Настроение в палатах царило мрачное. Большинство присутствующих оглядывались на императора, который до поры говорил очень мало. Леопольд тоже был молчалив.

– Я тебя предупреждал. Этот человек говорит так же хорошо, как воюет, – процедил он в самом начале, обращаясь к Генриху, после чего погрузился в раздумья.

Больше всех выступал брат Генриха Конрад, возмущавшийся тем, что ему выпала задача утешать взбешенного епископа Бове, но на его жалобы мало кто обращал внимание.

Графу Дитриху фон Хохштадену надоело наконец слушать нытье Конрада и он взял слово, ведя себя с уверенностью человека, близкого к императору и потому позволяющего себе подобные вольности.

– Я знаю, кто во всем виноват – Адольф фон Альтена, – заявил граф. – Адольф первый вскочил, первый начал кричать, а остальное стадо идиотов подхватило. Нельзя нам было его допускать на сейм.

Епископ Шпейерский расценил это как укол в свой адрес и быстро перешел в контратаку: Отто фон Хенненберг был не только епископом, но и князем, и не собирался терпеть выволочки от тех, кого рассматривал ниже себя по достоинству.

– У нас не было выбора. Его прислал сюда его дядя, архиепископ Кельнский, посредничать в переговорах с мятежниками, и тебе это прекрасно известно, господин граф.

– Посредничать? Скорее шпионить, – съязвил Дитрих. – И с каких это пор мы ведем переговоры с бунтовщиками? Их не увещевать, а укорачивать на голову надо.

Прежде чем епископ Отто успел ответить, поднялся дядя Генриха. За плечами у Конрада фон Гогенштауфена были многие годы навигации в весьма бурных по временам водах имперской политики, и ему достаточно было вскинуть руку, чтобы унять разгоревшиеся страсти.

– Не стоит свысока относиться к мятежу, если к нему примкнули архиепископы Кельна и Майнца. Что нам нужно, так это чтобы остальные прелаты не последовали их примеру.

На миг его взгляд остановился на графе Дитрихе, человеке, не способном к компромиссу или уступкам.

– Мне довелось слышать, как некие глупцы говорили, что императору, мол, следовало проигнорировать вердикт сейма, а не одобрять его, – продолжил Конрад. – Ничто так не помогло бы умножить ряды мятежников, как подобный неразумный шаг. Мой племянник император поступил мудро и дальновидно, и не знаю кто как, но я горд его поведением в этот день.

Тут он посмотрел на Генриха, в очередной раз удивляясь, насколько сын может уродиться непохожим на отца. Фридрих Барбаросса, брат Конрада и родитель нынешнего императора, был воплощением рыцарства, великим воином, не знающим страха в битве, проницательным, твердым, добродушным, веселым, умеющим расположить к себе даже врагов. Генрих был лишен всех этих качеств. Зато был наделен несгибаемой волей, острым умом и пугающей способностью принимать решения, отстранившись от любых эмоций. Конраду подумалось, что это последнее свойство он проявил сегодня в большом зале епископа Шпейерского. Своего племянника Конрад находил одновременно восхитительным и отталкивающим, упорным в своем стремлении оборонить и расширить владения своей империи, и при этом совершенно неспособным определить те нужды и чаяния, что движут другими людьми. И дядя не мог решить, получится в итоге из племянника великий правитель или чудовище.

К его радости однако Генриху хватило ума и силы воли признать, что английский король прижал его к стенке, и смириться с этим. Не действуй император так быстро и решительно, он, по мнению Конрада, настроил бы против себя большинство людей в зале, как тех, кто подпал под обаяние Львиного Сердца, так и просто ищущих любого предлога, чтобы примкнуть к бунтовщикам. А врагов у Генриха, благодаря жестокому и безрассудному убийству епископа Льежского, и так уже более чем достаточно. Конрад не считал, что племянник сам отдал приказ прикончить прелата. Скорее всего это сделал один из прихлебателей в стремлении угодить государю, и главным подозреваемым для него был граф Дитрих фон Хохштаден, брат одного из претендентов на епархиальный престол. Но напрямую он Генриха не спрашивал и знал, что никогда не спросит.

– Я согласен с господином графом, – твердо заявил епископ Шпейерский. – Весть о том, что английский король успешно защитил себя перед сеймом, уже разнеслась. Теперь, когда он обелил свое имя, церковь начнет требовать его освобождения. Полагаю, нам надо сделать это самим и как можно скорее, взвалив вину на французского короля и на… – он осекся, но слишком поздно.

– И на меня? – Леопольд вскочил, испепеляя епископа-князя взглядом.

– Ну, ведь это ты первым наложил руки на человека, принявшего крест.

– Потому что получил такой приказ от императора!

Епископ пожал плечами, а брат Генриха, не питавший приязни к герцогу и любящий ловить рыбку в мутной воде, тут же вступил в беседу.

– Сомневаюсь, что тебе удастся доказать это перед лицом папской курии, так что придумай оправдание получше, господин герцог, – заявил он.

Это разозлило не только Леопольда, но и всех находившихся в палатах австрийцев. А также вывело Генриха из глубокой задумчивости, и он холодно посмотрел на брата. Конрад снискал при дворе заслуженную репутацию человека грубого и неуживчивого. Впрочем, он был не дурак и никогда не шел поперек старшему брату. И в этот раз тоже свернул на попятный, а когда Леопольд потребовал извинений, принес их.

– Покончим пока на этом, – сказал Генрих, отодвигая кресло.

Все тут же встали, вежливо распрощались и потянулись к выходу. Оглянувшись через плечо, Хадмар заметил, что Генрих сидит на месте и знаками просит маршала Хайнца фон Кальдена и сенешаля Макварда фон Аннвейлера задержаться. Прикрыв за этой доверенной группой дверь, Хадмар ощутил укол беспокойства, потому как вид Генриха и этих приближенных к нему министериалов частенько порождал это чувство. Несвятая троица, так их называли. Впрочем, существовало мнение, что полностью император не доверяет никому, даже своей супруге. Бросив на закрытую дверь еще один любопытный взгляд, рыцарь поспешил за еще кипящим от возмущения герцогом.

По мере того как тянулись часы, Уильям де Сен-Мер-Эглиз волновался все сильнее. Ричарда вызвали на встречу с императором и герцогом Австрийским. Король воспользовался своим укрепившимся статусом и настоял, чтобы епископ Солсберийский сопровождал его. Уильям остался, чтобы ходить по комнате и переживать. Англичане знали, что Генрих по-прежнему будет выдвигать условия освобождения Ричарда, но Уильям был уверен, что теперь они станут не такими возмутительными, как заявленные императором в Вербное воскресенье. Но ждать все равно было нелегко.

Когда Губерт Вальтер наконец вернулся, Уильям принялся засыпать его вопросами, не дав даже закрыть дверь. Епископ вскинул руку, прервав поток:

– Я все тебе расскажу, обещаю. Но дай сначала присесть. Уф, я скорее согласился бы вести переговоры с дьяволом, чем с этой шайкой.

Уильям торопливо налил вина.

– Стоило ожидать, что император будет в скверном расположении духа после триумфальной речи государя в понедельник.

– Императора мы не видели. Он поручил вести переговоры епископам Шпейерскому и Батскому, хотя Леопольд присутствовал и явно был весьма не рад этому обстоятельству.

– Епископу Батскому? С каких это пор он сделался императорской марионеткой?

– По собственному мнению прелата, он идеальный выбор: кровный родич императору и одновременно предан королю. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что родство много значит для Генриха, а предан Саварик исключительно самому себе.

Губерт отпил глоток вина, потом другой, только теперь осознав, насколько устал.

– Готов услышать, чего добиваются они теперь? Император по-прежнему желает получить сто тысяч серебряных марок, но на этот раз их называют «платой» императору Генриху за его услуги по примирению Ричарда и французского короля.

У Уильяма отвисла челюсть.

– Да у него не больше шансов устроить этот мир, чем заслужить сан святого!

– Знаю. И он сам тоже знает. И поэтому согласился, что если ему не удастся примирить королей, никто ему ничего не будет должен.

Уильям присел на ближайший стул, чтобы спокойно все осмыслить.

– Выходит, теперь они пытаются сохранить лицо.

Губерт кивнул, радуясь сообразительности товарища.

– Это первая их забота, хотя они не забывают и о выгодах. Генрих, например, желает чтобы Ричард предоставил ему пятьдесят галер и двести рыцарей для годичной службы.

– Значит, он уже не требует, чтобы Ричард лично участвовал во вторжении на Сицилию?

– Нет, об этом даже речь не заходила. К счастью, Генрих проявил себя прагматичным политиком. Он, похоже, сильно рассчитывает на помощь в войне против короля Танкреда и одновременно выставляет себя новым другом короля, списав прежний раздор на происки лукавых французов. Что до Леопольда, то его цена – освобождение родича и рука племянницы Ричарда для его сына. Он был более упрям, чем представители императора – вероятно, понимает, кому предстоит стать козлом отпущения, как только уляжется пыль. Но даже он не совсем безнадежен. Ричард твердо заявил, что ни при каких обстоятельствах не вернет Анну отцу, обозвал Исаака сумасшедшим и еще похуже. Тогда Леопольд предложил новый план: племянница Ричарда выходит за его старшего сына, а Анна – за младшего. Если поразмыслить, весьма недурной компромисс.

Уильям задумчиво кивнул:

– Ему требуется нечто существенное, что он может предъявить своим несчастным вассалам, когда его герцогство попадет под интердикт. И похоже, брак с королевскими особами как раз подходит. Что до заложников?

– Здесь позиция тоже стала гораздо благоразумнее. Вместо двухсот речь теперь идет о шестидесяти знатных особах при императорском дворе и семи в Вене.

– А что король? Как Ричард отреагировал на эти более умеренные требования?

Губерт сухо улыбнулся.

– После блистательного выступления на императорском сейме он убежден, что никто не вправе предъявлять ему подобные запросы.

– Я-то это понимаю. Но ведь новые условия – большой шаг вперед по сравнению с тем, что с него пытались истребовать поначалу. Мне кажется, нам стоит на них согласиться и увозить короля прочь отсюда со всей скоростью, какую способна развить лошадь.

– Согласен, – сказал Губерт и снова безрадостно улыбнулся: – Теперь нам остается только убедить в этом Ричарда.

Ричард слушал их в угрюмом молчании, от которого Уильяму де Сен-Мер-Эглизу и цистерцианским аббатам было не по себе. Они в любую минуту ожидали вспышки монаршего гнева. Губерт Вальтер, хорошо изучивший короля за время совместного пребывания в Святой земле, истолковал это молчание по-другому: как знак того, что Ричард скрепя сердце пришел к тому же умозаключению, что и они – первым делом ему следует обрести свободу. Здравый смысл Ричарда выступал их союзником, оставалось преодолеть его уязвленную гордость.

– Мы понимаем, почему тебе трудно согласиться, монсеньор. Правда на твоей стороне, а своей блестящей защитой в понедельник ты сокрушил все возможные юридические зацепки к твоему задержанию. Но все это не меняет того факта, что ты по-прежнему в руках императора Генриха, человека, известного своей бесчестностью и коварством. Немцам важно сохранить лицо, и как ни больно говорить это, нам придется подыграть им.

– Епископ Губерт прав, милорд, – пылко подхватил Уильям. – Опасно раздражать Генриха, пока ты еще не на свободе. Потом можно будет побудить святого отца принять меры против императора и герцога, что он должен был сделать с самого начала.

– Есть еще одна причина принять эти условия, – продолжил Губерт. – Чем дольше ты остаешься в Германии, тем больше у французского короля и твоего брата времени, чтобы терзать твои владения. Филипп уже ведет армию в Нормандию, а лазутчик королевы передал весть, что Джон рассчитывает присоединиться в Виссане к флоту, собранному для вторжения в Англию. Если ты успеешь вернуться домой прежде, чем это случится, то убережешь своих подданных от многих страданий.

Ричард ничего не ответил, но когда он опустился в ближайшее кресло, его понурые плечи и налитые кровью глаза говорили об утомлении, о том, какое напряжение пришлось пережить его телу и духу. Губерт склонялся к мысли, что король согласится. Но тут аббат из Боксли допустил промах, указав на то, что новые условия гораздо умереннее прежних. Голова Ричарда вскинулась, во взгляде блеснул огонь.

– Сомневаюсь, что Танкред, киприоты, моя племянница и Анна согласятся с тобой, – отрезал он.

Огорченный своей ошибкой, аббат устремил на Губерта умоляющий взор, и епископ не замедлил прийти на помощь:

– Судьба Танкреда едва ли изменится, если ты дашь Генриху пятьдесят галер. Он давно ждет вторжения Генриха и готов к нему. Да и киприотам ничего не грозит, если Исаак обретет свободу. Он как сломанный тростник, и уже не представляет угрозы, потому что лишен главного оружия деспота – денег.

– Да и предлагаемые браки не являются унизительными, монсеньор, – быстро вступил Уильям. – Леди Энора, будучи племянницей английского короля, могла бы подыскать себе партию и получше, согласен. Но породниться с австрийским домом вовсе не зазорно. Род Леопольда знатен, связан кровными узами с множеством королевских дворов христианского мира. Его мать была византийская принцесса, супруга – сестра короля Венгрии, да и сам он вправе причислять себя к Гогенштауфенам. Что до леди Анны, то ее перспективы в любом случае скромны, даже если ты обеспечишь ее приданым. Исаак опозорен и низложен, и ни при каких обстоятельствах не будет иметь законного права на кипрский престол. Полагаю, армянские родственники по материнской линии приютят девушку, но едва ли какой-нибудь знатный лорд сочтет выгодным взять ее в жены. Так что брак с младшим сыном Леопольда для нее большая удача.

– Уильям прав, сир, – также торопливо ввернул Губерт, желая рассеять все сомнения Ричарда. – Судьба у девушек может сложиться много хуже. Если не считать, что это сыновья Леопольда, считаешь ли ты, что Фридрих и Лео не подходят для них?

– Нет, это хорошие парни, оба. У меня нет оснований думать, что из них получатся плохие мужья для моей племянницы и для Анны.

Приободренный этим вынужденным признанием Ричарда, Губерт улыбнулся:

– Нельзя забывать и о том, что не все помолвленные доходят до алтаря. Скажем, твоя с леди Алисой свадьба так и не состоялась. А если мне не изменяет память, твой господин отец и император Фридрих договаривались одно время о твоей женитьбе на одной из дочерей императора, но и отсюда ничего не вышло.

– И слава Богу! – с жаром воскликнул Ричард. – Если бы вышло, Генрих был бы сейчас моим шурином.

Когда все рассмеялись, король тоже сухо улыбнулся:

– Значит, завтра поутру мы объявим, что ты принимаешь условия? – Губерт не рискнул бы задать этот вопрос, не будь у него уверенности в ответе. И все-таки он затаил дыхание, пока Ричард не кивнул молча – ему явно не хотелось произносить слова согласия, казавшиеся слишком горькими на вкус.

Когда решение было принято, все с облегчением вздохнули. Губерт подозревал, что и Ричард тоже рад, хотя никогда не признается в этом. И тогда аббат из Боксли совершил еще одну ошибку.

– Давайте-ка выпьем за грядущее избавление короля, – предложил он и кинулся к столу наливать, прежде чем Губерт успел его остановить.

Ричард принял сунутый ему в руку кубок, но глаза его потемнели, как штормовое море. Губерту и Уильяму слишком часто доводилось наблюдать этот оттенок в глазах у прежнего короля; он служил предвестником взрыва печально известного анжуйского нрава. Оба подготовились к надвигающейся грозе. А вот аббаты и стражи этих признаков не знали, поэтому вздрогнули и охнули, когда Ричард сначала крепко сжал кубок, а затем запустил им через всю комнату. Сила удара была такой, что от стены полетели во всех направлениях куски отбитой штукатурки, вино же разлилось по побелке, образовав пятна, подозрительно похожие на кровавые.

– Может, я и вынужден соглашаться на это гнусное вымогательство, – рявкнул король. – Но Богом клянусь, не обязан его праздновать!

Ричард уединился на оконном сиденье в своей палате во дворце епископа Шпейерского, музицируя на маленькой арфе. То было явное свидетельство изменившегося к лучшему его положения, потому как стоило ему попросить у епископа инструмент, арфу доставили буквально через пару часов. Еще ему разрешили видеться с некоторыми из германских прелатов, и он провел весьма приятный вечер в обществе пробста Кельнского, Адольфа фон Альтена, поведавшего ему много интересного про мятеж. Но Пасха миновала, члены императорского сейма покинули Шпейер, и поток посетителей к Ричарду усох до ручейка. А потому король обрадовался, услышав стук в дверь – после трех месяцев в полузаточении он радовался практикуемой Генрихом политике открытых дверей: одиночество само по себе является наказанием для человека, привыкшего быть в центре внимания.

Теперь, когда Леопольд формально передал пленника императору, караульные у него сменились, и вот один из них встал и вразвалку подошел к двери, впустив Хадмара и двух сыновей Леопольда.

– Мы пришли попрощаться, – объявил Фридрих. – Потому как наш батюшка отъезжает сегодня в Австрию и мы можем уже больше не увидеться.

– Если только ты не приедешь на наши свадьбы, – вставил Лео с такой озорной улыбкой, что Ричард не смог удержаться от улыбки в ответ.

– Боюсь, я буду слишком занят, вселяя страх Божий в моего братца и его французского сообщника.

– Но если приедешь, мы будем рады, – заверил его Фридрих. – Как ни крути, я ведь женюсь на твоей племяннице, и мы станем родственниками.

В его голосе прозвучала гордость, и брат толкнул его локтем под ребра.

– И ты будешь называть его дядюшка Львиное Сердце?

– Только через мой труп, – отрезал Ричард, и юнцы рассмеялись.

– Не обращай на Лео внимания, – сказал Фридрих, стараясь подражать серьезному тону взрослого человека. – Я хочу тебе сообщить, что имею честь жениться на твоей племяннице.

– А еще хочет спросить, как она выглядит, – поддел Лео, и был вознагражден сердитым взглядом Фридриха.

– А ты сам тоже любопытствуешь насчет Девы Кипра!

Ричарда забавляло их шутливое соперничество, так непохожее на его собственный непростой опыт общения с Джоном и другими братьями, и ему вдруг подумалось: что ни говори о Леопольде, но отец из него получился хороший.

– Ну, Энору я не видел уже три года, и это маленькая девочка… – он быстро посчитал в уме, – девяти лет. Но когда она войдет в приличествующий для замужества возраст, то, не сомневаюсь, ты останешься ею доволен, Фридрих. Женщины в моей семье славятся красотой.

– А что Анна? Она хорошенькая? Сколько ей лет?

– Пятнадцать. И она действительно хорошенькая, Лео. У нее длинные светлые волосы и голубые глаза. А еще она очень шустрая и острая на язык, так что если ты ожидаешь получить покорную овечку, то будешь разочарован.

– Мне нравятся девушки с характером, – высокопарно заявил Лео, как будто имел большой опыт общения с такими девицами.

Ричард спрятал улыбку. Его все еще злило, что его вынудили на эти браки, но расположение к мальчикам помогало преодолеть досаду.

– Ты назвал племянницу Энорой, – вмешался Фридрих. – А я думал, что ее имя Алиенора.

– Так и есть. Энора – бретонская форма. Жоффруа назвал ее в честь нашей матушки, – пояснил Ричард, поймав себя на мысли, что то был один из немногих случаев, когда он был доволен братом. Их отец был взбешен, узнав, как нарекли внучку, чего Жоффруа как раз и добивался.

– Бретонская? – Фридрих на миг смутился. – А она, выходит, говорит по-бретонски?

– Нет, по-французски – ведь это родной язык для герцогов Бретонских. Не думаю, что ее мать Констанция знает хоть одно слово по-бретонски.

В первый раз Ричард задумался о том, как его невестка должна была отнестись ко второму своему браку. Она была в ярости, но его это мало заботило. Ричард не питал симпатии к вдове Жоффруа. Он считал, что она пагубно влияла на его брата, подталкивала его к союзу с французским королем и к покушению на Аквитанию.

Лео интереса к невесте брата не питал – ему хотелось узнать, на каких языках разговаривает Анна. И был явно обрадован, когда Ричард сообщил, что она знает греческий и армянский, а ее французский претерпел огромные изменения к лучшему с того дня как она поступила ко двору Джоанны.

– Вот здорово! Я тоже немного разумею по-гречески! – воскликнул мальчик. – Наша бабушка была дочкой византийского императора из Константинополя, и отец настоял, чтобы я выучил язык. Сказал, что мы должны гордиться наличием императора среди членов нашей семьи.

Лео оседлал стул, явно намереваясь задержаться подольше, и с большой неохотой встал, когда Хадмар напомнил про то, что их господин отец планирует уезжать через час. Когда мальчики подобно жеребятам понеслись вниз по лестнице, Хадмар задержался на миг, чтобы попрощаться с английским королем.

Ричард не виделся с австрийским министериалом с того дня, как его передали в руки Генриха, и был рад обменяться с ним парой слов.

– Ты сделал мое заточение не таким ужасным, как оно могло быть, Хадмар, и я этого не забуду. Спасибо тебе за вежливость, за доброту… и за совет. – Ричард улыбнулся. – Надеюсь, ты не лишился из-за этого милости своего герцога?

– Он был не слишком доволен мной после суда, решив, что я слишком бурно радовался твоему оправданию. Но все прошло, поскольку он знает, что я предан ему до последнего вздоха. А еще знает, что я способен на то, на что редко отваживаются другие – всегда говорить ему правду. У каждого правителя должен быть такой человек.

– Верно, должен. – Ричард подумал о собственном правдорубце Фульке из Пуатье. Епископ Шпейерский заверил, что вскоре его люди будут освобождены, и король очень надеялся на это: ему так не хватало этого язвительного, проницательного и вспыльчивого клерка, настолько же преданного ему, как Хадмар Леопольду. Есть ли подобный человек при Генрихе? Весьма сомнительно.

Хадмар поклонился, но уже взявшись за ручку двери, помедлил. У него не было твердых оснований для подозрений, тем более доказательств. Он просто знал, что император так просто не сдается. Но ведь Генрих в присутствии всего императорского сейма дал английскому королю поцелуй мира. Неужели он посмеет отречься от него? Неужели так беспардонно обойдется с собственной честью? Нет, не может быть. К чему отягощать Ричарда своими дурными предчувствиями, если они, скорее всего, ничто, кроме тумана или дыма?

– Божьей помощи тебе, милорд Львиное Сердце, – сказал рыцарь и ступил на лестницу вслед за сыновьями герцога.

Когда Ричард признался, что в первые недели заточения его охраняли стражи с мечами наголо, Губерт Вальтер пришел в ужас. Епископ с облегчением видел, что немецкие караульные теперь заняты игрой в кости – лишнее доказательство того, что положение короля меняется к лучшему.

– Надеюсь, вскоре их совсем уберут, – заметил он.

Ричард тоже на это надеялся, но только пожал плечами в ответ.

– Они держатся вежливо и, похоже, почитают за честь охранять короля. Епископ Шпейерский даже нашел одного, кто немного говорит по-французски – совсем чуть-чуть, надо признать, но все лучше, чем я на немецком.

Он указал на стол и продолжил:

– Вот письма, которые я тебя прошу захватить с собой в Англию. Уильям свои уже забрал. Я тебе не говорил, что у меня теперь есть писец? Если верить епископу, император счел недостойным короля писать письма собственноручно, поэтому любезно выделил мне помощника.

Губерт улыбнулся, потому как голос Ричарда сочился сарказмом.

– Вот я и думаю, – продолжил государь, – что лучшего лазутчика, чем писец, просто не найти. Если не считать королевского духовника, конечно.

– Не приведи, Господи, – отмахнулся Губерт, лишь наполовину вшутку, потому как нарушение тайны исповеди считалось страшным грехом. – Как понимаю, письма адресованы королеве и твоим юстициарам.

Ричард кивнул:

– То, что я почел за лучшее не доверять пергаменту, расскажешь им на словах. – Он искоса глянул на епископа и озорно улыбнулся. – Тебя, возможно, больше заинтересует одно из писем, которые я поручил Уильяму. В нем я сообщаю моей матери, что настало время заполнить вакансию архиепископа Кентерберийского. Как-никак, прошло уже два года с тех пор как архиепископ Балдуин умер под Акрой. Думаю, уже давно пора избрать нового примаса, не так ли?

Губерт в свою очередь кивнул, надеясь скрыть охватившее его волнение под маской безразличия. Как бы ни хотелось ему стать архиепископом, он никогда не обсуждал этот вопрос с Ричардом, слишком гордый, чтобы бороться за пост, которого его могут счесть недостойным. Губерт прошел хорошую школу администратора при дворе своего дяди, главного юстициара короля Генриха, затем приобрел богатый опыт в должности судьи при лорде-казначее, прежде чем Ричард одобрил его назначение епископом Солсберийским. Но ему недоставало формального образования, подразумевавшегося для князя церкви. Да и латынь хромала: во время императорского сейма Уильям шепотом переводил ему содержание речи Ричарда. Губерт опасался, что, обратившись к королю с просьбой о повышении, он получит отказ, и поскольку высоко ценил их отношения, никогда даже не заикался о назначении. Не показалось ему это уместным и сейчас.

– Надеюсь, что в следующий раз монахи приората Крайстчерч отнесутся с большим уважением к твоему выбору, – сказал прелат, намекая на предыдущую попытку Ричарда поставить своего архиепископа Кентерберийского.

Король хотел, чтобы примасом английской церкви избрали архиепископа Монреале – за время пребывания в Мессине этот сицилийский прелат оставил у него очень хорошее впечатление. Но кентерберийские монахи заупрямились. Возражать королю было проще, когда он далеко, и они наотрез отказались избирать «чужестранца». Вместо этого они проголосовали за епископа Батского Реджинальда Фиц-Джослена, дядю Саварика, нынешнего прелата Бата. Тот хитроумными маневрами помогал успеху дяди, чтобы расчистить дорожку для себя. Новоизбранный примас умер через месяц, и с тех пор престол оставался вакантным.

– Я проявил большой такт – в кои-то веки! – в моем письме к крайстчерчским монахам, – заверил Ричард Губерта. – Написал только, что при выборе им следует внять совету королевы и Уильяма де Сен-Мер-Эглиза. Матушка дипломатично сообщит им о моем выборе, причем они и не заподозрят, что их стадом гонят туда, куда нужно ей. – Он улыбнулся. – Моя мать знает толк в таких вещах. А вот отец наоборот предпочитал прямой подход. Он в самом деле написал монахам в Винчестер, что приказывает им провести свободные выборы, но запрещает выбирать кого-нибудь еще, кроме своего клерка!

Губерт засмеялся вместе с ним, но его веселье показалось Ричарду натянутым. Мастер нагнетать атмосферу – эта черта досталась ему от отца, он рассчитывал, что заставит кандидата самого заявить о своем желании. Но заметив, как нервничает епископ, сжалился над ним.

– Я написал матери, что хочу видеть следующим архиепископом Кентерберийским тебя.

Губерт в какой-то миг стал уже сомневаться, и теперь мог только смотреть на собеседника.

– Почту за большую честь, монсеньор, – выдавил он. – Я благодарен больше, чем способен выразить.

– Не хочу, чтобы ты думал, будто я выбрал тебя за то, что ты отважился перебираться через Альпы зимой с целью ходатайствовать за меня. – Уголки рта Ричарда сначала дрогнули, потом разошлись в широкой улыбке. – Впрочем, должен признать, это определенно не пошло во вред твоим шансам.

Во внутренней борьбе амбиций с совестью Губерт закусил нижнюю губу. Совесть победила, потому что архиепископ Кентерберийский исполняет роль главы всей английской церкви.

– Мне хочется, монсеньор, чтобы ты был уверен в правильности своего выбора. Вынужден признать, что есть много клириков более образованных, нежели я, и моя латынь оставляет желать лучшего.

Ричард хотел было пошутить, что в незнании латыни есть свои преимущества, но вовремя спохватился. Он понял, что ответ Губерта продиктован не приличествующей случаю скромностью, но является искренним.

– Я бы без труда нашел сотню клерков, говорящих на латыни, как на своем родном языке. Мне не лингвист нужен, Губерт, а человек прямой, честный, храбрый и умный: именно эти качества ты с избытком проявил во время нашего пребывания в Святой земле. Я уже много месяцев назад пришел к выводу, что ты лучший кандидат, и случись мне добраться до дома без происшествий, ты уже прошел бы через обряд рукоположения.

– Спасибо, милорд король! – Губерт собирался опуститься на колени, но Ричард остановил его:

– Посему у меня нет никаких сомнений, что из тебя получится превосходный архиепископ. А теперь, чем быстрее ты окажешься в Англии, тем быстрее встретишься со своей судьбой, и тем скорее я обрету свободу. – Ричард улыбнулся и благословил Губерта теми же словами, какие услышал от Хадмара фон Кюнринга. – Божьей помощи тебе, милорд архиепископ.

Цистерцианские аббаты уехали после Пасхи, но Губерт и Уильям де Сен-Мер-Эглиз оттянули свой отъезд до конца марта. Только когда они отбыли тоже, Ричард осознал, как нужно было ему их присутствие, и провел бессонную ночь. Поэтому вовсе не обрадовался, когда его рано поутру разбудил Йохан, стражник, немного разумевший по-французски.

Молодой воин запинался и то и дело твердил слово «император», из чего Ричард смог заключить, что его вызывают к Генриху. В дверях стоял, сложив на груди руки, некий рыцарь. Когда король обратился к нему на латыни, он только безразлично посмотрел в ответ. Неприятно, когда тебя вот так вытаскивают из постели, но поняв, что ничего тут не поделаешь, Ричард откинул одеяло.

Выйдя в сопровождении стражи на внутренний двор, Ричард увидел, что его поджидает конвой. Воины зевали, сгорбившись в седлах. Короля удивило, что час такой ранний – небо на востоке только-только начало сереть. Главного в отряде он узнал – на него несколько раз указывал Хадмар. То был Марквард фон Аннвейлер, имперский министериал и сенешаль Генриха. Сенешаль немедленно выступил вперед, назвался с вежливым поклоном и выказал знание латыни, без которой придворному чиновнику было не обойтись. Человек далеко не молодой, за пятьдесят, он выглядел подтянутым и энергичным, а в рыжевато-каштановых волосах еще не проглядывало седины. В отличие от большинства немцев он брил бороду; был обладателем пронзительно-зеленых, как мох, глаз и, как ни странно, располагающей улыбки. Ричард холодно подумал, что эта улыбка принесла ее владельцу множество женских сердец – если даме, разумеется, не хватало ума подметить, что эта улыбка никогда не отражается в глазах.

– Император желает меня видеть? – спросил Ричард.

Марквард это подтвердил и дал знак подвести коня. Много чего не хватало Ричарду за эти три месяца и десять дней с момента пленения в Эртпурхе. Ему не хватало девчонки в постели, не хватало веселого братства солдат и рыцарей двора, не хватало самых близких, не хватало музыки, книг, любимых соколов, целеустремленности, наполнявшей его существование. Но он даже не подозревал, насколько соскучился по скачке на породистом коне, по ощущению, когда под тобой пылкий скакун, мчащийся наперегонки с ветром. Теперь ему предложили лошадь, какую он сам для себя никогда бы не выбрал: смирного мерина, который и в подметки не годился Фовелю, великолепному кипрскому жеребцу, который прошел вместе с ним столько победных сражений в Святой земле. У этого не было уздечки и поводьев, только постромки – лишнее доказательство нынешнего униженного положения короля.

Внутренне негодуя, Ричард запрыгнул в седло. Марквард тем временем сообщил приставленным к пленнику стражам, что их присутствие не понадобится. Разочарование на лицах последних было слишком очевидным, и Ричард решил, что они огорчились, лишившись редкой возможности лицезреть императора.

– Считай, что тебе повезло, Йохан, – утешил его король, но молодой немец, разумеется, ничего не понял, и озадаченно смотрел вслед английскому государю, покидающему епископский дворец в окружении новой охраны.

Город еще только пробуждался и улицы были пусты. Ричарду показалось странным, что Генрих вызвал его в такой ранний час, но подозрения пробудились в нем, только когда конвой свернул на улицу, ведущую к Старым воротам – главному въезду в Шпейер с запада. Ворота были пока заперты, но, повинуясь короткому приказу Маркварда, караульные поплелись открывать их. Ричард воспользовался задержкой и окликнул министериала по имени, причем достаточно громко, чтобы можно было делать вид, будто его не услышали.

– Я думал, что мы едем в императорский дворец?

Марквард ответил очередной ослепительной улыбкой.

– О нет, милорд король. Ты не так меня понял. Мы едем в деревню Аннвейлер, где я родился.

– Зачем?

– Я не задаю вопросов моему императору, – отрезал сенешаль. – Но знаю, что его очень заботит твоя безопасность. Как-никак, ты весьма важный гость империи.

Ричард с прищуром поглядел на спутника:

– Мне говорили, что я поеду вместе с императором в его дворец в Хагенау. Наверняка это достаточно безопасное для меня место.

Плечи сенешаля дернулись в жесте, который мог сойти за пожатие. Все присущие Ричарду инстинкты самосохранения били тревогу. Все происходящее казалось лишенным смысла, но не нравилось ему. Совсем не нравилось. Хороший солдат шестым чувством угадывает опасность, а король за долгие годы научился доверять этим сигналам.

– Что за игру затеял Генрих?

В зеленых глазах теперь засветилось нескрываемое веселье.

– Свою любимую, милорд король. – Марквард хмыкнул. – Ту, в которой он меняет правила, как захочет.

Ехали они быстрым аллюром, и это напомнило Ричарду спешку, с которой его везли в Дюрнштейн. Он не верил, что их путь лежит в Аннвейлер – с какой стати Генриху отсылать пленника в глухую немецкую деревушку? Положение солнца подсказывало, что они едут на запад, но прочее оставалось загадкой. Однако с каждой проделанной милей беспокойство Ричарда нарастало. Его охрана была из людей совсем другого сорта, по сравнению с приставленными к нему в Дюрнштейне или во дворце епископа Шпейерского. Он знал эту породу, и сам прибегал к ее услугам: то были рутье, продававшие мечи тому, кто больше даст, не знающие угрызений совести и, как правило, отлично знающие свое дело, которое заключалось в том, чтобы творить зло по приказу того хозяина, который им платит. Еще сильнее его заботило, что руководит наемниками Марквард фон Аннвейлер – едва ли доверие Генриха мог заслужить человек, подверженный угрызениям совести. Но как бы ни пытался король распутать этот гордиев узел, ничего не получалось. Генрих перед всем имперским сеймом признал его невиновным. Немецким епископам и баронам известны условия его освобождения. Ричард не видел, как удастся Генриху отречься от прилюдно произнесенных слов. Тогда чего пытается он достичь? Куда посылает своего пленника, и самое главное, зачем?

Дорога вилась среди темного, первобытного леса, тянувшегося насколько хватало взора. Небо, клочками проглядывавшее над высоченными елями и голыми ветвями буков, теперь затянули облака. Готовясь к встрече с Генрихом в императорском дворце, Ричард предпочел надеть более нарядный из двух плащей, данных ему в Дюрнштейне, и вскоре пожалел, что не выбрал более теплый, потому как апрельский ветер был студеным. Всадники ехали молча, останавливались только, чтобы дать короткий отдых лошадям, а воинам оправиться. И как только они спешивались, Ричарда снова окружало кольцо обнаженных клинков. Попытки добиться от Маркварда ответа оказались безуспешны – сенешаль только улыбался и уверял, что ехать совсем недалеко, что Аннвейлер всего в двадцати с небольшим милях от Шпейера. Ричарду оставалось довольствоваться этим.

Солнце стало медленно клониться к западу, окрасив облака в багровый с золотом цвет, и тут открылись горы: три скалистых утеса, все еще покрытые зимними снеговыми шапками на вершинах. Каждый из трех венчал замок, но только один приковал к себе взгляд короля, потому что казался плывущим в волнах тумана, омывающего склоны под ним. На фоне закатного солнца сложенные из песчаника стены и башни алели в небе как кровавый шрам, и первое, о чем подумал Ричард, это что замок неприступен и еще более внушителен, нежели Дюрнштейн.

Марквард сделал знак остановиться, затем развернул коня и натянул поводья рядом с Ричардом.

– Только не говори мне, что это Аннвейлер! – буркнул король.

– Сам город внизу, в долине, – любезно пояснил Марквард. – Скрыт туманом. Зато замок просматривается неплохо, даже с такого расстояния. Это Трифельс. Быть может, тебе доводилось слышать о нем, милорд?

Ричард кивнул. Дурная слава этой красной твердыни распространилась далеко за границы Германии. Трифельс был тюрьмой, где содержали государственных преступников и самых опасных врагов империи.