Зам по строевой
— Товарищи офицеры, как вы знаете, ночью будет передислокация. Прошу слушать очень внимательно, особенно новеньким, которые из пополнения. Смотрим сюда, товарищи.
Комбат Репин взял сухую ветку, исполнявшую роль указки, повернулся к карте. В комнате, где Рэм получил от усатого адъютанта и невидимого Вали назначение в третью роту, собрались все офицеры батальона. Кто-то сидел на подоконнике, кто-то на полу, привалившись спиной к стене.
Время от времени по впалым щекам стоявшего перед картой капитана пробегала судорога, и тогда он на секунду-другую прерывался. Можно было бы подумать, что командир еле сдерживает раздражение, но Рэм, докторский сын, сразу определил по желтому цвету лица, что у комбата язва и сейчас, наверное, как раз приступ. Удивительно, сколько на передовой нездоровых людей, гораздо больше, чем в глубоком тылу, в том же Оппельне, подумал Рэм. У комроты Лысакова вон жесточайшая ангина, еле сипит. И во взводе чуть не половина простуженных. Но это всё вроде как не считается.
За столом сидело остальное батальонное начальство: замполит Левонтьев, адъютант со своими гусарскими усишками и какой-то старлей, откинувшийся на спинку стула и спустивший ушанку на самый нос. Было видно только нижнюю часть лица невероятной для фронтовых условий, прямо-таки глянцевой выбритости.
— Общая обстановка на нашем участке, стало быть, такая, — водил веткой по схеме Репин. — Город-крепость Бреслау полностью окружен нашей Шестой армией в середине прошлого месяца. Внутри, в кольце, предположительно до миллиона немцев, местных жителей и беженцев. Из них, по нашим разведданным, под ружье поставлено около 130 тысяч человек. Это вместе с фольксштурмом — выражаясь по-нашему, с ополчением. В городе огромные запасы продовольствия и боеприпасов, потому что здесь были сосредоточены военные склады. Кроме того, каждую ночь работает «воздушный мост». Десятки самолетов доставляют необходимое и увозят раненых. Одним словом, крепкий орех. Зубы обломаешь…
Капитан поморщился — словно у него в самом деле сломался зуб. Справился с приступом боли, продолжил:
— Мы и обломали, когда попробовали взять Бреслау с хода. Которые из вас были — помнят.
— Хрен забудешь, — откликнулся комроты-два, начальник Петьки Есауленко. — У меня четверть людей осталась.
— Потому что поперли напролом, ура-ура, да на заминированные мосты, да на дзоты вдоль железнодорожной дамбы, — сказал замполит. — Мы чего не учли, товарищи? Что у многих фрицев тут дом. Семьи. Что отступать им некуда. Когда крысу загоняешь в угол, она дерется насмерть.
— А нечего было лезть, — раздался голос из угла. Рэму было не видно чей. — В узкие улицы, где всюду каменные коробки. Сколько народу положили. Расхерачить с воздуха подчистую, и баста. Не было бы никакого Бреслау. И мы б тут не увязли, а пошли бы на Берлин.
— Товарищи, товарищи! — Командир постучал веткой по стене. — Тихо! Приказов верховного командования мы обсуждать не будем. Так, лейтенант Зотов? Ну то-то. А выводы какие надо сделаны. Вот отсюда, с юга, с линии Опицштрассе — Лотарингерштрассе, сильно укрепленной противником, дивизию перемещают на западный участок, в район Оппенау. Вот сюда. Сдаем занимаемые позиции 181-й и 309-й, которые подкреплений не получили, и располагаемся между Шмидефельдом и Нойкирхом. Наш полк конкретно вот здесь. — Ветка-указка ткнулась в бумагу. — Бросок будет произведен в темное время суток. Батальон пока ставят во вторую линию. Будем готовиться к новому штурму.
Тут адъютант (его фамилия была Секацкий) подмигнул, по комнате прокатился смешок — Рэм не понял, почему.
Репин обернулся.
— Зря обрадовались. Готовиться будем всерьез. Теперь у нас почти штат. Отпуск закончился. Из состава батальона выделяется сборная учебная рота. В нее включены взводы, где больше половины новобранцев. Будут учиться воевать в условиях уличных боев. По всей науке. Ответственный — зам по строевой части старший лейтенант Птушко. Эй, Валь! Спишь что ль? — обратился он к дремлющему старлею.
— За…закемарила малость, — ответил зам по строевой, сдвинул шапку на затылок и оказался молодой круглолицей женщиной.
Комбат гордо кивнул на нее:
— Знакомьтесь, кто еще не видал. Наша знаменитость. Валентина. Одна такая на всю армию: женщина — боевой офицер фронтовой пехоты. С сорок первого года воюет. Про нее сколько раз в газетах писали. Всё знает-умеет лучше любого мужика. И вас научит. Давай, Валя, тебе слово.
Репин прижал рукой верх живота, ссутулился, сел.
Женщина встала, сняла ушанку. Волосы оказались стриженными по-мужски, под полубокс. Подавила зевок, потерла глаза.
— Извиняюсь, товарищи. Ночью ездила с квартирьерами, смотрела новые позиции… Коль, — обернулась она к комбату. — Давай отпустим «старичков». Зачем им зря время терять?
Капитан кивнул. Глаза у него были страдальчески зажмурены.
— Ага. Тогда так. — Она достала листок. — У меня тут записаны взводы, поступающие в мое распоряжение. — Прочла пять фамилий, в том числе Рэма, причем фамилию повторила: — …Есауленко, Клобуков… Клобуков… — И еще раз, будто пытаясь что-то вспомнить: — Клобуков… Остальные свободны. Чего ученых учить? А кто со мной — пойдем на улицу. Там весна, солнышко.
Рэм и еще четверо вышли за удивительным замком-бата во двор. Сели на бревна. Валентина Птушко встала перед ними. Теперь — вблизи, при ярком свете — Рэм разглядел ее получше.
Наградные колодки в два ряда, четыре нашивки за ранения. Ого! Широкий обветренный лоб, небыстрый взгляд, плотный подбородок. Не мужчина, но и не женщина. Наверно, такой была Василиса Кожина, партизанская командирша, командовавшая мужиками в ту первую Отечественную.
Остальные взводные, такие же младшие лейтенанты, как Рэм, тоже смотрели на диковинного начальника, верней начальницу, и, похоже, ничего хорошего не ждали.
Старший лейтенант улыбнулась, и сразу стала похожа — нет, не на женщину, а скорее на простого, приветливого парня.
— Обычно на фронте офицерам, только что прибывшим из училища, говорят: «Всё, чему вас там учили, забудьте, на фронте это не пригодится». Я вам такого говорить не буду. На фронте вам всё пригодится: и тактика, и знание уставов, и строевая. Но потом, не в Бреслау. Вот я, как вы слышали, с сорок первого года воюю, а тут пришлось всему учиться практически с нуля. Курс наук у нас будет специфический. Только два предмета. Первый: как брать с боем городские постройки. И второй: как это делать с наименьшими потерями. Именно в такой последовательности, к сожалению.
Что было удивительно, говорила она, не пытаясь изображать мужчину, а совершенно по-женски. И речь была правильная, как у преподавателя.
Не Василиса Кожина, а скорее Комиссар из «Оптимистической трагедии», скорректировал первое впечатление Рэм. Но Птушко опять улыбнулась, как-то совсем не по-командирски, и он опять мысленно поправился. Комиссарша была жесткая, потому что хотела что-то доказать революционным матросам, а эта уже давно всем всё доказала, поэтому ничего из себя не изображает.
— Когда я под Москвой попала в ополчение, санитаркой, нас ничему не учили, времени не было, — продолжила инструкторша. — Только винтовку заряжать да на спуск жать. И сразу кинули на фронт, затыкать дыру. Там, в дыре, весь наш батальон и лег. Почти что без толку. Фрица мы задержали максимум на полчаса. А тут у нас будет по-другому. Я нашла отличное поле для учебного полигона. Боеприпасов для стрельб навалом. Погода тоже неплохая. Единственно — неизвестно, сколько времени до штурма. Поэтому наша с вами задача успеть как можно больше. Учиться будем все время. Бойцам — шесть часов на сон, и в течение дня три часовых перерыва. У вас, командиров, и того не будет. Нужно твердо понять одно: чем больше успеем, тем лучше будем воевать, а значит, быстрее закончим и меньше народу похороним. Напоминайте об этом вашим бойцам сто раз в день. На лишнее ни минуты тратить не будем. Окапываться, строем ходить, песни орать — это всё не для нас.
Слушали ее очень внимательно, еще лучше, чем комбата. А Рэм поймал себя на том, что чувствует себя будто в школе, на уроке, причем не на какой-нибудь тоскливой биологии, а на физике, которую так потрясающе вел Лев Львович, их классный.
— Учеба будет разбита на три этапа. Это как школа трех ступеней. Начальная — четыре дня. Занятия будут вестись поотделенно: как правильно ползать, перебегать, быстро заменить-зарядить диск, исправить заклин, перебежать-укрыться. И, конечно, первая медпомощь при ранении: товарищу и себе. Научим бойцов накладывать жгут, делать из подручного материала шину, а еще со склада прислали американские шприцы с противостолбнячной сывороткой. Это очень здорово, много жизней спасет.
Рэм поднял руку, но Птушко угадала вопрос.
— Как будут организованы поотделенные занятия? Очень просто. В каждом взводе есть ветераны. Они всё это умеют, покажут. Я тоже буду приглядывать. За день обойду всех, и не один раз. А через четыре дня устрою экзамен. Лично проверю готовность и каждого отделения, и каждого бойца. С этим ясно?
— Более-менее, — солидно сказал Петька.
— Хорошо. Потом будет школа второй ступени. Считайте — семилетка, потому что рассчитана она на семь дней. Действие взводом в условиях уличного боя. Действие в составе штурмовой группы, в танковом десанте и прочее. Будем штурмовать развалины и уцелевшие дома в освобожденной части города. Ну а если у нас после этого еще останется время — поучимся в старших классах. Тут пойдут всякие специальные хитрости и тонкости — наука, которую мы постигли в Бреслау и за которую дорого заплатили. Вот так. Вопросы есть?
Рыжий парень, кажется, из второй роты, игриво поинтересовался:
— Товарищ старший лейтенант, а про институт вы нам расскажете?
— Мы сейчас не в строю, а просто разговариваем, — ответила она, дружелюбно на него поглядев. — Поэтому зови меня «Валя» и на «ты». На институт у нас времени точно не будет. Десятилетку бы пройти — уже много.
— Ну а если было бы время? — не унимался рыжий.
— Тогда поучились бы «смежке». Научили бы каждого бойца быть и пулеметчиком, и минометчиком, и связистом, и даже наводчиком «сорокапятки». Тогда были бы наши солдаты не хуже фрицев.
— А так — хуже? — обиделся Петька.
— Конечно, хуже, — спокойно сказала Валя. — Немцы своих новобранцев знаешь как натаскивают? Минимум три месяца боевой подготовки. Потому и потери у них меньше, чем у нас.
— Зато в рукопашной наш всегда фрица порвет, — буркнул Есауленко.
— Ой, забыла! — Валя хлопнула себя по лбу. — Молодец, что напомнил. К восемнадцати ноль-ноль от каждого взвода пришлите по три человека. На инструктаж по рукопашке. В городе она все время нужна. Покажу несколько приемов, чтоб научили остальных. Присылайте не бугаев, а шустрых. Сила тут особенная не требуется, только сообразительность и реакция. Еще вопросы?
Вопросов не было.
— Тогда пять минут покурите, перемойте мне косточки — и по взводам, — засмеялась она. Взглянула на часы, слишком большие для тонкого запястья. — В одиннадцать приступайте к занятиям. Поотделенно. Перерыв на обед в четырнадцать. Ночью передислокация, поэтому завтра дадим личному составу поспать до девяти. В дальнейшем занятия начинать с восьми утра. Пока. Увидимся.
— Валь, а с нами покурить? — сказал рыжий, но уже не так бойко, как раньше. Известие о том, что старший лейтенант Птушко еще и инструктор по рукопашному бою, на всех произвело впечатление.
— Я медичка. Не курю. Для легких вредно.
— А воевать не вредно? — подал голос до сих пор молчавший взводный из первой роты. Он все время смотрел на Валентину исподлобья, ни разу не улыбнулся.
— Если на фронте убьют или покалечат — тут ничего не попишешь. А за просто так свое здоровье губить?
И пошла.
— Бой-баба, — шепнул Есауленко.
Мрачный сплюнул табачную крошку:
— Вообще не баба.
А Рэм курить и трепаться не стал. Отправился к взводу.
Все-таки очень ему повезло с помощником. Санин еще вчера, будто заранее знал про учебу, предложил раскидать людей так, чтобы в каждом отделении были фронтовики и «несломанные». В отделенные предложил Хамидулина, Носова и Ходжаева, дагестанца, все трое из «стариков». Рэм обратил внимание, что бывший майор ведет себя с ними по-разному. С рассудительным Хамидулиным он был разговорчив, со звероватым сибиряком Носовым немногословен, к дерганому, будто искрящемуся злостью Ходжаеву обращался исключительно по уставу. При этом не отдавал приказы, а будто советовался. Когда Рэм спросил — почему, Санин ответил, что каждый из отделенных чем-то хорош, а чем-то плох. Как вообще все люди. Главная задача командира — пустить бойца по течению, а не против.
— А я думал, после той истории «старики» будут вас ненавидеть, — признался Рэм.
— Они меня и ненавидят. — Ефрейтор спокойно пожал плечами. — Но опасаться надо только Хамидулина. Если после первого боя меня найдут с дыркой в спине — знайте, что это дело рук тихого Мухамета Насрулловича. Поэтому я буду глядеть не только на фрицев, но и на него.
Да, вот это настоящий офицер, с восхищением подумал Рэм. Ему бы полком командовать, а не взводом.
И сейчас, послушав про «начальную школу», Санин тоже нашел самое простое решение.
— Соберите «стариков», поставьте задачу. Пусть потолкуют между собой. Мы с вами даже слушать не станем.
Так Рэм и поступил. Вызвал к себе в стойло всех шестерых. Объяснил ситуацию, а в заключение сказал:
— Чему и как учить бойцов, вы лучше меня знаете. Я сам у вас учиться буду.
Отошел, чтоб не мешать. И потом они с Саниным тоже не вмешивались, только наблюдали.
Отделения занимались по-разному. Хамидулинские всё больше ползали, ходжаевские перебегали и падали, носовские возились с автоматами. Санин сказал: пускай, не вмешиваемся.
А к 18.00 Рэм прибыл к батальонному КП с двумя бойцами, отобранными в инструкторы рукопашного боя. Один был из «стариков», разговорчивый заика Сейранян. Второй из пленных, бывший цирковой акробат Возняк.
— Любопытно будет посмотреть, как баба меня драться поучит, — сказал по дороге Возняк. — Вот просто любопытно.
У него было странно неподвижное лицо. Когда говорил, губы почти не двигались. Санин рассказал, что Возняк пробовал бежать из плена, был пойман, избит прикладами и что-то нарушилось с лицевым нервом.
— Сам ты б-баба! — забрызгал слюной Сейранян. — Валька один раз вот такого ф-фрица, семь на восемь, одна п-пригнала. Не п-пикнул! Двоих на месте п-положила, а т-третьего п-пригнала! Не веришь? К-корреспондент потом приезжал, в г-газете напечатали!
Немного опоздали. Прибывшие из взводов стояли в кружок. Посередине — старший лейтенант Птушко.
— Сам пришел? — удивилась она Рэму. — А кто проводит занятия?
— Отделенные. Я им не нужен. А вот рукопашному поучусь. Во-первых, я боксер. А во-вторых, интересно.
— Ну, если все в сборе, начинаем. — Птушко вынула из висевшего на поясе чехла саперную лопатку. — Когда начались уличные бои, большинство сняли вот эти лопатки как лишний груз, потому что в городе окапываться не приходится. И совершили большую ошибку. Эта штука, если уметь с ней обращаться, сильно лучше ножа и тем более приклада. Физическая сила практически не требуется. Только быстрота и точность. Самый короткий, простой удар — вот так, по предплечью или по кисти. — Лопатка сверкнула в воздухе и вернулась в прежнюю позицию. — И всё, рука обездвижена. Хочешь — добивай, хочешь — в плен бери. Хороший удар вот такой, скользящий, по лбу или переносице, чтобы ослепить. Опять-таки, никакой силы. Рраз — и всё. Рраз. Рраз. Если противник бьет прикладом в голову — быстро присел, и сбоку по коленному суставу. Вот так.
Двигалась она легко, удары наносила безо всякого усилия, будто помахивая.
Распрямилась, с улыбкой посмотрела на Возняка.
— Вижу на лице бойца презрение и скепсис.
— Это у меня лицо такое, — ответил тот. И фыркнул на чуднóе слово: — «Скепсис». Товарищ старший лейтенант, давайте я вас прикладом, а вы защищайтесь лопаткой.
— Давай. Я вот даже ее в чехол спрячу. Бей без скидки. Как в бою.
— Голову же проломлю.
— Ну и хорошо. В госпитале отдохну. Бей.
Возняк подбросил автомат, ловко перехватил за дуло, полусогнул колени, подобрался. Быстро, без предупреждения ткнул прикладом прямо Валентине в лицо, но она качнулась в сторону, выхватила лопатку и рубанула сбоку. Штык замер в сантиметре от возняковской шеи.
— В рукопашной схватке лопатка всегда выигрывает. Потому что она легче винтовки или автомата, а радиус больше, чем у ножа, — объяснила Птушко. — Кто хочет с ножом попробовать? Вот ты, с финкой на ремне, выходи.
И так же быстро, в один прием, чуть не отсекла чубатому, блатноватому ефрейтору вытянутую руку.
— Чего война, сука, с бабами делает, а? — тихо сказал кто-то за спиной у Рэма. — Посмотреть бы, какая она раньше была.
— Какой была, больше не будет, — ответил другой.
— С лопаткой потом поработаем, — сказала Валентина. — А сейчас предположим, ты не успел ее достать. Или ее вышибли. Голые руки — тоже оружие. Тем более ноги. Они длиннее и сильнее. Давай, боксер. — Она поманила Рэма. — Покажи, что ты умеешь.
Он вышел, принял стойку. Прикинул: противник маневренный, двигается быстро. Значит, надо не атаковать, а держать оборону. Бить на отходе. И не забывать про ноги.
Подождав нападения и не дождавшись, Валентина пошла на Рэма мелкими, эластичными шажками. Он слегка попятился, но не назад, а забирая в сторону, как бы по дуге. Смотрел ей прямо в глаза, как учил тренер: движение противника угадывается за долю секунды. Прыжок и удар сапогом сбоку Рэма врасплох не застал. Он увернулся, да еще успел проводить ногу толчком, так что Валентина не удержалась, покатилась по земле. Сразу же вскочила, развернулась. Стряхнула со лба челку, засмеялась.
— Если лопатки нет, а в противники достался такой вот боксер, есть другой прием. Безотказный…
Бойцы внимательно слушали, и Рэм напряженнее всех.
— …Поворачивайся и уматывай, пока цел.
Когда все оторжались, Валентина сказала:
— Ладно. Теперь разбираем лопатки. Приступаем к отработке приемов.
После часовой тренировки, намахавшись осточертевшим саперным инструментом, Рэм сидел на бревнах, утирал вспотевший лоб. Рядом опустилась Птушко.
— Клобуков… Редкая фамилия. У нас преподаватель такой был в институте, вел анестезиологию. Правда, с четвертого курса, я не дошла.
— Это же мой отец! — вскинулся Рэм.
Оказалось, она тоже москвичка, из Подсосенского переулка, где-то за Покровкой. Рэм того района совсем не знал.
— Кончится война — вернусь в мед, — говорила Валя. — Но не на лечебный, как раньше, а на хирургию. Поступала — дурочка была, крови боялась. А теперь из меня хороший хирург должен получиться. Я один раз прямо в окопе ампутацию делала, представляешь? Ножом. Иначе человек в пять минут умер бы. — Вздохнула. — Он, правда, все равно умер…
— У меня мать была хирургом.
Поговорили про Москву. Рэм думал: вон как на войне помогает родная столица, уже который раз. С Уткиным, правда, хреново закончилось… Но Валя еще и отца знает. Хотя бы по имени.
Вдруг возникло чувство, впервые за эти дни, что, может быть, как-нибудь всё образуется. И, может быть, даже хорошо закончится.
Валентина поднялась.
— Кончай перекур! Бери палки-копалки. Работаем!
В последующие дни он видел ее много раз. Появлялась Валя всегда неожиданно. Бывало, что ее не сразу и замечали. Но прерывать занятия было не велено. Без необходимости старший лейтенант не вмешивалась, только если надо что-то поправить или показать. Никого не ругала, голоса не повышала. Но даже когда она просто смотрела, люди подтягивались, а отделенные переставали материться.
За глаза ее называли «мамкой», хоть большинство солдат были старше, а некоторым она годилась в дочки.
И, конечно, много про нее разговаривали. «Старики» сказали, что две недели назад, когда батальон еще был на передовой, Валентина одна по канализационной трубе пробралась в подвал дома, где засели фрицы, и вышибла их оттуда гранатами. Спорили, что ей за это дадут — как минимум «Знамя».
Но поболтать с Валей о Москве больше не получилось. Инструктаж по рукопашке состоял всего из двух уроков. Десять простых приемов, которые действительно мог освоить любой солдат, даже физически хилый. Валентина повторяла, что главное — добиться автоматизма. Чтобы даже в помутнении рассудка, когда от страха ничего не соображаешь и не видишь, руки-ноги сами делали, что от них требуется. Теперь Рэм занимался с отделениями сам. Только лопатки пока не велел затачивать, а то порубятся.
Несколько раз, когда Валентина приходила посмотреть на учения, он ловил на себе ее взгляд и тогда казалось, что она смотрит не так, как на других. Пару раз он даже повернулся. Но Валя просто кивнула и подмигнула, по-товарищески.
Ничего тут нет и не может быть, одергивал себя Рэм. Во-первых, я для нее щенок. Во-вторых, вокруг столько орлов. А в-третьих, она вообще не по этой части.
Когда «старики» рассказывали про легендарную командиршу, конечно, обсуждали и ее женскую жизнь. Но никто, даже Хамидулин, который в полку с сорок третьего года, ни про какие Валины романы ничего не слышал. Все сходились на том, что если в ней чего женское и было, то давно высохло.
И все же что-то между нею и Рэмом пробегало. Или мерещилось? Вечно я что-нибудь выдумаю, ругал себя он.
Загадка разъяснилась на второй неделе учений, когда взвод уже добрался до середины «семилетки».
Отрабатывали действия в составе штурмовой группы. Это три пушки ОБ-25, одно саперное отделение, одно пулеметное и пехота, штурмующие отдельно стоящее здание. Артиллерия подавляет огневые точки, саперы под прикрытием пулеметно-автоматного огня разминируют подходы, потом в окна летят гранаты и бутылки с зажигательной смесью и лишь после этого пехота атакует. При слаженной работе потери личного состава минимальные.
В тот день отрабатывали гранатометание. Сначала болванками, потом боевыми Ф-1. К концу дня у всех стало получаться неплохо — кроме Павлюченка.
Вестовой у Рэма, с одной стороны, был образцовый. Ходил по пятам, как собачонка. Котелок с кухни приносил, бережно завернутый в ушанку, чтобы каша не остыла. В стойле поддерживал идеальный порядок, сапоги у Рэма всегда сверкали, на кителе каждый день свежий воротничок — немыслимое для фронта щегольство. С парнишкой Рэм обращался терпеливо, даже ласково. Думал не без удовлетворения: на свете есть люди, которым хочется слабых давить, и есть люди, кому хочется их защищать, — так я из вторых.
Но солдат из Павлюченка был никакой. На стрельбах он палил, не открывая глаз, и, кажется, боялся собственного автомата. Отправлять вестового с поручениями к отделенным было бесполезно. Всё перепутает, а станешь ругать — слезы в глазах.
Рэм это терпел, пока чертов недоделок не осрамил его перед Валентиной. Пришла она вечером проверять, как бойцы из позиции лежа бросают учебную гранату в окно дома. Павлюченок свою даже до другой стороны переулка не докинул. Валя отвела Рэма в сторону, и тихо, с укоризной: я, мол, твой взвод другим в пример ставлю, а у тебя сегодня хуже всех. В бою настоящей гранатой этот твой орел своих угробит.
Ну Рэм и сорвался. Наорал на Павлюченка:
— Мне не денщик нужен! Сапоги я сам чистить умею! Мне нужен боевой товарищ, который в случае чего меня со спины прикроет, а ты нас обоих подорвешь к чертовой бабушке!
Потащил трясущегося парнишку за локоть, вывел на пустырь. Поставил сумку с боевыми гранатами. Разжал усики на одной, сунул в руку.
— Кидай насколько можешь. Паршиво бросишь — нам обоим кирдык.
Павлюченок с ужасом посмотрел на лимонку, взмахнул, как курица лапой, и отшвырнул метров на пять. Рэм еле успел схватить придурка за ворот и вместе с ним нырнуть в кювет. Иначе было бы два трупа.
Встал — руки дрожат, зуб на зуб не попадает. Злоба осталась только на себя.
Пробурчал, не глядя на Павлюченка:
— Эх ты, вояка… Иди, сдай гранаты отделенному.
Тот:
— Разрешите, я еще спробую.
И слезы в глазах.
— Спробовал уже. Сказано: отнеси сумку ефрейтору.
Рэм ушел, не оборачиваясь. Клял себя: нашел метод обучения, педагог хренов!
Через четверть часа, когда учились на ходу спрыгивать с танка, где-то недалеко жахнул взрыв. Рэм не придал значения — учения шли по всему кварталу. А потом прибежали, говорят: «Товарищ командир, Павлюченок подорвался. Выдернул чеку, а гранату, идиот, себе под ноги уронил».
Решил, значит, все-таки «еще спробовать»…
Отправился Рэм докладывать о ЧП. Шел, яростно шмыгал носом, люто себя ненавидел. Еще воевать не начал, а уже три жизни на совести. Немецкая девчонка, бесшабашный разведчик и затюканный мальчишка.
Что-то примерно такое он Валентине, запинаясь, и проговорил. Совсем, в общем, лицо потерял.
Она расстроилась, но не так чтобы ужасно. Говорит:
— Шестой случай за неделю в полку. Да, жалко мальчишку. Всех жалко, но больше всего таких…
Рэм ждал, она скажет «молоденьких», но она сказала «кто зазря гибнет, ни за что».
Отвела на КП, дала бланк похоронки.
— Заполни. Комбат потом подпишет, печать поставит. А еще письмо напиши. Посмотри по документам, кто там у него есть. Само собой, без подробностей. «Смертью храбрых в боях за Родину», и всё…
Потом вдруг говорит:
— Вон оно что! Я к тебе приглядываюсь, приглядываюсь, кого-то ты мне напоминаешь… А сейчас, когда ты такой кислый, сообразила. Ты на моего Леньку похож. Лицом — нет, поэтому я никак и не могла понять. Но опустил голову, вздохнул — вылитый. Один в один… Ну и вообще, ты какой-то… — Она не сразу подобрала слова. — …Какой-то из той жизни.
— Кто это Ленька?
— Парень мой. Довоенный. Ну как — парень? — Валя грустно усмехнулась. — Целовались только. Нам сколько лет-то было… Погиб он под Москвой.
Так загадка ее странных взглядов и разъяснилась.
— Поэтому ты все эти годы ни с кем… — он тоже запнулся.
— Не крутила любовь? Нет, это не из-за Леньки. Я его, честно говоря, давно уже не вспоминала. Ведь столько всего было. А Ленька… Будто не про меня это, про какую-то другую Валю Птушко. Я и ее-то плохо помню. — Она снова усмехнулась, но теперь безо всякой печали. — Я больше не девушка. Я солдат. И вы мне все как братишки. Знаешь, я осенью попала в большой госпиталь, в женскую палату. Смотрю на своих соседок, слушаю, думаю: елки, чего я тут делаю? Ни разговор поддержать, ничего. Половины просто не понимаю. Порченая я, Клобуков, — заключила Валя. — Не знаю, может, закончится война и что-то вернется. Но вряд ли.
И после этого разговора Рэму с ней стало проще. Валя Птушко — солдат. А девушка — это совсем другое, это лицо с фотокарточки, которую он теперь часто разглядывал, если никого не было рядом. Шептал: «Татьяна. Ленская. Ленская. Татьяна… А мы с тобой вдвоем предполагаем жить…» Будто музыка из иного мира.
Похоронку на Павлюченка он в тот вечер так и не заполнил. Потому что сначала решил составить письмо матери Янине Ивановне, в Гомельскую область — и не смог. Отложил на потом.
Что ж я после боя буду делать, с тоской думал Рэм. У Сонькина из третьего отделения пятеро детей. И что писать? «Ваш муж и отец…» А Гуревич, который все время «моя мама то, моя мама сё», над ним бойцы смеются. Господи, а зануда Штыркин! Без конца ноет, что ему умирать никак нельзя, потому что у него жена совсем дура безмозглая и без него пропадет…
И ведь наверно много кого убьет. С таким-то командиром. Господи, хоть бы учения продолжались подольше! И мысленно поправил сам себя: не чтобы другие гибли вместо нас, а чтобы мы воевали лучше. Даже почти поверил, что подумалось искренне.
Может, Бог и услышал моление — взвод благополучно завершил курс «семилетки» и приступил к освоению более сложных дисциплин.
Учились атаковать с дымовой завесой, когда ничего не видно и ориентация только по свисткам командира.
Учились под прикрытием огня прорываться с этажа на этаж.
Или вот преотличная штука: самодельный огнемет, изобретение какого-то фронтового Кулибина. В ствол противотанкового ружья вставляешь горлышком бутылку с зажигательной смесью и пуляешь холостым. В каждом отделении нашелся хороший стрелок, способный с полутораста, а то и двухсот метров попасть в окно.
Понемногу становимся похожи на армию, довольно говорил Санин.
Но в «старших классах» учебная рота провела всего два дня. 15 апреля утром офицеров батальона срочно вызвали на КП.
Новостей было две. Обе сообщила Валентина.
Сначала, что командование временно принимает она, потому что у капитана Репина прободение язвы, его срочно увезли в госпиталь. И сразу после этого, когда все еще не наахались, сказала:
— Сегодня ждем приказ о наступлении. Я вечером со связистами отправляюсь на передовую, на наш боевой участок — подготовить КП. Изучу фронт атаки и прикину, как расположить подразделения. Учеба наша закончена. Будем доучиваться в бою.
Стало тихо.
С командирами пяти недоучившихся взводов Валя попрощалась за руку, каждому что-то сказала. Рэму — последнему, когда другие уже ушли.
— Слушай, я всё хотела спросить. Ты какого года рождения?
— Двадцать седьмого. Января месяца, — добавил он.
Она расстроилась.
— Да-а? Я-то двадцать третьего…
Он тоже удивился. Не старше?
Валентина посмотрела на него снизу вверх, и Рэм впервые сообразил, что она совсем невысокая.
— Я почему-то часто про тебя думаю. — Она выглядела озадаченной. — Из-за Леньки, наверно. Начинаю думать про него, вспоминать. А потом вижу тебя. Такая штука… Не знаю, что с этим делать. Ладно. Потом разберемся. После наступления. Ты, главное, живой останься.
— Ты тоже, — пробормотал он, совершенно растерявшись и, пожалуй, испугавшись.
Валя рассмеялась:
— Мне что сделается? У меня глаза на затылке.
И очень серьезно стала объяснять:
— Ты вот что уясни. Чтобы в бою выжить, самое главное — обзор. Чем он у тебя шире, тем больше шансов. Кто неопытный, да еще на нерве, видит перед собой пространство вот такусеньким сектором. Почти как слепой. А я вижу на все 360 градусов. Потому и жива. Верти башкой во все стороны. Постоянно. И еще важное. — Она положила ему руку на погон, слегка притянула. — Запомни, когда в бой пойдешь. Психовать ни в коем случае нельзя — наделаешь глупостей. Но еще хуже спокойствие, замороженность. Это часто накатывает, такая нервная реакция. Встряхивайся. Не теряешь контроля, но внутренне — как струна. Помни про это, и все будет нормально. Лады?
— Лады.
Она пожала ему руку.
— Давай. До завтра.
К себе в конюшню Рэм возвращался в совершенном разброде чувств. И думал не о бое — завтрашнем или самое позднее послезавтрашнем, а о невозможной ситуации с Валей.
Такая по-девичьи робеть не станет. Решит для себя — и вперед. Но это… Это совсем невозможно. Сама же говорила: я не девушка, я солдат, вы для меня как братишки. Не будешь же с братишкой…
Но ведь явно судьба! Сплошные совпадения. Во-первых, она из Москвы. Во-вторых, знала отца. В-третьих, он напомнил ей парня, которого она любила. И в бой им идти вместе. Всё один к одному. Оттолкнуть ее? Немыслимо. Что же делать?
В разгар всех этих душевных метаний вдруг раздался голос, поразивший Рэма своим спокойствием. Голос сказал: «Если вы оба доживете до такого разговора, это уже счастье. А там как получится. Она с тобой проста, и ты будь прост. Скажешь, как есть — поймет. Рыдать не станет».
И Рэм переключился мыслями на важное: как приготовиться к передислокации, чтоб ничего не забыть и не упустить.
Ночью ему приснилась Валя. Вместо лица — некое мерцающее сияние, но гимнастерка с планками и нашивками ее, и голос тоже. Голос протяжно произнес-пропел: «А мы с тобой вдвоеммм предполагаем жить, и глядь — как раз помреммм…» Потом сквозь радужное облако проступили черты, и это оказалась не Валя, а лицо с фотокарточки. Рэм облегченно рассмеялся, подался вперед, коснулся облака губами, и оно рассыпалось искрами. Это был очень хороший сон.
Разбудил Рэма связной из батальона. Сказал, что пришел приказ о наступлении. И что убили старшего лейтенанта Птушко.
Без шинели и шапки, с портупеей в руке Рэм побежал на КП. Там было много народу. Все говорили: «Как убили? Точно убили? Может, ранена?» Подходили новые.
Сержант-связной, вернувшийся с передовой, всем повторял одно и то же:
— …Ей ротный говорит: «Не высовывайся, у них снайпер». Она говорит: «Жену свою поучи». Главное, отошла уже от окна — и прямо в затылок. На месте. Вот тут пуля вышла, между глазами.
Адъютант Секацкий без остановки свирепо ругался, вытирал кулаком слезы, а они выступали снова. У Рэма тоже всё заволокло пленкой. Вокруг кряхтели, сопели, всхлипывали.
— Ладно! — заорал Секацкий после особенно длинной матерной тирады. — Кончай панихиду! Кончится бой — проводим всех заодно… Товарищи офицеры, получено боевое задание. — Хлюпнул носом. Разозлился. — Тихо, вашу мать! Зачитываю боевое предписание. Задача батальона — занять квартал 97 с последующим выходом к железнодорожным путям и автомагистрали Франкфуртерштрассе, ведущей к центру Бреслау. Фронт атаки батальона по Баренштрассе. Протяженность 250 метров. Это три жилых дома на противоположной стороне улицы. Каждой роте по одному дому.
— Три дома? Только-то? — спросил один из ротных.
— «Только-то»… Там плотность обороны — хуже, чем была на кирпичном заводе, в феврале. Часть, которую мы сменяем, неделю на этой поганой Баренштрассе проторчала. И никак. Поэтому тактика меняется. — Адъютант перевернул машинописную страницу. — …Ага. В общем, так. Наша задача — вызвать огонь противника на себя, отвлечь внимание от десантно-штурмовой группы. Она прорывается через перекресток, в тыл к немцам. Оттягивает часть сил на себя, и тогда уже наш черед атаковать. Ясно? Сегодня днем готовимся. Получаем сухой паек на три дня, боеприпасы, прочее. Вечером выдвигаемся. Утром — в бой.
— А в десантно-штурмовой группе кто? — настороженно спросил комроты-один.
— Не мы, не переживай. Она приданная, — мрачно улыбнулся Секацкий. У него даже усики сейчас были не лихие, а обвисшие. — Три танка и сводный взвод штрафников. Им, кто уцелеет, обещана реабилитация. Они прибудут прямо на позиции. Вечером. Всё, выполняйте!
Про смертников из десантно-штурмовой говорили и днем, и во время переброски, и потом, когда подразделения заняли свои места, а офицеров вызвали на новый КП, расположенный в двухстах метрах от передовой. Знание того, что твое положение еще не самое опасное, на людей действует успокоительно, предположил Рэм. На него — нет, не действовало. Завтра меня или убьют, или как-нибудь ужасно ранят, все время думал он, гнал от себя эту мысль, а она возвращалась, будто настырный ночной комар.
Надо смотреть на это иначе. Завтра — экзамен, к которому ты готовился всю жизнь. И то, сдашь ли ты его, напрямую не связано с тем, уцелеешь ты или нет. Но представил себя в гробу, под нарядной табличкой «Он сдал экзамен на отлично!» — и нервно хихикнул.
— Ты чего? — шепнул Петька. — Он про товарища Сталина, а ты…
Замполит как раз заканчивал речь про последний рывок и про то, как Верховный прислал личную телеграмму командарму.
Снаружи зарычали мощные двигатели, загрохотали гусеницы.
— Десант прибыл, — сказал Секацкий. — Даже на десять минут раньше. Сейчас двадцать два пятьдесят. Пойдем, встретим?
Все вышли на освещенный луной пустырь, по которому, круша кучи колотого кирпича, медленно ползли три «тридцатьчетверки». Рэму показалось, что танки нагружены какими-то тюками, но машины подъехали ближе, и стало видно, что броню плотно облепили люди.
Один спрыгнул, пошел к встречающим. Голова у него сверху была плоская, и Рэм не сразу сообразил: человек в кубанке.
— Батальон Птушко? — крикнул он издали. — Где командир?
— Батальон Птушко, — ответил Секацкий и повторил: — Батальон Птушко. Я командир.
— Ага, тогда мы, кря, хорошо заехали, — довольно откликнулся человек в кубанке знакомым голосом. — Десантно-штурмовая группа прибыла в ваше распоряжение. Командир младший лейтенант Уткин.
Рэм помертвел.
А воскресший покойник был уже в пяти шагах. Махнул своим, чтоб разгружались. Козырнул Секацкому. Рэм стоял прямо за плечом у комбата. Хотел отпрянуть в тень, но заставил себя оставаться на месте, а то что потом, так и прятаться?
— С задачей ознакомлены? — спросил Секацкий, пожимая Жорке руку.
— Так точно. Вроде ясно, но надо полазить, присмотреться. Ночь светлая, времени до рассвета много. Ребят только пристройте куда-нибудь, пусть отдохнут.
— Само собой. Старшина покажет, где поставить машины и где…
Глаза Уткина остановились на Рэме, и лицо будто перекосила судорога.
— Вы знакомы, что ли? — удивился комбат, оборачиваясь.
— Разрешите обратиться к младшему лейтенанту? — спросил Уткин и заулыбался Рэму ненавидящей улыбкой. — Здорóво, сволочь. Не ждал меня на этом свете увидеть? Вышак ты мне красиво нарисовал, только исполнение отсрочили. Согласно примечанию два к двадцать восьмой статье УК РСФСР. Кровью смою. Не впервой.
— Да чё у вас такое? — забеспокоился Секацкий. — Какой вышак?
— Он знает чего, гнида, — всё улыбался Жорка.
Вот ведь странно. Рэму бы сейчас испугаться, а он испытывал невероятное, огромное облегчение. Будто танк с души съехал.
И ответил он Уткину легко, громко:
— Сам ты сволочь и гнида. Правильно с тебя звездочки сняли. Но я рад, что ты живой.
И Жорка словно потух. Улыбка исчезла, и глаза уже не горели бешенством.
— До завтра живой, а там видно будет, — пробурчал. — Ты мне только потом на глаза не попадайся. Не доводи до греха.
И отвернулся, утратив к Рэму интерес.
— Эй, жестянки! Пыли, куда старшина покажет!
Назад: В темнице там царевна тужит
Дальше: Бисерным почерком
