Ричард с облегчением выдохнул, когда его поместили не в одну из пресловутых замковых темниц, которые окрестили черными дырами ада. Однако лучшее, что он мог сказать о своих новых апартаментах, это что они не находятся в сыром подземелье. Комнатка была маленькой и пустой, из обстановки только лежанка да ночной горшок. Окон нет, только пара бойниц, никакого обогрева и скворчащая масляная лампа. И снова его охраняли стражи с мечами наголо.

В комнате было холодно, по ней разгуливал ночной холодный воздух с гор. Опустившись на койку, Ричард обнаружил, что его снабдили всего лишь одним тонким одеялом. Привалившись спиной к стене, король силился понять смысл его нынешних испытаний. Должен ли он был это предвидеть? Но кто мог представить вероломство такого грандиозного размаха? Теперь стало ясно, что Генрих просто затаился, дожидаясь роспуска имперского сейма. Но неужели он на самом деле может скрыть следы преступления, упрятав пленника в Трифельс? Впрочем, почему нет? Один Бог ведает, какие еще темные тайны хранятся за этими каменными стенами. И как сможет кто-нибудь узнать, что здесь томится король? Его друзья на пути в Англию, уверенные, что обговорили все условия его освобождения. Сколько пройдет времени, прежде чем распространится весть об его исчезновении? Недели? Месяцы?

Стоило ему встать с койки, как охрана сразу насторожилась. Караульные не выказывали открытой враждебности, но в их суровых взглядах читалось кое-что похуже – безразличие. Ричард не знал, набраны ли они из наемников-рутье или из несвободных министериалов, но не сомневался, что эти парни без колебаний перережут глотку даже младенцу, если хозяин отдаст им такой приказ. Много ему довелось пережить неприятных моментов с той минуты, как он выглянул из окна дома торговки пивом в Эртпурхе и увидел захлопывающийся вокруг него капкан. Но никогда не ощущал он себя таким беспомощным, как сейчас, оказавшись во власти человека, не знакомого ни с честью, ни с совестью, ни со здравым смыслом, человека так дерзко уверенного в своей безнаказанности, что он посмел убить князя церкви.

Вскоре после того как городские колокола прозвонили к вечерне, появился слуга с подносом. Он поставил его на пол и тут же удалился. Ричард взирал на хлеб, сыр и пиво, размышляя о том, что вместе с этим скудным угощением ему шлют сообщение: едва ступив на двор этого замка, ты лишился своего высокого ранга. Это был рацион заключенного – такой не подали бы даже знатному заложнику, не говоря уж про монарха. Король заставил себя проглотить несколько кусков, затем отодвинул блюдо. Через некоторое время вернулся Марквард фон Аннвейлер.

Он пришел не один. Состоявшееся в момент приезда знакомство Ричарда с бургграфом замка было поверхностным, потому как министериал не владел ни латынью, ни французским. Чиновник был крупный, дородный мужчина, из тех, что в определенный момент начинают раздаваться вширь, лысоватый, с водянистыми голубыми глазами и важным, флегматичным выражением лица. Ричард сразу определил в нем человека, никогда не нарушающего приказ и не имеющего своего собственного мнения. Их сопровождали воины, причем в таком количестве, что части пришлось остаться на лестнице. Ричард вскочил, в намерении потребовать ответов, пусть без надежды получить их. И тут заметил то, что несет один из пришедших – связку цепей.

– Вы ведь не думаете, что я вот так просто позволю заковать себя в железа?

– На самом деле, нет, – хладнокровно признал Марквард. – Поэтому когда я спросил у императора, как нам поступать, если ты будешь сопротивляться. Он просто улыбнулся. Я истолковал это как разрешение применять столько силы, сколько понадобится. Но я надеюсь, что до этого не дойдет. Это не та битва, в которой ты можешь победить, милорд король. Ты же сам видишь. В своей речи на имперском сейме – она, кстати, была великолепна, ты убедительно доказал, что отказался от нападения на Иерусалим, понимая, что оно неизбежно закончится поражением.

Сенешаль кивнул бургграфу, тот прорычал приказ, и стражники разошлись веером с явным намерением окружить Ричарда. Если их и страшила перспектива схватки с таким прославленным воином, то на их лицах это никак не отражалось – иные даже ухмылялись, словно радуясь такой возможности. Марквард тоже улыбался, и тон его был почти дружеским.

– Сопротивлением ты ничего не добьешься, только отсрочишь неизбежное и дашь этим парням шанс похвастать в местных пивных тем, что они одолели самого Львиное Сердце. Я не король, конечно, но будь я таковым, не почел бы за честь быть побитым неотесанными деревенщинами.

Марквард помедлил, давая Ричарду время поразмыслить над сказанным. Он видел, что король почти кипит от гнева, но одновременно слушает, и порадовался этому. Сенешаль бы глазом не моргнув отдал команду избить английского государя до полусмерти, но будучи по натуре человеком практичным, стремился по возможности избегать осложнений.

– Возможно, я смогу отблагодарить тебя за содействие, – любезно прощебетал немец. – День был долгий, меня ждет мягкая постель, а в ней грудастая девка, поэтому мне не хотелось бы торчать здесь попусту. Если ты согласишься на ручные оковы, я забуду про ножные кандалы. Разве это не справедливая сделка?

Ричард не решался заговорить или двинуться, понимая, что стоит ему сделать хоть шаг, он бросится душить Маркварда, и к черту последствия. Но частью рассудка король понимал, что немец говорит чистую правду. Если только Ричард не хочет, чтобы его убили, весь его выигрыш от драки составят боль и унижение. А он еще не готов был окончательно расстаться с надеждой.

Истолковав его молчание как капитуляцию, Марквард снова кивнул бургграфу, который обнажил меч, дав сигнал сделать это своим приспешникам. Только тогда стражник с цепями подошел ближе. С опаской глядя на Ричарда, он передал ключ соседу, защелкнул наручники на запястьях у короля, затем взял ключ и запер их. Пока это происходило, Ричарду понадобилось все его самообладание, чтобы сдержаться. Но он был захвачен врасплох, когда кандальных дел мастер прикрепил цепь болтом к стене. Король совсем не ожидал, что его посадят на привязь, и с укором посмотрел на Маркварда, поняв, как легко на него можно теперь надеть и ножные оковы.

Словно прочитав его мысли, фон Аннвейлер улыбнулся:

– Хоть у меня это и не в обычае, но иногда я соблюдаю данное мной слово, и сегодня, на твое счастье, именно такой день. Думаю, ножные кандалы нам понадобятся в другом месте: отсюда еще ни один узник не убегал. Добрых снов, милорд король.

Распахнув дверь, сенешаль в очередной раз улыбнулся:

– Осмелюсь предположить, впрочем, что у меня ночь пройдет приятнее, чем у тебя.

Спал Ричард плохо, потому что стоило ему повернуться на другой бок, цепь натягивалась и будила его. Кованые наручники оказались жутко тяжелыми; сидели они туго и уже натерли запястья. Он не испытывал благодарности за то, что его щиколотки не в железах, только священную ярость помазанника Божьего, которого подвергают такому унизительному обращению. Ричард радовался этой ярости, подпитывал ее огонь чем мог, укрываясь за гневом как за щитом в напрасной попытке загнать поглубже стыд. Вечером он утешал себя тем, что не имел другого выбора, как подчиниться, и тем самым пощадить хотя бы гордость. В холодном свете наступившего дня ему казалось, что спасая гордость, он принес в жертву честь.

То, что он был теперь закован, даже не избавило его от охраны. Просто стражников стало меньше и они сидели на корточках в тени и коротали время, обмениваясь шутками – по крайней мере, так королю показалось, потому что то и дело слышался смех. Но их присутствие растравляло ему раны – с самого момента пленения, то есть с 21 декабря, его почти не оставляли без навязчивого внимания со стороны.

К исходу утра через бойницы в комнату проникли доносившиеся с внутреннего двора замка звуки. Прислушавшись, Ричард пришел к мнению, что они означают отъезд Маркварда фон Аннвейлера. Сенешаль наверняка спешил с докладом к императору о том, что пленник надежно упрятан в Трифельсе. Но облегчения отъезд министериала не принес. Теперь его окружали люди, не знавшие ни слова ни по-латыни, ни по-французски, и даже поговорить стало не с кем.

Часы тянулись. Ричард проводил время, прокручивая в памяти последние тринадцать дней, начиная с первой встречи с Генрихом в доме каноников. Должна быть какая-то логика в поступках императора, которую он упустил. Генрих не из тех, кто действует, повинуясь порыву. Он это доказал, приняв вердикт имперского сейма. Тогда в чем его замысел? Что надеется он выгадать своим подлым предательством? Неужели полагает, что сможет вытрясти более выгодные условия из пленника, который заплатит любую цену, лишь бы выбраться из Трифельса? Или решил, что будучи переигран и перехитрен в Шпейере, не видит больше смысла торговаться? Ричард как сейчас слышал этот холодный, бесстрастный голос: «Если ты не согласишься, то потеряешь для меня всякую ценность, и у меня не будет причин сохранить тебе жизнь». Не упрятали ли его в Трифельс, чтобы сломить дух? Или это месть за то, что он унизил Генриха перед его собственным двором? Ответа он найти не мог, но получил его, прежде чем кончился день, причем из неожиданного источника.

Ему подали очередной скудный ужин из хлеба с сыром, а также кубок жидкого пива, но тут дверь открылась, и вошел бургграф в сопровождении нескольких человек с факелами. Непривычно яркий свет резал глаза, заставляя Ричарда отворачиваться – с наступлением вечера камера быстро погружалась во тьму. Немного попривыкнув, король обнаружил, что смотрит в лицо Филиппу де Дре, епископу Бовезскому.

На лице прелата сияла широкая ухмылка.

– Доводилось мне когда-нибудь видеть столь приятное зрелище? Нет, едва ли. Видок у тебя довольно жалкий, Львиное Сердце, а ведь прошло всего два дня. Представь, какую печальную картину ты будешь представлять после того, как погостишь у императора месяц-другой.

Ричард медленно поднялся:

– Так мне тебя за это благодарить, Бове?

– Я бы с радостью приписал себе все лавры. Но император и раньше вынашивал мысль послать тебя сюда. Он не обрадовался той легкости, с которой ты расположил к себе его вассалов, и счел, что в Трифельсе от тебя будет меньше вреда. Я, разумеется, согласился. Но добавил, что тебя мало заточить, потому как ты упрям, обуян гордыней люциферовой, и тебе не помешает хороший урок смирения. Если это тебя утешит, смерть твоя Генриху не нужна. Он хочет сломать тебя, а пребывание в Трифельсе обычно ломает человека как тростинку. Когда ты станешь умолять его о пощаде, он охотно обсудит с тобой новые условия. Что до меня, то я надеюсь, что ты некоторое время поупираешься. Для меня большое удовольствие видеть тебя холодным, голодным, грязным и закованным, как обыкновенный преступник.

– Ты покойник, Бове, обещаю!

Епископ рассмеялся:

– Ой, я уже в штаны наложил! Да неужто ты до сих пор не понял, Ричард? Генрих продаст тебя хоть халифу Багдадскому, если тот даст хорошую цену. Да, он хочет, чтобы твое пребывание в Трифельсе было мучительным, но денег хочет еще сильнее. Ты ожидаешь, что твоя мать и твои дружки выпотрошат все сундуки в Англии, чтобы тебя выручить, и скорее всего, так и будет. Но ненависть намного сильнее любви, а мой кузен Филипп ненавидит тебя так же непримиримо, как я. Его не обрадовала весть, что Генрих и Леопольд сговорились в Вюрцбурге об условиях твоего освобождения, не дав ему шанса сделать свою ставку. Завтра я поеду в Париж и повезу ему добрую весть, что у него теперь появился новый шанс. Сколько бы ни предложили англичане, король даст столько же и даже больше, и не только ради удовольствия видеть, как ты гниешь во французской тюрьме. Филипп не дурак и прекрасно понимает, что забрать Нормандию и Анжу у твоего брата гораздо легче, чем у тебя. Так что можешь не сомневаться, у него есть веская причина перебить ставку твоей нежной матушки. Поразмысли об этом ночами, когда к тебе не будет идти сон.

Он выждал, не будет ли от Ричарда ответа, потом дал бургграфу знак открыть дверь.

– Прощай, милорд Львиное Сердце, – насмешливо бросил прелат. – И пусть следующая наша встреча произойдет в Париже. И если нынешние удобства кажутся тебе скудными, подожди и увидишь, что ждет тебя в темницах французского короля.

Терпя насмешки епископа, Ричард полагал, что достиг самого дна. Но на следующий день у него открылся кашель, и король стал чувствовать себя все хуже и хуже. Вскоре он уже не сомневался, что у него начался жар, потому что в комнате уже не казалось так холодно. Он и так уже беспомощный в руках врагов. Если ему суждено было понести кару за прежние грехи, то разве этого не достаточно? Неужели теперь ему предстоит страдать от приступов озноба и горячки, которые в прошлом валили его с ног? Но в прошлом он был среди друзей, под надзором у лекарей. И даже так едва не умер от четырехдневной лихорадки под Яффой. Долго ли ждать, когда Смерть придет за ним в этой ледяной, пустой камере? Быть может, к тому времени Смерть покажется ему избавительницей, но не сейчас. Он не готов пока признать поражение и способен претерпеть куда большие мучения, только не порадовать этих Богом проклятых ублюдков, что сидят на германском и французском тронах. Уж каковы бы ни были его деяния, оскорбившие Господа, сердце у Христа наверняка скорее сжалится над ним, чем над Генрихом или Филиппом.

Несколько часов промаялся Ричард от приступов кашля, но после полудня в конце концов уснул. Он не понял, что его разбудило, потому как поначалу слышал только похрапывание стражей да стоны ветра. Поежившись, король потянулся за одеялом и плащом. И тут услышал. Голос раздавался совсем рядом и велел ему просыпаться. Говорил человек по-французски, и голос был очень знакомым. Ричард сел так резко, что натянувшаяся цепь дернула его назад. Вглядываясь в темноту за постелью, он вроде как различил стоящую в нескольких шагах фигуру. В кои веки Львиное Сердце совершенно растерялся.

– Ты призрак? – с сомнением спросил он, чувствуя себя полным идиотом.

Прозвучавший в ответ смех был хриплым, сухим и тоже очень знакомым.

– Думаешь, у меня на том свете других дел нет, кроме как являться своему неблагодарному сыну, а? И тем не менее, я здесь.

– Нет, – сказал Ричард. – Тебя нет здесь.

– И ты не в германской темнице, – парировал Генрих. – Давай выразимся так, что я выхлопотал охранную грамоту из Чистилища. Мне нужно кое-что тебе сказать, и хотя бы раз прислушайся к моим словам. Начнем с этого ублюдка Бове. Даже слепая свинья время от времени ухитряется найти желудь, и он совершенно справедливо назвал тебя упрямым. Это упрямство прикончит тебя, если ты не приспособишься к новой реальности.

– И в этой реальности возможно болтать с призраком? – сухо заметил Ричард. – Впрочем, почему бы и нет? Так что мне нужно делать?

– Для начала признайся в том, чего ты сильнее всего боишься.

Ричард напрочь забыл, что это просто сон.

– Я не боюсь ничего!

Отец снова рассмеялся:

– Если это так, то твоя мать должна быть еще худшей женой, чем я думал, потому как мой родной сын таким идиотом быть не может. Мы оба знаем, чего ты боишься сильнее всего, Ричард, и этого любой полудурок испугался бы. Ты боишься быть перепорученным нежным заботам французского короля.

Генрих помолчал, как бы приглашая Ричарда возразить. Потом продолжил:

– Что ни говори про этого немецкого стервятника, но им руководит одна только корысть. Осмелюсь предположить, что ему нравится унижать тебя, ведь ты наделен большим талантом наживать врагов. Но здесь мы имеем дело с корыстными мотивами, а вот с французским королем дело обстоит иначе и намного хуже. Ненависть к тебе – единственная яркая страсть, доступная его трусливой душонке. Ну да, еще он не прочь посадить на твой трон Джонни, понимая, что эта добыча куда проще, нежели ты. Каюсь, я сильно ошибся в парне.

– Как и я, – сказал Ричард, обнаружив, что по совести весьма рад вести этот потусторонний, невероятный разговор с насмешливым духом.

– Но смертельно опасна для тебя именно ядовитая зависть Филиппа. Знаешь, что произойдет, стоит тебе оказаться в его власти, Ричард? Ты никогда больше не увидишь дневного света, а когда придет смерть, будешь радоваться ей.

– Еще бы мне этого не знать! Но если ты покуда не заметил, скажу, что в последние дни мое влияние на события не слишком велико.

– Оно больше, чем ты склонен считать, парень. Употреби его себе на пользу. Сделай все возможное, чтобы удержать Генриха от продажи тебя французам.

– Даже если для этого придется проглотить без остатка всю гордость? – спросил Ричард с поразившей его самого горечью.

– Да, черт тебя побери! Да! Сделай это ради меня, Ричард! Сохрани мою империю. Не позволь труду всей моей жизни развеяться по ветру. Не дай Филиппу и Джонни все разрушить!

Потом надолго повисла тишина. Когда Генрих заговорил снова, страсть исчезла из его голоса, в котором зазвучали теперь ирония и некое отстраненное веселье.

– Есть еще кое-что, о чем тебе следует помнить, если эта новая реальность покажется тебе слишком тяжелой, чтобы ее выносить. Нельзя никому отомстить из могилы. Поверь мне, уж я-то знаю.

Ричард ответил не сразу, потому что загнанные вглубь воспоминания обрели вдруг свободу, и он вспомнил последние обращенные к нему слова отца. Когда Филипп вынудил Генриха дать мятежному сыну поцелуй мира, тот повиновался, а затем прорычал: «Бог милостив, я проживу достаточно долго, чтобы отомстить!» Только тогда Ричард понял, что Генрих на самом деле при смерти.

– Когда я оказался пленником в Дюрнштейне и знал, что предстану перед судом Генриха по обвинению в преступлениях, которых не совершал, я склонялся к мысли, что это наказание за другие мои грехи. Прежде я не считал их грехами. Думал, что совершаю их, защищая положенное мне по праву рождения и свою мать. А теперь… Теперь я не так уверен. Вот почему Господь отвернул свое лицо от меня? Из-за того, что я грешен перед тобой?

Ричард напряженно ждал ответа. Но ответа не было, была только тишина.

Наутро сон казался таким реальным, что это обеспокоило Ричарда: ему вспомнились галлюцинации, представшие перед ним в горячке в Яффе. Тогда он как воочию видел обступивших его ложе болезни Филиппа, а также братьев Жоффруа и Джона. Был ли и этот сон галлюцинацией? Но лихорадки вроде не ощущалось, и король успокоился на этом, решив, что всего лишь грезил наяву и ничего более.

Король провел еще один тяжелый день, так как приступы кашля были такими сильными, что иногда ему казалось, что он вот-вот задохнется. Ближе к вечеру ему стало немного полегче, и он уснул. Но когда проснулся, страх галлюцинаций нахлынул снова, потому как прямо у его постели стояли трое. Одним был бургграф, вид у которого был не такой уверенный, как прежде: он покраснел и явно находился не в своей тарелке. Рядом с ним стоял тощий как жердь паренек, рыжий, веснушчатый, с располагающей щербатой улыбкой. А на колени перед койкой опустился маленький несуразный человечек со скошенным подбородком, плоским носом, кривыми ножками. За неприглядную внешность недруги жестоко обзывали его «карликом», «бесом» и «горгульей». То был опальный канцлер Англии Гийом де Лоншан.

Ричарду никак не удавалось сесть – цепь запуталась в одеяле и ограничивала его движения. Он кое-как ухитрился коснуться руки канцлера, чтобы удостовериться, настоящий ли это Лоншан, а не очередной явившийся дух.

– Гийом? Ты здесь откуда?

Черные глаза Лоншана блестели от непролившихся слез.

– Господь накажет их за это, сир, – сказал он, стараясь распутать цепь. – После того как твой брат отправил меня в изгнание, я удалился в Нормандию. Но едва прослышав о твоем плене, поехал в Рим, а оттуда в Германию. Когда я прибыл в Шпейер, Генрих уже уехал в Хагенау, а о твоем местонахождении никто не знал. Епископ Шпейерский по секрету поведал мне рассказ одного из стражников: что на рассвете за тобой пожаловал императорский сенешаль Марквард фон Аннвейлер. Епископ Отто клялся, что непричастен к этому делу и не знает, куда тебя увезли. Но стоило мне надавить, он признал, что скорее всего в замок Трифельс.

Все это было мало интересно Ричарду, но перебить Гийома он не мог, потому как изо всех сил старался сдержать приступ кашля.

– Ну… Я скорее имел в виду то, как тебе удалось уговорить бургграфа пустить тебя ко мне? Да и вообще как вы с ним общаетесь – он ведь ни французского, ни латыни не знает…

– Арнольд послужил мне в качестве переводчика, сир. Отправляясь сюда, я нанял проводника, знающего немецкий. – Лоншан указал на долговязого юнца, который осклабился в ответ. – А бургграф не посмел отказать мне. Я сообщил ему, что являюсь не только рукоположенным епископом, но и папским легатом, и дал священную клятву, что если он немедленно не пропустит меня, я предам его анафеме и тем самым обреку его жалкую душонку на вечную тьму.

Лоншан стал подниматься – задача не простая, потому как Гийом с рождения был хром на обе ноги. Но когда Арнольд вознамерился помочь, канцлер отмахнулся, поскольку был жутким гордецом. Встав, он обернулся и устремил взгляд пылающих черных глаз на бургграфа.

– Скажи ему, Арнольд, что он заслуживает позора и порицания. Жизнь английского короля драгоценна для Всевышнего и для императора тоже: если быть точным, эта цена определена в сто пятьдесят тысяч серебряных марок. Если король умрет в Трифельсе, император лишится выкупа. И если смерть приключится тогда, когда он находился на попечении у этого глупца, то кого признают виновным?

Он сделал паузу, чтобы проводник перевел, а сам тем временем не спускал с бургграфа пылающего взгляда.

– Скажи ему, что гнев императора будет ужасен, но еще ужаснее будет гнев Божий. За убийство человека, принявшего крест, сражавшегося за Христа в Святой земле, ему предстоит корчиться в самом жарком пекле ада. За все, что претерпит от его рук английский король, ему воздастся тысячекратно. Тех, кто попадает в ад, терзают демоны, их топят в реках из кипящей крови, швыряют в озера огня. Но как бы ни были ужасны эти пытки, они не худшая из кар, постигающих проклятых. Самая страшная кара заключается в том, что эти обреченные души никогда не узрят лика Господа.

К этому времени лицо бургграфа приняло оттенок кислого молока, и даже Арнольд побледнел.

– Он говорит, что любит Бога и не хочет гореть в аду, – перевел юнец слова чиновника. – Что следует ему делать?

– Пусть пригласит лекаря или аптекаря из деревни внизу, чтобы тот излечил лихорадку короля. И пусть не медлит.

– Он… Он думает, что это не разрешено, милорд. Что так никогда раньше не делали.

– Такого тоже никогда раньше не делали! – рявкнул Лоншан, указав на скованного узника на лежанке.

Проковыляв к бургграфу, канцер ткнул в него перстом наподобие пророка из Ветхого завета, метающего громы небесные в нераскаявшихся грешников, и бургграф попятился перед ним.

Стражи были заворожены этим небывалым зрелищем и наблюдали за ним округлившимися глазами и раззявив рты. Когда Лоншан стал сыпать проклятиями на латыни, немец дрогнул и пообещал немедленно послать за аптекарем. И глядя как здоровенный наглый бургграф трепещет перед миниатюрным канцлером, Ричард улыбнулся впервые с того момента, как его перевезли из Шпейера в эту уединенную горную цитадель.

Аптекарь был пожилой и явно испугался вызова в замок, однако захватил с собой припас лекарственных трав и научил Арнольда как их применять. Несколько часов спустя приступы кашля у Ричарда стали реже, а в горле больше не так саднило. Сам король полагал, что не помешал еще и первый за время его пребывания в Трифельсе приличный обед: котелок горячего супа с не успевшим зачерстветь хлебом. По настоянию Лоншана узнику даже принесли кувшин вина. Выписанное аптекарем сонное снадобье начинало действовать, и король сквозь дрему улыбнулся канцлеру.

– Я воистину рад твоему приезду, – сказал он. – А воспоминание о том, как ты перемолол в кашу этого мужлана бургграфа, я до смерти не забуду.

Его собеседник поерзал, стараясь устроиться – он настоял на том, чтобы ему разрешили сесть на полу рядом с кушеткой Ричарда.

– Бог не забыл тебя, монсеньор. Не надо отчаиваться, – воскликнул он с чувством, почти умоляюще. – Ведь я приехал вызволить тебя отсюда.

Ричард сомневался не в искренности намерений канцлера, а только в его способности свершать чудеса.

– Тебе не получится запугать императора на манер нашего бургграфа, Гийом, – заметил он, зевнув. – Для Генриха ад – дом родной…

– И все-таки, сир, я что-нибудь придумаю. Клянусь спасением моей души.

Ричард не ответил. Его ресницы медленно прикрыли глаза, а ровный ритм дыхания подсказал канцлеру, что король уснул. Канцлер с первыми лучами рассвета планировал направиться к императорскому двору в Хагенау, и знал, что ему самому надо выспаться. Но уйти отсюда он не мог. Хотя ему и удалось заставить бургграфа выдать Ричарду второе одеяло, холодный ночной воздух по-прежнему гулял по камере, проникая через бойницы. Гийом снял с себя плащ и бережно укутал им спящего.

Жизнь у Лоншана была нелегкая, и в определенном смысле делалась еще труднее из-за того, что его немощное тело служило приютом для высокого ума. Сколько Гийом себя помнил, над ним жестоко насмехались, ибо в их век физический изъян зачастую рассматривался как признак внутреннего греха. Он скоро понял, что намного превосходит умом своих мучителей, и с младых ногтей дал себе зарок всем это доказать. Сгорая от желания превзойти всех этих идиотов с их красивыми лицами, здоровыми телами и пустыми головами, Гийом рассматривал церковь как единственное доступное ему поприще. Не обладая ни обаянием, ни приятной внешностью, ни семейными связями, он мог полагаться только на свой интеллект, и тот со временем добыл ему место клерка при Жоффе, незаконнорожденном сыне старого короля, занимавшем тогда пост канцлера. Тем карьера Лоншана скорее всего и ограничилась бы, не доведись ему случайно повстречаться с Ричардом, в ту пору молодым герцогом Аквитанским.

Сложно было представить двух более непохожих людей: принц, щедро одаренный природой, и калека-карлик. Но к изумлению Лоншана, Ричард не поглядел на физические изъяны, проник за завесу неприглядной внешности и смог оценить отточенный как сталь ум. Гийом стал канцлером Ричарда, и когда тот был коронован, стал канцлером Англии. Ричард возвел его в сан епископа Илийского, дал должность главного юстициара, выхлопотал назначение папским легатом и, отправляясь в Святую землю, оставил свое государство на попечение Лоншана.

Никогда амбиции Гийома не достигали подобных высот: он осмелился даже мечтать о главной вершине, престоле архиепископа Кентерберийского. Лоншан пользовался новоприобретенной властью, чтобы облагодетельствовать членов своей семьи, отомстить своим давним обидчикам и воздать должное тем, кто, оберегая королевский трон, так и не получил награды. Но где-то на этом своем пути он сбился с дороги. Гийом настроил против себя тех, в чьей поддержке нуждался, слишком открыто выражал презрение к англичанам и их треклятому острову и наконец угодил в ловушку, расставленную младшим братом короля, который оказался умнее, чем он думал. За месяцы в изгнании у него не было иных занятий, кроме как переживать заново свое головокружительное падение и пытаться осмыслить его причины, и он пришел к выводу, что во всем виновата его безбожная гордыня.

Но даже больше чем личное унижение тяготило его осознание того, что он подвел короля, единственного человека, который в него поверил. Преданность Ричарду долгое время была путеводной звездой Лоншана, чувством почти религиозным по своей силе. Оно коренилось как в благодарности Ричарду, который по достоинству оценил его, так и в тех ощутимых благах, что приносил королевский фавор. Это чувство не ушло с опалой, напротив, разгорелось еще сильнее за темные дни минувшего года. Гийом горел желанием исправить свои ошибки, хотя и знал, что второй шанс редко дается в этом мире, особенно таким, как он. И тут вдруг понял, что Господь оказался милостивее к нему, чем можно было надеяться.

– Однажды я подвел тебя, сир, – промолвил Лоншан. – Но больше этого не случится.

Ричард прекрасно понимал, что пламенное обещание канцлера не более чем способ выразить свое возмущение и преданность. И все же после визита Лоншана воспрянул духом. Проснувшись поутру, он был тронут, обнаружив себя закутанным в плащ епископа, и пришел к мнению, что приезд Гийома оказался очень своевременным, потому как только выписанное аптекарем снадобье предотвратило серьезный приступ болезни. А что еще важнее, мир вскоре узнает о его заточении в печально известной императорской крепости. Сколько бы трупов не нашло свое упокоение в Трифельсе, его тела в их числе не будет.

До того он утратил счет дням, но узнав, что Лоншан приехал в Трифельс на восьмой день заключения, решил вести календарь. Каждое утро он ухитрялся делать на стене отметку краем одного из своих наручников и гнал от себя мысль, что когда-нибудь наступит день и свободного места в пределах досягаемости его цепи уже не останется. Время король коротал, сочиняя песни, составлял списки тех, к кому у него есть кровный счет, и пытался угадать, какие еще заоблачные и возмутительные требования предъявят ему, когда рано или поздно состоится их с императором встреча. Но едва ли это случится в ближайшие недели. Если верить этому хорьку Бове, Генрих даст узнику время впасть в отчаяние и разувериться во всем.

Поэтому Ричард был удивлен, когда на шестнадцатый день плена дверь открылась, и в камеру вошел Марквард фон Аннвейлер в сопровождении бургграфа. Ричард проворно поднялся, уже научившись управляться с цепью. Король обратил внимание на спокойный и довольный вид сенешаля, но решил, что он вел бы себя так же даже в случае, если получил от императора приказ перерезать английскому государю глотку.

– Ну, милорд, теперь у меня появился лишний повод никогда не забыть тебя, – заявил Марквард с порога. – Ты был первым королем, которого мне довелось доставить в Трифельс, и первым узником, которого я увожу отсюда.

Ричард испытал огромное облегчение, потому что не мог представить себе места худшего, чем Трифельс.

– И куда меня отправят теперь?

– К императорскому двору в Хагенау. Сдается, у твоего канцлера воистину золотой язык.

Марквард бросил взгляд через плечо, и, когда бургграф посторонился, Ричард увидел ковыляющего за ними Гийома де Лоншана.

– Боже мой, Гийом, – воскликнул король изумленно. – Ты сделал это!

Обычно Лоншан был скуп на улыбку, но тут ухмылялся во весь рот, а его темные глаза сияли.

Повернувшись к бургграфу, он протянул к нему раскрытую ладонь. Немец сунул в ладонь ключ, и карлик прихрамывая направился к кровати.

– С твоего позволения, монсеньор, – сказал он.

Ричард с усмешкой подставил скованные запястья, и канцлер сунул ключ в первый замок. Когда с наручниками и цепью было покончено, король подумал, что никогда не слышал звука более приятного, чем звон ниспадающих на пол цепей.

Марквард невозмутимо наблюдал, довольствуясь тем, что выполняет приказы императора, как бы он сам к ним ни относился.

– Воду для мытья уже согрели, – сказал он Ричарду. – А твой канцлер привез тебе новую одежду. Когда будешь готов, стража препроводит тебя в большой зал.

Как только Марквард и бургграф вышли из комнаты, Ричард схватил коротышку-канцлера в охапку, поднял в воздух и описал с ним широкий круг.

– Тебе и впрямь это удалось!

Лоншан даже покраснел.

– Сир, так не подобает, – запротестовал он, и Ричард поставил его на пол, припомнив, как однажды в шутку хлопнул канцлера по плечу и едва не свалил с ног.

– Прости, – смеясь, сказал он. – Ну, я тебя хотя бы не расцеловал! Как ты это проделал, Гийом? Как сумел заставить этого выродка переменить намерения?

– Сказал, что застал тебя тяжело больным. Ну, я, может, малость и преувеличил, но мне требовалось изобразить все так, будто ты на пороге смерти. И добавил, что ему следует знать то, что епископ Бове от него утаил: что ты подвержен приступам четырехдневной лихорадки, и, если такой случится во время твоего пребывания пленником в Трифельсе, он наверняка станет последним.

Лоншан бросил на короля быстрый, пытливый взгляд.

– Надеюсь, ты не сердишься, сир, что я рассказал про твои прошлые хвори? Мне очень важно было убедить императора, что, находясь здесь, ты подвергаешься серьезной опасности.

– Пламя адово, Гийом! Да я не стал бы возражать, скажи ты ему, что у меня проказа, если это поможет выбраться из этой вонючей дыры!

– Нам ясно теперь, что на самом деле он не заинтересован в твоей смерти. Разумеется, я указал на то, как много он потеряет, если ты умрешь в Трифельсе. Император не только не получит выкупа, но и нанесет своей репутации непоправимый удар – стоит только разнестись вести, что он упрятал тебя в Трифельс и тем самым убил. Еще я уведомил его, что уже послал гонцов к твоей королеве-матери в Англию и к его святейшеству в Риме с известием о твоих обстоятельствах. Мне подумалось, что неразумно позволить Генриху думать, будто только я один знаю тайну твоего заключения в этом замке, – сухо заметил Гийом.

Ричард выразил ему похвалу очередной одобрительной улыбкой и подумал, что Генрих наконец-то столкнулся с ровней себе по части козней.

– Потом я проявил озабоченность, что рано или поздно слухи дойдут до мятежников, и те не преминут воспользоваться твоими бедами, чтобы стяжать новых сторонников. Многие из тех, кто присутствовал на имперском сейме в Шпейере и признал английского короля невиновным по всем пунктам выдвинутого против него обвинения, сочтут повод примкнуть к бунту более весомым. Все это, разумеется, я заявил с большим сожалением.

– Ну еще бы.

Ричарду было ясно, что Лоншан намерен во всех подробностях изложить историю своего триумфа – канцлер никогда не страдал от ложной скромности. Но прерывать его не собирался – пусть хвастает хоть целый год, он это вполне заслужил. Но что-то здесь наводило на подозрение. Вполне понятно было опасение Генриха лишиться ценного пленника, жизнь которого стоила сто с лишним тысяч серебряных марок. Но ему достаточно было отдать приказ обращаться с узником более мягко или перевести в менее зловещую тюрьму. Переезд же из Трифельса к императорскому двору в Хагенау казался головокружительным поворотом колеса Фортуны.

– Что еще ты ему сказал, Гийом? О чем пока не упомянул в своем рассказе?

Теперь пришел черед Лоншану расцвести в одобрительной улыбке.

– Я намекнул, что крайне близоруко наживать смертельного врага в лице английского короля. Союзы переменчивы, как приливы и отливы, и может настать день, когда Священная Римская империя и Англия заодно встанут против Франции.

– В самом деле? И каков был его ответ?

– Ну, прямо об этом разговор не шел, только околичностями и иносказаниями. Другими словами, лукавым языком дипломатии. Понимаешь ли, государь, я навел справки про нашего несвященного императора и выяснил, что он не так твердо держится за союз с Францией, в отличие от отца. Генрих питает амбиции, которые распространяются далеко за пределы его державы. Он мечтает о том, что немцы называют «Weltherrschaft», что можно перевести как «всемирная империя». Первым шагом к ней, ясное дело, должно стать покорение Сицилии. Но со временем придет черед и других стран, и тогда Франция станет самой привлекательной мишенью.

Улыбка Лоншана как никогда ранее напоминала гримасу торжества.

– Говоря о Франции, я позаимствовал страничку из твоей книги, монсеньор. Епископ Шпейерский рассказал, как умно ты переложил вину за твои беды на французов и тем помог императору сохранить в трудный момент лицо. Поэтому я сообщил Генриху, что ты целиком винишь епископа Бове за дурное обращение с тобой. И добавил, что знаю тебя получше Бове, и что тяготы тебя не сломят. Сколько бы ни держали тебя в Трифельсе, этого не случится.

Ричард промолчал, но когда он опустил взгляд на валяющиеся у ног цепи, на лице его выступила краска. Лоншан этого не заметил и продолжил:

– Еще я заявил Генриху, что уполномочен вести переговоры от твоего имени и убежден, что мы достигнем взаимоприемлемого соглашения. Я убедил его, что вернуть тебя к своему двору – это в его же собственных интересах.

– И тебе это удалось. Твой успех воистину удивителен, Гийом. Ты переиграл хитрого паука, и я никогда не забуду, что именно тебе обязан освобождением из его сетей.

Лоншан просиял:

– В этом мне помогли, сир. Одна добрая и благородная дама.

Брови у Ричарда поползли на лоб – он знал, что Лоншан разделяет присущее клирикам недоверие к женщинам, уничижительно называющих их дочерями Евы.

– Я воистину надеялся, что преблагославенная Дева Мария будет на моей стороне, – сказал король, поскольку мог представить только одну особу слабого пола, которую канцлер мог бы так восхвалять.

Гийом кивнул.

– Да, а еще на твоей стороне императрица Констанция, – сказал он с тихим удовольствием человека, разоблачающего сокровенную тайну. – Император поначалу отказался встретиться со мной, а каждый день моей задержки означал для тебя лишний день страданий в Трифельсе. Тогда я обратился к императрице, и та убедила мужа принять меня.

Ричард удивился. Но об этом можно поразмыслить позже, а пока всего, чего он хотел, так это отряхнуть с ног прах Трифельса. Но шестнадцать дней в цепях подорвали его силы. Мышцы ослабели, а попытавшись сделать первые несколько шагов, он испытал головокружение. Запястья были сильно стерты кандалами и саднили, когда король растирал их, восстанавливая кровообращение. Слушая Лоншана, он осторожно прохаживался, привыкая, пока не почувствовал, что готов двинуться по лестнице.

– Пойдем отсюда, – сказал Ричард, но тут взгляд его упал на сброшенные цепи.

Он наклонился, поднял их, подержал, прикидывая вес, потом раскрутил и с силой ударил об стену. Стражи оторопели, но возражать не стали. Ричард молотил наручниками о камень до тех пор, пока замки не разлетелись вдребезги. Только тогда он швырнул цепи на пол и вышел из камеры не оглянувшись.

Ричард наслаждался теплыми лучами солнца, падающими на лицо. Трифельс был не только наводящей ужас тюрьмой, тут размещалась одна из самых любимых резиденций родителя Генриха, с очень удобными покоями и обнесенным стеной садом. Здесь сейчас Ричард и пребывал со своим канцлером. Они сидели на деревянной скамье, стражники со скучающим видом прохаживались поблизости. Отъезд в Хагенау было решено отложить до завтрашнего утра: официально по причине всего нескольких оставшихся часов до наступления темноты, а на самом деле, чтобы король смог немного восстановить силы. Ричарду не терпелось увидеть, как Трифельс тает вдали, но пока он довольствовался тем, что вдыхает свежий, вольный воздух и видит, как перистые облака волнами расчерчивают небо, бездонное, как Греческое море.

– Только подумай обо всех тех бедолагах, что томятся в подземелье, – печально произнес он. – Правда, что если человек много лет не видит солнца или неба, он делается слепым, как летучая мышь?

Лоншана пленники в ранге ниже королевского не интересовали, и он пожал плечами. Он ничего в жизни не боялся так сильно, как того, что ему предстояло сказать сейчас.

– Сир… Я должен поговорить с тобой о событиях, приведших к моему изгнанию из Англии.

Ричард о них уже знал. Письмам требовались месяцы, чтобы достичь Святой земли, но рано или поздно они доходили. Лоншан столкнулся с сопротивлением знатных лордов, презиравших его за низкое рождение, уродливое тело и надменный дух, но к падению его привели собственные ошибки. Ричард велел своим братьям Джону и Жоффу жить до его возвращения вне Англии, но затем уступил настояниям матери. Лоншан не поверил, что Жоффа освободили от клятвы, и стоило архиепископу сойти на берег в Дувре, канцлер велел кастеляну тамошнего замка, мужу своей сестры, арестовать прелата. Жофф укрылся в приорате Св. Мартина, и после нескольких дней противостояния его силой вытащили оттуда и заточили в замок. Лоншана тогда в Дувре не было, и едва прознав о случившемся, он сразу приказал отпустить Жоффа. Но было уже поздно. Народ возмутился подобным обращением с архиепископом и нарушением неприкосновенности священного убежища, тем более что убийство архиепископа Кентерберийского в его собственном соборе свершилось всего двадцать лет назад. Остальные епископы объединились против Лоншана, Джон объявил себя защитником сводного брата, которого всегда презирал, и запоздалые попытки канцлера умиротворить врагов не принесли плодов. Смещенный с высокого поста, Гийом искал убежища в Лондонском Тауэре, и его канцлерству настал бесславный конец.

Но худшее поджидало Лоншана впереди. Для человека столь слабого тела он обычно выказывал на удивление сильный дух, но тут он потерял самообладание и вопреки велению большого совета попытался сбежать из Англии. До Ричарда дошли несколько версий этой неудавшейся попытки. Согласно одной из них, канцлер переоделся в рясу монаха, по самой распространенной – в женское платье. Но его задержали, установили личность, и главный из его недоброжелателей епископ Ковентрийский Гуго де Нонан распространил неприличное, издевательское письмо с описанием злоключений Лоншана на дуврском берегу, где к нему пристал похотливый рыбак, принявший переодетого беглеца за шлюху.

Вне зависимости от того, были ли правдивы эти истории, Ричард не хотел унижать Лоншана их пересказом.

– Мне известно, что случилось, Гийом. Не стану отрицать, что ты наделал серьезных ошибок. Мне не доставило радости узнать о них, хотя в твоей преданности я никогда не сомневался. Но виноват не ты один: виноватых и помимо тебя хватает. Теперь ясно, что братец Джонни с самого начала собирался вредить тебе. Что до Жоффа… Ну, этот и со святым Петром у райских врат спорить будет.

Ричард потрепал собеседника по плечу.

– Что было, то прошло, и не будем больше об этом.

Но вместо облегчения, которое ожидал увидеть король, на лице канцлера читалось лишь отчаяние.

– Сир… это еще не все. Враги уже давно опорочили и оклеветали меня. Верно, что я не знатного происхождения, но вовсе не внук серва, как утверждает епископ Ковентрийский. Мой отец держал рыцарский лен от Гуго де Ласи. Я также не пренебрегал советами моих собратьев-юстициаров и не жил в такой роскоши, как на меня наговаривают. Недруги обзывают меня «темным чужестранцем» и презирают за то, что я не англичанин. Но настоящая причина их обид кроется в том, что я оказался не податлив и покорен, как им хотелось, и осмеливался бросать вызов «лучшим». Не отрицаю, я обращался за советом к своей родне и слишком полагался на своих соотечественников-«чужестранцев», ставя на должности уроженцев моей родной Нормандии.

– Мне все жалобы в твой адрес известны, – отрезал Ричард несколько нетерпеливо, потому как не видел смысла обсуждать сейчас эту тему.

Щеки у Лоншана стали пунцовыми.

– Но до тебя не дошло самое гнусное из обвинений, милорд король. То, которое распространяет обо мне этот сын погибели, епископ Ковентрийский. Я и сам узнал о нем лишь недавно. Оно отвратительное до омерзения. Гуго де Нонан и его прихлебатели утверждают, что я… что я повинен в самом тяжком из грехов – что я брал на свое ложе маленьких мальчиков.

Говоря, он смотрел на свои сцепленные руки, но теперь заставил себя поднять голову и встретиться с взглядом Ричарда.

– Монсеньор, я клянусь тебе, что все это низкая, подлая ложь. Никогда, никогда, никогда не был я замешан в подобном извращении, таком…

– Довольно! – Ричард повернулся на скамье, обратившись лицом к собеседнику. – Вот, посмотри, – продолжил он, протянув к нему руки ладонями вверх. – Ты видишь на моих руках кровь Конрада Монферратского? Должен ли я поклясться перед тобой, что не сговаривался с Саладином предать королевство Иерусалимское? Вот и тебе нет нужды клясться в своей невиновности. Я знаю, что в этих обвинениях нет правды, потому что знаю тебя.

Лоншан смежил на миг глаза. Ошеломленный обвинениями, гнусность которых он не мог даже представить, Гийом даже от необходимости озвучить их цепенел, но счел необходимым довести до сведения короля существование подобных слухов.

– Спасибо, монсеньор, – пролепетал он так тихо, что слова едва достигли ушей Ричарда.

– Согласен, эти обвинения особенно мерзкие. Но тебе, Гийом, следует помнить одно: они исходят из уст Гуго де Нонана. Это само по себе вызывает подозрение у людей, потому как грехам самого Гуго нет счета. Если из рассказов о нем справедлива хотя бы половина, то единственная его надежда получить отпущение – это найти священника настолько пьяного, что он исповедал бы самого Люцифера. Мало кто верит де Нонану.

Ричард знал, конечно, что это не совсем так: порочащие слухи распространяются быстрее любой заразы. Но то было единственное утешение, которое он мог предложить.

Лоншан ухватился за него, как утопающий за соломинку, настолько ему хотелось верить, что никто не прислушается к клеветническим измышлениям епископа Ковентрийского. Ему даже удалось выдавить слабую улыбку в ответ на колючую остроту Ричарда.

– Сир, нам надо еще кое-что обсудить, прежде чем мы вернемся в большой зал. В своей жизни я встречал много плохих людей: алчных, завистливых, гневных, чрезмерно гордых.

Ричард наклонил голову набок, лукаво усмехаясь.

– Если ты намерен отчитать меня за мои грехи, то не я виноват в том, что мне так давно не представлялось шанса покаяться в них. Да и из смертных грехов я повинен не более чем в трех: гневе, гордыне и похоти.

– Я не о твоих грехах веду речь, монсеньор. Все мы грешны, такова наша природа. Но мне встретились только два человека, которых я могу заклеймить как истинных злодеев. Один из них – презренный выродок Гуго де Нонан. Второй – Генрих фон Гогенштауфен.

– Я буду последним, кто оспорит это утверждение. Но к чему ты клонишь, Гийом?

– Когда мы приедем в Хагенау, Генрих захочет обсудить с тобой новые условия освобождения. У меня нет сомнений, что он никогда не выпустит тебя без уплаты очень большой суммы. Знаю, как трудно будет тебе согласиться на такой грабеж, но у тебя действительно нет выбора, и я хочу, чтобы ты твердо понимал это.

Ричард молчал так долго, что канцлер забеспокоился.

– Я понимаю, – промолвил король наконец. Взгляд его был устремлен через сад на сложенные из плит красного песчаника стены замка. – И выкуп еще не самое худшее. После Трифельса мы знаем, что Генриху наплевать на собственную честь, а это значит, что данное им слово ничего не стоит.