Глава XIII
Хагенау, Германия
Апрель 1193 г.
Едва переступив порог большого зала императорского дворца, Ричард почувствовал, что все взоры устремлены на него. В них не чувствовалось открытой враждебности, преобладало скорее любопытство, и король предположил, что слух о его оправдании в Шпейере докатился и сюда. Сопровождаемый караулом, он направился к помосту, придерживая шаг, чтобы канцлер не отставал. Лоншан бросал на него благодарные взгляды, ценя эти мелкие проявления доброты, которые не нуждались в признании. Приближаясь к возвышению, Гийом тихо молился, чтобы государь сумел сдержать свой темперамент, не поддаваясь ни на какие провокации.
Поклявшись себе, что будь он проклят, если снова преклонит колени перед этой бесстыжей свиньей, Ричард пошел на компромисс в виде короткого поклона. Генрих взирал на него с циничной усмешкой.
– Мы рады приветствовать короля английского при нашем дворе. Нас согревает надежда, что вскоре мы ознаменуем нашу дружбу договором о союзе между Англией и империей.
Ричард оскалил зубы в ответной улыбке:
– Я этот альянс ценю не меньше тебя, милорд император.
– Да, – довольным тоном заметил Генрих. – Это замечательно, что между нами такое согласие.
Ричард повернулся к женщине, сидящей рядом с Генрихом. Констанция д’Отвиль вышла замуж поздно, в тридцать один год, поскольку ее племянник, король Сицилийский, не спешил подыскать ей подходящую партию. Она была на одиннадцать лет старше Генриха, и за семь лет брака чрево Констанции еще не наполнялось ни разу. И несмотря на это, Ричард полагал, что супруг не разведется с ней как с неплодной, потому как его претензии на Сицилию покоились на этих хрупких плечах. Джоанна описывала ему Констанцию как красавицу, но Ричард нашел ее чересчур худой. Кожа плотно обтягивала ее скулы, а губы давно отвыкли улыбаться. Остатки былой красоты угадывались только в голубых, как сапфир, глазах. Но сейчас в глазах этих не было чувства, они не выражали ничего. Эта женщина навела Ричарда на мысль о замке, осажденном противником, но намеренном стоять до последней капли крови.
– Госпожа, я рад наконец встретиться с тобой, – произнес король, поцеловав ей руку, и удостоился едва слышной любезности в ответ.
Он собирался поприветствовать дядю императора Конрада, графа Рейнского палатината, но на него энергично налетел епископ Батский.
– Монсеньор, как я рад видеть тебя здесь, в Хагенау!
– Эта встреча состоялась бы раньше, не пожелай император показать мне сначала свой замок в Трифельсе.
Реплики от Генриха не последовало, но Ричард ее и не ожидал. Он наблюдал за реакцией остальных собравшихся. Выражение удивления на лице Конрада. Почти неприметно дрогнувшие уголки губ Констанции. Саварик Фиц-Гелдвин, быстро отведший взгляд. Значит, Конрад не был осведомлен о его визите в Трифельс. А вот епископ знал. С какой стати Генриху доверяться этому пронырливому, самовлюбленному интригану?
Генрих, сидя на троне, наклонился вперед и устремил на Ричарда пронзительный взгляд:
– Теперь, когда наметился наш союз, я стал подумывать о том, как мне лучше проявить свою добрую волю. И тут меня осенило. В моем положении я способен резко изменить твою судьбу к лучшему, милорд король.
Ричард ощутил, как плащ канцлера коснулся его плаща, когда Лоншан подступил ближе.
– И каким же образом, милорд император?
– Мне пришло в голову, что престол архиепископа Кентерберийского вакантен вот уже два года. Случилось так, что у меня имеется идеальный кандидат на эту должность, мой кузен, епископ Батский.
Первой реакцией Ричарда был не гнев, а недоумение. Он воззрился на императора, отказываясь поверить, что даже Генриху хватит наглости так беспардонно вмешиваться в английские дела.
– Как любезно с твоей стороны заботиться об интересах английской церкви. Я должным образом рассмотрю кандидатуру епископа Батского.
– Знаю, что ты учтешь мой интерес. Но право же, рассматривать тут нечего. В конечном счете мой кузен подходит по всем статьям. Я с удовольствием предоставлю в твое распоряжение собственного писца, чтобы тот составил письмо королевским юстициарам Англии, уведомляющее их о распоряжении их повелителя на этот счет.
Лоншан неприметно коснулся руки короля, надеясь, что его безмолвное послание дойдет до адресата. Но оно уже эхом отдавалось в ушах Ричарда: «Сделай все возможное, чтобы удержать Генриха от продажи тебя французам».
– Если это порадует моего нового союзника, то порадует и меня, – ровным голосом сказал он.
Генрих кивнул и на губах его снова обозначился намек на улыбку.
– Хорошо, что между нами царит взаимопонимание, милорд король. Это отличный задел для будущих достижений.
– Государь, как смогу я отблагодарить тебя? – Саварик Фиц-Гелдвин, в мелодраматическом жесте рухнув перед Ричардом на колени, с восторгом смотрел на него. – Какая великая честь! Обещаю, ты не пожалеешь. Я буду предан тебе до последнего моего вздоха.
Ричард смотрел сверху вниз на раскрасневшегося, восторженного прелата, и на лице его не дрогнул ни один мускул.
– Не переживай, милорд епископ, – сказал король. – Мне прекрасно известна цена твоей преданности.
* * *
Следующие два часа были весьма неприятными для Ричарда. Многие из окружения императора стремились представиться ему или возобновить знакомство, начатое в Шпейере. Ему приходилось улыбаться, поддерживать светскую беседу и вести себя так, будто ничего не происходит. Новые его друзья были по преимуществу церковники. Они были очень рады, что теперь, когда король и Генрих вроде как примирились, им не придется делать мучительный выбор между верностью императору и папе. Ричард старался как мог, но у него разыгралась страшная головная боль и он сказал Лоншану, что этот фарс следует немедленно заканчивать.
Гийома удивляло то, что король продержался так долго.
– Я извещу Генриха, что ты готов отбыть, – пообещал он и заковылял к помосту.
Вопреки вежливой формулировке, Ричард понимал, что на самом деле никуда они не отбудут без разрешения на то императора, и это была еще одна горькая капля в и так уже дрянном напитке. Но ожидая возвращения Лоншана, он заметил стоящую в нескольких шагах от него императрицу, которая разговаривала с епископом Вормсским. Как только епископ удалился, Ричард свернул свою беседу с парой архидьяконов и подошел к Констанции:
– Госпожа, могу ли я перемолвиться с тобой?
– Разумеется, милорд король. – Верно истолковав взгляд, брошенный Ричардом на ее фрейлин, Констанция добавила: – Мои дамы не знают французского, поэтому мне редко выпадает шанс поговорить на моем родном языке.
Ричард оценил тонкость, с которой она дала ему понять, что они могут беседовать откровенно.
– Мой канцлер поведал, как сильно ты помогла, устроив ему аудиенцию у императора. Если бы не твоя доброта, я до сих пор наслаждался бы сомнительным гостеприимством Трифельса. Хочу сказать, что теперь среди твоих должников числится король – я всегда плачу по своим обязательствам.
Любому стороннему наблюдателю улыбка Констанции показалась бы вежливой и безликой, настолько же лишенной тепла, как и у ее супруга. Но Ричарду почудилось, что в этих на диво сапфировых глазах мелькнула искра.
– Ты ничего мне не должен, – промолвила женщина. – Все, что я сделала, сделано не ради английского короля, но ради брата Джоанны.
* * *
Сразу после прибытия Ричарда в Хагенау головорезов-караульных из Трифельса сменили стражи куда более обходительные и презентабельные. Во время его пребывания в большом зале они старались держаться как можно незаметнее, а затем проводили в новые апартаменты, которые, как жизнерадостно заверил Марквард фон Аннвейлер, наверняка придутся королю «более по вкусу».
Пока они шли, Лоншан время от времени бросал на Ричарда взгляды. Львиное Сердце смотрел прямо перед собой, лицо его ничего не выражало. Но канцлер знал, что он все еще кипит.
– Мне жаль, монсеньор. Я даже представить не мог, что тебя загонят в подобную ловушку. – Ответа он не дождался, но был слишком озабочен, чтобы хранить молчание. – Сир, есть на самом деле шанс, что монахи Крайстчерча изберут Саварика?
– Нет, – ответил Ричард после небольшой паузы. – Генрих и в Шпейере предоставил мне услуги своего писца, да только он не знает, что я написал одно письмо самолично. Уильям де Сен-Мер-Эглиз повез его в Лондон, и оно содержит просьбу моей матери, что я хочу видеть следующим архиепископом Губерта Вальтера.
Лоншан против воли ощутил боль умирающей мечты, хотя и понимал, насколько несбыточна она была. За него монахи обители Христа, быть может, и проголосовали, поскольку он находился с ними в прекрасных отношениях, но вот Англия никогда бы его не приняла.
– Рад слышать это, – признался он. – Потому как восхождение Саварика на архиепископский престол стало бы верным предвестием Апокалипсиса.
– Никогда тому не бывать, – отрезал Ричард. – Даже если бы я и не отправил письма насчет Губерта Вальтера. Мать слишком хорошо знает меня. Она сообразит, что любое послание в поддержку Саварика Фиц-Гелдвина будет написано по принуждению.
Канцлер закусил нижнюю губу: ему подумалось, что прежде Ричард даже представить себе не мог, как действовать по чьему-то принуждению.
– Мне кажется, ты встретил это возмутительное требование как никогда достойно, – произнес Гийом после затянувшегося молчания. – Пока мы выигрываем войну, ничего не значит проиграть ту или другую битву.
Ричард так резко остановился и вперил в Лоншана такой яростный взгляд, что канцлер против воли вздрогнул, хотя и понимал, что королевский гнев направлен не на него.
– Черт побери, Гийом! Еще как значит!
* * *
Губерт Вальтер и Уильям де Сен-Мер-Эглиз совершили путешествие так быстро, что уже через двадцать дней были в Лондоне. Они приехали даже раньше аббатов из Боксли и Робертсбриджа, хотя те и отбыли из Шпейера двумя днями ранее, и поэтому именно им выпала радость поведать королеве о блестящем выступлении ее сына перед имперским сеймом. Затем Губерт и Уильям сели с Алиенорой обедать в большом зале ее апартаментов в Тауэре. Свободные от ограничений великого поста, повара королевы приготовили изысканное угощение. Поскольку с Пасхи открывался сезон охоты, стол государыни украшала жареная оленина, равно как жаркое из ягненка, пирог из каплуна, щавелевый суп с добавлением инжира и фиников, а также горчица из Ломбардии. Слух гостей услаждали арфа и еще один звук, который придворные Алиеноры очень редко слышали в минувшие месяцы: ее смех.
– Не будь ему судьбой предначертано править, из твоего сына вышел бы превосходный законник, – с улыбкой заметил Губерт. – Он последовательно разобрал каждое выдвинутое против него обвинение и опроверг их, выставив напоказ всю их лживость. Ты бы гордилась им, госпожа. Воистину, то был один из лучших его часов.
– Должно быть, это была воистину блестящая защита, раз даже Генрих вынужден был отступить, – сказала Алиенора, улыбнувшись в ответ. – Сегодня вы с Уильямом поднесли мне самый дорогой из всех даров – надежду.
Затем королева воздала должное стоявшему перед ней на блюде пирогу с каплуном, но мысли ее витали далеко – она обдумывала все, чем поделились с ней сегодня епископ и декан.
Уильям Бривер, единственный из присутствующих в городе юстициаров, стал рассказывать Губерту Вальтеру и Уильяму де Сен-Мер-Эглизу о том, что восстание Джона развивается не так, как принц рассчитывал. Его вторжение с флотом наемных фламандских кораблей не осуществилось, потому как Алиенора созвала ополчение на юго-востоке.
– Тогда граф Мортенский высадился с одними своими силами, разместил в захваченных им в прошлом году замках гарнизоны из валлийских рутье, а сам посмел заявиться в Лондон и потребовать от юстициаров присягнуть ему на верность, поскольку король Ричард якобы мертв. Мы, понятно, отказались, и он вернулся в замок Виндзор, который ныне осаждают Вильгельм Маршал и архиепископ Руанский, епископ Даремский тем временем обложил его замок в Тикхилле.
Алиенора внимала Бриверу лишь вполуха. Каплун был жирным, корочка у пирога сочной и ароматной, но королева даже не замечала, что именно ест.
– Генрих не тот человек, который легко выпустит из рук добычу, – задумчиво произнесла она, отложив нож. – И триумф Ричарда не отменяет того факта, что он остается во власти императора. И что бы тот сейчас не говорил, я никогда не поверю, что он удовольствуется военной помощью во время своей сицилийской кампании. Сдается мне, чтобы вызволить моего сына, нам предстоит уплатить изрядный выкуп.
Обведя высокий стол взглядом, она увидела, что епископ, декан и Уильям Бривер согласно кивают.
– А это означает, что нам нужно перемирие с Джоном.
Бривер повернулся на стуле так резко, что расплескал вино на скатерть.
– Но мадам, мы вот-вот возьмем Виндзор!
– Если мы хотим собрать деньги на выкуп, то не можем и дальше тратить огромные суммы на осаду Виндзора и Тикхилла. И если затребованный выкуп будет так велик, что нам не обойтись без дополнительного налога, то как мы сможем удержать народ от волнений? Ничего не удастся собрать, если в королевстве нет мира, пусть даже мира временного.
Бривер в отчаянии взирал на нее: у него не было сомнений, что дай достаточно времени, они возьмут и Виндзор и Тикхилл. Ему подумалось, не материнское ли чувство влияет на решения королевы? Ведь Джон как-никак ее сын. Но высказать свои подозрения вслух юстициар не осмелился, поэтому посмотрел на клириков: не окажутся ли они смелее. Его ждало разочарование.
– Полагаю, ты права, госпожа, – сказал Губерт. – Нам следует в первую очередь позаботиться о свободе Ричарда, и даже если ради этого придется пойти на не самую приятную сделку, то так тому и быть.
Ответ Губерта успокоил Алиенору – она понимала, что не все юстициары и члены совета согласятся с ней, и поддержка епископа Солсберийского – а вскоре архиепископа Кентерберийского – окажется весьма кстати.
– Как повел себя Ричард, узнав от аббатов про сговор Джона с французским королем? – спросила она.
Губерт усмехнулся:
– Мой братец Джон не из тех, кто способен завоевать королевство, были его слова, достаточно кому-нибудь оказать хотя бы малейшее сопротивление.
За высоким столом послышался смех. Глаза Алиеноры блестели задорным зеленым огоньком.
– Мне думается, этот ответ следует распространить как можно шире, – заявила она с холодной улыбкой, из которой Уильям Бривер сделал следующий вывод: он мог по-прежнему не соглашаться с ней, но больше не подозревал, что материнские чувства уводят ее в сторону.
После того как подали последнюю смену блюд, состоявшую из пропитанных медом вафель и засахаренных фруктов, Алиенора дала своим гостям время полакомиться, прежде чем выкладывать плохие новости.
– Мне бы очень хотелось сообщить, что французскому королю сопутствует успех не больший чем Джону. Но увы, это не так. Филипп вкупе с графом Фландрским проник далеко вглубь Нормандии. Он установил контроль над Вексеном, а теперь в его руках еще Жизор и Нофль.
Оба клирика охнули; им хотелось узнать, как удалось Филиппу взять Жизор, один из самых сильных замков Ричарда в Нормандии. Ответ Алиеноры приводил в оцепенение, вызывая к жизни пугающий призрак измены.
– Прискорбно говорить, – сказала она мрачно, – но кастелян Жизора Жильбер де Васкейль предал моего сына, доверившего ему этот пост, и сдал Жизор и Нофль Филиппу, не оказав ни малейшего сопротивления.
Губерт, не только церковник, но и воин, изрыгнул такое заковыристое ругательство, что его сам Ричард не постыдился бы. Но в отличие от Ричарда прелат сразу же извинился за свою несдержанность.
– Что может быть позорнее, чем предать своего сеньора, зная, что тот томится в плену в Германии? Наверняка в аду есть специальный круг для таких вот мерзких себялюбцев.
– К тому же падение Жизора обескуражило тех, кто в ином случае выказал бы больше готовности драться. – Губы Алиеноры сложились в твердую линию. – Иные из лордов, включая троих из тех, кто сражался вместе с моим сыном в Святой земле, дали согласие на проход войска Филиппа через свои владения. В их числе Жофре, граф Першский, муж моей внучки Рихенцы.
Губерт и Уильям де Сен-Мер-Эглиз переглянулись. При всей огорчительности новостей они не были столь уж неожиданными, ведь эти лорды были вассалами не только герцога Нормандского, но и короля Франции. Вынужденные делать непростой выбор, они, вполне естественно, предпочли обещающий защиту их родовым владениям. Их поступок не стоило судить так строго, как поведение жизорского кастеляна, ведь тот не свои земли оберегал, а сдал замки, доверенные ему королем. И все-таки то были люди влиятельные, и их измена вполне могла и других побудить следовать их примеру.
– Это сильно опечалит короля, когда он узнает, – мрачно проронил Губерт. – Мне известно, какого высокого мнения был он о Жофре Першском.
Алиеноре не хотелось даже думать, что испытает ее сын, пленник в чужой стране, узнав об измене тех, кому он доверял.
– Я получила полное сокрушения письмо от внучки, – спокойно сообщила она. – Девочка в печали, но говорит, что у ее мужа не было выбора, ведь Филипп его король. Хотя в ее словах есть правда, моему сыну не легче будет их принять.
Тягостная тишина повисла в зале, угрожая испортить праздничное настроение от привезенных епископом и деканом новостей. Но Алиенора не собиралась так просто сдаваться.
– Нам следует помнить, что все свои потери в Нормандии мой сын возместит, как только вернется. И ему стоит гордиться преданностью английских своих поданных, а также твердостью союзника в лице шотландского короля. Джон подбивал короля Вильгельма на войну с Ричардом, явно памятуя, как охотно примкнул шотландец двадцать лет назад к мятежу против моего покойного супруга. В прошлом скотты никогда не упускали случая погреть руки на беспорядках и неурядицах в Англии. Но не в этот раз. Король не только отверг посулы Джона, но и сообщил, что если для освобождения Ричарда потребуется выкуп, Шотландия внесет в него свой вклад.
Алиенора достигла эффекта, на который рассчитывала, потому что после ее заявления лица в зале просветлели. Когда появился трубадур и начались развлечения, она заверила епископа, что они с Уильямом де Сен-Мер-Эглизом без промедления уведомят монахов Крайстчерча о желании Ричарда избрать Губерта примасом. Припомнив рассказ Ричарда про то, как Генрих разрешил монахам из Винчестера проводить свободные выборы при условии, что они проголосуют только за его кандидата, он передал их разговор Алиеноре, и королева от души рассмеялась и сказала, что не забыла ту историю. Губерт счел добрым признаком то, что ее способны веселить и радовать воспоминания о человеке, который шестнадцать лет продержал ее в заточении.
Первым, кто заметил, как дворецкий королевы проводил в зал нового гостя, был Уильям Бривер. Перепачканная дорожной грязью одежда говорила о том, что это гонец, и то, что он не удосужился привести себя в порядок, прежде чем идти к государыне, намекало на срочность сообщения. Когда он подошел ближе, Бривер узнал в нем одного из людей королевы – человека до мозга костей преданного ей, неприметного и чувствующего себя как дома среди густых теней.
– Мадам! – воскликнул Бривер, но Алиенора уже увидела своего агента.
– Госпожа, – сказал тот, опускаясь на колено. – Прости, что нарушаю твою трапезу, но у меня вести, не терпящие отлагательств.
Алиенора смотрела на гонца невозмутимо, но под столом крепко сцепила лежащие на коленях руки. Она отправила его с письмом к сенешалю Нормандии. Но не ожидала его возвращения так скоро. Да и письма при нем не было видно. Королева прикинула, стоит ли выслушать эти новости без чужих ушей, но отбросила эту идею. Что бы ни произошло в Нормандии, ее соратники должны знать. Жестом предложив курьеру подняться, она сказала:
– Излагай все, что узнал, Джастин. Ты повстречался с сенешалем?
– Нет, мадам. – Он подошел ближе к помосту, ни на миг не спуская с нее взгляда. – Мне не удалось попасть в Руан, потому как город осажден войсками французского короля и графа Фландрского.
Повисла напряженная тишина. Никто не открывал рта, потому как не было нужды озвучивать мысль, и так крутившуюся у всех в уме: если Филиппу достанется Руан, столица Нормандии, власти Ричарда над герцогством будет нанесен смертельный удар.
* * *
Французский король пребывал в отличном расположении духа, что выражалось в появлявшейся время от времени на его лице улыбке. Враги Филиппа Капета заявляли, что тот напрочь лишен чувства юмора. Это было не так, просто оно было слабым из-за отсутствия тренировки. Филипп смотрел на мир очень трезво, что было плодом его раннего восхождения на трон, в возрасте всего пятнадцати лет. Это сказалось на его образовании – он так и не овладел латынью и очень болезненно воспринимал этот изъян, особенно потому, что вечный его соперник, английский король, свободно разговаривал на этом древнем языке. Он не был подвержен пустому тщеславию и отдавал себе отчет, что Ричард всегда будет затмевать его на поле боя. Зато знал толк в осадном деле, где успешно раскрывались его сильные стороны: стратегическое чутье и терпение. И поэтому тем теплым апрельским утром под стенами Руана король уже предвкушал победу.
Этот месяц покуда складывался крайне успешно для двадцатисемилетнего французского монарха. В замке Жизор он видел золотой ключ, способный открыть для него всю Нормандию. Два дня назад из Германии вернулся епископ Бове. Узнав от него, что английский король брошен в темницу Трифельса, он расценивал страдания своего врага как божественное воздаяние. Теперь, получив второй шанс перебить ставку престарелой матери Львиного Сердца, Филипп не сомневался, что сумеет вскоре посадить Джона на английский престол. И он знал, что в день, когда это случится, проклятая Анжуйская империя будет обречена.
Его шатер был полон, хотя мог вместить сотню с лишним человек. Для обеда были расставлены на козлах столы, накрытые белыми скатертями, уставленные серебряными кувшинами и кубками для вина. Блюда были горячими, ароматными, воистину достойными короля. Вино было особенно хорошим, потому что вино Филипп любил и надеялся, что со временем сможет прибрать к рукам знаменитые виноградники Аквитании.
– Выпьем за падение Руана! – провозгласил он, поднимая кубок.
Тост с восторгом подхватили собравшиеся в шатре – люди по большей части высокородные, жадные до добычи, которую обещала кампания. Балдуин, граф Фландрский и отец покойной супруги французского короля, трагически умершей, рожая ему ребенка, сидел на почетном месте справа от государя, а слева располагался кузен короля, епископ Бове. После первой перемены блюд епископ позабавил сотоварищей рассказом о прискорбном состоянии английского короля и заявил, что Ричард умолял вступиться за него перед императором Священной Римской империи. Знавшие Львиное Сердце лично сочли эту деталь маловероятной, но большинству отчет Бове понравился. Еще больше хохота вызвала повесть прелата о позорных обстоятельствах ареста английского монарха. Его, мол, обнаружили в паршивой гостинице, бывшей немногим лучше публичного дома, где он пытался избежать опознания, выдавая себя за помощника повара.
Не все находили басни епископа увлекательными. Жофре, граф Першский, не поднимал глаз от своей тарелки, стараясь не замечать бросаемые на него пытливые взгляды: все знали, что он женат на племяннице английского короля, и потому его преданность вызывала сомнения. Разглядывая жаркое из барашка, Жофре вспоминал мучительное прощание с женой. Он изо всех сил старался убедить Рихенцу, что не может поступить иначе и не откликнуться на вызов Филиппа. Напомнил ей, что Филипп его кузен и его король, и что он вернулся из Святой земли по уши в долгах, а граф Мортенский обещал пожаловать ему Мулен и Бонмулен, как только английская корона достанется ему. Убедить Рихенцу не удалось, но Жофре знал, что женщины создания эмоциональные и что она любит дядю, поскольку выросла при английском дворе. Поэтому граф решил проявить снисхождение к ее глупости, особенно сейчас, когда она считает, что снова непраздна: одного сына жена ему уже родила, когда он уехал в Святую землю. Жофре был твердо убежден, что принял единственно правильное решение. Но почему ему тогда так неуютно в шатре у французского короля?
Не одного Жофре смущало злорадство епископа Бове. Матье, сеньор де Монморанси, с трудом скрывал свое отвращение. Бове он ненавидел, не мог простить ему отказа французов прийти на помощь Яффе. Он не сомневался, что Бове и герцог Бургундский больше старались предотвратить успех английского короля, чем нанести поражение неверным. И с неохотой пришел к выводу, что это подозрение справедливо и в отношении Филиппа.
Когда Матье впервые отправился вместе с отцом в Утремер, ему было всего шестнадцать. Принять крест его побудила смесь юношеского энтузиазма и набожности, и молодой рыцарь был поражен, когда Филипп покинул священную войну, чтобы вернуться во Францию. Матье с ним не поехал: решил остаться и исполнять данный обет. В Святой земле в нем укоренилось восхищение английским королем, который не покинул пост, тогда как Филипп сбежал. Монморанси откликнулся на вызов французского государя, поскольку то был его сюзерен, но он отдавал себе отчет, что они затеяли неправое дело и опасался Господа, который не простит их за предательское нападение на владения короля-крестоносца. Оглядывая шатер, он чувствовал себя изгоем, связанным узами чести с человеком, которого больше не уважал.
– Как думаешь, город сдастся?
Матье повернулся к соседу по скамье, четырнадцатилетнему Гийому, графу Понтье. Мальчишка сопровождал своего дядю Гуго, графа Сен-Поля. Участие в осаде так возбуждало его, что парень напоминал Матье кипящий на огне котел. Отец Гийома погиб под Акрой. Узнав, что Матье тоже был там, юнец так и ходил за ним хвостом. Он жаловался, что дядя Гуго не любит распространяться насчет своего пребывания в Святой земле, и открытость Матье его радовала.
– Да, я полагаю, что Руан покорится королю, – сказал Матье, жалея, что не сможет разделить радости грядущей победы. Но из этого бессовестного нападения может воспоследовать хоть что-то доброе, так как в большом замке Руана томится сводная сестра Филиппа, госпожа Алиса. Матье сочувствовал принцессе, пешке в брачных играх, ставшей пленницей. Когда они еще были детьми, их с Ричардом обручили, но отец жениха, старый король, постоянно находил предлоги отложить свадьбу. Поскольку Ричард особенно не спешил жениться на Алисе, за которой поначалу давали пустяковое приданое, он против задержек не возражал. А став королем, согласился заключить брак после возвращения из Святой земли. Но то был просто способ заставить Филиппа исполнить обет крестоносца. На самом деле Львиное Сердце не желал получить Алису в жены и устроил все так, чтобы его мать доставила на Сицилию ту невесту, которую он сам для себя выбрал.
Матье хорошо помнил стычку между двумя королями в часовне в Мессине. Он слышал, крайне удивленный, как Филипп обвинил Ричарда в вероломстве, и тут же с лихвой получил сдачи от английского короля. Он не может жениться на Алисе, хладнокровно заявил Ричард, потому что по слухам она была наложницей его отца и даже родила ему ребенка. Признав, что такая молва циркулирует при французском дворе, Филипп вынужден был дать согласие на расторжение помолвки, положив в свою копилку еще одну обиду против государя Англии.
Матье не знал, правдивы ли были те слухи, да это и не слишком важно. В самом ли деле король Генрих бессовестно соблазнил девушку, отданную ему под опеку и просватанную за его сына, или же она была невинной жертвой пустой молвы, это ничего не меняло. Ее честь оказалась запятнана, а цена на рынке невест упала ниже некуда. Но теперь, когда французская армия возьмет Руан, несчастная хотя бы обретет свободу. Матье сомневался, впрочем, что дома ее ждет теплый прием. Теперь он полностью разочаровался в своем феодальном сеньоре и был уверен, что Филипп видит в Алисе не сестру, не женщину из плоти и крови, с которой скверно обошлись, но обузу, от которой следует по-тихому и по-быстрому избавиться, скорее всего сослав в подходящий монастырь. И все же молодому человеку казалось, что лучше уж ей быть монахиней, пусть и против воли, нежели заложницей.
– Значит, боя не будет? – В голосе Гийома было столько разочарования, что Матье не сдержал улыбки.
Он чувствовал себя намного старше и опытнее этого наивного, восторженного юнца и собирался уже заверить парня, что приступ к стенам города еще не исключен, когда в шатер торопливо вошел Готье, камергер французского короля. Камергер шепнул несколько слов на ухо Филиппу. Известие явно было приятным, потому как французский монарх прямо-таки расплылся в улыбке.
– Так-так, – воскликнул он. – Похоже, что Руан станет нашим до наступления ночи, потому как осажденные просят о переговорах.
* * *
Наблюдая за приближающимися всадниками, Филипп уже ощущал сладкий привкус триумфа, так как городские ворота остались открытыми – верный признак неизбежной сдачи. Парламентеры ехали под белым флагом, но было при них и еще одно знамя. Король предположил, что оно принадлежит сенешалю Нормандии Вильгельму Фиц-Ральфу. Но ветер развернул полотнище и улыбка сошла у Филиппа с лица. Когда его соратники разглядели герб, послышались приглушенные восклицания и проклятья. Юный Гийом потянул Матье за рукав, интересуясь, что здесь не так. Матье не успел ответить, потому что Филипп уже поскакал навстречу эмиссарам из Руана.
Он кивнул в ответ на приветствие сенешаля, но все его внимание привлекал второй всадник. Он был молод и, даже сидя в седле, выглядел явно миниатюрным. А еще он был очень хорошо знаком французскому королю.
– Не ожидал застать тебя в Руане, Лестер.
Граф улыбнулся:
– Узнав, что ты можешь сюда заглянуть, я поспешил прибыть в город, чтобы успеть засвидетельствовать свое почтение. Когда же мы в последний раз встречались? Ах да, под Акрой… Было ли твое путешествие назад в свои владения благополучным? Как жаль, что состояние здоровья не позволило тебе задержаться подольше. В твое отсутствие мой король старался как мог. Надеюсь, ты слышал о его победах под Арсуфом, Яффой и под…
– Сейчас не время для пустой болтовни, милорд граф! – Филипп сердито зыркнул на собеседника, но злился и на себя за то, что заглотил наживку.
Ничуть не смущенный отповедью, Лестер поздоровался с соратниками по войне в Святой земле, обменявшись радушными приветствиями с графом Сен-Полем, графом Першским и Матье де Монморанси, но обойдя вниманием епископа Бове и его брата графа Дре, как будто те были невидимками. Филипп с недовольством отметил, что Жофре и Матье явно чувствуют себя не в своей тарелке, и даже Сен-Поль несколько смутился.
– Полагаю, вы слышали, что граф Мортенский встретился со мной в Париже, – процедил король. – И принес мне оммаж за это герцогство и другие земли, принадлежащие ему как герцогу Нормандскому и английскому королю.
Брови Лестера взмыли вверх – эту гримасу Филипп слишком часто наблюдал у английского монарха.
– Похоже, что, как ты попутал Акру с Иерусалимом, милорд, так попутал и графа Мортенского с истинным королем английским, который в данный момент пользуется гостеприимством твоего союзника, императора Генриха.
– Ты ведь не дурак, Лестер. А только дурак поверит в то, что Ричард когда-нибудь вернется. Джон – вот твой король, хочешь ты того или нет. И как его сюзерен, я имею все права на Руан. Если попробуешь помешать мне, то сильно об этом пожалеешь. В моем распоряжении двадцать четыре требюше и…
– Сир, тебя ввели в прискорбное заблуждение! У нас нет ни малейшего намерения мешать твоему вступлению в Руан. Не так ли, милорд? – Лестер повернулся к сенешалю, который энергично кивнул в знак согласия.
Филипп переводил взгляд с одного парламентера на другого.
– Так вы хотите сказать, что сдаетесь?
– Вовсе нет, милорд король. Я хочу сказать, что мы будем рады видеть тебя в Руане всегда, когда тебе этого захочется. – Лестер снова расплылся в улыбке, которая с каждым разом раздражала Капета все сильнее. – Посмотри сам: ворота ведь распахнуты, не так ли?
Филипп нахмурился сердито, но и несколько неуверенно.
– Что за игру ты затеял, Лестер?
– Никакой игры, милорд. Я приглашаю тебя в город. Могу без опаски заявить, что король Ричард сильно порадуется, узнав, что ты в Руане.
Филипп слышал за спиной у себя ропот – это новость распространялась среди французов. Его взгляд метнулся с графа на городские ворота, широко открытые и манящие, залитые лучами апрельского солнца. Лестер насмешливо созерцал короля. Видя, что не дождется ответа, граф грациозно всплеснул рукой, повернул коня и обернулся через плечо.
– Мы ждем тебя, монсеньор!
Сенешаль пришпорил лошадь, догоняя спутника. Он вздохнул спокойно, только когда они галопом промчались через ворота. Но стоило ему дать караульным знак закрывать ворота, Лестер стремительно возразил:
– Нет, пусть будут открыты!
Вильгельм Фиц-Ральф испытующе посмотрел на молодого товарища. План графа казался ему безумным, но он согласился под весом авторитета Лестера и того факта, что он был одним из настоящих героев крестового похода.
– Ты уверен, что это сработает, милорд?
Лестер посмотрел на французский осадный лагерь, в котором явно началось какое-то шевеление, в предвечернем воздухе до них доносилось эхо голосов.
– Я знаю Филиппа Капета, – сказал он. – Знаю, как устроен его ум. Он даже в полдень видит тени и дышит не воздухом, как все прочие люди, но подозрениями. И он не из тех, кто возглавляет атаку. Можешь себе представить нашего короля или его господина отца укрывающимися за спинами телохранителей? Филипп и шагу без охраны не сделает. Более того, лазутчик королевы Алиеноры сообщил, что Филипп принял за чистую монету тот бред, который ему скормил Бове: будто наш король нанял сарацин-ассасинов, чтобы те проникли в Париж и убили его. Похож он на человека, который рискнет вступить в Руан после того, как я заронил в нем мысль, будто тут его ждет ловушка?
– Нет, не похож, – признал сенешаль. – Но даже если сам он не осмелится принять твое приглашение, что помешает ему послать в эти открытые ворота войска?
– Гордыня. Тот факт, что я бросил ему вызов перед всей его армией. Не приняв мою перчатку, он потеряет лицо, а этого не может позволить себе ни один военачальник. Солдат у него маловато, чтобы полностью окружить город, и он старается запугать жителей и заставить их сдаться. Получше поразмыслив, Филипп поведет своих людей на поиски менее зубастой добычи, чем Руан.
Сенешаль посмотрел на французскую армию, слишком хорошо видимую через открытые ворота. Помолившись про себя, чтобы затеянный графом блеф сработал, он сказал:
– Надеюсь, ты прав, милорд.
Вильгельм находился достаточно далеко и не услышал, как Лестер пробормотал себе под нос:
– И я тоже на это надеюсь.
* * *
Наблюдая за врагом с городских стен, руанцы время от времени слышали доносящиеся из шатра французского короля сердитые крики. Они явно свидетельствовали о внутреннем разладе, и горожане черпали в этом надежду. Лестер отлучился в ближайшую таверну подкрепиться, но тут его позвали к сенешалю. С колотящимся сердцем и пульсацией в висках граф, прыгая через две ступеньки сразу, стал взбираться на парапет.
– Ты только посмотри! – Вильгельм Фиц-Ральф широко улыбался. – Они сворачивают лагерь! Уходят! Твой план сработал, милорд граф.
Ликующие защитники обступили Лестера, и тому не без труда удалось вырваться и присоединиться к Фиц-Ральфу, стоявшему на стене. Сенешаль смотрел на запад, прикрыв ладонью глаза от слепящих лучей заходящего солнца.
– Но что это за огни? Что они жгут?
Когда пришло понимание, что французский король сжигает собственные осадные орудия, последовала новая вспышка ликования. Люди хохотали до упаду, слушая рассказ Лестера, что французский монарх был и ранее подвержен таким импульсивным поступкам. В течение многих лет английские и французские короли встречались, чтобы уладить разногласия между собой, под древним деревом, известном как «вяз мира». Но после одних неудачных переговоров с Генрихом Филипп приказал срубить вяз. Облепив стены, горожане свистели и улюлюкали вслед отступающим французам, но разразились криками неподдельной ярости, когда враги стали подкатывать к берегу Сены бочки с вином и опорожнять их, чтобы драгоценное содержимое не досталось победителям.
Герой дня обменялся с сенешалем радостной улыбкой.
– А вот теперь, – сказал он, – ворота можно и закрыть!
* * *
Дама Марта начала уже отчаиваться, поскольку обыскала весь замок и так и не нашла своей госпожи. Хотя за леди Алисой и вели неприметный надзор, стражу к ней не приставляли – кастелян обращался с ней скорее как с гостьей, чем с заложницей, каковой она на самом деле являлась. Марта предполагала, что принцесса могла ускользнуть через крепостную калитку, но куда ей идти? Фрейлина состояла при Алисе с ее приезда в Англию в возрасте девяти лет, и любила сильнее, чем если бы та была собственной ее дочерью. Но любовь не делала ее слепой к особенностям характера подопечной. Алиса была девушкой милой, добросердечной и доверчивой, но ей недоставало твердости, она была напрочь лишена мятежной жилки. Она никогда не осмелилась бы бежать, и даже в город одна боялась выходить, напоминая вскормленную в неволе пташку, отказывающуюся вылетать из сулящей безопасность клетки.
Марта давно поняла, что Алисе никогда не стать королевой Англии: в тех немногочисленных случаях, когда Ричард бывал в их обществе, он не выказывал к невесте ничего, кроме вежливого равнодушия. Но фрейлина молчала, потому как ее госпожа верила в будущий брак. Она осознавала, что Алисе нужна эта вера, эта надежда на счастливый конец. Алиса хранила эту веру даже тогда, когда любая другая женщина давно признала бы двусмысленность своего положения – вплоть до того самого момента как Марта сообщила ей о свадьбе Ричарда с Беренгарией Наваррской.
Проверив большой зал, солар и часовню и даже заглянув в кухню, Марта стояла посреди внутреннего двора, не зная где искать дальше. Она до сих пор помнила, как плакала тогда Алиса, помнила свои напрасные попытки ее утешить, перемежаемые проклятиями в адрес тех мужчин, которые так жестоко подвели бедняжку. Но когда Алиса вынуждена была расстаться с девичьей мечтой о золотой короне и красавце-муже, прославленном своей отвагой, она проявила удивительную гибкость и обратилась к новой своей будущности при французском дворе с той же целеустремленностью, с которой раньше цеплялась за английскую свою судьбу. Принцесса быстро убедила себя, что брат, которого она не видела с тех пор, как ему исполнилось четыре годика, возьмет на себя роль ее любящего защитника и подыщет ей высокородного мужа, достойного дочери короля. Как только английский монарх – Ричардом его Алиса больше не называла – вернется из Святой земли, она возвратится в Париж и начнет жизнь заново.
Марта верила во французского короля не больше, чем в двух английских. Но как и прежде помалкивала, не желая развенчивать мечты Алисы. Однако все опять пошло не так, как ожидалось. Вместо того чтобы вернуться в Англию и освободить Алису, английский государь сам стал пленником в Германии. Только Всевышний ведал, когда он вновь выйдет на волю – если выйдет, – а Алисе, которой пошел уже тридцать третий год, придется томиться вместе с ним, как если бы и она сама была заложницей императора Генриха. И когда Марта начала уже отчаиваться, под стенами Руана появилась французская армия.
Тут фрейлина вдруг поняла, где ее хозяйка. Марта была уже не молода и весьма дородна, и пока взбиралась на стену замка, изрядно запыхалась. Караульные, прикладываясь по очереди к меху с вином в честь одержанной победы, радушно приветствовали женщину. Она вскоре заметила Алису: худенькая фигурка, завернутая в синий плащ, стояла в отдалении от солдат. Принцесса не обернулась, даже когда Марта окликнула ее по имени, и продолжала смотреть на опустевший французский лагерь.
– Идем домой, ягненочек, – взмолилась фрейлина, подойдя ближе. – Ты тут простудишься.
Алиса словно не слышала ее.
– Они ушли, Марта, – сказала она, и ее голубые глаза были мокры от слез. – Ушли и бросили меня здесь.
* * *
Отступив от Руана, армия Филиппа быстро заняла один за другим несколько важных замков и в какой-то степени отыгралась, взяв Паси-сюр-Эр, принадлежавший графу Лестерскому. Но это не возмещало провал осады Руана. Обычно Филипп быстро вспыхивал, но и быстро отходил. Но чего он не забывал и не прощал, так это когда его выставляли дураком, а потому затаил на Лестера страшную обиду.
* * *
Ричард играл в кости со стражниками, потешаясь над их забавными попытками говорить по-французски, и своими равно неудачными достижениями в немецком. Его новые хранители держались по-дружески, уважительно и проявляли к нему любопытство; по сравнению с голодными волками из Трифельса они походили на игривых овчарок. Один из них даже более-менее сносно изъяснялся на французском. Но он знал, что это все лазутчики Маркварда, пусть даже и не считают себя таковыми, поэтому решил не выказывать перед ними сомнений или отчаяния. Поскольку денег для ставок у него не было, он заявил, что произведет победителя в английские рыцари. Сочтя это забавным, караульные величали друг дружку сэр Герман или сэр Вильгельм и отвешивали неуклюжие поклоны. В свою очередь стражники пообещали Ричарду провести к ним потаскуху по имени Лена, милостями которой, похоже, все пользовались.
Поймав себя на мысли, что наполовину поддался соблазну принять эти условия, Ричард осознал, как долго уже обходится без женщины. Это заставило его впервые за несколько недель вспомнить о супруге. Он не сомневался, что она мирится с его пленом, поскольку вера ее непоколебима, под стать любой святой. А вот мать и Джоанна беспокоили его больше – он боялся, что его испытание всколыхнет в них память об их собственных заточениях. А как там его сын? Филиппу теперь двенадцать, он бродит по не нанесенной на карту неведомой стране между детством и взрослостью. Ричард попытался припомнить себя двенадцатилетнего. Как бы он отнесся к плену отца? Наверняка отказался бы поверить. Но у него имелась возможность обратиться с вопросами и за утешением к матери. А вот у Филиппа матери нет, она умерла много лет назад.
Ближе к вечеру он был приятно удивлен, получив письмо. Печать, естественно, была сломана, но здесь любая весточка из внешнего мира казалась настоящим праздником. Однако прочитав послание, король был одновременно опечален и потрясен, потому как эта неожиданная смерть заставляла задуматься над тем, как мало он понимает судьбу, предначертанную ему Всевышним. Откинувшись на сиденье у окна, открытого для теплого майского воздуха, Ричард пытался найти объяснение необъяснимому. В Писании сказано, что сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его. Значит, это Бог направил его в это место, прочь от Святой земли. Но для чего? Он смотрел, как письмо выскальзывает из его пальцев и падает на пол у ног. Все вокруг утратило смысл.
Резкий стук в дверь вывел его из мрачного забытья. Стражник, которого товарищи в шутку окрестили сэром Вильгельмом, распахнул дверь, впустив внутрь Маркварда фон Аннвейлера. Ричард напрягся при виде министериала, которого прочно связывал с сырой темницей в Трифельсе и тяжелыми железными оковами. Но тут же позабыл про немца.
– Глазам своим не верю! – вскричал он и вскочил, увидев, как следом за Марквардом в комнату входит Фульк из Пуатье.
Клерк стремительно вскинул руки:
– Если ты намерен обнять меня, милорд, то постарайся не переломать ребра!
Расхохотавшись, Ричард заключил гостя в объятья, не как король клерка, но как товарищ по кораблекрушению. А когда отступил на шаг, то увидел, как у обычно выдержанного клирика слезы блестят на глазах. Марквард не стал медлить, а весело взмахнув рукой, вышел, прежде чем его хватились. Ричард сразу же принялся закидывать Фулька вопросами. Освободили ли только его одного? Где остальные? Как с ними обращались? Видел ли он Гийена, Моргана и юного Арна? Все ли живы-здоровы?
– Чтобы я мог ответить, тебе придется замолчать, монсеньор, – запротестовал Фульк, удачно пародируя собственную ворчливость. – Боюсь, покуда тебе придется довольствоваться только моим обществом.
Далее он сообщил, что остальных еще держат в Регенсбурге, но обещали вскоре отпустить. Разумеется, обещание легко даются, но не так просто выполняются. Хотя их немецких тюремщиков никто не примет по ошибке за ангелов, обращались с пленниками неплохо. Его самого держали вместе с захваченными во Фризахе, о Гийене, Моргане и мальчишке ему ничего не известно. Зато он слышал, что тамплиеров и арбалетчиков уже освободили. Фульк полагал, что следующим отпустят Ансельма, как священника, а вот Балдуина де Бетюна станут держать до последнего – он достаточно знатен, чтобы быть ценным заложником.
Они размещались на оконном сиденье, и свет солнца не щадил Ричарда, лучше любых слов поведав Фульку о королевском плене.
– Выглядишь ты не слишком хорошо, государь, – напрямик заявил он. – Насколько могу судить, потерял вес, да и сон тоже. Тот немецкий щеголь, что проводил меня сюда, обмолвился о нескольких днях, проведенных тобой в замке Трифельс. Неужто это правда?
– Их было шестнадцать, если быть точным, – лаконично сообщил Ричард, но распространяться на эту тему не стал.
Фульк достаточно знал его, чтобы не давить – когда король пожелает рассказать о претерпленных мучениях, то расскажет. А в том, что это были мучения, Фульк не сомневался, будучи знаком со зловещей репутацией императорской тюрьмы. По дороге сюда из Регенсбурга он тешил себя мыслью, что монарший статус защитит государя, но услышав название «Трифельс» понял, что ошибался.
– Нам явно много что следует обсудить, – бросил клерк. – Подозреваю, ты лучше нас осведомлен о событиях в Англии и в Риме. И считаю также ложной надежду на то, что святой отец обнаружит вдруг у себя яйца и поставит императора на место.
Нечасто приходилось Ричарду слышать, как слова «святой отец» произносятся с таким сарказмом, и он снова рассмеялся, радуясь встрече со своим сварливым помощником и надеясь, что эта сентиментальность не является симптомом заточения и не исчезнет, стоит ему обрести свободу.
Фульк заметил упавшее письмо и инстинктивно поднял его, следуя привычке заботиться о королевской корреспонденции. Уже протягивая его Ричарду, он прочитал первые строки и издал удивленный возглас:
– Ты получил новость от дожа Венеции?
Ричард не видел причины томить соратника в неведении.
– Ну же, читай, – сказал он, и Фульк развернул письмо к свету.
«Достославнейшему государю Ричарду, милостию Божией королю Англии, герцогу Нормандии, Аквитании, графу Анжу, Энрико Дандоло, оною же милостию дож Венеции, Далмации и Черногории, желает здравия и заверяет в искреннем своем почтении. Знай же, что получил я из надежного источника весть, что Саладин, сей враг веры Христианской, умер в первую неделю великого поста. Один из его сыновей, которого по слухам назначил султан наследником всех своих владений, пребывает ныне в Дамаске, тогда как другой правит Египтом и Александрией. Брат султана находится вблизи Египта с многочисленною армиею, и злейшая рознь возникла между дядей и племянниками. Прощай».
Когда Фульк оторвал глаза от пергамента, Ричард понял, что клерк сразу уловил суть этого судьбоносного известия.
– Теперь, когда Саладин мертв, а его империя в беспорядке, Иерусалим похож на спелую сливу, готовую упасть в руки.
– И если бы я не вынужден был заключить с Саладином мир, чтобы вернуться и защитить мое собственное королевство, то находился бы еще в Утремере, Фульк. В отсутствие вечно мешающих нам французов, мы с Генрихом могли бы отобрать Иерусалим у сарацин.
Ричард вскочил и принялся расхаживать взад-вперед.
– Французского короля и моего братца за многое следует привлечь к ответу. Как и этого скорпиона на германском престоле. Окажись я только в Англии, мне не потребуется много времени, чтобы обратить Джонни и Филиппа в бегство. И тогда я мог бы строить планы, как вернуться в Святую землю, как обещал Генриху и Всевышнему. А так… Кто скажет, сколько пройдет времени, прежде чем я обрету свободу и исполню свой обет?
Он стремительно развернулся и обратился к клерку:
– Ну разве есть в этом хоть какой-то смысл, Фульк? Как Господь попустил такому случиться? Смерть Саладина открывает редкую возможность взять самый священный город христианского мира, а я не могу воспользоваться ей!
Самый простой ответ гласил, что не им ставить под сомнение пути Господни. Но Фульк не питал склонности к простым ответам, да и Ричард их не принимал.
– Не знаю, что сказать тебе, монсеньор. Я тоже не понимаю.
– Со временем брат Саладина возьмет верх, потому как он куда способнее своих племянников. Теперь самое время нанести удар, а я торчу здесь, и удерживают меня не сарацины, а другой христианский правитель!
Ричард изрыгнул несколько смачных ругательств, ни одно из которых не умерило ни его гнева, ни огорчения. Снова сев, он сгорбился на оконном сиденье рядом с клерком.
– Саладин был лучше Филиппа или Генриха, – произнес король наконец. – Человек отважный и честный. Великая жалость, что он навечно будет лишен милости Божьей.
Фульк вздохнул, представив, как воспользовались бы Филипп или Генрих подобным оборотом речи. Ему подчас казалось, что король сам вкладывает врагам в руки оружие против себя. Не успел ничего сказать, как дверь с шумом распахнулась, и в палату влетел епископ Батский.
– Сир, у меня добрые новости: хотел быть одним из… – Саварик осекся и стушевался на миг, заметив Фулька из Пуатье – эти двое не питали симпатии друг к другу. – Не ожидал увидеть тебя здесь, мастер Фульк. Мой кузен император, видно, запамятовал сообщить мне, что тебя выпустили из заточения.
Ричарду подумалось, что впору изобрести игру для хмельного застолья: угадай, сколько раз за один разговор Саварик произнесет выражение «мой кузен император». Фульк даже не пытался скрывать свое презрение:
– Немногие станут гордиться тем, что тюремщик короля их родич, милорд епископ.
Прелат ощетинился.
– Тебе не помешало бы идти в ногу с последними событиями, мастер Фульк. Наш король и император теперь лучшие друзья. Император Генрих отправил письмо английским юстициарам, в котором предлагает заключить вечный мир между нашими державами и клянется в том, что с нынешнего дня любую обиду, причиненную королю Ричарду, он будет рассматривать как нанесенную лично ему и империи. И даже твое обращение ко мне устарело, потому как я вот-вот стану архиепископом Кентерберийским.
Глаза у Фулька были посажены глубоко и были прикрыты тяжелыми веками, но тут стали размером с золотые безанты.
– Ты… архиепископом Кентерберийским? Да скорее рак на… Ой!
Последнее восклицание было вызвано тем, что Ричард пихнул его под ребра, а затем осведомился, что за «добрые вести» принес Саварик.
Епископ предпочел бы распространяться о грядущем своем избрании на высшую церковную должность в Англии, верно предположив, что Фульку сложно смириться с мыслью об этом. Но добившись от Ричарда драгоценного письма в свою поддержку, Саварик старался отплатить королю за милость.
– Так вот, сир, – начал он. – Император и французский король договорились встретиться в Вокулере на Рождество святого Иоанна Крестителя. Зная, как это тебя порадует, я немедленно решил известить тебя, что наконец-то император убедил Филиппа заключить с тобой мир, и твоему государству больше не угрожает опасность.
При первых словах прелата Ричард напрягся, словно ему нанесли удар под дых. Он сделал несколько глубоких вздохов, не обращая внимания на радостно щебечущего епископа. Тот говорил, что его кузен император скорее всего пригласит его на ту встречу и он рад будет представлять там интересы своего короля. Фульк посмотрел на Ричарда, потом на Саварика и в кои-то веки прикусил язык.
Наконец прелат заметил, что говорит только он, и неохотно раскланялся, пообещав вернуться завтра. Как только он вышел, Фульк перешел на латынь, хотя казалось маловероятным, что кто-то из стражей достаточно хорошо знает французский, чтобы подслушивать.
– Что происходит, сир? Ну какой из этого надутого павлина архиепископ? Что до намеченной встречи с французским королем, то мне все это ни капли не нравится!
Ричард с крепким словцом отмахнулся от перспектив Саварика и добавил:
– Мы скорее увидим Второе пришествие, чем этого глупца в облачении примаса. И твои недобрые предчувствия насчет той встречи справедливы. Если она состоится, для меня это, скорее всего, будет означать конец. Филипп горит желанием перебить ставку моей матери и юстициаров и желает, чтобы Генрих передал меня ему, а не выпустил на свободу.
Хотя подобный вариант вот уже пять месяцев на давал Фульку спокойно спать, у него все похолодело, когда эти слова произнесли вслух.
– Но ведь принять английский выкуп будет для Генриха проще, да и меньше ущерба для репутации. И ставку королевы никто не перекроет, ты же сам это знаешь, сир.
Ричард снова встал. Меряя шагами палату, он напоминал Фульку посаженного в клетку льва, которого клерк видел однажды в лондонском Тауэре.
– Будь вопрос только в деньгах, я бы не переживал за исход. Но Филипп в состоянии предложить Генриху то, чего у моей матери нет. И это нечто вполне может склонить весы в его пользу. На встрече в Вокулере Капет наверняка пообещает выставить войско, чтобы подавить мятеж имперских баронов. И если это предложение прозвучит, можешь ли ты представить отказ Генриха?
Вопреки мягкому майскому солнцу, заливающему своими лучами оконное сиденье, Фульку стало вдруг очень холодно.
– Господь никогда не попустит, чтобы такое случилось, – сказал он, но не очень убедительно.
– Может и кощунство так говорить, – заметил король, – но я не стал бы полагаться на Бога в деле предотвращения этой встречи. Если беды можно избежать, я должен сделать это сам.
– Но как, сир?
– Не знаю, – признался Ричард. – По крайней мере, пока.
И ему показалось, что язвительный призрак отца стоит рядом и одобрительно кивает, слыша следующие его слова:
– Но я найду способ.
