Вятки к месту обретения иконы святителя Николая. Южная, обращенная к Спасским воротам Кремля, церковь Покровского собора освящена в честь иконы святителя Николая Великорецкого. В последнее время Великорецкий крестный ход возглавляет отец Геннадий. Крестный ход идет неделю. Три дня на реку Великую, день там, два обратно.

Банка консервов

Мы шли обратно. Позади был праздничный молебен, купание в Великой после водосвятного молебна. Обратно нас обычно идет меньше раза в два, а то и в три. «Туда идут все, — говорит отец Геннадий, — и званые, и призванные, и оглашенные идут, а обратно — избранные».

В этот раз туда шло более тысячи людей, обратно — триста с небольшим. На привале, уже к вечеру, оказалось, что у нас и еды-то совсем мало. Сели мы своей группой, человек десять. Нет, больше. Отец Геннадий, две его дочери, маленький сын, врач Нина Аркадьевна, крановщик Саша из Чепецка, журналист Алексей из Саратова, я, еще двое певчих, диакон Андрей, еще кого-то и не помню. Открыли банку кильки в томатном соусе, разломали последние полбуханки, отец Геннадий благословил трапезу. Черпали по кругу. Еще были перышки зеленого лука. Саша всегда старался успеть в своем котелке вскипятить чай — хоть каждому по паре глоточков для бодрости.

И вот мы едим, едим. Наелись. Саша чай заваривает.

— Чего ж это не доели, — говорит Нина Аркадьевна, — не оставляйте, банку-то заканчивайте.

И тут мы и поразились. Нас больше десяти, банка консервов одна, да и то совсем маленькая. И полбуханки на всех разве много? А все наелись, все сыты. Я помню, потянулся к банке, чувствую, что больше не хочу, другие также. Попили Сашиного чайку. Отец Геннадий прочел благодарственную молитву. Он меньше всех удивился, только улыбнулся, когда кто-то эти банки с килькой незаметно менял.

Нет, банка консервов была одна. А нас много. И все встали и пошли, будто со званого обеда.

Незапертый дом

Женщина, никак не могу вспомнить ее имя, рассказывала, и не только мне, как она в прошлом году пошла на крестный ход и только к концу первого дня спохватилась, что оставила незакрытым дом. Дом на окраине Кирова, отдельный, больше в нем никто не живет. Ох, ах, что делать? Советовали ей вернуться, но она сказала: «Нет уж, пойду. Как Бог даст». И пошла. И прошла весь крестный ход. А это неделя.

Вернулась домой. Сразу почувствовала — в доме кто-то есть, дверь нараспашку. Нарастопашку, как у нас говорят. Она встала на крыльце, боится войти. Вдруг изнутри выходит молодой небритый мужчина, кидается перед ней на колени и кричит:

— Выпусти меня, выпусти меня ради Бога. Я тебе все верну, все отработаю, выпусти!

— Дверь же открыта, — ответила она, — выходи.

— Не могу, не могу! Старик не пускает.

— Какой старик?

— Невысокий такой, седенький. Я залез к тебе, холодильник очистил, еще чего прихватил, вот оно, все целое, и к двери пошел. А в дверях этот старик. И ничего не говорит. И так мне страшно. Ночью пытался выйти, он снова в дверях. Выпусти или хоть в милицию сдай.

— Какая милиция, иди. Не поджег — и спасибо, ничего мне не надо.

— Старика боюсь.

Женщина прочитала молитву, выпустила этого мужчину.

Существует многократно проверенное поверье, что у тех, кто идет на крестный ход, за это время ничего не случится ни с домом, ни с родными и близкими. Но верить — одно, а испытать на себе — другое.

Теплица

Нынче был такой ураганный ветер, и как раз в начале крестного хода. Много было разговоров, что таким ветром непременно порушит теплицы, даже и крыши, если слабые, снесет. Елена, одинокая женщина, отвезла до крестного хода мать-старуху в больницу и шла молиться за нее. Жили они вдвоем. Елена шла и переживала, что теплицы ветром порушило, целлофан порвало, что ночные морозы загубят и огурцы, и помидоры.

Когда она вернулась, то увидела, что так и есть: теплицы повалены, укрытия над растениями никакого. Соседи рассказали, что и у них все переломано. Но они-то хоть тут были, хоть быстро поправили. Елене одной было не поправить теплицы, нанять кого-то помочь было не на что. Она разобрала, отнесла к бане каркас теплицы, а под обломками каркаса обнаружила совершенно целые, не поломанные и не почерневшие от мороза ростки. Огурцы даже дали уже третью пару листочков. Тогда как у соседей было по два. И вот всем селом приходили смотреть, как у Елены без теплицы выросли овощи всех раньше, всех крупнее. И никакая тля их не тронула. Елена приносила матери в больницу свежие огурцы, приносила побольше, чтоб хватило всей палате.

Косметичка

Шла на крестный ход женщина Люба. Тащила с собой огромную косметичку, сумочку такую дамскую, набитую разными кремами и средствами от комаров, клещей, для кожи. Люба говорила, что у нее очень чувствительная кожа, чуть что — и сразу аллергия, что даже и умереть может от укуса комара, осы или овода. Так врачи ей говорили. Люба рассказывала, что раз ее укусила стрекоза и она (не стрекоза, а Люба) была в реанимации.

На каждом привале Люба лезла в косметичку и обрабатывала кремами все открытые места: лицо, шею, ноги. И шла так до следующего привала.

И вот однажды, подходя к остановке, Люба со страхом и ужасом обнаружила, что забыла косметичку. Вернуться? Куда там, ушли далеко. Да и где ее там искать? Стала спрашивать у женщин, но никто никаких косметических препаратов с собой не нес. Старуха Маргаритушка вообще даже так сказала:

— Что вы все комаров-то гоняете, им тоже надо поесть, целый год нас ждали.

И даже еще и так выразилась:

— А вы когда кого кусаете да когда из родных кровь пьете, не думаете, что Господь вас возьмет и прихлопнет?

— Всё, — сказала Люба, — я пропала, мне не жить.

А комаров, мошки, разного гнуса было в тот год предостаточно. Люба на привале лежала под курткой, на ноги натянула толстые, жаркие чулки. Дальше пошла, обливаясь потом, вся закутанная. Потом — дышать-то надо — стала выглядывать. Одним глазом, двумя. Потом нос высунула, потом и чулки поменяла на легкие. Потом, когда проходили светлую лесную речушку, умылась как следует, смыла остатки косметики и шла уже как все. Ясное дело, что кусали ее комары, как и всех. Но ничего плохого с Любой не случилось.

А про косметичку Любы шутили, что из-за нее небось лесные модницы лисички передрались. Маргаритушка сказала Любе, что молилась за нее. Да и все мы. Да и она сама.

Владимир Зоберн:

— Расскажите еще чудесную историю из жизни.

Владимир Крупин:

— Вот несколько историй.

Молитва матери

«Материнская молитва со дна моря достанет» — эту пословицу, конечно, знают все. Но многие ли верят, что пословица эта сказана не для красного словца, а совершенно истинно, и за многие века подтверждена бесчисленными примерами?

Отец Павел, монах, рассказал мне случай, происшедший с ним недавно. Он рассказал его, как будто все так и должно было быть. Меня же этот случай поразил, и я его перескажу, думаю, что он удивителен не только для меня.

На улице к отцу Павлу подошла женщина и попросила его сходить к ее сыну. Исповедать. Назвала адрес.

— А я очень торопился, — сказал отец Павел, — и в тот день не успел. Да, признаться, и адрес забыл. А еще через день рано утром она мне снова встретилась, очень взволнованная, и настоятельно просила, прямо умоляла пойти к сыну. Почему-то я даже не спросил, почему она со мной не шла. Я поднялся по лестнице, позвонил. Открыл мужчина. Очень неопрятный, молодой, видно сразу, что сильно пьющий. Смотрел на меня дерзко: я был в облачении. Я поздоровался, говорю: ваша мама просила меня к вам зайти. Он вскинулся: «Ладно врать, у меня мать пять лет, как умерла». А на стене ее фотография среди других. Я показываю на фото, говорю: «Вот именно эта женщина просила вас навестить». Он с таким вызовом: «Значит, вы с того света за мной пришли?» — «Нет, — говорю, — пока с этого. А вот то, что я тебе скажу, ты выполни: завтра с утра приходи в храм». — «А если не приду?» — «Придешь: мать просит. Это грех — родительские слова не исполнять».

И он пришел. И на исповеди его прямо трясло от рыданий, говорил, что он мать выгнал из дому. Она жила по чужим людям и вскоре умерла. Он даже и узнал-то потом — даже не хоронил.

— А вечером я в последний раз встретил его мать. Она была очень радостная. Платок на ней был белый, а до этого темный. Очень благодарила и сказала, что сын ее прощен, так как раскаялся и исповедался, и что она уже с ним виделась. Тут я уже сам с утра пошел по его адресу. Соседи сказали, что вчера он умер, увезли в морг.

Вот такой рассказ отца Павла. Я же, грешный, думаю: значит, матери было дано видеть своего сына с того места, где она была после своей земной кончины, значит, ей было дано знать время смерти сына. Значит, и там ее молитвы были так горячи, что ей было дано воплотиться и попросить священника исповедать и причастить несчастного раба Божия. Ведь это же так страшно — умереть без покаяния, без причастия. И главное — значит, она любила его, любила своего сына, даже такого, пьяного, изгнавшего родную мать. Значит, она не сердилась, жалела и, уже зная больше всех нас об участи грешников, сделала все, чтобы участь эта миновала сына. Она достала его со дна греховного. Именно она, и только она силой своей любви и молитвы.

Помогающий всем

С одной женщиной-режиссером был такой случай. Она православная, что, заметим, для режиссеров редкость. Снимала она на Алтае, близ Белухи, фильм. Съемки велись с вертолета. Вдруг мотор в нем заглох, стали падать. Конечно, у вертолета есть способность лопастями тормозить падение, как-то планировать и смягчать приземление. Но это когда внизу поле, хотя бы лес, а тут — горы, скалы, пропасти. Женщина закричала (позже вспоминала, что совершенно внезапно для себя): «Отче Николай, спаси, погибаем!» И опять же совершенно чудесным образом вертолет перенесло через пропасть и усадило на снегу огромной поляны.

Вера — в ней все дело.

Но скажи нашей верующей бабушке, что святитель Николай — не русский, а грек, она, пожалуй, и обидится. Как это так может быть: Николай Чудотворец — да не русский? Быть не может. Не может, и все тут. Ведь наш святитель Никола-зимний в полушубочке, в валенках, усы и борода в инее, глаза добрые, ласковые. Но и строгие.

Вспомним известный рассказ о том, как он спас вора от погони. Вор бежал и взмолился святителю: «Спаси!» Святитель указал на шкуру, содранную с дохлой лошади. В нее завернулся вор, погоня не заметила. Но святитель спас вора еще раз, уже окончательно. «Смердит тебе мертвечина, в которой ты был? Так вот, так же мерзка твоя молитва пред Господом из твоих уст. Иди отмойся и впредь не воруй». Исправился вор.

По молитвам блаженной Ксении Петербургской

…И опять не было счета чудесам, происходящим по молитвам святой Ксении.

— Кого ты звала на помощь? — спросил у жены умирающий муж, которого врачи приговорили к смерти.

— Блаженную Ксению, — ответила жена.

— Да, это была она. В зимней шубе и валенках. Подошла, и я почувствовал прохладу и исцеление.

Бывало и другое. Один муж сильно пил. Несчастная его жена ходила на могилу блаженной Ксении и молилась. Однажды утром она увидела: супруг стоит перед ней и детьми на коленях и просит прощения.

— Я больше в рот ни капли вина не возьму. Ко мне пришла святая Ксения и сурово сказала: «Перестань пить! Слезы твоей жены и детей затопили мою могилу», — рассказывал мужчина.

Ташлинское чудо

Любимый старший брат мой Борис Николаевич работал в отделе главного технолога на ВАЗе в Тольятти. От почти первых шагов наших «Жигулей». Когда мы с другим братом, Михаилом, и сестрой Антониной приехали на похороны, нас поразило обилие людей, пришедших с ним попрощаться. И оркестр был, и речи были. Но главное — отпевание. Стояла зима. Было очень холодно. И на улице, и в храме. От певчих при пении поднимался пар, который походил на кадильный дым.

Сколько же мы наслушались добрых слов о нашем Борисе, Боже мой! Сидела на поминках за столом старая гвардия ВАЗа. С болью говорили о том, что уже нахлынули убийцы российской экономики, жучки-паразиты приватизации, что завод убивается, растаскивается. И что брат наш — конечно, не один он — сопротивлялся нашествию жадности и хамства. Оказывается, брат и его единомышленники искали пути замены нефтяного топлива на другие виды энергии. Но их лабораторию и поджигали, и громили. Разве могли нефтяные короли позволить, что еще кто-то, кроме них, будет наживаться на топливе для машин? Вдобавок и миром будет труднее управлять!

А я примерно за два-три года до этого приезжал в Самару, и мы с Александром Громовым, редактором журнала «Русское эхо» были в Тольятти. Саша и раньше говорил о Ташлинском чуде, и мне хотелось побывать в Ташле. А человек, с которым Саша договаривался о машине, поехать не смог. И Борис — а он был очень болен — сказал, что нас отвезет на своих «Жигулях», что в Ташле бывал. Жена брата очень была против, даже расшумелась.

— Да он же, смотрите, еле на ногах стоит. А кашляет как! А температурит вторую неделю! Убить хотите?

Но Борис, надо знать его характер, был непреклонен. И мы поехали. Саша рассказывал, что именно вазовцы оборудовали источник в Ташле.

— Да еще как! — сказал Борис. — Наши делать могут. Купаться будете?

— Не купаться, а погружаться, — поправил я.

— Ну давайте.

Не скажу, что брат Борис был набожен, но то, что был богобоязнен, это точно. Относился к моим трудам с пониманием.

Вел он машину по снежной дороге. Иногда его душил кашель, и он даже останавливался и перемогал приступ. Я очень страдал и корил себя за то, что не уговорил его остаться. Приехали. Зашли в храм. Купили, поставили свечи. Взяли и с собой на источник.

О, источник был весь сверкающий серебром нержавейки. Сходы и выходы из него были художественно оформлены. Да-а. Ну вазовцы!

— Если б вы еще подогрев обеспечили, — пошутил я.

Мороз же был, мороз. Брат стоял и смотрел, как мы раздеваемся.

— Борис! — позвал я. — На Великорецком крестном ходе, там ведь хоть и начало лета, но вода тоже ледяная. И все верующие — старики, старухи, дети — идут в источник. И никогда ни с кем ничего плохого не было. А?

Разделись до адамова костюма. Стали, обратясь к иконам, к горящим свечкам, читать молитвы: «Символ веры», «Отче наш», «Богородице Дево», «Правило веры и образ крепости». Крестясь и окончательно замерзая, ухнули в жидкий хрусталь источника. Да ведь и он весь был из сверкающей стали. Солнечные блики от потревоженной воды играли на стенах.

— Господи, благослови! Во имя Отца! — перекрестились — и раз, с головой! Ох, ожгло! — И Сына! — и снова с головой! И снова крестимся: — И Святаго Духа!

— Слава Тебе, Господи! — выходим, пылающие жаром.

А брат-то Борис, брат-то мой, уже тоже разделся.

— Борис, ты что? — ужаснулся я.

— Значит, вам можно, а мне нельзя? — смело шагнул он в обжигающие волны.

И мы с Сашей Громовым, одеваясь, поем «Отче наш» для раба Божия Бориса. Он совершенно хладнокровно, будто у него всегда так, тоже трижды окунается.

Набрали воды, поехали. И еще брат — присягаю, что говорю правду, — выпил здоровенную кружку из Ташлинского источника. Вода-то, опять же, ледяная.

Едем. Я с тревогой поглядываю на него. Он улыбается:

— Все нормально!

Вот так и было. И жена его, ожидавшая его скорой смерти, получила выздоровевшего мужа.

Сено в стогу

В случае, о котором я рассказываю, участвовали люди, которые живы-здоровы и могут подтвердить мои слова. Да и с чего бы мне врать.

В июле, после крестного хода, я был в Советске — это город в Вятской земле, районный центр, бывшая слобода Кукарка. Можно было бы в демократическом экстазе вернуть имя Кукарки, а жители сказали: нет, Советск — хорошее, русское слово, будем советскими, а Кукаркой назовем ресторан на рынке. Раньше в Советске была шутка — приезжим говорили: «Вы находитесь на дважды советской земле».

Там я остановился у давнего знакомого, врача Леонида Григорьевича. Большое хозяйство, которое он держал, поднимало его с солнышком и укладывало за полночь. Шли дожди. Леонида Григорьевича больше всего тревожило, что на лугах в пойме Вятки лежит скошенное сено, плохо сохнет, может пропасть.

Назавтра к вечеру я собирался уезжать. Это, конечно, огорчало Леонида, все-таки я бы помог. На сенокосе, особенно на гребле, лишней пары рук не бывает. Дети Леонида рвения к метанию стога не проявляли. А мне, сохранившему воспоминания о счастливой поре сенокоса в большой семье, хотелось ощутить в руках и грабли, и вилы. Но что будешь делать — не метать же влажное сено: сгорит, сопреет.

После обеда накануне дождь перестал. И хотя солнышко явно загостилось в заоблачном доме ненастья и нас не вспомнило в тот день, потянуло спасительным ветерком. И ночью обошлось без дождя. И утро стояло ясное. Но по всем приметам дождь надвигался. Леонид глядел и на север — тучи, и на запад — тучи, вздыхал.

— А на день не можешь еще остаться? — спросил он меня.

— Никак, Леонид, никак. Остается жить мне тута один час, одна минута. Но давай съездим, хотя бы пошевелим, перевернем.

— Бесполезно. Смотри, — он показал на небо. — Может, помолишься?

А до этого, именуя себя материалистом, Леонид часто втягивал меня в разговоры о религии. Тут я не стал ничего говорить, ушел в дом. В доме у него были иконы, которые остались от матери Лилии Андреевны, жены Леонида. Теща у него, по его словам, была набожной.

Вздохнув, я перекрестился и прочел «Отче наш». Кто я такой, великий грешник, чтобы Господь меня услышал?! Но так хотелось помочь хозяевам, особенно Лилии Андреевне, которая по болезни не могла уже быть на гребле, но прямо горькими слезами плакала, что если не будет сена, то придется телочку Майку пустить под нож. «Не переживу, — говорила она, — не переживу, если будем убивать Майку, такая ласковая, только что не говорит».

Во дворе Леонид возился у своей трижды бывшей и четырежды списанной «скорой помощи».

— А кто еще поможет метать?

— Брат двоюродный Николай Петрович, жена его Нина, ты, я — четверо на стог. Нормально?

— Нормально. Поехали. Не будет дождя. Леонид расстегнул куртку, перетянул широкий ремень-бандаж на животе — мучился с грыжей, — поглядел на меня, на небо и пошел звать Николая Петровича с женой.

Николай Петрович много не рассуждал. Сел в кабину рядом с Леонидом и скомандовал:

— Заводи… глаза под лоб.

Когда спустились к Вятке, проехали вдоль ее прекрасных берегов и достигли огромной поляны, которая была выкошена тракторной косилкой, когда я осознал, что все это скошенное пространство надо нам сгрести, стаскать, сметать, то подумал, что пришел последний день моей жизни. Надо запомнить напоследок красоту вятской родины, подумал я.

Молчаливая жена Николая, Нина, уже тихонько шла впереди, сгребая первую волну влажноватого сена. Но я заметил, что двигалась она хоть и медленно, но непрерывно. Глядишь — она тут, а посмотришь — уже там. Николай, ее муж, человек огромного роста, работник был невероятной мощи и производительности. Он орудовал граблями почти в метр шириной и с ручкой метра в три. Мое восхищение им его подстегивало. Обошли поляну раз. Обошли, под запал, и два раза. Солнце наяривало во всю мощь. Но жара была тревожной, душной, земля парила.

— Бесполезно, — в отчаянии говорил Леонид. — И нечего даже мечтать, смотрите, со всех сторон затаскивает.

И точно. Уже и солнце с трудом стало прорываться сквозь рваные темные тучи, уже мелкие капли упали на запрокинутые лица.

— Копнить! — скомандовал Николай и побежал к машине за вилами.

Бегом-бегом скопнили. Надо ли говорить, что я все это время творил про себя Иисусову молитву попеременно с тропарем святителю Николаю «Правило веры и образ кротости». Дождика не было, но и солнца тоже.

— Поехали, — обреченно сказал Леонид. — Дождя когда не будет потом, копны развалим, просушим…

— Как Бог даст, — впервые подала голос Нина.

— Леонид, — спросил я, — вот мы в эти дни всё вели богословские диспуты. А вот конкретно: если сегодня поставим стог сухого сена, ты поверишь в Бога?

— Да как же ты поставишь? — Леонид прямо вытаращился на меня.

— Не я, а мы все вместе. Так как?

— Смечем — поверю.

Сверкала водяными жемчугами наша поляна, стояли темные тяжелые копны. Небо вокруг хмурилось. Над нами еле-еле расчистилось светлое высокое пространство. Пришел ветерок, стало выглядывать и греть солнышко. Для начала мы не стали раскидывать копны, а сгребали остальное сено. Потом развалили, разбросали и копны. Мы с женой Николая черенками грабель шевелили сено, растеребливали его сгустки. Леонид и Николай готовили остожье, ставили стожар.

Пообедали. На небо боялись даже поглядывать. Громыхало на западе и слегка посвечивало отсверками далеких пока молний.

Стали метать, выбирая просохшее сено. Потом неожиданно обнаружили, что оно все сухое, можно грести подряд. Сено уже не шумело, а шуршало под граблями. Носилками мы стаскали сено с дальних краев поляны, валили под стожар. Стог настаивал Леонид. Нина подтаскивала сено и подгребала.

Как только у Николая терпели вилы, непонятно. Он пообещал Леониду похоронить его в стогу вместе с сеном, но Леонид, несмотря на грыжу, был так ловок, что распределял наши навильники равномерно по окружности растущего на глазах стога.

Пошли на вторую его половину. Гремело все сильнее. Забегали бегом. Я все читал и читал про себя молитву. Кажется, что и Николай, и Леонид тоже, пусть по-своему, молились. Однажды, внезапно оглянувшись на Нину, я увидел, что она торопливо перекрестилась.

Стали очесывать, равнять бока. Очесанное кидали Леониду. Стог становился огромен. Чисто выгребенная поляна светилась под лихорадочным, торопливым солнцем, как отражение чего-то небесного.

Дождь, было видно, шел везде — и у Вятки, и за Вяткой, и на горе, в деревне. Не было дождя только над нами.

Николай подал Леониду вицы — заплетенные петлей березки, которые Леонид надел на стожар и по одной из них спустился. Он даже не смог стоять на ногах, так и сел у стога. Сели и мы.

И только тут пошел дождь.

— Ну, крестись, — сказал я.

Леонид только судорожно хватал воздух, растирал ладонью заливаемое дождем лицо и все кивал и кивал. Наконец прорезался и голос.

— Да, — говорил он, — да, да, да!

Владимир Зоберн:

— Владимир Николаевич, что бы вы сказали в заключение нашей беседы?

Владимир Крупин:

— Мы, православные, только тем и отличаемся от всего мира, что верим в чудеса. А как не верить, когда они на каждом шагу! В западном мире чудес нет, там вершина всех стремлений — идеал. Для этого у них расчет, наука, обязательное объяснение непонятного. Но зачем его объяснять, если оно необъяснимо? Как объяснить радугу? Как понять, что она всегда бывает на Великорецком крестном ходе? Конечно, это знак Божией милости к нам. Нам больше и объяснять ничего не надо. А всякие дифракции, дисперсии, интерференции — они как раз для упертых умников. Им, видимо, больше нечем заняться.

Начнем с азов. А азы надо начинать с вершин. Для начала запомним, что в Боге познаваемо только то, что Он непознаваем. Достаточно знать, что Он сотворил и нас, и мир вокруг нас, и всякую травинку и животинку. Этого хватает для благоговения и воспитания в себе святости. И еще ответьте на детский вопрос: что делал Господь до сотворения мира? Подумайте. Что? Ответ: готовил ад для любопытных. Есть же пределы проникновения в тайны. И было ли хотя бы одно открытие, совершенное без произволения Божия? Другое дело, как человек использует эти открытия. На пользу себе или во вред?

Но не унимаются умники: всё болтают о первоначальном взрыве, о живой клетке, строят коллайдеры, выкапывают и сравнивают черепа, все что угодно, лишь бы доказать, что мы — дети эволюции, потомки шерстяных тварей, но не Божии творения. Даже дико и смешно: людям хочется думать, что их предки спрыгнули с дерева, а до этого были инфузориями. Хотят, чтобы Бога не было в нашей жизни. А как без Бога, если как раз Он — Творец этой жизни!

У меня в жизни чудеса непрерывны. Молился о внуке у мощей младенца Гавриила Белостокского — и внук родился в день его памяти (3 мая). В день Святого Христова Воскресения приехал из Лавры в Никольское, в свой домик. Вхожу, а в нем перед иконами горит свеча. Кто ее зажигал?

Это радостные чудеса, а бывают и другие. Вот, например, батюшка запретил мне выпивать, а я не послушался и выпил. И иду, и хорошо мне. И вдруг как будто кто-то толкнул меня в спину. Да не как будто, а реально, физически толкнули в загривок и сунули носом в землю. На ровном месте…

А вот главное чудо. Приехали к старцу Паисию ученые, которые занимаются космосом. Он спрашивает: «Видели, дети, Бога?» — «Нет». — «А почему? У вас же такая техника, вам столько денег платит государство, то есть народ!» — «Это сложно, отец, — говорят они, — мы работаем над новыми кораблями». — «Ничего сложного, — сказал им старец, — мы тут, в монастыре, не на кораблях, на одних сухарях каждую ночь до Бога долетаем!» Чудеса из чудес — бессмертная душа, исповедь, приобщение Святых Христовых Таин. Вот чем мы, грешные, награждены. И нам ли, сотворенным по образу и подобию Божию, не верить Богу и тому, что Он всеведущ, всесилен и всемогущ? Проснулся, подошел к окну — солнце, а на подоконнике цветок расцвел. А ночью и солнца не было, и цветка. И откуда они взялись?..

Назад: Само создание мира — это чудо. Беседа с Мариной Кравцовой