Эгери спала неглубоко и беспокойно, часто ворочалась и просыпалась. Ноги сильно затекли, и она смогла придумать только один способ их размять: вытянуть вверх и упираться в крышку сундука. Потом она снова подгибала ноги и снова задремывала. От этой неглубокой дремоты ей удалось очнуться до того, как в мастерскую вновь пришли люди. Едва в узкую щель между краями сундука и его крышкой стали проникать первые рассветные лучи, едва послышались голоса и скрип дверных петель, как принцесса задвинула крышку до конца и затаилась.

Вскоре она почувствовала движение: сундук подняли и потащили на улицу. Качка, толчки, удары о землю, недовольное ворчание рабов. Потом кто-то хлопнул в ладоши, звонко крикнул: «И взяли!», сундук вознесся наверх и с размаху стукнулся обо что-то твердое – наверное, об днище повозки.

Послышался монотонный скрип. Сундук стал раскачиваться, и Эгери решила, что повозка пришла в движение.

Пока все шло по плану, но вскоре Эгери поняла, что ее план содержал по меньшей мере один существенный просчет. Сундук оказался крепко сбит и почти не пропускал воздуха. Принцесса стала задыхаться. Она попыталась вновь сдвинуть крышку, но сверху положили что-то тяжелое: то ли несколько рулонов ткани, то ли знаменитый глерский ковер. Эгери прикладывала отчаянные усилия, но крышка не сдвигалась ни на палец. Принцесса поняла, что сама загнала себя в ловушку. Она попробовала лечь на спину и сдвинуть крышку ногами, как без труда проделывала это ночью. Бесполезно. Эгери забилась в ужасе, от страха и тщетных усилий ее дыхание учащалось, она еще сильнее чувствовала недостаток воздуха, а это снова усиливало страх. Но даже сейчас она не кричала. Во-первых, ее едва ли кто-то услышит, а если и услышат и вызволят, она все равно проиграла, все планы и надежды, ради которых она предала Элиану, в одно мгновенье превратятся в ничто. Поэтому Эгери молчала и только упрямо пыталась сдвинуть проклятую крышку, и мысленно звала на помощь всех, кто давно уже бросил ее: Эгиля, Элиану, Лариса. В последний момент она вспомнила еще одного – того, кого бросили они все, юного наследника Кольскега, который так и не стал королем. Она не знала, что с ним сталось, жив ли он, и все же, преодолевая подступающую слабость, взмолилась: «Братец, помоги! Где бы ты ни был, помоги! Ради Харда Юного, ради нашей крови, ради нашей земли, помоги!» Ответа нет. Эгери навалилась на крышку в последнем отчаянном усилии и почувствовала, что глохнет и слепнет, что ее затягивает в темную и гулкую пещеру. Перед глазами поплыли разноцветные круги, потом все погасло.

Эгери пришла в себя от громкого женского визга. Перед глазами все еще было темно, но потом Эгери различила на фоне этой черноты голубой круг, к которому сходились какие-то широкие черные лучи, и поняла, что смотрит в закопченный потолок с отверстием для дымохода.

Осторожно и недоверчиво она набрала в грудь воздуха, потом пошевелила руками и попыталась встать. Она понятия не имела, где она и что с ней, и все же, несомненно, она жива и здорова, тело слушалось ее, а голова постепенно начинала проясняться. Опираясь на руки, Эгери села, затем, ухватившись за края сундука, встала на колени. И тут же прямо в лицо ей ударил поток воды. Эгери мгновенно промокла до нитки, едва не захлебнулась и отчаянно закашлялась, глотая воду и слезы.

Наконец, вытерев лицо рукавом, Эгери смогла разглядеть своих обидчиц.

Это были четыре до смерти перепуганных служанки в темных льняных платьях. «Значит, я попала куда нужно», – подумала Эгери. Одна, сама дюжая, все еще сжимала в руке ведро, другие просто с ужасом уставились на мокрую принцессу. Эгери хотела сказать им «Не бойтесь!», но язык не желал слушаться: ее душили слезы и смех.

– Что здесь за шум? Что вы опять натворили? Почему на полу вода? Риси, немедленно вытри, – раздался звучный и властный голос за спиной Эгери.

Принцесса обернулась и увидела пожилую женщину, с головы до ног укутанную в белый плащ. Ни на шее, ни на руках женщины – ни одного украшения, но одно то, как высоко и гордо держала она свою седую голову, не оставляло сомнений: это хозяйка дома.

Эгери – откуда прыть взялась? – оперлась руками о края сундука, спрыгнула на пол и тут же, упав на колени, обняла ноги старой женщины:

– Госпожа Олия, я, принцесса далекой страны, изгнанная из родного дома, касаюсь твоих ног и прошу в твоем доме заступничества для себя и своей земли.

Теперь принц-изгнанник больше не прятался.

– Здравствуй, бог! – Кольскег Хардинг стоял у большого куста ольхи, на тропе, шагах в двухстах от своей пещеры.

– Здравствуй, оборотень! – весело откликнулся Дудочник.

– Король-оборотень, – поправил Кольскег, поднимая бровь.

– Король-оборотень, – легко согласился Дудочник, в глубине души надеясь, что сама легкость слегка отрезвит его юного подопечного.

И правда, Кольскег уже не походил на безумного оборванца, но назвать его сейчас королем не рискнул бы даже самый экзальтированный поэт.

«Хотя, – самодовольно подумал Дудочник, – выглядит мальчишка и впрямь неплохо. На принца, конечно, не тянет, но на мальчика из богатой семьи, убивающего время охотой в лесу, уже вполне. Интересно, если бы Радка знала, кого она обшивает по моей просьбе, испугалась бы она или загордилась? А может, размечталась бы?»

Ольха, как и прочие деревья в лесу, была голой, безлистной, на ней только-только появились первые желтые и клейкие завитки цветов. И все же Кольскег, приветствуя грядущий месяц зеленых крон, оделся в зеленое: от сапог из оленьей шкуры, расшитых зеленым бисером, до маленькой зеленой шапочки с тетеревиным пером. За его спиной на поляне Дудочник мог видеть идиллическую картинку вроде тех, которые через три-четыре столетия будут украшать стены замков и дворцов этой земли: горящий костерок, пирующие охотники с кубками в руках, в стороне – мирно жующие овес лошади. Не хватало только охотничьих собак, но Дудочник прекрасно знал, кто в этой компании является единственной охотничьей собакой.

– Я тебе принес новую одежду, – сказал он примирительным тоном. – Будем здесь стоять, или ты все-таки пригласишь к огню?

– Будем здесь стоять, – твердо ответил Кольскег.

– Что так? – искренне изумился Дудочник.

– У нас сегодня праздник… только для своих.

– Что за праздник? – полюбопытствовал Дудочник. – Хорошо поохотились?

– Очень хорошо. – Кольскег широко улыбнулся. – Особая охота, особая добыча. Половину его сердца я проглотил сырым, когда еще был зверем. Вторую половину хочу съесть хорошо прожаренной, как подобает человеку. Хочу запомнить вкус.

– Чьего сердца? – переспросил Дудочник и, глядя в веселые, лучащиеся счастьем глаза Кольскега, догадался: – Стакада Кельдинга?

– Да! – Кольскег, откинув голову, расхохотался. – Я знал, что мы рано или поздно встретимся, но не думал, что так быстро. Его словно тянуло ко мне.

– Насколько мне известно, в вашем мире и в ваше время среди людей считается недопустимым есть человечину, – осторожно сказал Дудочник.

– А допустимо накладывать чары на собственного воспитанника? – легко возразил Кольскег, поднимая бровь. – Я не хотел бы долго говорить об этом. Меня ждут. Кроме того, мясо остынет и станет жестким.

– В таком случае забирай сумку – и до встречи, – спокойно сказал Дудочник. – Там новая рубашка, чулки и, кстати, несколько салфеток, чтобы ты мог вытереть губы после трапезы.

Положив сумку наземь, он хотел уйти, но Кольскег ухватил его за рукав:

– Постой, Дей, у меня к тебе дело.

– Вот как? И какое же?

– Сегодня ночью я кое-что понял. Когда я обращаюсь волком, мои воины перестают меня слушаться. Они словно слепнут и только бессмысленно топчутся на месте. Нас это едва не погубило. Мне нужно, чтобы они тоже научились превращаться в волков. Найди способ.

– Едва ли я смогу. Конечно, законы волшебства во всех мирах одинаковы, и все же я слишком мало знаю о вашем мире. Да и кроме того, теперь я уже не уверен…

– Ты поклялся, что будешь помогать мне, – перебил его Кольскег.

– Ты вынудил меня поклясться.

– Ты сам себя вынудил. Я уже не такой дурак, каким был год назад, и больше не подпущу к себе ни одно существо, не связав его клятвой. Ты мог бы просто уйти. Но ты оказался слишком любопытен, чтобы сделать это. Кто же виноват?

– Я сам, – согласился Дудочник. – В этом проклятье учителей. Они не могут считать свое дело сделанным, пока их ученик не посмеется над ними. Добро, если посмеется. В старое время учителей убивали и съедали.

– Моим учителем был не ты, а Стакад, – веско возразил Кольскег. – Можешь считать, что сегодня я праздную окончание учебы. Что ж до тебя, разве тебе не говорили в детстве, что нельзя всюду совать свой нос безнаказанно? Плата за любопытство высока, а ответ на вопрос требует дара.

– Значит, я могу задать вопрос? – быстро спросил Дудочник.

Кольскег снова рассмеялся:

– Поймал! Ладно, задавай.

– Для чего тебе команда воинов-оборотней?

– Ну этот ответ, по-моему, ты без труда угадаешь сам.

Дудочник пожал плечами:

– Я понимаю, что ты хочешь отомстить, но хочу знать как.

– И об этом ты мог бы догадаться. Колдовская Ночь. Хардингов, кроме меня, не осталось, Кельдинги не умеют оборачиваться. Дивы в этом году не спустятся на равнину – после доброго паводка им хватает работы на полях и пастбищах. Видишь, Стакад действительно научил меня кое-чему. Значит, остаюсь только я и мои люди. Когда Олень-Звезда сойдет на землю, он окажется полностью в моей власти.

– И как ты с ним поступишь? Так же, как и со Стакадом?

Кольскег кивнул.

– А ты знаешь, что случится, если ты убьешь Оленя?

Кольскег улыбнулся:

– Это уже третий вопрос. Но я, так и быть, отвечу. Не знаю. Может, огонь в очагах больше не загорится. Может, солнце больше не взойдет. В любом случае Кельдингам придется несладко. Ну все, ступай. Не забудь о моей просьбе.

Дудочник покачал головой:

– Какой ты еще мальчишка! Ладно, не забуду. Прощай, Король-Тьма.

Гостьи приехали в условленное время. Мильда и деревенские девушки не посрамили себя: сшитые ими нарядные платья и плащи очень понравились приезжим дамам. Те в свою очередь одарили хозяев замка заморскими тканями и украшениями: оказалось, что в маленькую гавань неподалеку от Дождевого Камня уже несколько лет заходят направляющиеся в столицу корабли из Венетты. Маркграф Ригстайн не жалел сил для того, чтобы содержать гавань в образцовом порядке, и оставил там постоянный гарнизон для защиты и помощи корабельщикам. Конечно, гавань Дождевого Камня нельзя было назвать настоящим торговым портом, но все же и местным жителям что-то перепадало.

Радка, замотанная домашними делами, успела накопить недобрых предчувствий, но все три женщины оказались неожиданно милы, и с их появлением замок Сломанный Клык словно засиял особым, мягким и ясным светом. Этого Радка никак не ожидала. Ей хотелось ненавидеть пришелиц, но вскоре оказалось, что ненавидеть их решительно невозможно.

Дуада, маркграфиня Ригстайн, супруга маркграфа Вальдибера, оказалась самой печальной из троих: она впервые за время двадцатилетнего супружества надолго рассталась со своим мужем и не скрывала тоски по нему.

«Прежде мы всегда ездили вместе, – объясняла она Мильде и Карстену с Рейнхардом, – и в столицу давать присягу королю, и на войну. Я даже свои земли, какие унаследовала от отца, часто сдавала под залог, чтобы иметь достаточно денег для путешествий и не расставаться с мужем. И Аэллис родила в палатке, прямо во время боя. Вальдо вернулся с победой, а тут ему подарок».

Теперь же Вальдибер хоть и находился всего в дне пути от Сломанного Клыка, но безнадежно увяз в судебных делах и никак не мог выбраться к семье. Но, похоже, он тосковал ничуть не меньше, чем его добросердечная супруга, и чуть ли не каждый день присылал гонцов с письмами и подарками. Частенько таким гонцом оказывался Карстен. Он, воспользовавшись случаем, тоже начал свои сутяжные дела в Купели.

Зато Аэллис, родная дочь Дуады и Вальдибера, кажется, вовсе не умела тосковать. К ней Радка присматривалась особенно пристрастно и все же решительно не могла найти в шестнадцатилетней девушке ни одного изъяна. Правда, Аэллис не красавица, зато непоседа, певунья, резвушка, хохотушка – словом, воплощение молодости, здоровья и жизнерадостности. Она знала тысячу тысяч танцев, песен, веселых игр, уморительных историй; она живо интересовалась всем, что происходило вокруг; она была мила, искренна, непосредственна; она любила всех, и все любили ее.

Берга, двоюродная племянница Дуады и приемная дочь Ригстайнов, обладала более правильными чертами лица и более положительным и спокойным характером. Дуада даже находила, что Берга «чересчур меланхолична и серьезна»: бледная темноволосая девушка редко улыбалась, одевалась подчеркнуто просто и большую часть дня проводила в молитвах Солнцу и в чтении священных книг, написанных величайшими мудрецами Острова Магов.

– Я ей говорю: «На их переписку столько денег уйдет, мы бы тебе лучше три платья новых справили да еще ожерелье жемчужное купили!» А она в ответ: «Матушка, позвольте, я сама перепишу!», – жаловалась Дуада.

Впрочем, Радка догадывалась, отчего Берга так благочестива. Хоть она и росла вместе с Аэллис, спала с ней в одной постели и брала платья из одного сундука, а украшения из одной шкатулки, приданое Берги было существенно меньше, чем приданое ее названой сестры. Да и кроме того, ни ее точеный нос, ни белоснежный высокий лоб, ни руки изящной формы не могли затмить в мужских глазах улыбчивого личика Аэллис, ее вечно сморщенного от смеха вздернутого носика, лукавого прищура, каштановых кудряшек, воркующего грудного голоса. Берга прекрасно понимала, что никогда не сможет соперничать с сестрой на ее территории, и потому всячески отгораживалась, стараясь казаться серьезной, степенной и положительной.

Из-за такого несходства характеров и привычек сестры ссорились по двадцать раз на дню, собственно, они все время пикировались друг с другом, вовлекая в эти пикировки окружающих, но, как ни удивительно, эти ссоры никогда не переходили во что-то серьезное и не мешали девушкам любить друг друга.

Разумеется, приезд таких милых гостий многое переменил в замке, но практически все искренне радовались переменам. Рейнхард просто расцвел: наконец-то у него появилась своя компания, наконец он мог хоть ненадолго сбросить с плеч взрослые заботы и всласть подурачиться. Карстен держался в стороне: его смущали и веселые затеи Аэллис, и серьезные разговоры Берги. Однако и он как-то расправил плечи, выпрямился и стал чаще улыбаться: рядом с девушками было невозможно предаваться мрачным размышлениям.

Обе девицы из Ригстайна оказались страстными охотницами. Отправляясь в гости, они не взяли с собой слуг, но прихватили любимую живность: Берга – молодого сокола, которого она только начала обучать, а Аэллис – двух гончих, сухих, мускулистых, серых, с темными полосами вдоль спины, темными хвостами и темными «бурками» – прядями длинной волнистой шерсти на ушах. И собаки, и птица жили в комнате девушек, и хозяйки сами за ними ухаживали. Дуада лишь вздыхала, улыбалась и умоляла хозяев замка простить ее за дурное воспитание, которое она дала своим дочерям. Дочери между тем что ни вечер затевали полушутливый спор о том, какая охота лучше: соколиная или псовая.

– Мне кажется, охота с собаками очень утомительна, – говорила, к примеру, Берга. – Ты, Аэллис, как вернешься с полей, так просто падаешь от усталости. Даже сапоги ленишься снять…

– Что за чушь! – восклицала Аэллис.

Рейнхард прыскал в кулак и многозначительно подмигивал Карстену. Карстен опускал голову, чтобы скрыть улыбку.

– А мы меж тем добываем при помощи соколов в полете великое множество куропаток, – продолжала Берга. – И при этом не рыскаем по чащобам и ничуть не утомляемся. Я не могу себе представить удовольствия, равного этому.

– Видела я твое «великое множество»! – смеялась Аэллис. – Пара тощих птичек едва-едва хватит на закуску такой постнице, как ты. У нас даже крестьяне говорят: «В соколиной охоте прибыли почти что нет». Вот когда покажешь мне ястреба, способного поднять оленя или кабана, тогда и поговорим!

– Отчего же, – возражала Берга. – Поговорить можно и сейчас. Впрочем, зачем говорить? Достаточно взглянуть на охотничью птицу, будь она в первом оперении или перелинявшая: сколько в ней прелести, сколько утонченной красоты, сколько куртуазности. Само Солнце любуется ею в полете и расцвечивает ее крылья своим блеском. А собаки нечистоплотны, они катаются в собственных нечистотах и пожирают все вокруг, так что их нельзя брать с собой в жилые комнаты. Да, да, Аэллис, сколько раз я уже просила тебя отправить твоих псов на псарню, там им самое место. Вчера Гонец опять грыз мой башмак, а Верхочут утащил мою шаль к себе на подстилку и еще рычал и скалился, когда я попыталась ее отобрать.

– Если бы ты поменьше кричала на них и не визжала бы, стоит им коснуться твоего платья кончиком хвоста, они не вели бы себя так, – отвечала Аэллис. – Бедные собаченьки нервничают. Ведь у охотничьих псов очень тонкая натура, они самые верные друзья человека и справедливо ожидают, что человек ответит им равным вниманием и заботой.

– Но натура соколов не менее благородна, – продолжала спорить Берга. – Разве не восхитительна смелость такого маленького существа, как сокол, когда он бьет огромного журавля или дикого лебедя? Больше того, сам сокольник, если он хочет, чтобы птицы его любили, должен быть воздержан и добродетелен. Он должен вставать с рассветом, посвящать все свои дни одним лишь птицам, не есть ни чеснока, ни лука, не пить вина, быть всегда спокоен, выдержан и ласков со своими питомцами. И разве есть прелестней зрелище, чем череда рыцарей, дам и девиц, выезжающих верхом с ястребами на перчатках? Разве можно оторвать взгляд от птицы в полете? А разве не очаровательно, когда ястреб, схватив жаворонка на лету, спускается на руку хозяйки?

– И измазывает ей весь рукав кровью, – тут же вставила словечко Аэллис.

– Хорошо обученный не измажет, – парировала Берга.

– Ой ли?

– Уверяю тебя. В любом случае соколиная охота – наслаждение для глаз. А ты, гоняясь за своими собаками, что видишь во время этой бешеной скачки? Разве что летящие навстречу ветки. Да еще слышишь злобный лай своих псов и грубые хриплые звуки рогов.

– Ничуть не бывало, – со смехом покачала головой Аэллис. – Наоборот, псовая охота очень занимательна: покуда ловчие выслеживают дичь, дамы и кавалеры устраивают угощение на траве, где-нибудь у реки в тихом месте, и проводят время со всевозможной приятностью. Кто знает веселые истории, тот рассказывает их, другой перебирает струны лютни, девицы плетут венки, смех не умолкает, все коротают время за играми и забавами. Но вот прискакали с докладом ловчие, мы садимся в седла и скачем в лес. Вот гончая взяла след, ловчий трубит сигнал, спускают всю свору, и звуки рогов и лай собак под сводами леса наполняют сердце радостью. Ловчие трубят искусно, это настоящий разговор, где каждый говорит свое «слово», свой сигнал. Один говорит о том, что видит зверя, второй предупреждает, что гон приближается к реке и наступает момент взять дичь, третий отзывает собак от туши. Собачьи голоса тоже неповторимы: одна лает низко и ярко, другая – высоко и заливисто, у третьей голос фигурный, кажется, что лают сразу две или три собаки. Вот те, кто сумел вырваться вперед, уже видят оленя, он прекрасен, у него огромные рога. Он уходит от собак большими прыжками. Даже каменное сердце горного великана заколотилось бы как бешенное в такой миг! А уж что говорить о людях?! Все трубят, гикают, кричат, науськивают собак. Вот олень прыгнул в реку, собаки за ним, окружили его, берут по месту. Разве может доставить столько радости маленькая серая птичка, сидящая на твоей руке, сестрица? А как прекрасна собака, ищущая зверя верховым чутьем, она будто плывет по ветру, танцует вместе с ним, заклинает его! А подумайте только об охоте на кабана, о его борьбе с собаками – разве это не прекрасно?!

– По-моему, это ужасное и кровавое зрелище, – сказала Берга с суровым достоинством. – На псовой охоте ты не отрываешь взгляда от земли, видишь только грязь и кровь. Меж тем на охоте соколиной вы смотрите в небо, а Солнце милостиво глядит на вас и вашу птицу, и, когда вы не отрываете глаз от описывающего круги сокола, ваш взгляд встречается со святым взглядом Солнца.

– Это слишком сложно для меня, – пожала плечами Аэллис. – Могу лишь сказать, что качества, которых охотники ищут в собаках, суть те же, что и людские добродетели. Хорошая собака должна быть ладистой – хорошо сложенной, добычливой, зоркой, лихой – резвой и поимистой, ногастой – выносливой, нестоимчивой – неутомимой, назывистой – быстро отзывающейся на клик охотника, заливчивой – способной гнать зверя, щедро и беспрерывно отдавая голос, свальчивой – легкой на подъем и хорошо умеющей работать в стае, вежливой – послушной, сдержанной, не наносящей лишнего ущерба добыче и не трогающей домашнюю скотину, вязкой – упорной в преследовании дичи, досужей – опытной, полазистой – старательной, проворной, изворотливой и сметливой. Она должна быть храброй, злыми и резвыми ногами спеть к зверю, то есть азартно и быстро настигать его, должна быть ловкой на угонках – уметь хватать зверя, когда он увертывается. Разве не те же качества хотели бы мы видеть в своих друзьях? Зато любой охотник презирает собак беспутных, невыдержанных, беспричинно бросающихся на всех, собак-вралей, отдающих голос по следу других собак или домашней скотины, коротких собак, быстро теряющих резвость во время гона, собак, мнущих зубами дичь, собак недорабатывающих – бросающих гон без всякой причины, орущих с напуска – то есть подающих голос раньше времени, отдирчивых и отбивчивых – не желающих работать вместе со всей стаей. Неужели все это не убеждает вас, что собаки во всем подобны людям?

– Боюсь, что я пока недостаточно заливчив и назывист, – со вздохом сознался Карстен. – А Рейнхард то и дело орет с напуска, хоть голос у него и фигурный. Думаю, мы нуждаемся в надлежащем воспитании и конечно же во внимании и заботе.

– Что ты думаешь о девицах? – спросил Дудочник Карстена тем же вечером, поймав молодого человека на боевом ходе замка, где Карстен, по своему обыкновению, пытался угадать по заходящему солнцу погоду на завтра.

– Девицы чрезвычайно милы, – рассеянно ответил молодой граф. – Беспокойства от них немного, Дуада развлекает Мильду, Рейн развлекает девиц, так что на собственные шкодства ему уже времени не хватает. Так что все неплохо. Могло быть гораздо хуже.

– Думаешь, их привезли сюда для того, чтобы они отвлекали Рейна от шкодств?

– Ах, вот ты о чем. Ну да, да. Аэллис – приманка, ее родители не сумасшедшие отдавать единственную доченьку за чистокровного голодранца вроде меня. Да ей и в самом деле место в столице, а не в этой глуши. А вот Берга – вполне реальный приз.

– И ты?

– И я думаю.

– О чем?

– О том, что лучше будет слупить с ее приемного отца. Приданое у нее крошечное, Мильда уже допросила Дуаду с пристрастием. Но если вдуматься, на что мне большое приданое? Земли? Да я свои не знаю как удержать. Золото, конечно, неплохо, но, опять же, на окраинах оно не так нужно, как на побережье. Здесь это скорее приманка для бандитов, чем что-то иное. Так что если удастся заключить с Вальдибером договор о военной помощи в случае чего, я, пожалуй, буду считать это вполне достаточным приданым. Ну что, доволен?

– В общем да, – согласился Дудочник. – Примерно чего-то такого я и ожидал.

– Ожидал он! Имей в виду, королевский налог на свадьбу придется, скорее всего, выплачивать нам. Вальдибер не станет этого делать из принципа, а я пока недостаточно силен, чтобы ссориться с королем. А там и налог за вступление во владение замком себя не заставит ждать. Пока мне удалось отговориться лишь тем, что я еще несовершеннолетний и мой регент – Сайнем.

– Это как же тебе удалось?

– Это как раз ерунда. Нашлись свидетели, которые присягнули, что я родился на три года позже, чем на самом деле. Агна-повитуха первая, Мильда вторая, ну и еще трое старых отцовских слуг. Судье в Купели не резон с нами ссориться, так он сам показал, что в наших краях во владение наследством вступают не раньше двадцати пяти лет, королевскому судье слегка подмазали, в общем, все уладили. Но если я жениться соберусь, тут уж не отвертишься. Так что пока отсутствие денег в замке надежно защищает мою невинность.

– Похоже, это тот самый случай, когда пустое место оказывается лучшей защитой, чем крепостная стена, – согласился Дудочник.

Споры о сравнительных достоинствах соколов и собак немало развлекали всех обитателей замка, беда лишь в том, что молодые Луньки не имели ни времени, ни возможности держать у себя настоящую охоту, то есть специально предназначенных для этого лошадей, собак, птиц, ловчих, псарей и сокольничих. А если еще учесть раннюю весну и непролазную грязь на дорогах, на полях и в лесах, получалось, что девицы не могли предаться любимому занятию. Берга обучала своего сокола прилетать на вабило – специальное приспособление из двух медных пластинок, обтянутых красной кожей и подвешенных на шнуре. На охоте это вабило вращали над головой, приманивая на него сокола, после того как он схватит птицу. Но покуда сокол был еще не обучен, Берга не снимала с его ноги должика – кожаного шнурка, другим концом прикрепленного к белой перчатке из оленьей кожи. С этой перчаткой, вабилом, специальной палочкой, чтобы гладить сокола (ибо его нужно часто трогать, но не рукой), и с Радкой в качестве помощницы Берга отправлялась по утрам на один из боевых ходов замка. Там она прикрепляла к вабилу кусочек мяса, зажимая его между пластинками, и давала соколу поклевать, затем, не отстегивая должика, отдавала сокола Радке и приказывала ей отойти на несколько шагов. По команде Берги Радка снимала с сокола клобучок – миниатюрный шлем, закрывающий птице глаза, и сокол перелетал обратно на вабило, привлеченный видом куска мяса. Затем Берга вновь прикрепляла к вабилу мясо, вновь отдавала сокола Радке, приказывала ей отойти на несколько шагов дальше, и все повторялось.

Аэллис гоняла своих «собаченек» на заднем дворе. Она учила их ходить в сворке, вскакивать на седло (это нужно было для того, чтобы показать собаке убегающую дичь), по команде бросать пойманную добычу (кусок старой шкуры) и ложиться рядом с ней. Учила также вежливости: сажала собак на привязи между гуляющими по двору курами и утками и наблюдала за ними из укрытия, держа наготове рогатку и мешок с галькой. Стоило какой-нибудь из собаченек броситься на птицу, как Аэллис тут же усмиряла преступницу метким выстрелом из рогатки по мягкому месту. Дуада поначалу пыталась урезонить дочь, уговаривала ее отложить подобные развлечения до возвращения домой, но Рейнхард и Карстен в один голос заявили, что не находят слов для того, чтобы выразить восхищение меткостью и проворством госпожи Аэллис. И Аэллис продолжала свои занятия. В благодарность за заступничество перед матерью она взялась обучить Рейнхарда трубить в рог «охотничьи слова», и теперь стены замка то и дело оглашались ужасными хриплыми звуками, от которых, по словам Мильды, «у кур вылезали перья, а у лошадей становились дыбом хвосты».

Однако девушки мечтали о большой охоте, а братья были не в состоянии устроить для них такое развлечение. Карстена это очень расстраивало: ему хотелось показать себя радушным хозяином. И тут Рейнхарда осенила блестящая идея. Он потолковал с одним старым охотником в деревне и тем же вечером пригласил девушек поохотиться на глухарином току. Глаза Аэллис мигом загорелись, Бергу тоже не пришлось долго уговаривать.

Для того чтобы выйти на ток еще до рассвета, нужно уходить в лес глухой ночью. Позже Аэллис созналась, что никогда прежде ей не приходилось испытывать ничего подобного.

– В лесу так особенно тихо и холодно перед рассветом, – рассказывала она. – Тихо, холодно и ясно. И глухаря еще совсем не видно – только темное пятно в ельнике, да его голос, низкий и томный, выговаривает: «Дак-дак-дак», – и мы стоим неподвижно, потому что стоит шевельнуться – и все, спугнул. И потом этот страх и восторг, когда птица защелкает: «Тэ-кэ, тэ-кэ», и ты начинаешь медленно продвигаться вперед, а потом он уже кричит на одной ноте «кичивря-кичивря-кичивря!», и ты бежишь короткими шажками, проваливаясь то в снег, то в воду, а потом он вдруг говорит то ли «Дак», то ли «Док» и замолкает, и снова надо замереть и стоять неподвижно. И ты стоишь очень долго и не знаешь, запоет он снова или нет; может быть, он тебя уже заметил, и все зря. Но вот он снова запевает, и уже можно стрелять. Точнее, это Хорь стрелял, – тут же созналась она. – У нас с Бергой луков не было.

Тем не менее с охоты принесли сразу двух косачей. Одного подстрелил Хорь, другому камнем из рогатки перебила крыло Аэллис. Рейнхард, хоть и брал с собой лук, никого не подстрелил, но все равно был донельзя доволен, что сумел произвести на девушек впечатление.

Берге охота, по-видимому, тоже понравилась, но она, в отличие от Аэллис, не стала долго распространяться об этом и лишь спросила Рейнхарда, зачем он и Хорь повязывали лоскутки на ветки сухого дерева, прежде чем войти в лес.

– Не следует поклоняться деревьям, – сказала она наставительно. – Деревья – дети Солнца. Зачем поклоняться детям, если можно поклоняться их отцу?

– Здесь такая примета, – спокойно пояснил Рейнхард. – Это приносит удачу. Лес – наш кормилец и защитник, и мы выказываем уважение к нему. И потом, по-моему, любому отцу приятно, когда его детям выказывают уважение.

– У нас многие рыбаки приносят дары морю, прежде чем выйти на лов, и отец их не упрекает, – тут же вставила слово Аэллис.

Вдохновленный первым успехом Рейнхард придумал для девушек еще одну забаву – удить рыбу с моста. Не нужно даже удилища, только крючок, грузило и льняная леска, которую зажимали между пальцами. Эта ловля оказалась очень азартной, и девушки готовы были заниматься ею каждый погожий день.

– Я раньше не подозревала, что ужение может быть таким увлекательным занятием, – сказала Берга, когда они трое вечернею порой возвращались от реки в замок. – Вы должны приехать к нам в гости. Мы договоримся с рыбаками и поедем в залив ловить рыбу с сетями. У нас ее издавна так ловят, опытные рыбаки знают, где ходят большие косяки. В Дождевом Камне даже хранятся особые «тресковые грамоты», в которых записано, в каких бухтах, у каких мысов и островов из года в год кормится треска.

– А мы принесем дары морю, прежде чем закидывать сети? – с лукавой улыбкой поинтересовался Рейнхард.

– Пожалуйста, если вам так хочется! – Берга презрительно поджала губу. – Если вам это необходимо, чтобы обуздать свой страх, я не посмею вам отказать.

В ненастные дни, которые случались не так уж редко, вся компания проводила время за танцами, играми, рассказыванием историй. Танцевали Луньки не слишком хорошо, хотя и очень старались. Да и единственный найденный ими музыкант – деревенский пастух – не знал модных мелодий, а кроме того, от робости и смущения в обществе столь изящных дам изрядно фальшивил. В обычной жизни он был человеком отчаянной храбрости и весьма невоздержанным на язык, случалось, что с одним кнутом бросался на подбирающегося к стаду волка или грабителя, случалось, что в весьма некуртуазных выражениях высказывал графской ведьме и сенешалю Сайнему и самому графу Карстену все, что думал. Но при виде Аэллис и Берги он неизменно густо краснел, терял дар речи и способность отрывать глаза от пола, а его пальцы принимались выписывать на дырочках сопелки такие странные рулады, что в первый вечер танцы совершенно расстроились.

На второй раз Карстен вытащил с конюшни Дудочника, и тот сумел насвистать на своей глиняной лошадке несколько веселых бранлей и кароле, но все равно танец в исполнении всего лишь двух пар получался каким-то унылым.

С играми дело обстояло не лучше. В деревянные фигуры никто здесь играть не любил и не умел; кости были игрой, неподобающей для дам; что до прочих игр – то и для них в замке оказалось слишком мало людей. «Бессвязные речи», когда на вопрос водящего нужно отвечать словом, которое прошепчет тебе на ухо твой сосед, – игра чрезвычайно модная в столице во времена юности Дуады – развлекли компанию на пару вечеров, но не больше: вскоре все признались, что шутки повторяются, а более ничего остроумного придумать они не в силах. Рейнхард разыскал где-то в сундуках их с Карстеном старый мяч, и Аэллис с восторгом приняла эту затею, но Берга играть не захотела, а Дуада и Мильда в один голос такую игру не одобрили.

Оставались рассказы, и тут все получилось как нельзя лучше: Дуада охотно вспоминала истории из тех времен, когда они с супругом были молоды: «Когда Аэллис исполнилось годика полтора, у нас была пегая корова, просто чудо какая молочная, и Аэллис на ее молоке росла как тесто на дрожжах. И представьте, весной спустились с гор дивы и чуть ли не сразу увели нашу коровушку – она на лугу у замка паслась. Как Аэлла плакала! Я тоже горевала, а Вальдо, видя наши слезы, ужасно расстроился и сгоряча поскакал прямо в лагерь дивов в сопровождении всего-то одного оруженосца и предлагал любой выкуп за корову, будто за знатного пленного. К счастью, тот див, что этой бандой командовал, оказался настоящим рыцарем и, прослышав о слезах Аэллис, вернул корову без всякого выкупа. Да еще свой платок повязал ей на рог, как охранное свидетельство, чтобы ее больше не трогали. Зато уж когда наши у дивов угнали табун коней, Вальдо специально наказал, чтобы у того доброго дива коня не трогали, и он единственный вернулся в горы верхом, остальным пришлось пешком ковылять до самого дома».

Рейнхард рассказывал о всяких смешных случаях, приключавшихся с ним в замке и столице, а этих случаев с ним и вправду приключалось великое множество. Аэллис знала много баллад, Берга – страшных и поучительных историй. Даже к рассказыванию историй обе девушки подходили совершенно по-разному. Аэллис помнила свои баллады наизусть, а если и не помнила или конец ей не нравился, тут же, ничуть не смущаясь, сама досочиняла их по своему усмотрению. У Берги ее любимые повести были аккуратно переписаны в специальную, довольно толстую книжечку, и, собираясь спуститься к ужину, она обычно листала ее, чтобы найти что-нибудь интересное, о чем можно бы поведать вечером.

Однажды, помогая Берге уложить волосы, Радка невзначай бросила взгляд через плечо девушки на страницу книги и, к своему удивлению, обнаружила на ней странно знакомый рисунок: два кружка, в одном из которых – кораблик с поднятым парусом и цепочка звезд над ним, в другом – скачущий олень, за рога которого также цеплялись звезды. Ну ни дать ни взять – два отпечатка с той самой монеты, которую подарил ей Карстен. Радка никогда прежде не видела подобных монет, да и никто в замке не мог сказать ей, где такие чеканят. Разумеется, девчонке стало просто страх как любопытно. Но прежние времена, когда она вольно болтала с молодыми Луньками, давно ушли в прошлое; для Аэллис и Берги она была просто служанкой и не решалась открыть рот, пока они сами к ней не обратятся. Поэтому Радка, едва Берга отпустила ее восвояси, разыскала Рейнхарда, рассказала ему о своем открытии и умолила за ужином как бы невзначай навести разговор на нужную тему. Впрочем, долго умолять ей не пришлось, любопытство Рейнхарда тут же разыгралось в полную силу, и он пообещал любой ценой узнать все возможное о таинственной монете.

Тем же вечером Рейнхард будто невзначай попросил позволения у Берги полистать ее книгу. Берга была смущена, но отказать не решилась, и Рейнхард, рассматривая страницы, вскоре нашел ту самую картинку, которая так заинтересовала Радку.

– А это что за странное изображение? – с невинным видом спросил он хозяйку книги. – Может, кто-то из ваших предков тоже поклонялся лесным тварям, госпожа Берга?

– Рейн, думай, что говоришь, – попросил Карстен.

– Что? – Берга испуганно глянула на юного насмешника, потом на страницу. – А… этот рисунок… Нет-нет, он не имеет никакого отношения ни к моей семье, ни к глупому и суеверному поклонению лесу. Это герб старинного приморского города, руины которого можно увидеть в хорошую погоду на дне залива неподалеку от Дождевого Камня. Здесь я записала его историю, потому что она служит хорошим предостережением многим гордецам. Рассказывают, что жители этого города так возгордились, что перестали почитать Солнце, говоря, будто им довольно моря для пропитания и удовлетворения прочих нужд. Совсем как вы, господин Рейнхард, говорите о лесе. А еще говорили, что они нашли в одной из морских пещер чудесное зеркало, в котором была заключена странная сила. Стоило человеку заглянуть в него, как он понимал, что смотрит в глаза бога, а в следующее мгновение бог проходил через зеркало и поселялся в этом человеке. И вот раз в году в Колдовскую Ночь все люди в городе по очереди заглядывали в это зеркало, становились богами и устраивали огромный праздник на главной площади. Оттого, говорили они, им не нужно служить божественному Солнцу, ведь они сами – боги и богини. Тогда Солнце разгневалось, и отступилось от этих несчастных людей, и отдало город в полную власть морю. И огромные волны затопили порон, хлынули на город и разрушили его.

– Что такое порон? – быстро спросил Рейнхард.

– Не знаю. Так было написано: затопили порон и хлынули на город. Я переписала все слово в слово.

– И вовсе все было не так! – Аэллис затрясла головой, и знаменитые кудряшки резвыми козочками запрыгали по ее плечам. – Нет, нет, говорю вам, все было совсем не так. Мне кормилица рассказывала. Город и правда был, но стоял он не на побережье, а в стороне от него, рядом с одним из Стражей Года. И жили в том городе два достойных рыцаря Адельм и Эдельм, которые любили двух прекрасных дам. Они верно служили своим дамам и горячо восхваляли их в своих речах и песнях, и дамы в свою очередь так их полюбили, что речами и деяниями дарили им всяческую усладу по любовному праву.

– Сестра! – сказала Берга с упреком, но шалунья Аэллис лишь отмахнулась, не прерывая рассказа.

– И вот случилось так, что один из рыцарей, тот, кого звали Адельм, сильно поссорился со своей дамой и та в гневе дала ему отставку, отчего он ходил грустный и опечаленный, как никогда прежде. И тогда второй рыцарь, Эдельм, прознал об этом и тотчас же вскочил на коня, прискакал на двор к своему товарищу и всячески его утешал, уговаривал не отчаиваться и обещал вскорости устроить примирение возлюбленных. И в самом деле, назавтра же он пошел к даме господина Адельма и не отступался от нее, пока полностью не примирил ее с рыцарем и не восстановил их связь.

– Сестра! – воскликнула Берга.

– Я говорю о связи их сердец, дурочка, – рассмеялась Аэллис.

Радка от беспокойства кусала пальцы: а ну как высокородные дамы снова увлекутся перебранкой, и она так и не услышит окончания рассказа! Но, по счастью, Аэллис самой, кажется, ужас до чего хотелось рассказать новую историю, и поэтому она, не обращая больше внимания на брюзжание сестры, продолжала:

– Итак, Эдельм полностью примирил Адельма с его дамой, и тот признался другу, что испытал от этого примирения такую великую радость, что никакое прежде испытанное наслаждение не может сравниться с этим. Даже то, какое он испытал, когда впервые покорил свою даму.

– Сестра! – сказала Берга жалобно.

– То есть в тот день, когда он победил всех рыцарей на турнире, а потом спел прекрасную канцону, прославляя честь, изящество и вежество своей дамы, а та в благодарность бросила ему алую розу, – как ни в чем ни бывало рассказывала Аэллис, хитро подмигивая братьям. – Одним словом, Адельм был счастлив, как никогда, и Эдельм, выслушав признание друга, страшно удивился и решил, что и сам хочет испытать, действительно ли радость от любви, потерянной и вновь обретенной, сильнее, чем даже радость первой победы. И тогда он притворился, будто на свою даму чем-то весьма разгневан, перестал слать к ней гонцов, не желал о ней говорить и слушать, не наведывался больше туда, где она обитала.

Тогда сама дама стала засылать к нему вестников с письмами самыми ласковыми, в каковых высказывала удивление, почему он так долго к ней не является и никаких о себе не дает вестей. Он же, одержимый безумием, отказывался выслушивать тех вестников и принимать от них письма, повелев их бесчестно выгнать из своего дома.

Дама же, прослышав об этом, весьма опечалилась и попросила господина Адельма выведать у его друга, чем она его так разгневала, и передать, что если она действительно в неведении своем не угодила ему словом или делом, то она готова тотчас это исправить любым способом по его желанию и разумению.

Но и Адельм в своем посольстве не преуспел. Эдельм ему прием оказал прескверный и ответил лишь, что ничего объяснять не будет, ибо его дама сама хорошо знает, отчего он так глубоко оскорблен, и при этом добавил, что простить ее он не может, а оправданий слушать не хочет.

Узнав об этой суровой отповеди, дама совсем отчаялась и однажды ночью, когда все жители города уже спокойно спали в своих постелях, она одна, закутавшись в плащ и закрыв лицо капюшоном, пошла в дом, где жил Эдельм, и повелела слугам вести ее в его покой. Там, подойдя к его постели, стала она перед ним на колени и молила о прощении за преступление, которого не совершала, и осыпала его руки поцелуями и откинула с головы капюшон, чтобы поцеловать его в уста…

Аэллис с лукавой усмешкой глянула на Бергу, ожидая от нее новых упреков, но Берга на сей раз смолчала и лишь украдкой смахнула со щеки слезу.

– Но Эдельм не согласился простить свою даму за зло, которого она не совершала, и принять ее обратно, – вновь заговорила Аэллис, вдохновленная успехом своего рассказа. – Напротив, безумный рыцарь принялся страшно ругаться и с побоями и ударами прогнал ее от себя. А на улице как раз лил дождь. И вот дама пошла под дождем, скорбя, печалясь и раскаиваясь во всем, что побудила ее сделать любовь, а также о бесчестии, которое она сама на себя навлекла, унизившись перед ним. И тогда поклялась страшной клятвой, что не примет более в объятия жестокого изменника, доколе земля остается твердой. С такими словами она вернулась в свой замок и заперлась там.

Меж тем Эдельм уже начал сожалеть о своем поступке, на который толкнуло его безумие, и понял он, что зря теряет радость и лишает себя счастья. Поднялся он рано утром и, подойдя к замку, где жила его дама, объявил, что хочет видеть ее, и клялся что все, совершенное до того, он совершил в чистом безумии и помрачении разума. Дама же отказалась увидеть его и выслушать и велела гнать с позором. При этом она говорила: «Я очень хорошо вижу, что он страдает лишь оттого, что сам утратил некую радость и наслаждение, а о том, что мне причинил незаслуженно боль и страдания, он вовсе не думает и не сокрушается».

И так Эдельм ушел, плача, вздыхая и жалуясь, и целый год пытался вновь взять свою даму приступом, посылал к ней гонцов с подарками и пел прежалостные канцоны. Но все было тщетно: дама лишь отвечала, что он навек утратил ее сердце после того, как жестоко над ней посмеялся. И вот Эдельм от горя и отчаяния совсем впал в безумие и сделался страшен. У него выросла длинная борода, поскольку он не брил ее. Росла она клочьями, поскольку он ее беспрестанно рвал. Глаза его покраснели от неустанных рыданий, ногти загнулись, как у хищной птицы, и оставляли глубокие царапины, когда он терзал себе лицо и грудь. Его камзол вечно был расстегнут, так как пуговицы отлетали от глубоких и горестных вздохов. У чулок же порвались подвязки, и они сползали на пятки.

Тогда Адельм, видя, что происходит с его другом, решил с ним поговорить откровенно. И Эдельм на этот раз все ему поведал, сетуя на безумие, которому поддался. Адельм же, узнав причину ссоры, решил, что это презабавнейшая шутка, и обещал другу отплатить ему по чести, то есть восстановить мир между ним и его возлюбленной точно так же, как поступил некогда Эдельм.

И вот Адельм вскочил на коня, прискакал в замок обиженной дамы и поведал ей о том, в каком отчаянии пребывает ее бывший возлюбленный от безумства, какое он себе придумал, что такую глупую и скверную шутку затеял ради испытания ее любви. Дама же сетовала, что большую совершила ошибку, на такие пойдя унижения. И ответил ей господин Адельм, что потому и следует ей простить, что права она, а Эдельм виноват.

А так как эта история, благодаря прежалостным песням господина Эдельма, стала известна всему городу, то и все знатные горожане подступили к той даме, моля ее простить оступившегося. И так неотступна была их мольба, что наконец убедили они даму забыть прошлое и сменить гнев на милость.

И вот дама назначила день свидания своему рыцарю, чтобы даровать ему прощение. И когда прибыл он к ее замку в одежде кающегося, она вышла к нему навстречу. Тогда Эдельм пал перед ней на колени и целовал землю, по которой она ступала. Она же, сжалившись над ним, взяла его за руку, подняла с колен и повела в свои покои, где даровала ему прощение, обняла и поцеловала.

Но в этот самый миг в исполнение данной дамой клятвы земля, на которой стоял город, стала вдруг жидкой и текучей, как вода, и весь город в единое мгновение со страшным грохотом провалился в бездну. И с тех пор о нем никто ничего не слышал, – закончила Аэллис, нервно комкая платок, сама испуганная собственным рассказом.

– Она не должна была давать такую клятву, – сурово отчеканила Берга.

– Она не должна была нарушать ее, – неожиданно возразил Рейнхард. – Это было все равно что… Все равно что плюнуть в лицо самой себе. Признать, что все, что с ней случилось, – справедливо и правильно. Так нельзя. Помню, давным-давно в одном романе я прочел что-то вроде этого:

– Вот и той даме не следовало через себя переступать. И горожанам тоже поделом: когда человека унижают, этого нельзя прощать.

Он смутился и замолчал. Девушки переглянулись: их поразило то, что мужчина может говорить на подобные темы, да еще так серьезно и складно.

– Прощать может лишь Солнце, – поспешно сказала Берга, – и оно делает это каждое утро, даруя земле свой свет. Люди слишком ничтожны, их обиды и примирения не имеют никакого значения.

Аэллис покачала головой:

– Нет, дело не в этом. Для Солнца мы, возможно, действительно ничтожны, хоть мне и не хочется в это верить, но для себя уж точно нет. Я не хотела бы иметь дело с людьми, которые и себя, и других считают ничтожествами. Я вспомнила еще одну историю, совсем короткую. Ее рассказывают о Рагнахаре Длинном Плаще, младшем сыне Харда Юного. Когда Рагнахар был совсем еще мальчиком, еще до посвящения в рыцари, он часто проводил дни в тронном зале отца, обучаясь искусству мудрого правления. И вот однажды некий бедный рыцарь предстал перед его отцом и робко обратился к нему с просьбой о даре. Король Хард ничего ему не ответил, и рыцарь, сокрушенный, отступил назад. Другие рыцари, бывшие в зале вместе с Рагнахаром, в один голос сказали принцу: «Вот, смотри, разве есть что-нибудь более постыдное, чем выпрашивать что-то у своего повелителя?» И принц на это ответил: «Самое постыдное – не дать тому, кто нуждается». Вы, господин Рейнхард, об этом ведь говорили, да? Когда нарушаются законы вежества и справедливости, это в самом деле все равно как если бы земля проваливалась под ногами, ведь так?

– Будь это на самом деле так, проклятый Кельдинг давно бы увяз по самые уши, – мрачно сказала Берга.

– Сестра! – в притворном ужасе воскликнула Аэллис.

Наконец в замок вернулся Вальдибер, потерпевший сокрушительное поражение на судебном поприще. Ему не удалось доказать свои древние исконные права платить королевскому дому службой, а не деньгами, и Дождевой Камень приговорили к выплате дара на королевскую свадьбу. Больше того, в будущем, когда дочери Вальдибера будут выходить замуж, он также должен будет выплачивать особый налог королевскому дому. Все эти несправедливые решения произвели на храброго и честного маркграфа сокрушительное впечатление. Даже встреча с горячо любимой супругой и дочерьми не могла рассеять его хандры. «Как подумаю, что придется своими руками снимать с их шей ожерелья, которые сам же им и дарил, и отправлять в столицу этим свиньям ненасытным! – жаловался он Карстену, с которым успел сдружиться. – И ведь никто не поклянется, что на этом дело кончится! Как знать, может еще через год мне придется платить королю отступное, если я решу случать жеребца с кобылой!»

Прожив в Сломанном Клыке два дня, Вальдибер засобирался домой, и Дуада начала уговаривать Карстена и Рейнхарда поехать с ними:

– У нас, конечно, все просто, по-свойски, но мы уж порадеем, чтобы вам скучать не пришлось.

Аэллис тут же присоединилась к ней:

– Поедем, в самом деле, не век же вам в лесу сидеть! Мы для вас настоящую охоту устроим!

Рейнхарду очень хотелось поехать, а Дуада и Вальдибер очень настойчиво приглашали Карстена. В итоге оба брата решились ехать. В Сломанном Клыке пока все шло своим чередом. Обитатели деревень готовились к пахоте. Дивы им помогали и отстраивали на окраине свои дома. Мильда была теперь полновластной хозяйкой замка и держала свое хояйство, начиная с коров и овец в хлеву и кончая щипцами для углей на кухне и речным песком для песочных часов, в идеальном порядке. От Десси с Сайнемом пришло с оказией письмо, в котором Сайнем сообщал, что они благополучно добрались до столицы и нашли хорошую гостиницу, а дальше – ни слуху, ни духу. Ну да Карстен давно убедился, что отсутствие плохих новостей – уже хорошая новость.

Одним словом, Карстен и Рейнхард все-таки собрались в гости. Дорога показалась им очень приятной. Погода наконец смилостивилась и одарила землю весенним солнышком. Снег окончательно сошел, ручьи и реки вернулись в свои берега, земля быстро подсыхала, среди прошлогодней желтой травы проглядывали молодые листочки. Два или три человека из свиты Вальдибера еще с утра уезжали вперед и, найдя удобную для отдыха полянку, разбивали шатры и принимались готовить ужин. Таким образом, путешественники приезжали уже к разложенным по земле перинам и дымящимся кострам. Вечер вновь проходил в разговорах и забавах. Аэллис часто вызывала Рейнхарда на состязания в верховой езде, и они с гиканьем и смехом носились по полям и рощам. Берга спускала своего сокола, едва заметив утиную стаю на болоте или скворцов, клюющих червей на пашне. Карстен много времени проводил с Вальдибером; тот смотрел на молодого маркграфа как на приемного сына и старался научить его уму-разуму.

– Наша с тобой работа, юноша, – это война, – говорил он. – И поистине мало кому на земле выпадает подобное счастье. Поверь мне, я вот уже почти сорок лет не выпускаю из руки меч, и хоть я и не силен в молитвах, все же ежедневно благодарю Солнце за то, что оно даровало мне столь славную участь. Война – веселая штука, там видишь и слышишь много славных вещей и многому хорошему научишься. Когда видишь, как твой друг храбро подставляет свое тело оружию, дабы свершилась справедливость, то и у самых старых вояк слезы наворачиваются на глаза. Война даже неблагородных по рождению делает благородными, ведь если у человека есть шлем, меч и щит, он может сразиться с самим королем. А когда знаешь, что дерешься за правое дело и рядом сражается родная кровь, от этого испытываешь такое наслаждение, что словами не описать. Нет ничего лучше хорошей честной драки, верно, женушка?

– Верно, Вальдо! – отзывалась Дуада. – Недаром мой покойный отец не раз говорил, что ставит тебя выше всех остальных зятьев за то, что ты такой храбрец на поле боя. Ведь знаете, дорогой сосед, – обращалась она к Карстену, – Вальдо сражался с такой отвагой, что его ни разу не брали в плен и ни разу его семье не приходилось собирать деньги ему на выкуп. А вот муж моей старшей сестры раз попал в плен к дивам из-за собственной трусости и нерасторопности, и его семье пришлось продать буквально все, что у них было, чтобы его вызволить. В конце концов дошло даже до того, что сестра не могла выйти на улицу: у нее не осталось ни одного приличного платья и башмаков, она сидела дома босая и почти голая, в одной лишь рубашке.

Карстен хорошо помнил, как Гэл, чужанский десятник, живущий в замке, не раз говаривал: «Война сладка лишь для тех, кто на ней не бывал». Но поскольку сам Карстен был как раз из тех, кто пока нигде не бывал, а Вальдибер и даже Дуада – опытные вояки, то юный граф почел за лучшее промолчать.

Два дня они ехали вдоль опушки леса, не встречая людских поселений. На третий день дорога повернула на восток и вывела к берегу моря. С прибрежных скал открывался великолепный вид на голубой простор, усеянный скалами и рыбачьими лодками. Над водой кружились чайки, выше, под тонкой пеленой облаков, летели к северу дикие гуси.

– Смотрите, вон он, Дождевой Камень! – Палец Аэллис указывал на одинокую остроконечную скалу, вздымающуюся из моря.

– Вы там живете? – изумился Рейнхард.

Скала была голой и безжизненной, на ее вершине, казалось, не хватило бы места даже для птичьего гнезда, не то что для рыцарского замка.

– Да нет же, дурачок! – засмеялась Аэллис. – Конечно, это не наш дом. Это наш Страж Года, в его честь и назвали замок. Здесь рассказывают, что однажды в Колдовскую Ночь белый олень спрятался в нем. Люди видели, как он прыгнул, спасаясь от волков, вон с того утеса и полетел над водой. И прямо в полете превратился снова в звезду, которая упала на вершину скалы и исчезла. Говорят, в тот год в море выловили столько рыбы, что даже собаки на нее смотреть не могли. С тех пор мы ждем, что волшебный олень снова посетит нас.

– Глупые суеверия, в которые верят несчастные темные люди, – не преминула высказать свое мнение Берга.

Дорога снова повернула, уходя от моря и спускаясь в долину. И вскоре братья увидели второй Дождевой Камень – замок графа Ригстайна.

Карстен, как и Рейнхард, еще ни разу не бывал в этих краях и тоже воображал себе этот замок стоящим на неприступной скале на самом берегу моря, окутанным низкими облаками и клочьями белой пены от вечно ярящихся волн. На самом деле, как Карстен вскоре убедился, с замковых стен моря и вовсе не видно: он стоял на широком пологом холме посреди обширной деревни и распаханных полей. Деревню защищали ров и земляной вал, в одном месте через ров перекинут подъемный мост. Рядом с мостом выстроены два земляных укрепления, в каждом из которых могли прятаться несколько стрелков. Ближе к вершине холма возведен еще ряд стен, также земляных, укрепленных деревянными щитами. Лишь ворота и угловые башни были каменные. За этим укреп лением виднелся сам замок – две небольшие башни и каменное двухэтажное строение между ними. Все укрепления и подступы к замку сделаны добротно и оборудованы с умом, и в обычные дни поселение, вероятно, радовало глаз своим цветущим видом. Однако на сей раз глазам Карстена и Рейнхарда предстала горестная картина разора и запустения: почти все дома в деревне оказались сожжены, дворы и сама дорога усеяны черепками посуды и птичьим пухом из распоротых перин; кое-где в проулках юноши замечали белею щие кости животных. Людей в деревне почти не было, но вскоре Карстен с облегчением заметил на полях плуги: крестьяне все же принялись за пахоту. Правда, приглядевшись внимательнее, он заметил, что пахали они не на быках и не на лошадях, а друг на друге. Самый сильный из членов семейства впрягался в плуг, остальные как могли ему помогали.

Карстен с испугом оглянулся на госпожу Дуаду и девушек: как они примут такое страшное известие? Женщины погрустнели, но не казались удивленными. Видимо, они заранее знали, что их ожидает дома. Подъехав ближе к замку, Карстен заметил, что стены второго кольца укреплений во многих местах осыпались, деревянные щиты разломаны, а сами стены замка закопчены и покрыты щербинами, словно Дождевой Камень только что выдержал осаду.

Не в силах больше сдерживаться, Карстен повернулся к Вальдиберу:

– Простите, господин мой, может быть, мой вопрос покажется вам невежливым, но я не могу его не задать. Что за несчастье приключилось здесь и не нужна ли вам моя помощь?

Вальдибер вздохнул:

– Благодарю вас за участие, сосед. Но, по счастью, помощь нам не требуется, это приключилось довольно давно. Три декады назад на наш замок напала банда дивов. Из тех самых вольноотпущенных, которые остались без работы, после того как Армед замирился с Кельдингами. Говорят, что еще зимой капитаны дивов устроили совет и порешили, что пусть-де короли и князья помирились друг с другом, но жить как-то надо. С тех пор они невозбранно грабят наши дома. А поскольку они прежде были солдатами, сметливости и опыта им не занимать. Нас они застали врасплох – я с отрядом как раз объезжал границы своих владений, а в замке оставались только Дуада с дочерьми. Бандиты выбрали темную ночь, преодолели ров, срезав шипы на его дне садовыми ножами. Свои шлемы они прикрывали тряпками и продвигались ползком, пока не оказались в деревне. Там им повезло – в очаге на одном из дворов еще оставались непотухшие угли. Разбойники стали зажигать факелы и бросать на соломенные крыши. Поднялась паника, и мои воины бросились из замка на помощь крестьянам. Меж тем бандиты с помощью деревянных лестниц одолели стену, сняли караул у ворот и, поднявшись в башни, убили дозорных. Вы видите, ворота слишком узки, чтобы отряд мог быстро войти в крепость, даже если ворота и башни захвачены. Но разбойники подготовились и к этому: они приставляли к стенам специальные козлы и перебирались по ним, как по мосту; засевшие в крепости скидывали своим товарищам веревочные лестницы. Словом, никто не успел ничего понять, как враг оказался уже под стенами цитадели и грозил смертью моей дорогой супруге и дочерям. Хорошо, что я почувствовал неладное, быстро вернулся и неожиданным ударом выбил этих негодяев со своей земли. Однако, к моему великому сожалению, из-за этого нападения мы не можем принять вас со всей той роскошью и щедростью, с какой должны были. И все же прошу вас не погнушаться нашим домом и гостеприимством нашей семьи в эти трудные времена. Мы встречаем вас с пустыми руками, но с открытым сердцем.

Рассказ Вальдибера заставил Карстена на многое посмотреть другими глазами. Например, он стал догадываться, что Вальдибер и Дуада решили отвезти дочерей в Сломанный Клык вовсе не для того, чтобы раздразнить его, Карстена, аппетит. Скорее всего, маркграф просто боялся оставлять своих женщин в одиночестве и без особой защиты. Прежде, слушая возмущенные тирады Вальдибера по поводу новых налогов Кельдингов, Карстен думал, что маркграф, хоть сам того и не сознает, в первую очередь недоволен тем, что после замирения Королевства с дивьим князем Армедом их замки, всегда считавшиеся пограничными, внезапно оказались в тылу, а это неизбежно вело к потере привилегий. Теперь же он понимал, что обида маркграфа гораздо глубже и имеет под собой серьезную основу: мирный договор Кельдингов и Армеда наводнил Королевство голодными бандитами, которые считали, что «жить как-то надо» и собирались жить не иначе как за счет грабежей. При этом Кельдинги не только не оказали поддержки гарнизонам замков, но, напротив, поднимали налоги, словно стремились сделать жизнь честных людей еще труднее. Это походило на предательство своих и вовсе не подобало семье, чьи права на престол оставались более чем сомнительными. Кельдингам простили устранение от власти короля-мальчишки, но лишь потому, что все в Королевстве были уверены: Кольскег Хардинг непременно проиграет войну, а вот Хильдебранд Кельдинг ее выиграет. Но Хильдебранду не удалось добиться решающей победы, он, по сути, свел войну вничью, теперь же Королевство стояло перед угрозой «лесной войны», которая могла оказаться куда более затяжной и кровавой, чем сезонные стычки с дивами.

По крайней мере, дивам осталось куда возвращаться. Находясь в походе, они все время помнили об оставшихся дома женах и детях и, когда становилось чересчур жарко, попросту поворачивали назад. А вот у нынешних разбойников не было ни дома, ни семей, вернуться в горы им не позволяла мстительная ненависть старшего брата Армеда: он не преминул бы расправиться с воинами брата-отступника. Между тем сам Армед бросил своих солдат на произвол судьбы, и Карстен не сомневался, что они сейчас смертельно обижены, напуганы, обозлены и готовы взыскать за все свои обиды по полной с обитателей Королевства.

И доказательства не заставили себя ждать. Вальдибер пригласил к ужину в замок командиров своих отрядов, а также наиболее зажиточных из своих фермеров, и братья наслушались историй о грабежах и убийствах. Дивы брали все, что попадалось под руку, и убивали всякого, кто не успевал убраться с дороги. Если они видели, что в доме есть хоть мало-мальский достаток, они брали заложников и уводили в лес, назначая за каждую голову огромный выкуп. При этом если обедневшая сестра Дуады все же собирала нужную для выкупа сумму в течение нескольких лет, здесь несчастным родственникам волей-неволей приходилось торопиться: было ясно, что в лесу заложники долго не протянут. Особенно Карстену запомнилась история одного молодого крестьянина, у которого бандиты увели беременную жену. Вальдибер, уезжая, успел одолжить ему деньги на выкуп, но это не помогло. Закованная в цепи женщина разрешилась от бремени прямо в яме, где ее держали, и ее «хозяин» тут же удвоил сумму выкупа. Дуада сняла с пальца кольцо и отдала его отчаявшемуся юноше, но все за столом прекрасно понимали, что так беду не остановишь.

При этом Карстен ясно осознавал, благодаря чему (точнее, благодаря кому) Сломанный Клык сейчас считается самым безопасным местом в этой области Королевства. Пятьдесят воинов-дивов из отряда Сайнема, казавшиеся Карстену поначалу страшной обузой, теперь служили надежной гарантией того, что никому в замке не придется снимать кольца с пальцев. Кроме того, не меньше, а может быть и больше, чем мечи, замок защищала магия Десси. После того представления, что она устроила год назад, когда отряд дивов в ужасе удирал от зеленых огней на стенах замка и от страшной ожившей одежды, дивы обходили эти места стороной. Они могли безобразничать в Купели, но к Сломанному Клыку и находившимся под его защитой деревням никто не совался.

А если разбираться дальше, то получалось, что лишь благодаря Десси Королевство без страха встречало эту весну. Небывалая снежная буря, поднятая ее плащом, остановила горных дивов и уберегла эти земли от нового нашествия. Эта мысль очень не нравилась Карстену. И не потому, что он был ярым солнцепоклонником вроде Берги. Нет, он любил Солнце и чтил его, однако не меньше того он чтил силу леса. Да и не удивительно: любой мало-мальски разумный человек, прожив год на краю леса, начинал понимать что к чему.

В общем, Карстен согласился бы приносить жертвы любому богу, лишь бы на его землях царил мир, урожаи оставались хорошими, а дети росли здоровыми. Но именно поэтому в глубине души он чурался шеламской магии, ведь сама Десси не раз говорила, что магия леса слишком велика для того, чтобы человек мог обучиться ей и управлять ею по своей воле. Наоборот, владеть ею можно, лишь полностью отдавшись ее течению, а это Карстена решительно не устраивало. Так что, с одной стороны, хорошо, что Десси и Сайнем уехали, но, с другой стороны, возможно, плохо то, что они поехали в столицу. Сайнем говорил (а Дудочник передал его слова Карстену), что увозит Десси для того, чтобы люди не заметили овладевшего ею безумия. И тот же Дудочник, не переменившись в лице, просветил Карстена насчет увлекательной и необыкновенной биографии его сенешаля, рассказал, как бедолага из богатенького и высокородного мальчика стал Солнечным Магом, из мага – предателем, сбежавшим к дивам, из бесприютного беглеца – советником князя Армеда и, наконец, из советника – предводителем небольшого отряда, посланного князем и королем для защиты замка Сломанный Клык. Карстен тогда несильно удивился; он давно знал, что Сайнем врет, не знал лишь о чем и как много. Однако эта история ему тоже очень не понравилась. Его одинаково пугали и вруны, и те, кто выводит их на чистую воду.

Раз Сайнем – сам столичная штучка, аристократ чистейших кровей, то соблазн вмешаться в политические интриги, царящие в столице, может оказаться чрезмерно велик. Да и к тому же он затаил обиду на Верховного Мага, неко гда устроившего ему веселую жизнь.

Этой зимой и Сайнем, и Дудочник несколько раз намекали, что некоронованный Кольскег Хардинг жив. Их просто распирало от гордости, они были в восторге от собственного хитроумия, и, разумеется, они не смогли промолчать о своей находке. Смешки, многозначительные взгляды, хитрые иносказания: Карстен достаточно хорошо изучил своих соседей по замку, чтобы угадывать их мысли с полуслова. Что, если Сайнем задумал при помощи Десси снова посадить на трон беднягу Кольскега? Таким образом он одним махом восстановит попранную справедливость, отомстит Верховному и сделает себе могущественного покровителя. Да, от такой перспективы трудно отмахнуться. Однако для Королевства это будет означать новую чреду войн и междоусобиц. И хотя Карстен понимал, что ему волей-неволей придется в случае чего поддержать своего собственного сенешаля в его политических играх (сам ведь назначил, никто за язык не тянул), никакой радости эта мысль ему не доставляла. Он предпочел бы мирно хозяйничать в Сломанном Клыке, тем более что это наконец начало у него получаться, и не лезть в большую политику.

Однако кроме большой политики, которая пока вроде бы не интересовалась юным маркграфом, существовала еще политика местного разлива, и Карстен чувствовал, что все глубже в нее погружается. В самом деле, зачем бы это Вальдиберу и Дуаде тащить их с братом в свой замок, если тот еще не оправился толком от нападения разбойников? Такой внезапный приступ гостеприимства казался Карстену весьма подозрительным, и это тоже его не радовало. Он собирался беззастенчиво использовать свою помолвку с Бергой для того, чтобы требовать помощи от Вальдибера, но сейчас, когда он чувствовал, как Вальдибер пытается использовать его, он оказался чрезвычайно этим недоволен.

Между тем покамест ничего ужасного не происходило. Наоборот, их принимали со всевозможным почетом и уважением. Хоть деревня и внешние укрепления сильно пострадали от нападения, сам замок остался невредим, и Карстену с Рейнхардом представилась возможность пожить в такой роскоши, какой они давно не видали. В Сломанном Клыке хозяйство налажено, они не голодали и не бедствовали, и все же Десси по своей крестьянской привычке была очень экономна, а Мильда так и просто скуповата. Но в Дождевом Камне Дуада никогда не экономила на роскоши и комфорте для своего Вальдо и девочек, и теперь молодым Лунькам достались отдельные комнаты и постели, пуховые перины и подушки, серебряная посуда, изысканные кушанья и венеттские вина. Днем Вальдибер вместе с юными соседями объезжал округу, показывал графам укрепления, которые он принялся возводить, опасаясь новых нападений: «могильные столбы» – толстые заостренные колы, вкопанные на дне рва; «лилии» – такие же колы, соединенные по три-пять штук и спрятанные в ямах, прикрытых прутьями и хворостом, «стрекала» – колья с железными крючьями. Если поселок находился поблизости от леса, его окружали могучим валом с брустверами и рвом с «могильными столбами», а перед рвом «сажали» до пяти рядов «лилий» вперемешку со «стрекалами».

«Дивы – они и есть дивы, – говорил Вальдибер. – Что враги, что союзники, а все равно следи в оба глаза. Чуть зазеваешься…» И пользуясь тем, что дам с ними не было, заканчивал свою речь выразительным жестом.

Вечера снова проходили в танцах и развлечениях. Но вскоре Карстен заметил, что их с братом незаметно разделили. Рейнхард все больше охотился вместе с Аэллис, а его под тем или иным предлогом задерживали в замке. Сначала он предположил, что старшие Ригстайны таким образом сводят его с Бергой, но Берга не оказывала ему особых знаков внимания и частенько вовсе не появлялась в общих залах, проводя время со своими книгами и своими птицами. Карстен удивлялся, но помалкивал и ждал, что будет дальше.

Наконец однажды вечером, когда они с Вальдибером пили вино у очага, а Дуада, пожелав всем спокойной ночи, удалилась в спальню, Карстен решил выяснить обстановку.

– Меня чрезвычайно тревожат известия об этих бандах дивов, – сказал он напрямик. – Вы, должно быть, знаете, что все лесные крепости покинуты: с тех пор как Кельдинги и Верховный Маг объявили шеламцев вне закона, те исчезли в глубинах леса. А без их защиты люди отказываются жить в крепостях. Получается, что наши два замка – это все, что осталось от Пояса Харда. Этого очень мало, и все же у меня и у вас пока достаточно солдат, и я думаю, мы могли бы вместе спланировать нападение на лагерь разбойников. Не забывайте, у меня еще очень мало опыта, и я с огромным удовольствием поучился бы у вас ведению войны в лесах.

Вальдибер с улыбкой кивнул:

– Весьма рад слышать, сосед. Это достойное предложение, и, думаю, твой отец гордился бы тобой, будь он сегодня с нами. Но одним рейдом на лагерь разбойников дело не поправишь. Эти твари как плесень. Пока их истребляешь в одном месте, они плодятся в другом. Но ты прав, мы – те, кто уже много лет защищает эти земли, – должны объединяться. Хардингов больше нет, а значит, не будет и пояса Харда. Прежние клятвы, которые наши предки приносили Харду Юному и его детям, нарушены, причем нарушены не нами. Но как насчет Кельдингов? Если им нужен мир в этих землях, они должны заключить с нами новый договор.

– И подтвердить наши старые права?

– Да, но не только. Раз уж мы расхлебываем их ошибки, пусть раскошеливаются. Как насчет освобождения от налогов? И даже больше: мы сами будем взымать налоги в собственных землях и тратить их по своему усмотрению на оборону наших замков и поселений. А то все деньги утекают в столицу, и ни одна монетка не возвращается к нам. Наших крестьян да и нас самих немилосердно обирают и ждут, что мы выйдем против дивов голыми, босыми и безоружными. И потом, судебная власть…

– Судебная власть?

– Да. Именно так. Почему я должен передавать пойманных мною преступников в руки этим столичным щеголям-юристам, которые ничем не связаны с этой землей? Разве не справедливо будет, если мы сможем сами судить разбойников, если их казнь увидят те самые люди, которых они притесняли?

– Что ж, звучит весьма разумно, – согласился Карстен. – Только Кельдинги, к сожалению, не спешат к нам прислушаться. Может быть, если мы покажем на деле, что готовы защищать свои земли…

– Ты размечтался о королевской благодарности, юноша? – засмеялся Вальдибер. – Что ж, ты не одинок, полагаю, королевский двор переполнен такими мечтателями. Могу дать хороший совет: убей кого-нибудь пострашнее на рожу, надень его голову на копье и поезжай в столицу требовать от короля награды. Если тебе повезет и ты попадешь во дворец прежде, чем твой трофей протухнет, может, что и выпросишь.

– Вы прекрасно знаете, что я говорю совсем о другом, – спокойно возразил Карстен. – Мое место здесь, а не в столице.

– Вот это – золотые слова! – поддакнул хозяин Дождевого Камня. – Наше место здесь, наше дело здесь, и нам не пристало гоняться за Кельдингами и просить их обратить на нас свое августейшее внимание. Клянусь, я даже перед Хардингами не стал бы так унижаться! Нет, раз уж мы их защищаем, пусть они сами придут к нам на поклон и смиренно спросят, чем они могли бы нам помочь.

– То есть вы предлагаете… – Карстен уже догадался, о чем речь, но не хотел произносить этих слов вслух, пусть маркграф Ригстайн все скажет сам.

И маркграф не стал ходить вокруг да около:

– В конце зимы я ездил к нашим северным соседям в крепость Ставер на границе Королевства и земель дивов. Говорил с тамошними командирами. Им еще труднее, чем нам, денег давно не посылали, зато обязали платить огромную пошлину за торговлю на границе. А если учесть, что практически все припасы гарнизон закупает у дивов, оттуда же идет и оружие, то получается, что они должны платить и дивам, и королю за собственное перевооружение. Кроме того, мне удалось разыскать несколько бывших сотников из лесных крепостей. Они пока распустили свои отряды, но наберут их вновь, едва найдется работа. Думаю, что такими силами мы смогли бы взять этот край под свою руку и очистить его не только от дивов-разбойников, но и от королевских сборщиков налогов. Разумеется, нам очень пригодилась бы твоя помощь. Что скажешь?

Карстен задумался. В глубине души он давно боялся, что Вальдибер предложит нечто подобное, однако сейчас, когда предложение прозвучало, оно неожиданно показалось Карстену весьма привлекательным. Ведь для него лично оно означало возможность освободиться от непомерно тяжелой для его юных и не слишком широких плеч ноши, встать под знамена старшего товарища и разделить его судьбу. Вся беда была в том, что, хотя Карстен ясно сознавал неизбежность восстания, не менее ясно он видел неизбежность его поражения. Люди из приграничья пойдут за ними, особенно если они и впрямь сумеют выгнать из лесных земель банды разбойников. Но эти банды утекут в равнинное Королевство, и его многочисленные обитатели будут винить в этой напасти не Армеда, не Кельдингов, а именно их, мятежников. А Кельдинги в такой ситуации едва ли пойдут на переговоры – это им невыгодно; если они уступят один раз и покажут свою слабость, любая знатная семья будет считать, что сможет шантажировать Королевский Дом, едва ей этого захочется. Нет, куда мудрее будет решить дело силой оружия, тем более что других войн Кельдинги сейчас не ведут, а в этом конфликте формально правда на их стороне. Против мятежных маркграфов ополчится вся страна, и в итоге они превратятся именно в тех, против кого боролись: в бандитов и изгоев, скрывающихся в лесах и нападающих на мирных жителей с целью добыть себе пропитание. Так что сколь ни сочувствовал Карстен Вальдиберу, сколь ни желал бы вместе с ним очистить их земли от всякой мрази, совать вслед за ним голову в петлю он не собирался.

Но, с другой стороны, предложение было из тех, от которых нельзя отказываться открыто и сразу. За последние пару минут Карстен узнал слишком много, чтобы просто заявить о своей верности Кельдингам и уйти с гордо поднятой головой. Как ни симпатизировал ему Вальдибер, но, если на одной чаше весов окажутся безопасность союзников и возможный успех всего дела, а на другой – жизни двух слишком осторожных братьев, маркграф несомненно сделает правильный выбор.

С третьей стороны, Карстен не питал иллюзий, что ему удастся разубедить мятежника и вложить ему в голову свои опасения и предвидения. Рылом не вышел. Итого, нужно как-то выкручиваться, чтобы одновременно не пообещать слишком много, но и не сказать слишком мало, заронив в душу гостеприимного хозяина подозрение.

– Вы предлагаете благородное, но трудное дело. Наверное, будь мой отец жив, он присоединился бы к вам без колебаний, – сказал наконец Карстен, решив держаться где-то поблизости от правды, не резать ее в глаза, но и не упускать из виду. – Но меня смущает, что почти половина моих воинов – дивы, они давали клятву верности Армеду. А Армед, в свою очередь, заключал союз с Кельдингами. Прежде чем ответить решительным согласием, я должен узнать, будут ли наши дивы на моей стороне или решат покинуть замок, если мы выступим против Королевского Дома. Согласитесь, это важно.

– Поступай как хочешь, юноша, – отозвался Ригстайн. – Но помни, что не быть тебе толковым командиром, пока не научишься принимать решения за других.

– Несомненно, вы правы, но пока что я не чувствую в себе достаточно отваги для подобного решения, – смиренно ответствовал Карстен. – Будет лучше, если я ненадолго вернусь в замок и выясню на месте, какие силы я смогу предложить вам в качестве помощи.

Вальдибер только пожал плечами и сухо заметил, что осмотрительность – хорошее качество, но хороша она только в меру. Карстен согласился и с этим, и разговор угас, как угли в очаге.

На следующий день за обедом Карстен, воспользовавшись случаем, многословно и пылко поблагодарил хозяина и прекрасных дам за оказанное гостеприимство, достал прощальные подарки, положенные Радкой в один из сундуков и с сожалением сказал, что нынешние неспокойные времена заставляют их с братом поторопиться и вернуться в родной замок раньше намеченного срока.

Дамы были очень огорчены столь внезапным отъездом, и Дуада, не оспаривая решения Карстена, стала уговаривать Рейнхарда задержаться и погостить еще немного.

– У вас же пока нет неотложных обязанностей в замке, – говорила она. – А я доподлинно знаю, что для молодого человека очень полезно пожить вне дома, только так и узнаешь мир, знакомишься с обычаями других людей и познаешь самого себя. Страшно подумать, во что бы я превратилась, если бы сидела весь век в родовом замке и не путешествовала вместе с Вальдо. Да и мои девочки без такого веселого, умного и галантного рыцаря быстро заскучают, перестанут за собой следить, снова начнут препираться и превратятся в скучных и скандальных особ, с которыми стыдно будет показаться в приличном обществе.

Ее доводы, хоть и шутливые, тем не менее звучали вполне разумно. И все же Карстена одолели сомнения. Может быть, Ригстайны заботились только о компании для дочерей, но, возможно, они хотели удержать под своим крылом Рейнхарда на случай, если Карстену придет в голову распускать язык в неподходящих местах. Так или иначе, но сейчас Карстен не видел возможности настаивать на отъезде младшего брата, тем более что тот сам искренне хотел остаться.

«В конце концов, Вальдибер – рыцарь, с этим никто не станет спорить, – сказал себе Карстен. – Что бы ни было у него на уме, а гостя он не обидит. Да и я не собираюсь ему давать никакого повода нарушать правила куртуазности. Так что пусть пока все идет как идет, а там посмотрим».

И он уехал на следующее утро, оставив Рейнхарда в Дождевом Камне.

Стоя в дверях комнаты, Сайнем удивленно глядел на свою супругу.

– Десс, что с тобой? Солнце уже вон где, а ты еще за гребень не бралась. Ты что, не идешь?

– Не-а. – Десси зевнула, потянулась как кошка, мотнула головой, перебросив с плеча на плечо копну сверкающих медью волос. – Как подумаешь, что всю эту гриву чесать надо, сразу руки опускаются. Да и что мне в городе сегодня делать? Только в толпе затолкают. Ты уж иди один.

– Ну как хочешь, – согласился Сайнем. – Отдыхай пока, а вечером я вернусь и сам тебя расчешу. Договорились?

– Угу. Постой. Вот еще что. Если где случайно увидишь, купи мне моток пряжи потоньше и спицы для вязания. Нарочно не ищи, я у Дари попрошу если что, она тут все лавки знает, а просто если увидишь, так и купи.

– Ладно, постараюсь. Не скучай тут без меня.

– Ладно, постараюсь.

Сайнем сбежал вниз по лестнице и уселся за дубовый стол в общем зале гостиницы. Мгновение спустя перед ним на столе очутилась льняная салфетка с синей каймой в честь такого дня, на салфетке глиняная тарелка с пыхтящей яичницей и добрым куском горячей колбасы, рядом – мисочка с горчицей, мисочка с рубленым зеленым луком и кружка с темным пивом.

– Доброго утречка, кушайте на здоровье, – пропел над ухом нежный девичий голос, и Сайнема окутало облачко лавандового аромата.

Сайнем поднял глаза на подательницу всех этих благ и снова не смог определить, кого из двух близняшек он видит. Так и замер, направив указательный палец в пупок красавицы и тщетно силясь сделать правильный выбор.

– Кари, – сжалившись, подсказала девушка. – Дари наверху. Прихорашивается. Она как-то вызнала, что сегодня вечером к нам собирается прийти ее принц с друзьями, и теперь красоту наводит, а я пока за нее. Только вы молчите, хозяин про это не знает.

И, нагнувшись к Сайнему так, чтобы он без всяких помех мог любоваться ее высокой и нежной грудью за шнуровкой корсажа, Кари прошептала ему на ухо:

– Не поверите, до чего Даринка дошла. Свечку растопила, теперь теплый воск к ногам прикладывает и волосы им выдирает. Плачет от боли, а трудится. Вот что любовь с людьми делает. Я ей ради смеха говорю: ты, мол, и повыше волосы выдери, раз уж взялась, а она отвечает серьезно: «Попробовать надо, вдруг ему понравится». Умора, правда?

Сайнем улыбнулся.

Карин, недавняя новобрачная, а теперь молодая жена, не замедлила воспользоваться выигранным ею правом на вольную волю. Едва прослышав о том, что в столице грядут королевские похороны, а сразу вслед за тем королевская свадьба, она тут же бросилась в город и без труда устроилась в той же гостинице, где уже работала Дарин. Мужа Карин с собой брать, в общем-то, не хотела – он был ей здесь не слишком нужен, но он все же пришел следом за ней и теперь драил на кухне котлы, присматривая за женой. Так что Сайнем мог без всякого страха принимать невинные знаки внимания со стороны Карин: во все тяжкие она покуда не решалась пускаться. Нарс, ее муж, был действительно горяч нравом и скор на расправу. Так что в обычные дни Кари держалась паинькой и, только прикидываясь сестрой, позволяла себе немного пошалить.

Сейчас она глубоко и печально вздохнула, как бы ненароком взъерошила волосы Сайнема и спросила:

– Так вы идете?

– Конечно, сейчас вот позавтракаю и пойду.

– А я вот здесь застряла. Буду сидеть, пока Даринка свои ноги не вылижет. Ну а потом побегу. Все равно, говорят, самое интересное будет на площади перед дворцом. Когда молодой король будет невесту выбирать. Туда-то я точно поспею. Может, там и свидимся.

– Возможно, возможно, – улыбнулся Сайнем, думая про себя: «Свидимся? Ага, как же! Там весь город будет. Так что не затоптали бы. Все девицы от грудных младенцев до старых развалин уж точно будут друг другу пятки оттаптывать. Каждая, небось, только о том и думает сейчас, что уж ей-то непременно в руки свалится золотое королевское яблоко».

День выдался солнечный и теплый, по небу плыли мелкие кучевые облачка, солнце грело и сушило землю, мягко и вкрадчиво касаясь почек на деревьях, понемногу готовя их к пробуждению.

Выйдя на улицу, Сайнем мгновенно оказался в толпе. Женщин здесь и в самом деле почти не было – похоже, они и впрямь побежали занимать места на площади перед дворцом. А вот степенные мужчины средних лет и их почтенные жены с отпрысками мужского пола, одетые в синие траурные одежды, потянулись к Пантеону, где уже несколько дней стоял гроб Стакада Кельдинга.

Сайнем услышал эту потрясающую новость, едва приехал в столицу, и долго не мог поверить своим ушам. Оказалось, что, пока они с близняшками прятались от свадебного поезда, могучего Стакада задрал на охоте волк. Поначалу народу ничего не объявляли, король Рагнахар и его дядя попытались скрыть эту смерть, но слухи просочились мгновенно, и вскоре скрывать уже оказалось нечего. Причем, если верить слухам, смерть была неслучайной и не обошлась без странностей. Будто Стакад проездил весь день по лесу, разыскивая волчьи следы, разбрасывая приманки и расставляя ловушки, а под вечер остановился в лесной сторожке. Уже стемнело, охотники жарили мясо и грели вино, как вдруг Стакада кто-то окликнул с улицы. Один из друзей Стакада сказал удивленно: «Будто мой сын кричит, до чего голос похож», а все знали, что его сын уже два года как пропал в лесу на охоте. Несчастный отец хотел выйти посмотреть, что там такое, но Стакад сказал: «Постой. Не тебя ведь зовут». Немного погодя голос окликнул еще раз и снова Стакада. Тогда Стакад поднялся, велел всем оставаться на месте, что бы ни случилось, и в одиночку вышел на крыльцо, не взяв с собой ни оружия, ни факела. И тут же на него прыгнул из темноты волк и мгновенно перегрыз горло. А потом (об этом говорили шепотом, осеняя себя охранительными знаками) напрыгнул на упавшее тело и выгрыз сердце, пока оно еще билось, после чего скрылся в лесу. Преследовать его никто не решился.

Так или иначе, но похороны долго откладывали, в Пантеоне день и ночь шли очистительные обряды и искупительные жертвоприношения. А когда дело дошло до похорон, то хоронить Стакада решили в закрытом гробу, и теперь уже никто не мог сказать отчего: оттого ли, что тело слишком долго пролежало в храме или отчего еще.

За те дни, пока Стакад оставался в Пантеоне, в столице собрались жители из всех близлежащих городов и поселений. Присутствовать на похоронах короля считалось хорошей приметой, а большинство обитателей Королевства, невзирая на титулы, считало королем именно Стакада, а Рагнахара в лучшем случае наследником. Люди верили, что если прикоснуться к королевскому гробу или даже просто стоять поблизости, то получишь заряд крепкого здоровья и долголетия, а земля будет много лет давать хороший урожай. Поэтому сейчас на площади перед Пантеоном было не протолкнуться. Впрочем, Сайнем и не собирался толкаться: ему не хотелось входить в храм. Ни сегодня, ни когда-нибудь еще. В последний раз он побывал в Пантеоне два года назад на достопамятной коронации Кольскега Хардинга, которая в один момент превратилась в коронацию Рагнахара Кельдинга, и едва выбрался оттуда живым. После чего его ожидало множество приключений, не все из которых были приятными. Правда, в результате он не только вернулся в столицу живым и здоровым, но еще и обрел собственный замок, верных друзей, а главное – Десси; ему все же не хотелось рисковать еще раз. Собственно говоря, он вышел сегодня из гостиницы не для того, чтобы вспомнить прошлое или воздать почести останкам Стакада, а по одной простой причине: Армед, хоть и пригласил его в город, пока не подавал о себе вестей, видимо, опасаясь связываться с ним в открытую. И Сайнем решил предоставить своему покровителю хороший шанс: в толпе проследить за ним или за посланником Армеда было практически невозможно.

Итак, Сайнем не стал пробиваться к Пантеону и лишь издали наблюдал, как поплыли над толпой носилки, застланные синим, – в цвет моря, за которое уходил Стакад. Носилки несли жрецы Пантеона в синих одеждах, по бокам шагали две дюжины солдат из личной гвардии Кельдингов, и на кончиках копий колыхался над гробом зеленый, расшитый золотом балдахин. Впереди шли жрицы-плакальщицы в черном: они символизировали землю, которая прощалась с королем. Вслед за гробом в окружении музыкантов, флейтистов и арфистов шли предки Стакада: актеры в посмертных масках, специально подобранные так, чтобы ростом и сложением походили на давно умерших людей, которые сейчас пришли за своим потомком. И пока вся эта скорбная процессия, провожаемая тысячами плачущих людей, медленно двигалась по набережной реки от Пантеона к королевскому дворцу, ниже, вдоль самой воды, шла совсем иная процессия: две дюжины пьяных рыбаков в лохмотьях и венках из водорос лей тянули по реке сети, горланя песни и обмениваясь непристойными шуточками в адрес покойного. Исполняя один из самых древних обрядов, известных людям Королевства, они ловили в воде душу покойного, чтобы она могла воссоединиться с его детьми и охранять их на земле, даруя им здоровье, удачу и плодовитость.

Неподалеку от королевского дворца, там, где река вливалась в море, обе процессии встретились. Верховный Жрец Пантеона придирчиво осмотрел содержимое сети, выбрал самую крупную рыбу – большую плоскомордую щуку, торжественно поднял ее на вытянутых руках, показал толпе, одним движением переломил ей хребет и бросил на серебряное блюдо, поднесенное жрицами.

Затем гроб Стакада положили на ждущую у пристани ладью, на весла сели рыбаки, на нос и корму – предки покойного, и ладья торжественно отплыла в море, к расположенному неподалеку острову Погребений. Там тело Стакада должны были сжечь, как до того сжигали тела двенадцати поколений Хардингов.

Попрощавшись со Стакадом, люди потянулись к королевскому дворцу, где их ждало новое невиданное зрелище.

Не один только простой народ признавал королем Стакада, а не Рагнахара. Все знатные семьи столицы, сумевшие договориться с Кельдингами, предпочитали обращаться к мудрому референдарию, а не к его юному сыну. Теперь же, когда Стакада с ними не было, аристократы быстро сообразили, что, скорее всего, командовать в городе будет тот, кто сумеет выдать свою дочь за Рагнахара. Хильдебранд – полководец, он хорош на поле боя, да и то не слишком, но в политические дела старался не лезть, что, говоря по чести, частенько спасало ему жизнь.

Но, так или иначе, Стакад сумел обручить Хильдебранда с дивьей принцессой, и взамен этого аристократы резонно желали, чтобы будущая королева оказалась избрана среди их дочерей. К тому же обычаи Королевства предписывали сыну немедленно жениться после смерти отца, если он не успел жениться до того.

Разумеется, не существовало ни единого способа выбрать одну из знатных невест, не обидев при этом всех остальных. И здесь на помощь вновь пришел древний обряд. Его не исполняли в Королевстве уже много сотен лет – не было случая, а потому можно не кривя душой сказать, что сегодня вечером гостей ожидало нечто невиданное и невероятное.

Поспешая вслед за толпой к королевскому дворцу, Сайнем заметил в одном из переулков швейную лавку и, вспомнив о наказе Десси, решил свернуть туда. К его изумлению, лавка оказалась открыта. Хозяйка, хромая подслеповатая старуха, похоже, не видела ни малейшего смысла бегать по городу от похорон к свадьбе и мирно посиживала у своего прилавка, жуя табак и сплевывая его прямо себе на фартук и под ноги покупателю.

Сайнем выбрал пряжу потоньше, как и говорила Десси, и попросил продать ему спицы. Старуха почесала в голове.

– Не, милый, давно не было. Сынок, шалопай, все обещает привезти, да сам уже почитай год не появлялся. Нету таких.

– А где хоть можно купить, не знаете? – спросил Сайнем.

– Уж не знаю, милый. Хотя знаешь что, постой-ка! – Она полезла в карман своего заплеванного фартука и достала связку костяных спиц. – Пойдут такие? Пять монеток дашь, и они твои.

Сайнем отсчитал монеты не скупясь, хотя и подозревал, что старуха сильно подогрела цену.

– Ну, вот и ладненько, – прошамкала продавщица: большей части зубов у нее тоже не было. – Раз уж ты у меня сегодня единственный покупатель, я тебе кое-что покажу.

Она полезла куда-то под вороха тканей, долго там возилась, а потом вытянула на свет деревянную коробочку в форме черепашки.

– Это уж точно для тебя штуковина, – сообщила старуха Сайнему. – Смотри, вот так открывается. – И она одним движением ногтя откинула крышечку, сделанную из настоящего панциря черепахи. – Сюда как раз кладешь клубочек, вот в эту дырочку просовываешь нить наружу, закрываешь, а вот на эту петельку к поясу подвешиваешь. И можно ходить себе куда хочешь и вязать между делом. А надоест, сюда спицы положишь, закроешь – и все при тебе. Возьмешь, а? Десять монеток всего. А уж крале-то твоей как понравится! Можешь мне поверить!

Сайнем расплатился: черепашка и в самом деле была милая и вполне могла понравиться Десси.

Едва он вышел из лавки, произошло еще кое-что: какой-то мальчишка, который, похоже, уже давно поджидал его на улице, сунул волшебнику в руку конверт и убежал. Не сказав ни слова. Впрочем, Сайнем и без того догадывался, от кого может быть письмо. Он тут же, пользуясь тем, что в переулок никто не заглядывает, сломал сургуч и поначалу ничего не мог понять – ему показалось, что он разучился читать. Но вскоре волшебник хлопнул себя по лбу: ну конечно, Армед выбрал язык дивов, в котором Сайнем всегда был несилен, а теперь уже порядком забыл. К счастью, письмо оказалось очень коротким. И через некоторое время Сайнем сумел его расшифровать: «Сегодня ночью, восход Фонарщика, восточные ворота».

Сайнем снова огляделся, щелкнул пальцами, и из его ладони поднялся язычок бурого огня. Сайнем поднес к нему письмо. Пламя облизало бумагу, не причинив ей ни малейшего вреда. Раздосадованный Сайнем вновь хлопнул себя по лбу: как он мог забыть, что бурый огонь действует только против волшебства! На этот раз ожог был вполне ощутимым. То ли в Сайнеме уже накопилось достаточно магии, то ли бурое пламя решило подшутить над своим горе-хозяином. Выругавшись, Сайнем сунул скомканную бумажку за пазуху и поспешил на площадь. Что ни говори, а ему тоже любопытно, кто станет королевой.

Претендентки на руку Рагнахара собрались в специальном загончике – во дворе замка. От простого народа их отделяли кованые ворота. Тем не менее люди могли беспрепятственно любоваться на многоцветье нарядов, сверкание золотых украшений и драгоценных камней, на белоснежные кисейные покрывала, парящие на ветру, словно знамена. Судьбу юных красавиц сегодня должен решить жребий – только так Хардингам в прежние времена удавалось избегать свар среди высшей знати. Девушек брачного возраста из знатных родов собирали перед дворцом, и лишь слепая судьба да, возможно, еще воля богов определяла, кто из них займет престол рядом с королем.

Когда нетерпение зрителей было должным образом подогрето ожиданием, на балконе появился Рагнахар, одетый в синие траурные одежды и зеленый королевский плащ с синей подкладкой. Взглянув вниз на толпу народа и разряженных невест (Сайнему показалось, что взглянул он не без робости), Рагнахар размахнулся и, исполняя тот самый древний и сравнительно честный обычай выбирать суженую, бросил девушкам золотое яблоко.

Толпа замерла, исторгнув из себя восторженное: «Ах!»

Но вскоре ей пришлось ахать снова, так как откуда-то из чердачного окна одного из окружающих площадь домов в небо взвился сверкающий золотой змей, на лету подхватил яблоко, сделал круг над притихшей площадью, по спирали спустился вниз и осторожно, с галантностью, достойной лучших кавалеров столицы, бросил яблоко прямо в руки одной из девиц, стоящей в толпе, за пределами королевского загончика. Потом он раскинул крылья, взмыл вверх и исчез в небесной синеве, прежде чем кто-нибудь успел прийти в себя.

Сайнем от досады цокнул языком: он тоже слишком поздно понял, что происходит. А до чего бы здорово сейчас запустить лесным огнем в хвост этой золотой зверюге и посмотреть, что от нее останется! Сайнему уже приходилось иметь дело с золотым змеем – именно такое обличье принимал Верховный Маг, когда наведывался в спальню к его, Сайнема, матери. Тогда их стычка закончилась для Сайнема плачевно. Во второй раз в Пантеоне счет сложился тоже не в его пользу, и Сайнему пришлось с позором бежать. А сейчас у него есть возможность свести счеты, а он ее упустил! Нет, день у волшебника сегодня решительно не задался – права Десси, нечего было вообще выходить из дома.

Между тем на площади все заговорили, заголосили, закричали, толпа бросилась к счастливице, и ей бы, верно, несдобровать, если бы командир королевской стражи не отдал приказа и его бравые ребята не оттеснили бы людей от бедной девушки. Девицу с золотым яблоком повели во дворец, вскоре она, плача от страха и смущения, появилась на балконе рядом с Рагнахаром. Молодой король накинул на плечи своей суженой такой же, как у него, зеленый с синим плащ, и ласково спросил ее имя. Кажется, девица сумела сквозь слезы пролепетать, как ее зовут. Король, взяв ее за руку, увел во дворец, где их ожидал свадебный пирог, начиненный той самой щукой, в которую воплотился дух убитого Стакада. Вкусив этого пирога, королевская чета должна обрести здоровье, долголетие и способность произвести на свет множество здоровых и сильных потомков.

А пока новобрачные делили пирог в присутствии королевских советников из высшей знати, королевские глашатаи громко на всю площадь объявили:

– Славьте, люди, высокородную госпожу Хелейвис ди Эрон и ее почтенных родителей! Слушайте, люди! Отныне ваша королева – высокородная госпожа Хелейвис.

– Мамочки! – простонал совершенно убитый этим известием Сайнем. – Хелли, сестренка, бедная, что они с тобой сделали? Ко всему, я еще, кажется, породнился с Кельдингами…