Бисерным почерком

Почти полночь. Я очень взволнован. Сегодня был большой день: мы проводили аттестацию по итогам Второго семестра. Кроме того, было несколько разговоров, содержание которых я должен записать.

Начну с Большого Совета, в котором по традиции участвуют все девять сотрудников. Собрались мы в половине десятого, после того как уложили детей. Они теперь умеют засыпать сами, Зося и Хаим перестали читать им сказки на ночь.

Я еще раз, уже официально, объявил о распределении обязанностей на Третий семестр и о том, что завтра придут рабочие, которые поставят в аудитории перегородки. Будет четыре отсека, по одному для каждого преподавателя. Середина останется общим пространством.

Мейер будет работать с «головастиками»: Мареком и Диной.

Дора с «сердечниками»: Ривкой, Болеком и Рутой.

Яцек переходит от Доры к Гиршу, поскольку мы пришли к выводу, что он все-таки «Т», а не «С».

Хаим и Гирш поделят Изю, поскольку всё же есть вероятность, что он «К».

С Хасей сложнее всего. Она по-прежнему остается «неопределившейся». С ней работают все, поочередно. Продолжаем разбираться в этом сложном случае.

Проблема в том, что Гольдберг опять получается недозагружен. Кроме «половинки» Изи он ведет художественный кружок, раз в неделю занимаясь с каждым ребенком индивидуально, но этого, конечно, недостаточно. Из-за этого Хаим хандрит и капризничает. Если бы не Дора, с ним было бы совсем трудно.

Ах да, я же не написал про перемену в отношениях внутри коллектива, а эта «передислокация» сказывается на ходе наших консилиумов. Господи, как же они утомительны со своими глупостями! Почему им недостаточно заниматься поиском сокровищ? Разве может быть что-то более захватывающее?

Великую новость я узнал недели три назад, следующим образом. Ко мне в кабинет явился Хаим и закатил скандал. Он откуда-то узнал, что получает жалованье втрое меньше Брикмана.

Я объяснил, что плачу каждому по потребностям. У Хаима они минимальные, только покупать папиросы, да изредка обновлять гардероб, на это вполне достаточно 2000 злотых. Мейер же должен содержать в городе жену, которая привыкла к определенному уровню жизни. Я не стал говорить, что Дора и Гирш получают по пять тысяч, поскольку для них важно хорошо одеваться, а наша актриса еще и не может жить без французской косметики.

И тут Хаим с торжествующим видом говорит: «Теперь мои потребности возрастут. У нас с Дорой любовь. Я хочу дарить ей дорогие подарки!» И я понял, откуда дует ветер и кто наболтал ему про высокое жалованье Мейера.

С тех пор на консилиумах два эти голубка, Хаим с Дорой, обычно выступают единым фронтом, что иногда сильно раздражает.

Возвращаюсь к существенному.

Мы согласовали аттестацию каждого ребенка. Подробности — в кондуите, здесь я запишу лишь самое основное. Кстати говоря, впервые дети фигурируют в кондуите с фамилиями. Это идея Доры: использовать название драгоценных камней. В аллегорическом смысле получится, что мы подвергаем природные самоцветы огранке, дабы они засверкали волшебным блеском. Мейер сказал, что это пошлость, но мне идея понравилась, я поставил ее на голосование, и Брикман остался в одиночестве. Болек Эльсберг, раз уж он помнит свою настоящую фамилию, ее сохранил и закатил по этому поводу жуткий рев. Тоже хочет быть драгоценным камнем. Проблема в том, что таковых уже не осталось, все распределены. Может быть, сделать его «Злотым»? Нет, это денежная единица. Ладно, что-нибудь придумаем.

Итак, коротко.

Болек Эльсберг: «С» (все-таки не «Г»). С явной предрасположенностью к С-I («позитив») и почти наверняка к С-IА («генератор»), хотя посмотрим. Добрый, отзывчивый, несколько занудный в своей тяге учить других уму-разуму.

Ривка Диамант: тоже «С» и несомненно «позитив». Но безо всяких лидерских признаков. Не ведущая, а ведомая. Послушная девочка, все делает по правилам. С ней легко.

Рута Шмарагд: наша третья «Сердечница», но явно тяготеет к C–II («негатив»). С этой придется повозиться. Рано почувствовала свою силу, заключающуюся во внешней привлекательности, и уже сейчас, на седьмом году жизни, пробует коготки.

Дина Аметист: «Г», без вариантов. Маленькая резонерша и перфекционистка, все пытается рационализировать. Посмотрим, есть ли здесь потенциал изобретательства. Пока непохоже.

Марек Шафир: «Г». Маленький казуист и демагог — хорошие задатки для развития Логоса. Узнав, что он теперь сапфир, прочел остальным детям целую лекцию о том, насколько этот камень ценнее всех прочих. Было много рёва.

Изя Рубин: «Т» (что вероятнее) или «К» (на что надеется Хаим). Любит делать руками что-нибудь с его точки зрения красивое и при этом нефункциональное. Пока стремления создать нечто самобытное не проявляет, но будем наблюдать.

Яцек Топаз: «Т» или «С». Чего в этом мальчике больше — телесной ловкости или азарта непоседливости? Покажет только время. Мнения шацзухеров разделились два против двух. Я от оценки воздержался.

Яцека мы обсуждали довольно долго — вот в какой связи.

Я стал говорить, что этот непростой ребенок выполняет в нашем трезориуме исключительно важную функцию. У нас есть одна серьезная проблема: узость круга людей, с которыми общаются воспитанники. Эта стабильность и предсказуемость прекрасна в пятилетнем возрасте, но в шесть лет маленький человек уже освоился в своем хабитате и готов к испытанию новыми отношениями. А мир трезориума не расширяется, мы превращаемся в семью, и это плохо. Ведь человеку предстоит жить не среди братьев и сестер, но среди чужих, незнакомых, а стало быть непредсказуемых людей.

Здесь Гольдберг прервал меня самым бестактным манером.

— Вы действительно считаете, что им предстоит жить? — спросил он, глядя на меня со странным выражением лица. — Напомню, пан Директор, если вы забыли. Мы находимся в Гетто. Отсюда одна дорога…

Сдерживаясь, я ответил:

— Во-первых, я считаю, что меня не следует сбивать с мысли. Во-вторых, разве не все люди живут на этом свете, как в огромном Гетто, твердо зная, что каждого однажды депортируют на тот свет — одних раньше, других позже? Что же — существовать одним ожиданием неизбежного? Нечего ложиться в гроб раньше смерти.

А потом, к сожалению, все-таки не совладал с собой, сорвался:

— Мы, кажется, раз и навсегда договорились не вести подобных разговоров! Наш закон «Делай что должно, и будь что будет!».

Не мог же я рассказать то, о чем моим сотрудникам пока знать не следует.

Хаим смутился, попросил извинения, и я продолжил:

— Так вот. Яцек исполняет в нашем коллективе роль непредсказуемого фактора. Никогда не знаешь, что́ сорванец выкинет. Он будоражит детей, не дает им впасть в комфортную, блаженную рутину. И в этом качестве он для нас бесценен.

Тут встряла Дора, которая раздражает меня своими женскими играми. Они для нее дороже истины.

— Значит, Хаим прав, когда говорит, что Яцек — «креативник», — объявила она, погладив своего нового избранника по руке.

Немедленно вскинулся прежний любовник Гирш:

— Это никакой не креатив! Яцек — природный предатель, ключ в этом! Ему необходимо поражать окружающих, то есть нарушать, предавать их ожидания.

— Вы так говорите это, будто быть по природе предателем плохо, — укорил его я.

— А разве нет?

— В зависимости от ситуации. Как всё на свете. Например, для шестилетних детей полезно знать, что в мире есть и предательство.

Лейбовский имел в виду недавний эпизод. Яцек подружился с доверчивым Изеком и стал с ним играть в «слепого»: завязал глаза, велел черпать ложкой кашу из тарелки и в результате накормил жирной мухой. Бедного Изю вырвало. Но был и другой случай, когда наш цыганенок проявил себя настоящим героем. Дети гуляли во дворике, и там откуда-то появилась крыса, которая начала метаться между стен. Аниматорша в панике бросила малышей, взбежала на крылечко. Девочки от ужаса завизжали. А Яцек попытался набросить на крысу свою куртку, был укушен, и потом, когда ему делали болезненные уколы, только скалил зубы. Позёр, конечно, но ведь храбрец.

— А по-моему он маленький поганец, Яцек этот, — сказала пани Фира, наша повариха, которая на консилиумах никогда не раскрывает рта.

Причина ее внезапной активности мне понятна. Расставшись с Дорой, Гирш Лейбовский вскоре нашел пристанище в комнате Фиры — и не прогадал. Во всяком случае физиономия у него округлилась и лоснится. Должно быть, возлюбленная кормит его чем-нибудь особенным.

Я плохо понимаю взрослых людей. Вернее, мне бывает трудно уразуметь мотивы их, на мой взгляд, очень странных поступков.

Ладно пани Фира, но Мейер Брикман, человек логики и незаурядного ума. Недавно я принес ему новый месячный пропуск на выход в город, а Брикман отказался. Спасибо, говорит, больше не нужно. А весь год каждый субботний вечер бегал ночевать к жене.

— Что случилось? — поразился я. — Неужели Грета вас бросила?

(Да, знаю, мне иногда отказывает деликатность.)

— Нет, — сухо ответил он. — Но я решил, что хватит отрезать хвост по частям. Ей нужно научиться жить без меня. Мы ведь отсюда никогда не выйдем.

Отвернулся и ушел, прямой, как палка. Мне очень хотелось его окликнуть и сказать, что он ошибается, но, как и сегодня во время разговора с Хаимом, я промолчал.

Отдельно напишу о Хасе Гранат, которую мы обсуждали еще дольше, чем Яцека.

С этой девочкой по-прежнему нет ясности. Она словно проскальзывает через ячейки сети, в которую мы ловим наших воспитанников.

Среди детей она на положении парии. Они с ней не играют и почти не разговаривают, но Хасю, кажется, это нисколько не заботит. Она играет сама с собой в какие-то странные игры: нарезала белых кружочков и раскладывает их по белому же листу бумаги. Спросишь, что это — не отвечает, а только застенчиво улыбается. Светило детской психиатрии профессор Розенблатт, которого привел Гарбер, уверенно сказал, что никаких отклонений у Хаси нет. Все реакции нормальные, а некоторые даже сильно опережают возраст.

Я стал перечитывать Хасин «Дневник наблюдений» (как я уже писал, таковой у нас есть для каждого ребенка). С самого начала, тест за тестом. Их накопились уже сотни.

Первый раз войдя в класс, где она еще никого не знала, Хася сразу направилась в угол и повернулась ко всем спиной. Робости при этом не проявляла.

На тесте, когда ребенка приводят первым, а потом запускают остальных, не обрадовалась, но и не расстроилась. Просто зевнула.

Противоположный тест: ее запустили последней, когда все уже в сборе и чем-то занимаются. Ни к кому не присоединилась, сразу пошла к подоконнику.

И так далее, и так далее, сеанс за сеансом.

Спрос на Хасю был только, когда дети играли в больницу. Она была идеальным пациентом. Никто, кроме нее, не мог так долго без движения лежать на месте.

Сегодня Мейер предположил:

— А что если эта личность настолько ослаблена, что ее почти нет? Это не ребенок, а какая-то вода. Утекает туда, где ниже уровень, и застывает лужицей. Душевная анемия?

— Нет, там что-то есть. Что-то совершенно особенное, — сказал я. — Вы обратили внимание, что ее любимый кактус, который она все время гладит, вырос крупнее остальных? А про таракана помните?

— Какого таракана? — спросила пани Малка, которая не читает кондуит.

— На подоконнике был таракан, и Хася делала над ним какие-то пассы руками. Поведет ладошкой вправо — насекомое движется вправо. Поведет влево — влево.

— Может быть, совпадение?

— Может быть. Но такое ощущение, что она чувствует живые существа каким-то особенным образом. И умеет, как бы выразиться, налаживать с ними контакт.

Должно быть, у меня был сконфуженный вид, когда я это проговорил.

— Да она ваша любимица! — выпалила вдруг смирная Зося. — Меня ругаете, что я неравнодушна к Руте, а сами всё с вашей Хасей носитесь!

Я был возмущен.

— Ничего подобного! Просто так называемые «тусклые дети», свет которых трудно уловим, всегда таят в себе сюрпризы. Чем глубже залегает нефть, тем сильнее ударит фонтан, если до него добуриться. Уверяю вас, я не испытываю к Хасе никаких чувств, кроме профессионального интереса.

— А я пану Директору верю, — присоединилась к бунту пани Марго. Хоть она говорила про меня, но смотрела на других. — Он понятия не имеет, что такое любовь. Да и откуда ему? Жены у него никогда не было, деток тоже.

Я знаю, за что она на меня взъелась. В прошлом месяце попросила отпустить ее в церковь, поставить свечку в двухлетнюю годовщину гибели ее детей (пани Марго христианка), а я отказал. Потому что для этого надо ехать через весь город, и в церкви может произойти инцидент. Женщину с еврейской повязкой и явной семитской внешностью какие-нибудь дегенераты могут сдать в полицию. Евреям запрещено осквернять своим присутствием христианские храмы.

Я жалею пани Марго, поэтому ответил терпеливо:

— Педагогу вредно любить детей. Это мешает, сбивает с прицела. Да, я не испытываю к воспитанникам любви в вашем понимании — когда выделяешь какое-то дорогое существо и оно заслоняет тебе всех остальных. Мне наши дети дороги в равной степени. Я люблю их всех одинаково, а это все равно что никого не любить. И правильно. Шацзухеру необходима холодная ясность ума, неподверженность эмоциям. Любить надо не объект исследования, а дело, которым ты занимаешься и которому посвятил свою жизнь.

И здесь Хаим задал вопрос, в ответ на который мне пришлось произнести целую лекцию, содержание которой я сейчас коротко перескажу, потому что это был экспромт, а тема важная и требующая дальнейшего осмысления.

Он спросил:

— Можно ли воспитать нравственного человека без любви? Разве не любовь — основа морали? Вспомните, что писал Лев Толстой о педагогике: «Главная и единственная забота людей, занятых вопросами образования, прежде всего в том, чтобы выработать соответственное нашему времени нравственное учение, построенное на любви и доброте, и поставить его во главе образования». (Не поручусь за точность приведенной цитаты, но смысл ее таков.)

Глубокое заблуждение, ответил я. Нравственность нельзя преподать. Многие века учителя и священнослужители пытались это делать. Не работает! Нравственности нельзя научить по учебнику, по Библии или по Талмуду. Человек должен прийти к этой сумме убеждений сам, иначе она останется для него абстракцией. Главная задача воспитания заключается совершенно в другом: научить ребенка быть взрослым. Это и есть суть нравственности.

Люди умиляются на детей: какие они трогательные, забавные, неловкие, наивные. Эта снисходительность на подсознательном уровне объясняется очень простой причиной: маленький человек слаб и не представляет опасности. Точно так же все умиляются на пушистого тигренка с его смешными зубками и коготками, но никто не умиляется на тигра. Как только ребенок дорастает до возраста, в котором он может представлять хоть минимальную опасность (например, пульнуть из рогатки), умиляться им сразу перестают. Меня еще на педагогическом факультете учили, что в детском саду к малышу нужно относиться, как к щенку. Он хорошенький, славненький, хочется его гладить и баловать, но делать этого ни в коем случае нельзя — нужно его дрессировать, иначе получишь глупую и кусачую собаку.

Педагог должен относиться к ребенку как к заготовке будущей личности, как к недочеловеку.

Ведь что такое природная нравственность ребенка, с которой он является на свет? Если оценивать ее по нормальным социальным меркам, маленький человечек — настоящий монстр. Он предельно и бесстыдно эгоистичен, глуп, неряшлив, лишен всякой эмпатии и так далее и так далее. Представьте себе на минуту тридцатилетнего или сорокалетнего человека, который из любопытства отрывает крылья у стрекозы, или требует немедленно дать ему всё, что он захочет, или лупит кого-то лопатой в песочнице.

Я полностью разделяю точку зрения, впервые сформулированную еще в античности: Зло — это детскость, а Добро — взрослость. Детскость — это зацикленность только на своих желаниях и потребностях, вечное «дай», полная асоциальность и абсолютная безответственность, то есть точный портрет архетипического злодея. В то же время настоящая взрослость — это добровольное самоограничение и ответственность, жертвенность и альтруизм, терпимость и способность к пониманию, умение прогнозировать последствия своих поступков.

Правильное воспитание — это когда изначальное нравственное чудовище постепенно делается лучше. То есть взрослее.

Человек рождается на свет маленьким чудовищем. Преодоление природной инфантильности — вот задача педагога.

И то же самое, разумеется, относится к человечеству в целом. Сейчас, в двадцатом веке, оно ведет себя как глупый и жестокий ребенок. И пока у общества не появятся мудрые, знающие свое дело воспитатели, наш биологический вид не научится вести себя прилично. Откуда они возьмутся, такие воспитатели? Да из трезориумов, где правильно взращивают маленьких людей. Ведь человек, который нашел свое призвание в жизни, обретает все основные черты нравственности. Он никому не завидует, ему нет нужды покушаться на чужое, он не томится бесцельностью бытия, он знает, что его ценят и уважают, а главное — он занят делом. И государственным управлением тоже будут заниматься те, у кого есть к этому талант, а не всякие горлодеры и проходимцы.

Здесь Мейер спросил меня вот о чем:

— А нет ли опасности, что ребенок, в котором мы так форсированно пестуем его неповторимость, вырастет крайним эгоцентристом, свято верующим в свою исключительность? Не придем ли мы в результате к обществу, состоящему из асоциальных индивидов?

— Нет, — ответил я. — Потому что в социуме, состоящем из исключительных личностей, все нуждаются друг в друге. Там нет никчемных людей, парий. Социальность будущего — это не вожди и масса, не овчарки и овечье стадо, не вампиры и жертвы, а конфедерация граждан. Они не будут равны друг другу по масштабу своей общественной полезности, поскольку дарования бывают разного калибра, но каждый будет занимать свое собственное, а не чужое место. Это как в Швейцарии. Там ведь есть большие кантоны, например, Цюрихский, и есть какой-нибудь Аппенцель, в сто раз меньший. Но права и самобытность у них равные. И если отнять у Швейцарии крошечный Аппенцель, страна обеднеет.

Я не уверен, что говорил про это с достаточной степенью убедительности, а тема важная. Буду искать новые аргументы, поскольку эта дискуссия наверняка продолжится.

чилось вчера вечером. На консилиуме опять обсуждали Хасю Гранат: что ее любимый кактус вдруг покрылся красивыми цветками и как это подействовало на девочку.

Брикман пошел вниз, за кактусом, чтобы мы получше рассмотрели это ботаническое чудо. Увидел, что горшка на подоконнике нет. Подумал, что Хася взяла его с собой в спальню. Поднялся проверить. Увидел, что кроватка пуста. В уборной тоже никого. Встревоженный, вернулся к нам. Мы обошли весь дом сверху донизу.

Посовещавшись, решились на крайнюю меру — разбудили детей. Будто это опять такая ночная игра. (Я описывал тест, когда ребенка будят среди ночи для проверки реакции и поведения в нестандартной ситуации.)

Дина Аметист, единственная, с кем Хася более или менее общается, вспомнила, как та вчера сказала: «Когда Доротка проснется, поведу ее гулять».

Хасиного пальто на вешалке не оказалось.

Мы бросились вниз и обнаружили, что засов двери, которая ведет на улицу, открыт. С тех пор, как Яцек убегал и его потом разыскивали люди Гарбера, мы нарочно сделали засов очень тугим, шестилетнему ребенку не сдвинуть, но на полу лежала кочерга. Должно быть, Хася воспользовалась ею как рычагом. Кто мог ожидать от ребенка такой сообразительности?

Тут все запаниковали. Кто-то выскочил на улицу, принялся истошно кричать «Хася! Хася!». Дети перепугались, заплакали.

Я кинулся в кабинет, звонить Гарберу. Он сказал… Нет, сначала его не было на месте. Сходя с ума от тревоги, я названивал минут сорок, прежде чем он взял трубку. Только что вернулся откуда-то.

— Успокойтесь, — сказал Гарбер. — Сейчас отправлю ребят на поиски. Маленькая девочка с цветущим кактусом в руке? Пара пустяков. Не найдут в темноте — найдут утром. Раз она тепло одета, не замерзнет.

Я немного успокоился, но, конечно, не сомкнул глаз. Никто из взрослых не спал. Пришлось повозиться, чтобы снова уложить взбудораженных детей.

Так. Что было потом?

До утра я ждал у аппарата. Гарбер позвонил в начале десятого. По голосу я сразу понял: не нашли. Стрельнуло в сердце.

— Никто ее не видел? — спросил я.

— Видели. Ночью, около Десятого лаза.

Я переспросил. Он объяснил, что в Гетто есть несколько лазов, через которые переправляют товары и при необходимости людей. Десятый — возле Францисканской улицы, где на одном участке вместо каменной стены железная решетка. Один прут там сдвигается, и может пролезть ребенок. На Гарбера работает целая команда мальчишек, которые по ночам доставляют контрабанду. Один сказал, что ночью видел «малявку с цветочным горшком».

— Непонятно, откуда кроха узнала про лаз. Это секретное место, — сказал Гарбер.

Я объяснил, что Хася особенная, что она видит больше, чем обычные люди.

Он вздохнул.

— В общем, ушла ваша девочка на ту сторону. Там я ее уже не найду. Можно, конечно, потолковать с городской полицией, есть у меня один человечек…

Я разъединился, не дослушав. Если вся надежда только на полицию, у меня имеется рычаг помощнее.

Позвонил доктору. Дома нет, по рабочему номеру тоже. Должно быть, едет на службу. Он поздно ложится и поздно встает. Живет по собственному графику.

Я вдруг сообразил, что по телефону подобных разговоров вести не следует.

И сорвался, поехал.

Сейчас я сижу в приемной, жду доктора. Чтобы не метаться, достал тетрадь и пишу. Про что бы еще написать?

Про дорогу сюда.

Конечно, тяжелое испытание — идти утром по улицам Гетто в холодное время года. Санитарная служба еще не успела убрать всех бездомных, кто замерз насмерть. Ночью было минус два градуса. Одна картина так и стоит перед глазами. Сидящий покойник привалился спиной к стене. Вокруг стайка хохочущих мальчишек. Они пририсовали ему сажей усы и очки. Должно быть, такие же сорванцы работают на Гарбера. Бедные, потерянные сокровища…

Но примечательны не ужасы нашего проклятого города в городе, они-то как раз естественны. Поразительно другое: что люди умудряются обживаться и обустраиваться даже в аду. На стенах афиши, приглашающие на концерты, на поэтические вечера, даже на детский спектакль. Я мимоходом подумал, не позвать ли актеров на гастроль в трезориум. Вряд ли это обойдется дороже 20 долларов.

Гетто разделено надвое Хлодной улицей, которая осталась «арийской». Евреи ходят через нее по специально сооруженному мостику — от одной стены к другой.

Сверху я посмотрел вниз, на обычную городскую улицу. Там машины, трамвай, пешеходы. Кое-кто из них тоже смотрел на нас, подняв головы. Мне вдруг вспомнился питерский зоопарк. Там был точно такой же мостик над вольерой с белыми медведями. Кто тут зрители, а кто звери — мы или поляки?

Все. В маленькой клетке евреи, в клетке побольше — поляки, которых заперли немцы, но и немцы тоже подопытные животные. Кто-то наблюдает за всем нашим матрешечным зверинцем. Бог, инопланетная цивилизация. Кто-то.

Я был готов думать о чем угодно, только бы на время отвлечься от страшных мыслей.

В очереди перед проходной я поймал себя на том, что мне приятно смотреть на грубые рожи полицаев, и не сразу понял почему.

А просто я очень давно не попадал за пределы Гетто и соскучился по нееврейским лицам. Белобрысый литовец, украинец с носом картошкой, свинорылый польский капрал — на этих вообще-то малосимпатичных лицах отдыхал взгляд. Надеюсь, это не проявление антисемитизма.

Про что еще написать?

Ах да. Разговоры в очереди. Как всегда в Гетто приглушенные, вполголоса.

Говорили о том, что немцы идут к Москве, Сталин бежал. Война скоро закончится.

А ведь на русских в Гетто очень надеялись. Когда в августе немецкое продвижение затормозилось, все ужасно воодушевились и сразу полюбили большевиков. Резко упали цены на черном рынке. Но с октября, когда наступление возобновилось, снова поползли вверх. Это ничего. Курс доллара растет еще быстрей, и я становлюсь только богаче.

Господи, где же он? Половина первого!

Напишу про доктора. Он и так занимает много места в моих записках, но вот о чем я еще не писал.

Почему трезориуму покровительствует бандит Гарбер, мне ясно. Однако Телеки — человек совсем, совсем иного сорта. Помню, в какой ужас он меня вогнал весной, когда пришел на нас посмотреть. Странная заботливость этого гестаповского начальника долго казалась мне каким-то изощренным коварством, которое очень плохо для нас кончится. Потом я стал считать это причудой человека, упивающегося возможностью кого-то карать, а кого-то благодетельствовать.

Но всё оказалось много интересней и сложней.

Вероятно, доктор — самый умный из известных мне людей. Его интеллект свободен от каких-либо конвенций, а горизонт аналитического обзора поражает масштабностью.

У него есть собственная теория человечества, которую он мне изложил, когда мы познакомились ближе.

Когда же это было?

А, в конце сентября, когда я последний раз выходил в город. Доктор изредка приглашает меня встретиться в кафе. С интересом выспрашивает о делах трезориума и много говорит сам. Ему, конечно, очень одиноко в окружении «коричневых тираннозавров и грызунов» — так он характеризует своих геноссен. Телеки родом из Вены, по образованию антрополог, в национал-социализм пришел, следуя своим убеждениям. Правда, назвать их ортодоксально фашистскими трудно.

Во время той нашей беседы он наконец разоткровенничался. Попробую пересказать суть.

По мнению Телеки, все беды происходят оттого, что людей на Земле слишком много. Перепроизводство человеческого материала приводит к демпингу. Невозможно ценить каждую личность, если их на планете два с лишним миллиарда. Да, всякий человек нуждается в уважении и внимании, но чтобы это стало возможным, население земного шара должно многократно сократиться. И раз уж это необходимо, будет логичным произвести селекцию лучших. Доктор считает «арийскую теорию» чушью. В частности, он очень высокого мнения о евреях. Но говорит, что, в сущности, даже не так важно, кто именно останется. Важно, чтобы людей стало минимум в сто раз меньше. Представьте себе хоть этот вот город, занимающий точно такую же территорию, но живет здесь не миллион, а десять тысяч, говорил он. Никакой скученности, давки, антисанитарии. Всюду зелень, газоны. Каждый дом окружен садом.

Массовые убийства, кровь, страдания — это родовые муки нового человечества. Забудьте о прежней морали и гуманизме. Это сладкие сказочки, под прикрытием которых девяносто процентов людей живут и умирают в скотстве.

И мы находимся только в начале этого сурового пути. Пока погибли всего лишь миллионы, а нужно избавиться от сотен миллионов и даже от миллиардов. Помните, у Достоевского в «Преступлении и наказании»? «Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю».

В этом и состоит жестокая, но необходимая миссия фашистского движения. Мы проредим чащу, чтобы оставшимся стало привольно дышать. Германия сделает это на западе, Япония — в Китае и Азии. Мы — как Великая Чума, опустошившая мир в четырнадцатом столетии, но зато расчистившая дорогу Возрождению.

«Я знаю, что мыши, разнесшие по свету эту заразу, тоже погибли, — говорил доктор тихим голосом, с горящими глазами. — И внутренне я готов к тому, чтобы стать всего лишь перегноем для будущих счастливых поколений. Но ваш эксперимент вселяет в меня надежду. Я думал, Землю ждут темные века, очередной тысячелетний провал, как после падения Рима, однако оказывается, что в наши страшные времена можно не только мечтать, но и приступить к созданию нового человечества. Вы великий человек, герр Данцигер (он не знает моего настоящего имени). У вас есть готовое решение и даже аптекарски выверенный рецепт. Вы и ваш трезориум — самое важное, что сейчас происходит на Земле. Росток нового человечества и нового общества — вот что такое ваш трезориум. Да, да, тысячу раз да! Каждый ребенок, к которому так относятся и которого так воспитывают, — великая драгоценность! Мы будем вас оберегать. Гарбер внутри Гетто, я снаружи. Вы — пророк новейшего завета, а я буду вашим ангелом-хранителем. Или дьяволом-хранителем, если угодно».

Подавленный его страстью, обескураженный, я попробовал снизить пафос. Я сказал: «Раз у нас остров сокровищ, дорогой герр Телеки, давайте я лучше буду считать вас сквайром Трелони, попечителем экспедиции». Он засмеялся: «Хорошо. А вы будете доктор Ливси».

Он отвел меня к себе в кабинет и оформил секретным агентом Гестапо по кличке «Ливси». Теперь у меня есть универсальный пропуск и жетон с номером, при виде которого всякий полицейский должен брать под козырек и оказывать мне содействие.

Сейчас внизу, на проходной, я воспользовался этим «сезамом» и вот сижу в приемной, дожида…

Пишу уже в трезориуме. Доктор появился без пяти два. Внимательно меня выслушал, обещал сделать всё возможное.

Я жду известий у телефона. О плохом стараюсь не думать.

Только бы ее нашли. Только бы с ней было все в порядке. Никогда ни о чем так не просил — не знаю кого, Бога или судьбу.

Не могу писать. Трясутся руки. Но нужно. Иначе закричу или стану биться головой. Все сбегутся, дети испугаются.

Лучше выплеснуть на бумагу.

Телеки позвонил только что. Маленькую девочку с кактусом в руках рано утром задержал патруль близ вокзала. Комендантский час еще не закончился. Спросили, кто она и откуда. Девочка сказала: «Я Хася, а это Доротка». Имя еврейское, внешность тоже. Если бы это произошло около Гетто, отвели бы туда. Но ближе был вокзал. А там стоял спецсостав, отправлявшийся в лагерь, и девочку поместили в вагон.

Я спросил, что такое «спецсостав» и как Хасю оттуда вернуть.

Про спецсостав он не объяснил и сказал, что поезд уже отбыл. Теперь Хасю не вернешь.

Я закричал, что сам поеду в лагерь, пусть только скажет, где это.

Телеки сказал, что это совершенно невозможно и что он ничего не может сделать — не его юрисдикция. Из лагеря не возвращаются.

«В каком смысле?» — воскликнул я.

Не возвращаются и всё, ответил он с тяжелым вздохом.

«Мне очень жаль, дружище. Я скорблю вместе с вами, — сказал еще доктор. — Но теперь сделать уже ничего нельзя, поверьте. У вас остается еще семь сокровищ, работайте с ними».

И повесил трубку.

Я пытаюсь себе представить, что больше никогда не увижу Хасю. Что я, что мы, что человечество так и не разгадает загадку этой девочки, и у меня

Я еще не встаю, но, кажется, могу писать. У меня был инфаркт, и если я не умер, то лишь потому, что не могу бросить начатое дело. Телеки прав. У меня еще семь сокровищ. Надо двигаться дальше. Коллеги начали семестр без меня. Врач говорит, что через два дня я смогу сидеть, а значит работать. И первое, что я должен сделать…