Возвращение в Англию оказалось для Гийома Лоншана куда более трудным испытанием, чем он предполагал. После того как его корабль вошел в устье реки Оруэлл под Ипсвичем, канцлер известил о своем прибытии Самсона, аббата Сент-Эдмундсбери, сообщив в знак уважения, что проедет через владения его обители. Он твердо решил, что отныне никому не даст повода упрекать его в надменности – грехе, которому так часто был подвержен в прежние годы. Самсон не числился среди его друзей. И все-таки Лоншан был ошеломлен, когда аббат распорядился приостановить богослужения во всех городах, через которые будет проезжать канцлер. Ему пришлось пережить унижение, когда стоило ему зайти в один храм, священник прервал мессу и стоял молча у алтаря, пока он не вышел. Возмущение Лоншана было даже сильнее обиды, ведь он не находился более под отлучением, наложенным на него архиепископом Руанским вскоре после его изгнания. Гийома не только разрешил от всех ограничений папа, но и королева Алиенора убедила архиепископа снять свой эдикт об анафеме. И все же ничего не оставалось делать, только пробираться дальше в Лондон.

Лоншан нанял себе телохранителей, но решил, что в свете предстоящей трудной работы ему не обойтись и без моральной поддержки – да и как без нее в этом, по его мнению, осином гнезде? Все его братья много выиграли от восхождения Гийома к власти. Осберта и Анри он поставил шерифами Йоркшира и Херефордшира, для Стефана добыл должность при дворе самого Ричарда, еще одного из братьев сделал аббатом Кройленда, Робера – приором в Или, с прицелом на кусок побогаче: место настоятеля монастыря в Вестминстере. Падение Гийома поставило крест на этой мечте, но Роберу удалось хотя бы сохранить свое положение в церкви, в отличие от братьев, которых происки врагов лишили всех привилегий. Семья не отвернулась от Гийома, и, получив его срочное послание, Робер поспешил присоединиться к нему на пути из Ипсвича в Лондон, да еще принес добрые вести. Их брат Анри был следом за опалой Лоншана арестован и заключен в принадлежащем графу Джону замке Кардифф, но Робер сообщил, что теперь Анри наконец-то на свободе.

Впрочем, радовались они рано, потому что, добравшись до Лондона, Гийом уперся в закрытые ворота. Враждебность лондонцев обижала Лоншана тем сильнее, что он дал этим неблагодарным английским мужланам право самим избирать себе шерифов. Слушая, как они улюлюкают и насмехаются над ним с городских стен, он подумал, что с удовольствием повернется спиной к этому треклятому острову и никогда в жизни сюда больше не вернется. Но сначала ему предстоит исполнить поручение, данное его господином, королем.

Узнав, что королева Алиенора созвала юстициаров и членов большого совета в Сент-Олбансе, Лоншан направился на север, собираясь с духом перед встречей, которая, как он знал, будет не самой приятной. Когда стены бенедиктинского аббатства Сент-Олбанс показались в виду, Робер посмотрел на пригорюнившегося брата.

– Гийом, найдется здесь хоть один человек, не желающий воздеть твою голову на пику?

– Ну… Графы Арундельский и Суррейский числились некогда среди моих друзей, а потому, вероятно, помолятся за мою душу в тот миг, когда голову станут отделять от тела, – процедил Лоншан. Его глаза неотрывно следили за Норманнской башней, уходившей на сто с лишним футов в херефордширское небо. – Королеву я другом едва ли назвал бы, но она мне и не враг. А в прошлом году Алиенора оказала мне большую услугу.

Робер не виделся с братом со дня его насильственного изгнания из Англии, и потому обрадовался шансу узнать подробности провалившегося замысла Лоншана вернуться во власть.

– Я слышал, она поддержала твою попытку возвратиться из изгнания. Это потому что королева знает о том доверии, которое Ричард питает к тебе?

– Думаю, причина тут в том, что ей стало известно о моей попытке подкупить графа Джона. – Гийом улыбнулся, глядя на удивленное лицо брата. – Джон полагал, что изгнав меня, сможет править по своей воле. Да только архиепископ Руанский его переиграл: предоставил письмо от короля Ричарда, что в случае моего ухода с должности старшим юстициаром становится он. Джону такой поворот совсем не понравился, и я таил надежду, что он предпочтет в качестве верховной власти меня, а не Готье де Кутанса. И оказался прав, кстати. Джон согласился вернуть меня, если я заплачу ему пятьсот марок.

– Но… но ты ведь не любишь графа Джона и не доверяешь ему, Гийом!

– Да. То была сделка с дьяволом, Роб. Я убедил себя, что лучше сумею защищать интересы короля Ричарда, если буду находиться в Англии, даже если для этого придется пойти на пагубную уступку Джону. Я искренне верил, что делаю это ради государя, но теперь осознаю, что мне также хотелось вернуть власть главного юстициара, которой я так наслаждался. Королева Алиенора сильнее всего боялась, что Джон не устоит перед соблазном и переметнется к французскому королю, вернувшемуся из Святой земли, и, как я подозреваю, видела во мне меньшее зло по сравнению с Филиппом. Имея на своей стороне королеву и принца, я полагал возможным вернуть хотя бы часть былого величия.

– Но… но Джон не поддержал твоего возвращения!

– Да, не поддержал. Когда я сошел на берег в Дувре, королева постаралась убедить совет удовлетворить мою просьбу предстать перед членами собрания и лично ответить на выдвинутые против меня обвинения. Они уперлись и захотели узнать мнение Джона. Вынужден воздать принцу должное: он на удивление честен в своей бесчестности. Принц правдиво сообщил совету, что я предлагал ему пятьсот марок за поддержку и предложил им перебить мою ставку. Когда ему предложили две тысячи, он с радостью перешел на другую сторону. Джон никогда не позволяет совести вставать на пути у своих желаний. Так что вопреки помощи королевы я вынужден был возвратиться в Нормандию, Алиенора же помешала Джону прибыть к французскому королевскому двору.

Тут Лоншан натянул вдруг поводья, повернулся в седле и посмотрел брату прямо в глаза.

– Но говоря, что королева оказала мне большую услугу, Роб, я вовсе не имел в виду ее старания вызволить меня из изгнания. Когда я вынужден был бежать, архиепископ Готье прибрал к рукам мой диоцез в Или. Я ответил тем, что наложил на собственный престол интердикт, и мы с ним предали друг друга отлучению. Я его перещеголял, отлучив заодно остальных юстициаров и моих недругов вроде Гуго де Нонана. Впрочем, английские епископы проигнорировали мой эдикт.

Тут Гийом помрачнел – ему до сих пор было обидно, как быстро отреклись от него собратья-прелаты.

– Когда королева Алиенора приехала в Или, то была опечалена страданиями народа – моего народа. Эти бедняги не могли погребать мертвых, участвовать в мессе или совершать любое из таинств за исключением крещения детей и соборования умирающих. Государыня пристыдила меня и заставила снять интердикт. Она заставила меня понять, что в стремлении отомстить Готье де Кутансу я покарал невиновных. В иные времена я и сам бы это понял, Роб, но тогда ненависть затуманила мой рассудок. Затем королева заставила архиепископа возвратить мне доходы с Или, и мы с Готье сняли друг с друга взаимно наложенную анафему. Это удивительная женщина, – добавил канцлер, заставив брата в изумлении посмотреть на него, так как Лоншан никогда не выражался с таким восхищением о представительницах слабого пола.

Все ближе становилась громадная норманнская надвратная башня аббатства, и Лоншан снова остановил коня.

– Я чувствую себя, как Даниил, входящий в логово льва, – сухо признался он.

Но затем тронул лошадь. Вместо того чтобы потребовать впустить его, как бывало прежде, он вежливо попросил разрешения войти. И его брату подумалось, не видит ли он перед собой воистину редчайший пример человека, которого переменили перенесенные несчастья, человека, способного учиться на своих ошибках.

Появление Лоншана вызвало в совете шум. Архиепископ Руанский, восседавший на помосте рядом с королевой и Губертом Вальтером, даже нарочито отпрянул с видом человека, обнаружившего в своей опочивальне змею. Юстициары вели себя более сдержанно, но их позы и лица красноречиво свидетельствовали о том, что Гийом тут незваный гость. Его злейший враг епископ Ковентрийский уже вскочил, как и архиепископ Йоркский. Пышущий гневом, Жофф кинулся Лоншану наперерез, не дав дойти до помоста. Такой же рослый, как его сводный брат Ричард, и такой же темпераментный, Жофф возвышался над малюткой-канцлером и сердито вопрошал Лоншана, по какому праву он заявился сюда.

– Меня удивляет, как ты вообще посмел показаться в Англии? – язвительно воскликнул прелат.

– Соскучился по похотливым рыбакам, Лоншан? – с ухмылкой осведомился Гуго де Нонан, вызвав у присутствующих взрыв издевательского хохота.

Гийом покраснел, но держал себя в руках. Обогнув Жоффа, словно тот был еще одной из каменных колонн, что поддерживали своды большого зала, он заковылял к помосту.

– Мадам, – произнес он, глубоко склонившись перед королевой, которая приветствовала его кивком. Распрямившись, канцлер твердо встретил ледяной взгляд Готье де Кутанса.

– Я пришел к тебе, – продолжал Гийом, – не как юстициар, не как папский легат, не как канцлер, но как обычный епископ и посланец от нашего господина короля.

Если он надеялся обезоружить врагов смирением, то ошибся, потому как его заявление было встречено насмешками: недруги выражали сомнение, что король способен был поверить ему снова. По логике восстановить порядок надлежало главному юстициару, но Готье де Кутанс не выражал стремления прийти на помощь человеку, которого сам некогда назвал Пилатом из Руана. Предел веселью положила Алиенора, для чего ей потребовалось только вскинуть руку.

– Ты видел моего сына?

– Да, миледи. Я нашел короля в замке Трифельс…

Продолжить ему не дали, потому как изо всех углов зала послышались возгласы – они принадлежали тем, кто знал зловещую славу этой немецкой твердыни в горах. Алиенора заметно побледнела, а Губерт Вальтер громко охнул. Воспользовавшись повисшей вдруг тишиной, Лоншан наскоро заверил королеву – поскольку теперь обращался исключительно к ней, – что государя в Трифельсе больше нет. Затем сообщил, что ему удалось убедить Генриха вернуть короля к императорскому двору. Не обошлось без хмыканья, но Гийома мало заботило, если его примут за хвастуна – он гордился вызволением Ричарда из Трифельса, как ни одним другим достижением в жизни.

– Я привез письма, мадам, – сказал канцлер и, сделав шаг вперед, вручил их королеве.

Среди них было одно частное, от сына к матери, предназначенное лишь для ее глаз; одно на латыни, чтобы огласить его перед юстициарами и советом; одно от императора, скрепленное золотой печатью – хрисовулом, бывшей в ходу у императоров Священной Римской империи. В последнем содержались заверения, что Генрих и Ричард живут отныне «в согласии и вечном мире» и что император «будет любую обиду, нанесенную королю, рассматривать как причиненную мне самому и нашей императорской короне». Затем Алиенора попросила архиепископа зачитать публичные послания вслух, и Лоншан испытал дикое наслаждение, потому что вскоре этим так безжалостно насмехавшимся над ним людям предстоит услышать, как король называет Гийома «нашим самым дорогим и преданным канцлером» и признает себя целиком обязанным ему за свое спасение из Трифельса.

Остаток заседания совета прошел не так удовлетворительно. Когда Лоншан передал распоряжение Ричарда по подбору требуемых заложников, епископ Ковентрийский принялся было отпускать ехидные комментарии, что легко, мол, ему распоряжаться чужими сыновьями, но получил резкую отповедь от Губерта Вальтера. Узнав, что для спасения короля действительно требуется собрать огромный выкуп, они не стали растрачивать время. Было решено ввести новую подать как на светских лиц, так и на духовенство: четвертая часть годового дохода. Каждому рыцарю предстояло уплатить по двадцать шиллингов, с церквей собирался взнос их золотом и серебром, а цистерцианцам, устав которых запрещал дорогую утварь, предписывалось отдать всю шерсть, состриженную с их овец за год. Собранные деньги постановили хранить в сундуках собора Св. Павла, под надзором Губерта Вальтера, епископа Лондонского и графов Арундельского и Суррейского. Сундуки должны быть опечатаны королевой и архиепископом Руанским. Это было огромных размеров предприятие, подразумевавшее суровые тяготы для страны, и так уже истощенной Саладиновой податью, но Лоншан не сомневался, что средства будут собраны – королева об этом позаботится. Наблюдая, как Алиенора хладнокровно обсуждает меры по освобождению сына, не открывая до конца совета личное письмо от него, Гийом подумал, что Всевышний облагодетельствовал короля Ричарда многими дарами, но самым драгоценным из них была женщина, давшая ему жизнь.

Аббат Варин уведомил Лоншана, что странноприимный дом аббатства и покои уже полны, и ему следует поискать себе приют в другом месте. Канцлер был склонен ему верить, потому как Сент-Олбанс заполонили знатные гости, прибывшие на совет. Вот только не мог забыть, что удостоился совсем иного приема, когда король посетил Сент-Олбанс неделю спустя после коронации: какими пышными были церемонии, каким щедрым хлебосольство аббата. Но возмущаться Гийом не стал и послал своих людей поискать комнаты в городе. В итоге им удалось подыскать палаты в частном доме, и близко не соответствующие привычным представлениям Лоншана о комфорте. Канцлер слишком устал, чтобы сетовать и готовился отойти ко сну, когда вдруг получил записку от королевы с распоряжением снова приехать в монастырь.

Лоншана препроводили в гостиную аббата, где он обнаружил королеву в обществе Губерта Вальтера, Вильгельма Маршала и внука Отто, пятнадцатилетнего сына ее покойной дочери Тильды, герцогини Саксонской. Встретили Гийома вежливо, хоть и без радушия, и по слову Алиеноры Отто предложил канцлеру свое кресло, а сам развалился в оконном сиденье с присущей юнцам вальяжностью.

– Мой сын в подробностях сообщил мне, каким образом удалось тебе убедить Генриха не держать пленника в Трифельсе. А вот о пережитом там выражается довольно расплывчато. Надеюсь, милорд епископ, что ты будешь более откровенен. Расскажи мне, насколько тяжело ему пришлось.

Лоншан порадовался, что Ричард не взял с него клятвы молчать, ибо не представлял, как смог бы отказать этой натянутой как струна, решительной женщине. Никогда не доводилось ему видеть такого проницательного взгляда – он готов был поверить, что тот способен проникнуть в самые отдаленные закоулки его души.

– Очень тяжело, мадам, – сказал он и затем поведал, насколько именно.

Когда речь зашла о том, как он застал Ричарда больным и в цепях, Губерт Вальтер и Вильгельм Маршал не удержались от гневных восклицаний, а у Отто в ужасе округлились глаза. Но Алиенора не вздрогнула и не промолвила ни слова, только немигающим взором смотрела на Лоншана, пока тот не закончил рассказ, пока они не узнали самое худшее.

Когда он смолк, повисла тишина. Гийом твердил себе, что сделал это все ради освобождения государя, но теперь понял, насколько важно для него, чтобы эти люди осознали истинную цену свершенного им поступка. И получил свое, из уст внука Алиеноры.

– Должно быть, сам Всевышний послал тебя в Трифельс, – воскликнул Отто. – Зная, как сильно дядя Ричард нуждается в помощи!

Губерт и Уилл переглянулись, затем эхом повторили похвалу мальчика. «Они почти стыдятся этого», – с грустью подумал Лоншан. Алиенора промолвила только: «Спасибо, милорд канцлер». Но Гийом был счастлив слышать эти слова. Он говорил врагам, что лишь один король может сместить его с поста, и тем не менее вынужден был отдать королевскую печать, и тем самым, как утверждали недруги, не мог долее называться канцлером Англии. Поэтому когда королева употребила этот титул, испытал своего рода удовлетворение и вернулся на свою квартиру в гораздо лучшем расположении духа, нежели покидал ее. Пусть шакалы цапают его за пятки, он заслужил то, чему им остается только завидовать: полное доверие короля и чистосердечную благодарность королевы-матери.

Остальные бывшие в комнате не спешили расходиться после того как отбыл Лоншан, потому как рассказ о злоключениях Ричарда в Трифельсе сильно потряс их. Уилл был до предела возмущен фактом, что короля заковали в железо как обычного преступника, а Губерта страшно испугало коварство Генриха. Он нахмурился, вспомнив, с каким легким сердцем расставался с Ричардом в Шпейере, будучи убежден, что освобождение государя теперь обеспечено. Внук Алиеноры вызвался проводить бабушку обратно в королевский зал, выстроенный для венценосных посетителей. Она с улыбкой оперлась на его руку, как будто имела дело с настоящим кавалером. Но далеко они не ушли, потому как, едва приблизившись к двери, Отто замедлил шаг:

– Бабушка, я охотно соглашаюсь стать заложником за дядю Ричарда. Ничем иным я не могу помочь ему обрести свободу. И тебе не нужно будет переживать за моего маленького братишку, когда нас пошлют в Германию. Я позабочусь о Вильгельме и сделаю все возможное, чтобы не дать ему угодить в неприятности, – пообещал мальчик с серьезностью, весьма удивительной для его юного возраста. Он унаследовал от отца темные волосы, но был выше родителя, почти таким же рослым, как Ричард в его годы. Подобно сестре, парень унаследовал красоту матери, а его быстрая, приятная улыбка неизменно напоминала королеве о дочери, скоропостижно умершей от болезни в возрасте всего тридцати трех лет.

– Чтобы помешать Вильгельму угодить в неприятности, придется бдить день и ночь, – заметила она.

Отто усмехнулся, поцеловал ее в щеку и направился в гостевой зал аббатства. Алиенора стояла и смотрела ему вслед. Она очень привязалась к Отто, сильнее похожему на ее дочь, чем его энергичная сестра Рихенца и девятилетний сорванец-брат. Вся эта троица росла при английском дворе. Они приехали вместе с родителями, когда Генрих Лев и Тильда были изгнаны германским императором, и остались, когда отец, мать и старший их брат Генрик получили три года спустя разрешение вернуться в Саксонию. Вильгельм, появившийся на свет в Винчестере, пока мать пребывала в опале, и Отто, уехавший из Саксонии в пять лет, говорили по-французски лучше, чем по-немецки, и по приезде в Германию окажутся незнакомцами в чужой стране. Алиенора многое бы отдала ради того, чтобы избавить внуков от этого испытания, но ничего не могла поделать: Генрих фон Гогенштауфен настаивал на включении их в число заложников, потому что их отец и брат находились в рядах мятежников, угрожающих его трону.

Небо в этот час было темнее, чем в полночь, звезды сияли, как далекие костры чуждого мира. Алиенора вглядывалась в эти белые огоньки в надежде, что ее сын тоже смотрит на них в этот тихий весенний вечер. Подумав про дни, проведенные им в Трифельсе, вне солнца, неба и свежего воздуха, она ощутила, как сдавливает у нее в груди. Эту тяжесть ей предстоит нести до дня его освобождения. А если он не наступит?

Фрейлины угадали ее настроение и держались тихо. Алиенора не сомневалась, что не сумеет заснуть. Не зная, чем еще заняться, королева позволила им приготовить себя к ночи. Но как и опасалась, как только погасли свечи и опустился полог кровати, сила ее воли дала трещину и на глазах выступили колючие слезы. Она так долго жила в страхе: с той самой минуты, как Ричард отплыл из Сицилии в Святую землю. Многие из его подданных отчаялись дождаться его возвращения, и бывали темные ночи, когда Алиенора разделяла эти сомнения. Но ему как-то удалось пережить свирепые шторма в Греческом море, губительную лихорадку, кровавые битвы, даже при его бесшабашном стремлении всегда находиться в гуще сражения. И все это ради того, чтобы теперь, на пути домой, оказаться в опасности куда более страшной, чем все беды Утремера. Вновь ей казалось, что она несет бодрствование у смертного одра. Мысль о его плене рождала в ней достаточно ярости, чтобы отгонять страх. Но только не ночью. Затем Губерт Вальтер принес весть о триумфе Ричарда в Шпейере, и страх наконец отступил, съежившись под согревающими лучами надежды. Алиенора уверила себя, что худшее позади, что сын скоро будет дома. Поэтому оказалась безоружна, когда сильнее всего нуждалась в этом, и была сокрушена одним упоминанием про замок Трифельс.

Как бы ни старалась она уснуть, воспоминания не отпускали. Опасения за судьбу повзрослевшего сына неразрывно сплетались с картинами из его детства. Ворочаясь с боку на бок, она видела перед собой двенадцатилетнего мальчугана, упрашивающего брата Хэла дать ему попытать силы в упражнении с квинтином. Он тогда был выбит из седла и полетел в грязь, но тут же со смехом поднялся, горя желанием пробовать снова. Королева улыбалась сквозь слезы, вспоминая, как Ричард и Жоффруа подложили ей змею в кровать. Закрыв глаза, она слышала голос сына, просившего ее послушать первую сочиненную им песню. Он умолял сказать по правде, понравилась ли песня, а потом добавил с усмешкой: «Но это если понравится, мама. Если нет, то можешь солгать!».

Ей всегда казалось, что есть проклятие, распространяющееся только на матерей, удваивающее их горе. Но однажды Гарри признался тоже, что всякий раз, когда видит во сне их умершего сына Хэла, он предстает ему душераздирающе юным. Слишком много детей похоронили они, она и Гарри. Потеря первенца стала тяжелейшим из испытаний. Ей пришлось беспомощно смотреть, как малыш плачет и хватает ртом воздух. Он умер после недельных мучений, всего двух месяцев отроду. Она не видела, как Хэла убивает кровавый понос, узнав об этом только после его смерти. Гибель Жоффруа на турнире тоже была как гром среди ясного неба. Поутру она думала о нем, как о живом и здоровом, а к ночи он ушел из ее жизни, но не из сердца. Не получала она вестей и о горячке, забравшей Тильду, узнав о трагедии спустя шесть недель после того как дочь испустила последний вздох. Время не сгладило острых краев памяти о той утрате. И о том, как ей пришлось сообщить о смерти Тильды ее детям. Рихенца незадолго до этого вышла замуж за Жофре Першского и могла выплакаться в объятьях супруга, а вот утешать Отто и маленького Вильгельма, слишком юных, чтобы постичь ужасную конечность жизни, выпало ей, Алиеноре.

К ее трауру по Хэлу и Жоффруа примешивалось чувство вины, она изводила себя запоздалыми угрызениями совести за совершенные ошибки и упущенные возможности. Они с Гарри часто выказывали себя плохими родителями, но она не подведет, не имеет права подвести теперь Ричарда. Нельзя поддаваться отчаянию, нужно твердо помнить, что этот призрак мальчика, витающий вокруг нее сегодня, на самом деле мужчина тридцати пяти лет, такой бесстрашный воин, что по словам его соратников, стоит ему попросить, и солдаты пойдут за ним через реки крови хоть до самых Геркулесовых Столпов. Человек, способный вселить в людей такую преданность, сможет выдержать любые испытания, какие измыслит германский император. Но какой ценой? Ей ли было не знать, какие раны оставляет в душе заточение.

Нет, нельзя поддаваться страхам, иначе легко сойти с ума. Надо отогнать прочь образ сына, закованного в кандалы, в горячечном бреду и беспомощного, нельзя думать об ужасах еще более страшных, поджидающих его во французской темнице. Она купит ему свободу, а затем поможет отомстить безбожным подлецам, дерзнувшим заключить в тюрьму короля.

– Клянусь тебе, Ричард, – едва слышно промолвила она. – Клянусь жизнью твоего никчемного, двоедушного братца.

Ей казалось, что эта ночь никогда не закончится. Наконец немолодое тело покорилось усталости, и Алиенора уснула. Проснулась королева перед самым рассветом. Она не могла припомнить свои сны, но догадывалась, что и в них не нашла покоя, потому как ее подушка была мокрой от слез.

Уезжая в конце апреля из Хагенау, Генрих препроводил Ричарда под охраной в вольный имперский город Вормс. Там пленника разместили в роскошных апартаментах во дворце, но держали под строгой охраной. В середине мая император обосновался в августинском монастыре в Мосбахе на реке Неккар. Обитель располагалась всего в двух днях конного пути от Вормса, на случай если Генриху вздумается проведать своего драгоценного пленника. В тот теплый вечер на Троицу император играл в шахматы со своим сенешалем Марквардом фон Аннвейлером, когда ему передали донесение от одного из лазутчиков на Сицилии. Послание его не обрадовало, так как человек, которого император называл «безродным узурпатором», продолжал укреплять свое положение на острове. Танкред заставил бесхребетного папу признать его притязания на престол, а теперь вел переговоры насчет брака между своим старшим сыном с дочерью византийского императора в Константинополе. Генрих опасался, что император Исаак Ангел согласится породниться с этим подлым отродьем, но еще сильнее заботило его то, что попытки Танкреда узаконить свой королевский сан приносят плоды. Время оказалось вдруг на стороне Танкреда, а не на его, потому как у Генриха связаны руки до тех пор, пока он не разделается с этими проклятыми мятежниками.

Он вернулся к игре, но не мог сосредоточиться, и Марквард озабоченно смотрел на доску, ища удобную возможность прервать партию, потому как проигрывать его повелитель не любил. Поэтому сенешаль очень обрадовался, услышав стук в дверь. Вошел оруженосец, а за ним, к удивлению Генриха, появилась его жена. Он не мог припомнить, когда та в последний раз входила в его опочивальню. С первого дня их брака только Генрих приходил к ней, когда хотел потребовать исполнения супружеского долга – так он мог вернуться затем в свою постель, потому как предпочитал спать один.

Констанция холодно кивнула Маркварду, не относившемуся к числу ее любимцев, затем улыбнулась Генриху.

– Господин супруг, это мастер Фульк из Пуатье, клерк английского короля. – Она отошла в сторону, и стало видно мужчину, вошедшего в комнату следом за ней. – Я была в гостевом зале, когда он приехал из Вормса. Узнав, что у него срочное сообщение от короля Ричарда, я подумала, что ты захочешь немедленно его увидеть.

Вообще-то Фульк специально разыскивал ее и был впечатлен, как ловко Констанция солгала. Он вежливо поблагодарил императрицу и преклонил колено перед ее супругом.

– Я здесь по велению моего государя. Король просит тебя принять его, милорд император. И так скоро, насколько это будет возможно.

– И что же он намерен обсудить со мной, мастер Фульк?

Надеясь, что сможет соврать так же убедительно, как Констанция, клерк с сожалением покачал головой.

– Не знаю, милорд. – Он нахмурил лоб, создавая вид слуги, огорченного недоверием своего господина. – Король сказал только, что это дело чрезвычайной важности для вас обоих.

Затем, затаив дыхание, Фульк стал ждать, заглотит ли Генрих наживку.

Некоторое время император бесстрастно смотрел на него, но затем любопытство взяло верх. Повернувшись к Маркварду, он приказал сенешалю ехать поутру в Вормс и доставить английского короля в Мосбах. Радуясь возможности свернуть партию в шахматы, Марквард встал и вызвался найти госпитальера, чтобы тот устроил Фулька на ночлег. Констанция вежливо распрощалась с супругом и вышла бы вслед за мужчинами, если бы Генрих не ухватил ее за руку.

– Позже я загляну к тебе, дорогая, – сказал он.

Императрица не выказала удивления, давно научившись прятать истинные свои чувства от этого человека.

– Ты всегда найдешь теплый прием на моем ложе, господин супруг, – проворковала она, одарив его такой же безликой улыбкой, как вся та жизнь, какую она вела.

Констанция помнила те времена, когда горела рвением исполнить супружеский долг – ей так хотелось забеременеть, что она готова была раскрыть объятья хоть самому Люциферу. В первые годы брака ее стремление родить ребенка было для нее всепоглощающим. Она хотела этого не ради Генриха, но ради Сицилии. Настолько же, насколько она желала причитающейся ей по праву наследования сицилийской короны, настолько же страшилась ее, потому как прекрасно знала, что под железной пятой супруга ее любимую родину не ждет ничего хорошего. Если бы Всевышний подарил ей сына, ну хотя бы дочь, это стало бы маленьким лучиком надежды для сицилийцев. Вот только собственные ее надежды развеялись давным-давно, заставив посмотреть в глаза горькой правде: ей уготована самая печальная и бесполезная судьба бесплодной жены.

Генриха окружали граф Дитрих, брат Конрад, Марквард и маршал Хайнц фон Кальден. Ричарда сопровождали Фульк и капеллан Ансельм, недавно выпущенный из заточения. Как только с обменом любезностями было покончено, а вино подано, император откинулся в кресле и изобразил намек на улыбку:

– Итак, что же это за «дело чрезвычайной важности», милорд король?

– По совести можно сказать, что мы с тобой, милорд император, находимся в одной худой лодке, потому что суверенной власти каждого из нас брошен вызов. В моем случае угроза исходит от моего сюзерена Филиппа Капета и от моего брата, этого дважды предателя. Над тобой нависает опасность посерьезнее, потому как даже в плену я остаюсь миропомазанным государем, а вот твои враги обладают возможностью, которой мои лишены: избрать другого императора. До меня дошли сведения, что именно так они и намерены поступить, и, поскольку более половины твоих вассалов находятся в состоянии мятежа, это может означать для тебя большие сложности. Будь я на твоем месте, я рассуждал бы только так и не иначе.

Стоило Ричарду заговорить, как снисходительная улыбка сошла с лица Генриха.

– Я отказываюсь поверить, что ты попросил аудиенции исключительно ради того, чтобы сообщить и без того известные мне вещи, милорд. К чему ты клонишь?

– Чем дольше длится бунт, тем больше вероятность, что к нему примкнут и прочие недовольные. Тебе следует перехватить инициативу, не дать мятежу перерасти в гражданскую войну. И я располагаю средством помочь тебе в этом. – Ричард сделал паузу и глотнул вина, не отрывая тем временем, взгляда от Генриха. – Если ты согласишься пойти на определенные уступки, я готов буду послужить посредником в деле усмирения бунта, прежде чем он разгорится в пожар, способный положить конец правлению Гогенштауфенов.

– И ты полагаешь, что они, отвергая до поры все мои предложения, станут говорить о мире с тобой?

Ричард устоял перед искушением указать, что ему эти люди поверят куда охотнее, чем Генриху.

– Среди вождей бунта находятся мой зять и племянник, и еще Англия давно находится в самых теплых отношениях с Кельном, этим важным торговым партнером наших купцов. И еще, думаю, ты согласишься, что в Шпейере я выказал себя человеком, умеющим убеждать.

Брату Генриха Конраду и Дитриху этот разговор не понравился, и, перейдя с латыни на немецкий, оба стали высказывать свои соображения, на слух сильно походившие на возражения. Император не стал их слушать.

– Даже если я соглашусь на серьезные уступки, что заставляет тебя думать, будто они ими удовлетворятся?

– Потому что я могу говорить о военном ремесле с авторитетом, который никто не поставит под сомнение. Когда я укажу, что загнанный в угол полководец вынужден вести войну не на жизнь, а на смерть, ко мне вполне могут прислушаться. Если мне удастся убедить их, что победа им не гарантирована, они предпочтут пойти на переговоры с тобой, чем на риск потерять все.

Прежде чем Генрих успел ответить, Дитрих разразился очередной тирадой, сопровождая ее яростной жестикуляцией. Когда он закончил, ледяная улыбка императора снова вернулась на его уста.

– Граф Дитрих не доверяет тебе и считает, что ты не о нашей пользе радеешь. Не составит ли тебе труда объяснить, какая тебе от всего этого выгода, милорд король?

Ричард не сомневался, что Генрих и так прекрасно понимает все его выгоды. Вопрос был призван проверить его реакцию, выяснить насколько честным готов он быть. Король отпил еще глоток вина, думая о том, что теперь слова сделались его оружием.

– Разумеется, я рассчитываю извлечь пользу для себя. Вот если бы я пытался вас уверить, что действую исключительно из соображений доброй воли или христианского милосердия, тогда у графа Дитриха могли бы возникнуть причины для беспокойства. – К своему удивлению, Ричард уловил на лице Генриха выражение, которое смахивало на искреннее веселье. Оно быстро сошло, но король истолковал его как знак, что находится на верной дороге. – Если я сделаю это для тебя, то ты, надеюсь, придешь к умозаключению о большей выгоде для империи союза с Англией, нежели с Францией.

– И отменю намеченную в Вокулере встречу с французским королем?

С любым другим собеседником Ричард с самого начала поставил бы условие «ты мне – я тебе», и лишь затем согласился бы хлопотать в пользу Генриха. Но обещание императора все равно не имело никакой цены, было не более весомым, чем утренний туман. Полагаться на порядочность Гогенштауфена было пустой надеждой, и все же у Ричарда не оставалось иного выбора.

– Путь до Вокулера неблизкий, и какой смысл ехать туда, если в итоге путешествие ничего не сулит? – сказал он, пожав плечами.

– Верно, – согласился Генрих вальяжно, но равнодушному тону противоречил взгляд, наблюдавший за Ричардом с ястребиной зоркостью. – Так ты хочешь уверить меня, что на самом деле желаешь союза с империей? Если так, то ты очень отходчив к обидам, милорд король английский.

– Нет, – процедил Ричард подчеркнуто холодно. – Не отходчив. Зато чем я наделен, милорд император, так это умением отделять овец от коз. Ты не дал мне причины испытывать к тебе благодарность. При прочих обстоятельствах я до последнего вздоха держал бы для тебя камень за пазухой. Но неприятности, причиненные мне тобой, не чета тем пакостям, которым я обязан иуде, сидящему на французском троне.

– Да, в Шпейере ты достаточно ясно дал понять, что не питаешь приязни к Филиппу Капету. Но даже так…

– Ты и половины всего не ведаешь! Его козни начались задолго до того, как мы достигли Святой земли. Когда я, после восстания горожан, захватил Мессину, Филипп предложил Танкреду заодно с ним выступить против англичан. Я собственными глазами видел то письмо. Но даже предавая втихую, он настоял, чтобы над взятой Мессиной вывесили и его флаг, чтобы обеспечить себе право на долю добычи. А затем нагло потребовал половину вдовьей доли моей сестры!

Ричард вскочил столь стремительно, что караульные всполошились и положили руки на эфесы мечей.

– Позднее, в Утремере, Филипп делал все возможное, чтобы наша священная война закончилась провалом. Он бросил Всевышнего и своих союзников, и увел бы с собой всю свою армию, если бы многие французы не относились к данному ими обету серьезнее, чем их повелитель. Но епископ Бове и герцог Бургундский продолжили его грязное дело, они мешали мне как могли, а тем временем Филипп уговаривал папу разрешить его от клятвы не нападать на мои земли, пока я нахожусь в Святой земле. В минувшем году он вторгся бы в Нормандию, если бы его собственные бароны не воспротивились. Да за одни эти преступления этому ублюдку полагается тысячу лет корчиться в адском пламени!

Было очень здорово выплеснуть вот так свой гнев – впервые за много месяцев Ричард говорил именно то, что думал.

– И это все относится лишь к лету Господню 1192, – с горечью продолжил он. – А с той поры Филипп и его цепной пес Бове изо всех сил старались запятнать мою репутацию и честь и достигли больших успехов. Он склонил моего полудурка-брата к предательству, и пока мы тут разговариваем, французская армия опустошает герцогство Нормандское. И как будто этого мало, Капет заставляет тебя передать меня ему, чтобы упрятать в парижскую темницу. Ему даже не хватает совести предать меня быстрой смерти. Нет, он хочет, чтобы я страдал. И почему? Да потому что этот жалкий трус и сопляк не надеется стать и вполовину таким мужественным, как я!

Все были заворожены этой вспышкой, и когда Ричард наконец остановился, чтобы перевести дух, Марквард и Конрад усмехнулись и зааплодировали, тогда Генрих выдавил одну из своих ледяных улыбок и сухо заметил:

– Значит, ты на самом деле не любишь этого человека, а?

– И кто меня осудит? – Ричард снова сел и в несколько глотков прикончил кубок с вином.

По лицу у него еще шли пятна, а дыхание было неровным, потому как приступ гнева был непритворным. Он знал: чтобы убедить Генриха, нужно выказать страсть, не вызывающую сомнений, ярость достаточно сильную, чтобы затмить месяцы плена и унижения, даже замок Трифельс. Потому как недостаточно выбить из императора согласие дать пленнику шанс примирить его с мятежниками. И даже если эти переговоры будут успешны, этого мало. Конец бунта не гарантирует Ричарду свободы – только не с этим человеком, не ведающим ни благодарности, ни чести. Генрих должен поверить, что долговременные интересы связывают его с Англией, а не с Францией.

Император знаком велел слуге наполнить Ричарду кубок.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я устрою тебе встречу с мятежниками.

– Тебе следует предложить реальные уступки, – предупредил Ричард. – Они должны понимать, что ради них стоит кончать с бунтом. Ты готов на это?

Дитрих нахмурился, явно недовольный тем, что кто-то осмеливается в таком дерзком тоне разговаривать с императором. Но даже серебряный язык и красноречие самих ангелов Божьих не даст ничего, если Генрих не предложит мятежникам устраивающие их условия.

Генрих ответил не сразу.

– Да, готов, – сказал он наконец. – Я хочу покончить с этим делом и точка. – Он снова улыбнулся, и снова невесело. – Если тебе удастся достичь этого… Ну, давай выразимся так, что твоя судьба отныне в твоих собственных руках.

Ричард улыбнулся в ответ, потому что хотя в словах императора и прозвучала явная угроза, он не ощущал страха. Король держал свою судьбу в собственных руках всякий раз, когда выезжал на поле боя.