Николай Владимирович Блохин родился в 1945 году. В 1979-м занялся распространением православной литературы, которая тогда была под запретом. За это был осужден на три года. Потом за религиозную пропаганду в местах лишения свободы срок продлили еще на два года. Писателю пришлось побывать в четырех тюрьмах и пятнадцати лагерях. Свою первую повесть «Бабушкины стекла» Блохин написал в следственном изоляторе.

Священник Николай Блохин — лауреат Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия за значительный вклад в развитие русской литературы. Автор многих повестей и рассказов: «Глубь-трясина», «Татьяна, дочь царская», «Пепел», «Джой и Джемми», «Отдайте братика», «Царское дело», «Божьи уловы», «Рубеж» и других.

— У моей дочери вспыхнуло воспаление легких. В больницу привезли в тяжелом состоянии. Ребенку три годика. Пятница, в субботу и воскресенье врачей нет. Поглядели и сразу списали со счетов — не жилец. Что делать? Я все деньги собрал и два дня, всю субботу и все воскресенье, ходил по храмам, всюду заказывал молебны, ставил свечи, сам со слезами отчаяния и надежды молился. В Троице-Сергиеву Лавру съездил. В понедельник утром иду в больницу, в одной руке сумка с продуктами, в другой — с игрушками. Прихожу в регистратуру, а мне говорят: «Что вы нам голову морочите! Вашу дочь уже выписывают». «Как?! Не может быть!» Оказалось, может. Я уговорил врачей показать мне рентгеновские снимки, сделанные в пятницу и утром в понедельник. На пятничном — тяжелейшая пневмония, на другом — все чисто, как ничего не бывало. Чудо? Чудо. Я в Комсомольске-на-Амуре сорок дней валялся с пневмонией. А тут — два дня. Чудеса действуют только на тех, кто их искренне хочет, кто в них всей душой верит…

— По нашему делу было явлено столько чудес, сколько я потом нигде не видел.

— Расскажите хотя бы об одном.

— Представьте себе 1980 год. Типография «Искра революции» работает на нас. Мы напоили начальника цеха, чтобы он вместо Карла Маркса делал одни молитвословы. И еще сделал книжку Сергия Нилуса. В те годы за это сразу давали «червонец» (десять лет). И вот я прихожу за тиражом. А там, как во всех типографиях ЦК, первый отдел производит профилактический осмотр печатаемых изданий: вдруг затесалось что-нибудь запрещенное?

И тут появляюсь я, чтобы посмотреть 800 экземпляров Сергия Нилуса. Этими книгами, пока без обложки, набит длинный «пенал», который стоит на полу. И, чтобы они держались плотно, туда засунули с одной стороны пустой блок бумаги и с другой стороны — тоже чистую пачку. Остальные 800 штук — вот этих вот, за которые дают «червонец».

Это был первый день, когда устроили профилактику. Входят трое ребят из первого отдела, а мастер ждет меня у «пенала» с Сергием Нилусом. Можете себе представить?

— Наверное, начальнику было, мягко сказать, не по себе…

— Они спрашивают: «У тебя здесь что?» А он весь дрожит и что-то лепечет. Они говорят: «Бумага, да? Дай-ка крайний вон тот блок». Он достает его — действительно бумага. Казалось бы, профессионалам достаточно было взглянуть на мастера — и все стало бы ясно. Он весь взмок и так далее. Не надо никаких пинкертонов — только глянь. Не видят!

«А дай-ка еще этот вот, с другого края». Вынимает, дает — просто бумага. Казалось бы, все, третий любой бери — и засыпался. Ведь обычно три раза берут. Но вот этого третьего почему-то не последовало. «Ладно, все в порядке». И ушли.

ЧК из двери — я в дверь. Столкнулся с начальником цеха и обалдел. «Ты чего?» — говорю. А он весь трясется. «Погоди, стой, в чем дело-то?!» И он мне излагает — в чем. «Мама родная!» — думаю. И вдруг он лепечет: «К-к-к-кому свечку ставить-то?»

«Вот теперь давай разберемся. Ясно кому — Николаю Угоднику». — «Подожди, они сейчас уйдут, тогда заберешь». — «Да теперь уже ничего не страшно. Ты понял, что не надо бояться? Ты понял, кто стоит за нами? И что мы делаем дело серьезное? Дело Божие. Так или нет?» Кивает. «А свечку иди ставь в церковь, только не сейчас, сначала помойся».

Мой напарник приехал, мы спокойно взяли тираж и в открытую пошли к машине.

— Но если бы вас тогда «загребли» за такую литературу, то не миновать бы вам допросов с пристрастием, подобных тем, которые вы описали в романе «Рубеж».

— Тут не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Но! Когда ты четко решил, что делаешь дело правильное, дело Божие, — ничего не бойся! Бог тебе поможет в самой безнадежной ситуации.

Меня в Лефортово ни разу не назвали на «ты». Допрашивали очень корректно. И только однажды я попал на настоящий перекрестный допрос, правда, без применения силы. Включают юпитеры — в лицо и в затылок, через три минуты 50 °C точно. И четверо начинают по очереди задавать тебе пустые дурные вопросы, от которых у тебя «крыша едет». «Фамилия?» А это уже четвертый допрос, и каждый раз ты называл свою фамилию…

Тогда я вообще перестал отвечать: делайте со мной что хотите, ничего не скажу. Господи, помилуй! Зато после этого моя молитва раз в тысячу стала сильнее той, что была на воле. Просто «Господи, помилуй», сказанное в таких условиях, очень многого стоит. Ты, Боже, сказал, что не дашь никому крест, который выше сил. Господи, помилуй!

Все это продолжалось полчаса. Я пришел в камеру и прикинул: если бы меня допрашивали десять минут, засунув иголки под ногти, — всё, хана! А это ведь делали когда-то.

Я понял, что допросы образца 1937 года не просто не выдержу — да я подпишу, что воровал у Суворова танки и продавал их Тамерлану! Что копал подземный ход от России до Индии, а докопался до Америки и стал предателем. Поэтому судить кого-то из тех, кто не выдержал допросов, — никогда в жизни!

— Выходит, сейчас, когда нет этих ужасов, мы живем в хорошее время?

— Хорошее. Но оно всегда было такое. Тогда — потому что я в тюрьму попал, к Богу приблизился, писателем стал. Сейчас — потому что на воле можно молиться и писать правду.

— Некоторые называют вас исповедником и даже мучеником…

— У меня об этом другое мнение. Представьте себе ШИЗО (штрафной изолятор): камера два метра на два, и в ней 18 человек. Жаркое лето, и в ШИЗО 50 °C минимум. (Ну, меня надо было по всем таким местам прогнать.) Люди мучаются страшно. Там был «день лётный и день пролётный» (день кормят, день нет) — есть охота! А параша — сплошное безобразие: высокая бочка железная с зазубринами (специально такую сделали, чтобы люди травмировались): попробуй залезь на нее. 18 человек, и у всех вши. Людей сажали туда на 15 суток.

Десять дней я пребывал в молитве, не замечая этих проблем и не испытывая мучений. Но вот на секунду у меня проклюнулась подлая мысль, что я страдаю за Христа… И вот тут-то тот покров, которым Господь меня покрывал, с меня был снят. Через две секунды я почувствовал, что невыносимо хочу есть. Что я безумно хочу в туалет. И вши по мне забегали. А до этого я ничего этого не чувствовал.

Меня ткнули носом: вот кто ты есть — нуль без палочки без Божия покрова. Чего захотел — мученик!

Я чувствовал, что кончаюсь. И тогда впервые взмолился царю Николаю II, новомученику: «Царь Никола, ну дурак я, ну прости! Больше не буду». Тут открывается «кормушка», и местный вертухай обращается ко мне: «Пошли! Тебе амнистия». А ведь мне еще пять суток надо было сидеть!

Вот я вышел, шатаясь, и на колени упал. Вертухай мне: «Ты чего?» Я говорю ему: «Спокуха!» А про себя: «Господи, слава Тебе! Благодарю тебя, царь Никола». И по мне перестали бегать вши. Я не чувствовал, что хочу есть. Про туалет тоже забыл.

Мне сказали: «Ну так и быть, ну на тебе». «Не гавкай, мученик хренов! — это уже я сам себе. — Вот тебе цена без Него! Ты смотри, прикинь: те люди, у большинства которых нет того, что есть у тебя, они держатся. Поэтому цени. И что делать? Молись, не уставая! За тобой „Глубь-трясина“ (это мой любимый роман, который я начал писать в зоне). Тебе сказано, и всё — делай!..» — «Господи, — говорю, — сделаю!» Через два года я закончил этот роман, за который получил Государственную премию, он выдержал четыре издания.

Но не это главное. А то, что я узнал о себе, что было мне открыто, когда я сидел в карцере. Всем пожелать этого страшно. Могу лишь посоветовать: если когда-то проклюнется мысль, что ты представляешь из себя что-то, то вспомни про покров Божий, цени его и молись, чтобы он был. И чтобы никакого «мученика» не было в мыслях.

— В знаменитой документальной книге «Отец Арсений» рассказывается о потрясающем случае: в будке, продуваемой насквозь, на сорокаградусном морозе оставили замерзать священника и студента. Они были в теплой одежде, но при таком холоде обычно люди умирали через два часа. А эти продержались двое суток и даже не простудились, потому что непрерывно молились Богу. Говорят, что с вами в тюрьме произошло подобное.

— Ну, до чудес отца Арсения мне очень далеко. Дело было так. В саратовскую тюрьму «Третьяк» я попал по «раскрутке», по довеску политическому (продлили срок на два года). Идет зима, а меня сажают в карцер. И если за тобой телогрейка числится, то ты идешь в ней, а если нет… Тебя раздевают до трусов и дают простую пижаму. За мной телогрейка не числилась, поэтому я пошел в домашней пижаме в камеру, а в ней — минус восемь. Там стены очень толстые, а стекол в окне нету. Зэки спасались тем, что вынимали из телогрейки вату и затыкали окно. Но вертухаи потом все вытаскивали. А я оказался в карцере с открытым окном в одной пижаме, словно пришел на пляж. Койка на двух столбах привернута к стене, спать на ней разрешали только ночью. Что мне оставалось делать? Только ходить и молиться.

Это было в Великий пост, поэтому я читал молитву Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…» И вот я хожу-хожу, хожу-хожу, забывая обо всем, почти бегом. И через час мне уже жарко! Сажусь на тумбочку бетонную. Вертухай: «Чего-нибудь надо?» «Надо, — говорю. — Закрой „кормушку“». И снова начинаю ходить.

Наконец можно спать. Но долго на таком морозе не пролежишь. Поэтому коленки в зубы (под подбородок) и калачиком на койку. Только на полчаса — потом колотун начинается. Вот когда я научился «отрубному» сну — самому глубокому, когда ты отключаешься полностью: можно стрелять над ухом, топтать тебя — ничего не почувствуешь. Но за полчаса такого «отрубания» физиология восстанавливается, словно ты проспал всю ночь. А дальше опять надо ходить и молиться.

Десять суток я ходил… Сколько я тогда молился, я не молился за всю оставшуюся жизнь. До сих пор не догнал. Чтобы догнать, надо опять сесть.

— Как же это ходить десять суток подряд, высыпаться за полчаса, постоянно пребывать в молитве? Это же невозможно для человека!

— С Богом все возможно. Тут выбор простой: или ты ходишь и молишься, или ты покойник. Такими вещами не шутят: мне вправду было жарко! В одной пижаме при минус восьми. Зато когда я пришел в свою камеру, где плюс двенадцать, мой сокамерник дрожит, а я кричу: «Красота! Ташкент! Курорт!»

Тогда я окончательно понял, что все в руках Божиих. Только надо просить Его о помощи. Есть такая молитва: «Господи, не дай мне выпасть из руки Твоей», — вот все, что нужно, ничего больше.