В темнице там царевна тужит
Всё сразу пошло не так. Нет, не совсем сразу. Таня без проблем нашла на перекрестке люк Breslau Wasserwerk. Крышка была очень тяжелая, но поддела ее палкой, навалилась, сдвинула. Из серой уличной темноты спустилась в черную, подземную.
Думала, будет просто: на первой же развилке свернуть влево и потом только считать наверху колодцы. Но через несколько шагов Таня услышала сбоку какой-то шорох, посветила фонариком — а там большая стая крыс, сплошной массой. Когда видишь крысу в городе, она бросается наутек. Эти были неподвижны. Десятки, а может и сотни фосфоресцирующих точек. После той ночи в Гетто эти твари вызывали у Тани цепенящее омерзение, ассоциировались со смертью.
И сильная Таня дала слабину. С визгом, с гулким топотом кинулась бежать прочь. Бежала довольно долго, пока не опомнилась.
Потом, конечно, взяла себя в руки, обругала последними словами, остановилась. Но беду было уже не поправить. В панике не обратила внимания, миновала поворот или нет. Вернуться бы к началу, но как поймешь, что это именно тот колодец, через который спускалась? Да и неохота было туда возвращаться, к крысам.
Посветила туда-сюда. Кажется впереди, слева что-то чернеет. Так и есть, круглая дыра. Ответвление.
Поколебалась, но — была не была — свернула.
Исправно считала колодцы, однако уверенности, что движется в правильном направлении, не было. Все время водила лучом влево-вправо, вверх-вниз. Старалась производить побольше шума, чтобы распугать грызунов. Получалось гулко, еще и эхо подхватывало. Будто маршировал целый взвод.
Запах в подземелье был тяжелый, хуже, чем в госпитальном бункере. Там хоть вентиляция, а здесь смрад стоячей воды и, кажется, мертвечины. Зато талая вода уже почти вся сошла — зима выдалась малоснежная.
Пять колодцев Таня миновала за полчаса, но не остановилась. Чем дальше уйдешь за линию фронта, тем лучше. Чтоб уж наверняка.
Однако после девятого выхода пришлось идти обратно. Дорогу преградил завал. Может быть, кто-то наступил на мину. Или русские нарочно взорвали, чтобы немецкие разведчики не шастали.
Ладно, сказала себе Таня. Девятый колодец тоже годится. Он наверняка уже у наших.
Поднялась по скобам, но крышку поднять не сумела, хоть упиралась изо всех сил, плечами и затылком. Должно быть, люк придавило обломками.
То же вышло с восьмым колодцем. И с седьмым. Эта часть города вся лежала в руинах.
Накатила паника. Неужели придется возвращаться? Неужели всё было напрасно?
Но шестой железный круг заскрежетал, приподнялся. Таня сдвинула его чуть-чуть, сантиметров на десять. Замерла, прислушиваясь.
Видно в щель, конечно, ничего не было. Ночь. Но и звуков никаких не доносилось.
Спокойно, велела Таня колотящемуся сердцу. Дальше просто. Дождаться или рассвета, или голосов. Если заговорят по-русски — значит, всё хорошо. Но даже в этом случае до утра вылезать нельзя. А то наши в темноте, не разобравшись, подстрелят — будет, скажем так, обидно.
Устроилась под самым люком, чтобы видеть серую дугу, казавшуюся в черноте очень светлой.
Вынула из рюкзака тетин кашемировый плед, укуталась. Готовясь к путешествию, предвидела, что придется ждать.
Но понимала, что не уснет от волнения. Господи, скоро рассвет. Тьма рассеется. После стольких лет!
Быть среди своих. Где все говорят по-русски. Как мама. Как Пушкин. Там русский дух, там Русью пахнет!
Чтобы скоротать время, Таня стала декламировать вполголоса «Руслана и Людмилу». Больше занять себя было нечем, а музыка пушкинского стиха убаюкивала, будто мурлыканье вещего кота у лукоморья, и не мешала думать о другом.
Поэму Таня знала наизусть. Не только ее — весь мамин томик, от корки до корки. Когда-то неделями, месяцами читала его, чтобы забыться и чтобы услышать мамин голос, вот и выучила.
Откинувшись к бетонной стене, смотрела в пространство, вспоминала одно, другое. Бормотала:
Но вот Людмила вновь одна.
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Дошла до строк:
«Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров —
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала — и стала кушать.
Сделала перерыв, поужинала (или позавтракала?) галетами, выпила из фляги холодный кофе.
Так, с Пушкиным, время до утра и пролетело.
Когда щель начала светлеть, Таня вскарабкалась наверх и очень медленно, стараясь поменьше скрипеть, сдвинула крышку настолько, чтобы пролезла голова.
Тихо, промозгло. Сырой асфальт. Над ним не то туман, не то рассветная дымка. Сквозь нее близко, в нескольких метрах, темнеет нечто плотное, громоздкое.
Пришлось еще минут пять подождать, прежде чем пелена проредилась и стало видно: это пушка. Небольшая, с коротким стволом. Почему-то скособоченная. А, это у нее отвалилось колесо. На щите что-то написано белыми буквами.
Вглядываясь в клубящееся марево, Таня разобрала первую букву. «К». Потом «a». Третья — «n» или «п». Высунулась насколько могла, потому что от этого сейчас все зависело — русская буква или немецкая?
Щекам стало горячо, радостно скакнуло сердце. Русское «пэ», без сомнений! Прочлось и всё слово. Немецкое, но написанное по-нашему: «капут». Потом вся надпись целиком «Гитлеру капут!».
Да, да, да!
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи.
Вот оно какое, счастье! Таня и забыла. А может, никогда не знала. Счастье — это когда вся наполняешься радужной, звенящей силой.
Тяжеленная железная крышка, которую раньше было еле сдвинуть, легко отъехала.
Таня вылезла из-под земли на белый свет, огляделась.
Она находилась во дворе, стиснутом между домами, верхняя часть которых пока еще не просматривалась. Справа был угол, из-за него послышался шорох. Кто-то шел.
Испугавшись, что это какой-нибудь часовой, который, не разобравшись, пальнет, Таня быстро крикнула по-русски:
— Не стреляйте! Я своя!
Лязгнул затвор. Из-за угла высунулось дуло, за ним небритая рожа в каске. Немецкий солдат…
Таня зажмурилась.
— Лейтенант! Погляди, кто тут.
Голову под подушку прячут только дети. От реальности все равно не спрячешься. Поэтому Таня тут же открыла глаза.
Теперь их было трое. Еще один солдат, в дубленой крестьянской безрукавке поверх шинели, и офицер со шкиперской бородкой, в пыльном морском кителе. Стояли, пялились.
Оставалось только надеяться, что они не расслышали русской фразы.
— Слава богу! — затараторила Таня по-немецки. — Я заблудилась в тумане. Испугалась, что попала к иванам.
— Еще сто метров и попала бы, — улыбнулся лейтенант. — Ты чья, сестричка? Фольксштурмовская? Твои сменились вчера. Теперь тут мы, героический полк засранца Райнкобера.
И засмеялся.
В крепости Бреслау все полки назывались по имени командиров, и про полковника Райнкобера Таня, конечно, слышала. Полк был сборный, всякой твари по паре: и вермахт, и фольксштурм, и эсэс.
Как хорошо, что она пустилась в путь, не сменив обычного наряда: на груди распятие, на рукаве красный крест.
— Да, я из госпиталя на Штригауэр-плац, прикомандирована к батальону фольксштурма. Я знаю, что наши ушли. Но я, дура, оставила где-то здесь сумку, без нее хоть не возвращайся. Там аптечка, шприц, инструменты — всё. Старшая диакониса голову оторвет.
— Монашка, а отчаянная, — сказал тот, что в безрукавке.
— Как это ты мимо нас прошмыгнула, а мы не заметили? — подивился офицер.
Таня думала, он потребует документы, и уже приготовилась ответить, что они тоже в сумке.
Но лейтенант документов не спросил.
— Ничего не попишешь, детка. Теперь застрянешь тут до следующей ночи. Русские нас подрезали с флангов. Среди дня к своим не проберешься — секут пулеметами с двух сторон. Добро пожаловать на остров Мон-Сен-Мишель.
И опять засмеялся. Он, кажется, был весельчак.
Протянул руку.
— Мишель — это я, Михель Шредер, лейтенант Кригсмарине. Про остров Мон-Сен-Мишель слыхала? Это во Франции, я там был в сороковом. Красотища! Монастырь на приливном островке.
— На каком? — спросила Таня, еще не до конца уверенная, что выкрутилась.
— Это когда до острова можно добраться только при низком море. Вот и у нас тут то же самое. Придется тебе ждать следующего отлива. Мы не против. Верно, ребята?
— Я — точно «за», — оскалился солдат в безрукавке. Он был совсем молодой. Из-за спины у него торчал приклад, по краю весь в аккуратных одинаковых зазубринах.
Тот, что увидел Таню первым — немолодой, беспокойно похрустывавший суставами длинных пальцев, — серьезно сказал:
— Медсестра нам пригодится. Не сыщешь сумку — у нас своя аптечка есть… А чего это ты крикнула? Мне показалось, по-русски. Чуть не пальнул.
— Ага, по-русски, — с невинным видом кивнула Таня. — Думала, они. «Ne strelyaite!» Это значит: «Не стреляйте!» Один остарбайтер научил, санитар из госпиталя.
— А-а, надо запомнить. Мало ли…
И никаких подозрений. Полезно все-таки быть юной девицей с ясными глазами.
— Ребята, хорош болтать, — сказал командир. — Давай, Претцель, прикручивай колесо, пока русские не проснулись.
Объяснил:
— Вечером иваны драпали отсюда — бросили полковую 76-миллиметровку. Видишь, колесо отскочило. Отличная пушка. Красотища! И ящик вон со снарядами. Претцель у нас — мастер золотые руки. Сейчас насадит болт — и укатим к себе. Давайте, парни, давайте!
Солдаты взялись за дело. Молодой поднял колесо, Претцель чем-то звякал.
— Ты, может, и буквы русские знаешь? — спросил моряк. — Чего у них тут намалевано?
— «Гитлер капут», — с удовольствием прочла Таня.
— Поскорей бы уж, — пробормотал мастер золотые руки, вытирая рукавом лоб.
За такое высказывание в тылу могли бы и расстрелять, а тут лейтенант лишь легонько дал солдату пинка.
— Не болтай, работай, пока туман не поднялся! А то как шарахнут из депо.
Прикрутили колесо быстро, за минуту. Потом солдаты навалились, укатили орудие за угол. Лейтенант кряхтя нес снарядный ящик, приговаривал:
— Целых пять штук. Красотища!
Кажется, это было его любимое слово.
Гарнизон «острова Мон-Сен-Мишель» состоял человек из тридцати. Скоро Таня почти со всеми познакомилась.
Здесь, близ трамвайного депо и Еврейского кладбища, на пересечении городских магистралей, линия фронта стояла на месте уже вторую неделю. Вокруг были сплошные развалины. Русские напирали с юга, и на этой стороне Штайнштрассе у немцев оставался только клочок земли: два полуразрушенных трехэтажных дома и двор между ними. Гарнизон был разделен на две смены. Одна занимала дом, который был прямо на передовой и назывался «Фронт». Другая смена в это время отдыхала во втором доме — он назывался «Тыл». Сзади пролегала широкая улица с трамвайными путями. С трех сторон находились русские, но Тане объяснили, что впереди и слева густо заминировано, оттуда не сунутся. Нападения нужно ждать справа, со стороны депо — краснокирпичного здания на той стороне перекрестка. Оттуда, сбоку, простреливается весь двор. Если надо перебежать из дома в дом — то очень быстро. Тогда ничего, не успевают прицелиться.
Михель Шредер был подводник, родом из Бреслау. Приехал в отпуск, угодил в осаду. Он говорил, что чувствует себя на Штайнштрассе, будто в плавании. Вот подлодка с отсеками, вот экипаж. Если судьба гикнуться — так всем вместе.
Двое солдат, бывших во дворе, вроде как взяли Таню под свою опеку. «Мастера золотые руки» на самом деле звали Йени, «Претцель» было прозвищем: он, когда садился, переплетал свои длинные ноги кренделем. По профессии он был техник.
Молодого, в овчине, звали Кукук — Кукушка. Тоже кличка. Кажется, остальные считали, что этот парень малость куку. Он был снайпер, поэтому ходил не с автоматом, а с винтовкой, на ней оптический прицел, на прикладе засечки. Раньше Кукук изучал теологию в университете. Каким образом перешел от «не убий» к засечкам на прикладе — один бог, вернее, один черт знает. Глядя на улыбчивого убийцу, Таня думала: вот и вся Германия такая же. То у них Шуберт и причудницы-форели, то Гитлер и лагеря смерти.
Объявился и еще один попечитель, Францек, лесоруб из Верхней Силезии, говоривший на тамошнем смешном диалекте. Он, правда, редко раскрывал рот. Сам огромный, зверообразный, в рыжей щетине. Пялился на Таню мрачно, насуплено. Она даже забеспокоилась, стала думать нехорошее. Но он через какое-то время спросил: «Тебе сколько лет?». Она ответила, и дуболом вдруг заулыбался. «Нет, моей Магде только шестнадцать, ее на передовую не пошлют». Оказалось — беспокоится о дочке. Ее мобилизовали в военный госпиталь еще перед осадой, и с тех пор ни одной весточки.
Даже враг у Тани завелся. Санинструктор Лист, которого все звали «Лизхен». Лейтенант сказал ему: «Отдай сестренке сумку, возьми автомат. Из тебя медбрат, как из свиньи балерина». Лизхен и надулся — ему теперь после пересменки на Фронт идти.
Вообще Таня как-то моментально освоилась в островной жизни. Пан Директор сказал бы: «вросла в социум». Наверно из-за того, что у солдат на передовой жизнь короткая, как у бабочек-однодневок. И всё происходит быстро.
Пока русские не пошли в атаку, а только постреливали, делать было особенно нечего. Таня ходила по этажам, примеривалась, откуда ночью будет проще перебраться на другую сторону. Или сидела, слушала разговоры.
Поразительно, до чего тут вольно обо всем рассуждали. И офицера не стеснялись.
В «городе-крепости» на всех выступлениях и в газетах болтали о победе, о «секретном оружии фюрера», о том, что всех спасет армия генерала Шёрера, о грядущем «чуде под Берлином», когда большевиков разобьют и погонят обратно в Азию.
Здесь же на победу никто не надеялся. Только на то, что американцы возьмут Берлин раньше и подпишут мало-мальски приличный мир. Надо дать им время, а для этого необходимо как можно дольше держаться против иванов. К русским в плен никто не хотел. Загнешься в ихней Сибири от холода и голода.
Тут Францек разверз уста, говорит: «А я лесоруб, я не пропаду и в Сибири».
Лейтенант ему: «Не надейся. В плен они тебя не возьмут. Мы их тут положили видимо-невидимо. И сами пленных не берем, потому что куда их? Так что тайгу тебе не рубить. Тут сдохнешь. Потерпи малость. Нас и так от роты тридцать человек осталось».
Все приумолкли, а Таня иронически подумала: тридцать витязей прекрасных и с ними дядька их морской.
Около полудня, после особенно ожесточенной перестрелки, пришлось Тане перебраться на Фронт. Там кого-то ранили.
Францек сказал:
— С тобой пойду, — хотя их смене оставалось отдыхать еще час. Высунулся из-за угла. — Не отставай только. Нет, лучше дай руку. Упадешь, подхвачу, не бойся.
Рванул за собой. Из тени выбежали на свет, через несколько секунд опять оказались в тени. Таня ничего толком и не разглядела, только услышала, как сзади по щебенке что-то хлестко защелкало. Наверно дали очередь из трамвайного депо.
Напротив Фронта, по ту сторону узкой Менцельштрассе, в развалинах взорванной школы засели русские. Совсем близко. Поэтому у окон и амбразур все время дежурили пять человек: два пулеметных расчета и часовой на крыше.
Вот где остаться бы, прикидывала Таня, быстро бинтуя раненого. До своих отсюда полсотни шагов максимум.
Солдат был без сознания, пуля прошла через правое легкое, навылет. Поскольку в госпиталь попадет нескоро, скорее всего не жилец. И черт с ним.
— Мне нужно все время быть с ним, не то умрет, — сказала она.
Ее, конечно, оставили. Францек еще и по затылку погладил своей лапищей. А скоро произошла пересменка, и вокруг опять оказались знакомые.
Кукук перестал болтать, чуть высунулся из-за подоконника, приложившись к биноклю. Оконные проемы были затянуты сеткой. Михель объяснил, что это защита от гранат — у русских имелись мастера, которые могли точным броском кинуть лимонку через улицу.
— А у нас есть штука получше, потому что мы — цивилизация, — похвастал лейтенант. — Гляди, Хильде. Это катапульта.
Они с Претцелем установили на полу какую-то треногу с полосой резины, как на рогатке. Михель вложил ребристую гранату, натянул. Крикнул:
— Окно!
Солдат сдернул сетку, граната взлетела под острым углом вверх.
— На кого бог пошлет! — азартно крикнул моряк, приложил руку к уху.
Где-то далеко ударил взрыв.
— Метров на сто улетела. Прямо с неба на иванов, никаких мортир не надо! — засмеялся Михель. — Давай следующую!
А Кукук вдруг резко присел, отложил бинокль, потянул за ремень винтовку.
Прошептал:
— Он, точно он! Блеснуло между камней!
— Кто «он»? — спросила Таня.
— Русский снайпер. Они давно друг за другом охотятся, — ответил Францек. — Ты это, шла бы в заднюю комнату. А то отрикошетит…
И верно. Смотреть, как стреляют по нашим, было тяжело. Таня прошла коридором, среди битого кирпича, переломанной мебели, стреляных гильз, окровавленных бинтов в угловую комнату, выходившую на перекресток. В стене зияла дыра — наверно, от снаряда. В нее глядел дозорный — не затеют ли русские что-нибудь со стороны депо.
Посмотрела в пробоину и Таня.
Нет, с этой стороны нечего и пытаться. Широкое голое пространство, отовсюду простреливается. Ночью заденешь что-нибудь, и начнут палить на звук…
— Эй, — нервно сказал дозорный. — Чего-то они тут… — Оглянулся. Лицо напряженное. — Сестра, зови командира. Быстро!
Таня сбегала за лейтенантом, с ним и вернулась.
Из распахнутых ворот высунулось длинное дуло, за ним показалась зеленая броневая башня.
— Танк, — прошептала Таня.
Ротный поправил:
— Самоходка.
И заорал кому-то:
— Бауэр, не зевай там! Видишь?
— Вижу! — отозвались снизу.
Где-то на уровне земли, такое ощущение, что прямо под ногами, бухнул очень громкий выстрел. От железных ворот депо отлетела створка. Самоходка стала поворачивать ствол.
— Бауэр, скотина, живее! — закричал Михель. И Тане: — Уйди отсюда, уйди! Подальше, на тот конец дома!
Но она стояла, словно замороженная. Наблюдала, как орудийное дуло превращается в черную точку.
Внизу опять грохнуло. У русской самоходки от гусеницы полетели куски и клочки пламени. В следующий миг черная точка выплюнула огненный шар. Дом задрожал, Таню качнуло.
— Выше взял, кретин! — захохотал Михель. — Лупи беглым, Бауэр!
Трофейная пушка внизу пальнула еще трижды, потом замолчала. Из самоходки валил черный дым. Успел ли экипаж выбраться, было не видно.
На Менцельштрассе тоже стреляли, но не гулко, как здесь, а часто, дробно.
Кто-то там в комнате завопил. Лейтенант бросился на крик, а Таня осталась. Но через минуту ее позвали:
— Хильде! Хильде!
Побежала.
Несколько человек склонились на Кукуком. Тот сипел, изгибался. В левой глазнице зияла багровая дыра. Таня поразилась, как это он еще жив, но потом увидела, что пуля прошла наискось — выходное было в виске.
— Пустите, перевяжу!
— Достал русский снайпер нашего Кукука… — сказал лейтенант. — Чего он, кончается?
Таня быстро обработала жуткую на вид, но на самом деле не смертельную рану.
— Поживет еще… Ходить только пока не сможет. Тут еще и сильное сотрясение. Придется на руках нести. Вместе с тем уже двоих.
— Погоди, день еще длинный, — блеснул зубами Михель, но улыбка вышла кривая.
— Командир, сюда! — закричали теперь из угловой. — Все сюда! Атака!
— Первый расчет за мной, второй — остаетесь здесь, глядеть в оба! — приказал лейтенант.
Понесся, а за ним остальные, по коридору.
Таня посмотрела на раненых. Один без сознания, второй щупает руками толстую повязку на голове, всхлипывает.
Нет уж, лучше там.
В угловой комнате никто не стрелял. Все глядели в окна, лейтенант — в дыру. Посмотрела и Таня.
Из депо по рельсам выкатилась открытая платформа, обложенная мешками с песком или, может быть, с цементом. Над ними торчали верхушки касок. Передвижная баррикада медленно приближалась.
— Не стрелять! — приказал Михель. — Вот кретины. Спрятались! Лауниц, Завадски. Приготовить гранаты. Доедут до подбитого бронеавтомобиля — кидайте мячики к ним в корзинку. Это наши лучшие баскетболисты, — весело объяснил он Тане.
Но платформа остановилась на середине площади, немного не доехав до обугленного каркаса. Высунулись стволы автоматов. Взахлеб, сливаясь в единый заполошный треск, ударили очереди.
Лейтенант оттолкнул Таню от пробоины, сам тоже присел, но через каждые несколько секунд выглядывал наружу.
Комната наполнилась оглушительным щелканьем, яростным визгом. Лопнуло стекло на старинном посудном шкафе, внутри задребезжали тарелки. Посыпалась крошка с потолка.
— Аа…! — коротко вскрикнул сжавшийся под окном рябой солдат, имя которого Таня не запомнила. Схватился за плечо, завертелся на месте.
— Рикошеты! Чепуха! — крикнул Михель. — Перевяжи Гартманна.
На четвереньках она переползла к раненому. Кажется, перебита кость. Дрожащими руками стала накладывать проволочную шину. Рыжий больше не кричал, только мычал.
Стрельба не прекратилась, но визга и щелканья больше не было. Русские теперь обстреливали верхний этаж.
Михель выругался.
— А вот это уже хуже. Каюк нам, ребята…
Все поднялись с пола, высунулись.
Позади платформы с мешками неторопливо полз небольшой танк со странным узким дулом.
— Что это, лейтенант? — спросил кто-то.
— Огнемет. В штабе на инструктаже говорили. Броня у них хлипкая, да снарядов больше нет. Гранатой не возьмешь. А из панцерфауста пока прицелишься — с платформы подстрелят. Грамотно.
Таня про себя улыбнулась, гордая за соотечественников, что они так здорово воюют.
Претцель почесал щетину на подбородке:
— И знают ведь откуда-то, что у нас снаряды кончились.
Михель буркнул:
— Не будь идиотом. Это же их пушка. И снаряды тоже… Теперь ясно, зачем они самоходку выпускали. Чтоб мы на нее весь боезапас потратили.
— Что делать, командир?
— Драпать. Сейчас эта жестянка подтянется метров на сорок и начнет плеваться огнем во все окна подряд. Выжжет, как тараканов.
Он попятился от пробоины.
— Ребята, перебираемся в Тыл. Через двор по двое, рывком. Живо, живо!
Подошел к рябому. Тот сидел на полу, кусал губы, нянчил руку.
— Гартманн, бежать можешь?
Кивнул.
— Тогда ты первый. Марш-марш, быстрей!
Повернулся к Тане:
— От меня ни на шаг. Пойдем, на тех посмотрим.
Они вдвоем пошли по коридору в помещение, выходившее окнами на Менцельштрассе. Мимо бежали солдаты — к лестнице.
Лейтенант объяснил пулеметчикам ситуацию, велел брать «машинку» и сматываться. Покачал головой над солдатом с простреленным легким — тот был без сознания. Кукук лежал на спине, смотрел единственным глазом в потолок. Присев над ним на корточки, Михель сказал:
— Бежать можешь? Перенести тебя не получится. Срежут.
Снайпер покачал головой:
— Кружится всё.
— Тогда на. — Лейтенант вынул из кобуры пистолет, вложил ему в руку. — Иначе сгоришь заживо.
— Мне нельзя, — ровным голосом ответил Кукук. — Я христианин.
После паузы Михель покосился на Таню.
— Подожди-ка в коридоре.
Она вышла, думая только об одном. Сейчас бы спрятаться где-нибудь, пересидеть. Но ведь сгоришь вместе с домом…
Сзади грохнуло. Потом еще раз.
Появился мрачный Михель, на ходу застегивая кобуру.
— Мы последние. Они уже пристрелялись, поэтому через двор дуй, как на стометровке. Ты в школе бегала стометровку?
— Нет, я училась в католической.
— Ну вот, а стала протестантской диаконисой, — рассеянно пробормотал лейтенант, глядя на какой-то провод, тянувшийся вдоль ступенек лестницы. — Ты давай первая. Я немножко задержусь. Проверю, нет ли где обрыва… Ни о чем не думай, просто шпарь во всю прыть.
Так она и сделала. Как в прошлый раз: тень — свет — тень. Только в обратном направлении.
В дверях ее подхватили на руки, обняли.
— Молодец, сестренка. Где ротный?
— Он сейчас.
Таня раздраженно высвободилась. Может, надо было бежать не через двор, а вправо? Теперь же, наверное, придется ждать темноты…
Пришлось.
Боя больше не было. Все смотрели, как пылает соседнее здание. Потом, когда там все выгорело и пожар закончился, ждали, не займут ли почерневший дом русские. Лейтенант держал руку на коробочке, от которой тянулся провод. Оказывается, Фронт был заминирован.
Таня ужасно волновалась, но наши не дураки, соваться не стали. Выбили немчуру из опорного пункта, откусили от «города-крепости» еще один кусочек и тем пока удовлетворились.
Ночью, думала Таня. Ночью. Она уже отлично здесь ориентировалась и знала, как действовать.
Через окошко подвала выбраться во двор. Ползком вдоль пожарища. Потом на Менцельштрассе. А там уже наши. На мину бы только не наступить. Но Таня верила в свою везучесть.
Нашим она скажет: «Не тратьте зря людей. Эти немецкие солдаты сдадутся, если будут твердо знать, что вы их не убьете». А потом той же дорогой обратно. С запиской от русских или чем-то в этом роде. Ей, Тане, в роте поверят. Сложат оружие, останутся живы. И всем будет лучше. Пускай себе рубят сибирский лес.
Ей теперь не хотелось, чтобы гарнизон «острова Мон-Сен-Мишель» погиб. Особенно Михель Шредер.
Он был бы очень привлекательным со своей морской бородкой, непоказным бесстрашием, способностью не теряться в любых обстоятельствах. Если б не был немцем.
Ну и вообще — не ее тип.
Таня много думала о том, кого могла бы полюбить. И представляла себе его совершенно ясно, до мельчайших подробностей.
Внешне Он походил на Збигнева Красовского. Стройный, но крепкий. Пышноволосый шатен. С резными чертами лица, высоким чистым лбом. С серьезными внимательными глазами. Но не дубина, как Збигнев, а умный, тонко чувствующий, всё понимающий без слов. Храбрый — но не по-звериному, как Панцер-Карл, а по-человечески. И очень, очень добрый, потому что злости у Тани хватит на двоих. Сильный, но ранимый — чтобы нуждался в ее защите. Как бы она Его оберегала от любой беды! Никто никогда не причинил бы Ему вреда, пока она рядом. Ну и — это само собой — Он должен быть русский. Любящий литературу, начитанный. Услышал начало цитаты — и продолжил.
Она часто про Него мечтала, иногда даже с Ним разговаривала. Он, правда, больше слушал, как она рассказывала про свою жизнь. Но как слушал!
К концу дня Таня твердо решила, что сбежит, когда рота будет возвращаться в тыл. Боевое дежурство в городе-крепости было организовано так, что после суток на передовой бойцам полагались сутки отдыха.
Сначала сказала командиру, что лучше останется на месте, потому что опять заступят ее фольксштурмовцы. Чего зря таскаться взад-вперед? Но Шредер и слушать не захотел.
— На время пересменки здесь задержатся только пулеметные расчеты. А тебе после двух суток фронта подряд положено двое суток отпуска. И не спорь. Эту систему не дураки придумали. Когда человек долго на передовой, у него притупляется инстинкт самосохранения. От этого возрастают потери.
Велел все время быть рядом с ним. Очень боялся, что она окажется на каком-нибудь простреливаемом месте и попадет под пулю русского снайпера. Если Таня хотела отойти, Михель сразу вскидывался: «Куда?» Ей понадобилось по нужде — проводил во двор и ждал за дверью. Вот уж воистину:
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит.
И все время учил, как выжить на войне. Главное, говорил, знать, когда двигаться, а когда нет. На передовой без необходимости перемещаться не надо. Забился в щель, прикинулся булыжником. Но если надо поменять позицию — делай это четко и быстро. Перебралась — снова: бух, и застыла. Нет тебя.
Ну и прочее подобное. Надоел ужасно.
Сбегу по дороге, обещала себе Таня.
Но черта с два. Когда перед полуночью остатки роты тихо-тихо крались через широкую Штайнштрассе, Михель взял Таню за руку. Не отпускал, пока не оказались на батальонном командном пункте. А оттуда отправил в госпиталь с провожатым. Наверно, и сам бы пошел, да его к какому-то ротмистру Шмидту вызвали.
На прощанье щелкнул по носу.
— Счастливо, сестренка. Героическая ты девушка. Но больше на передовой мне не попадайся. Сразу отправлю в тыл. Нам такие живые нужны.
Назад в центр Таня плелась совершенно убитая. Наши были рядом, она их видела совсем близко — и такое ужасное невезение!
Не разучилась бы плакать — лила бы горькие слезы, а так только злобно скалилась и шмыгала носом.
Назад: Бисерным почерком
Дальше: Зам по строевой
