Бисерным почерком
10 апреля 1941
Сейчас буду писать долго и подробно — пока не успокоюсь. Начну с утреннего, нормального. Чтобы взять себя в руки и собраться с мыслями.
Как обычно, пока дети завтракают, мы завершили консилиум по итогам вчерашней работы (Изя). Вечером, за спорами, не успели изучить пластилиновое чудовище, над которым так самозабвенно трудился объект. Он сказал, что это ежик, и на первый взгляд, действительно немного похоже: в бесформенную лепёху воткнуты горелые спички, изображающие иголки (вероятно, Изя пошуровал на кухне, в пепельнице Фиры, которая беспрестанно курит). Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что у «ежика» почему-то три глаза (сушеные горошины — вчера Фира варила гороховый суп) и шесть ног.
Мы впятером склонились над этим творением, внимательно его рассматривая.
— Он мой, он художник, — горячо сказал Хаим. — Никаких сомнений! Нестандартное воображение, свободная фантазия, ревизия существующих правил через творчество. И посмотрите на смелость лепки! Все признаки «К»!
Я понимаю, из-за чего он так взволновался. Первый семестр заканчивается, а Гольдберг — единственный, кто перед следующим этапом остается без подопечных. Ни одного явного «креативиста» в потоке пока не выявлено.
— Изек и похож на маленького рыженького Делакруа, — согласилась Дора. — По малышу уже в этом возрасте видно, что он будет художником.
Актриса есть актриса. Ей нужно, чтобы ее обожали, а нет — так ненавидели, одним словом, чтобы она находилась в центре внимания. Поэтому она ведет сложную игру с каждым из мужчин — пожалуй, кроме меня, ибо быстро поняла, что это бесполезно. Со мной Дора откровенна и бесцеремонна, это мне нравится. Впрочем (только сейчас пришло в голову), может быть, это тоже тактика — интриганка чует, что со мной именно так и надо.
Одним словом, с актрисой много проблем, но это и неплохо. В коллективе обязательно должен быть возмутитель спокойствия. Меня мало интересуют взаимоотношения между взрослыми людьми, но вообще-то наблюдать за Дориными маневрами довольно занятно.
Бедного Хаима, который по ней сохнет, она ласкает, но к себе не допускает. Днем он смотрит на нее пылким взглядом, она отвечает лучистым. Однако на прошлой неделе, когда мне ночью не спалось и я решил выйти во двор, я видел, как в комнату Доры проскользнул Жокей. Очевидно, наша фамм-фаталь делит любовь на две ипостаси: платонически-возвышенную и земную.
Мейер возразил Хаиму, что шестиногого и трехглазого ежика для уверенной типизации «К» недостаточно, ибо прежде Изя в оригинальности и новаторстве никогда замечен не был. Гольдберг разразился тирадой о том, что во всяком художнике однажды просыпается творческий импульс — когда его «ангел целует в темя». Дора поддакивала.
Гирш Лейбовский молчал и сардонически улыбался. Я видел, что Хаима это бесит, а Дору развлекает. Внутри этой троицы искры так и летят. Боюсь, не слишком ли. Не хватало мне еще, чтобы педагогический коллектив переругался. Пожалуй, нужно будет потолковать с нашей Мэри Пикфорд тет-а-тет. Ее личная жизнь не мое дело, но только если это не создает помех для работы. Хуже всего, что в профессиональном смысле Изя ее совершенно не интересует. Мальчик определенно не «сердечник», к тому же у Доры для группы «С» уже есть три верных кандидата.
Я уже совсем было собрался сделать провокаторше тактичное замечание, но Мейер меня опередил.
— Послушайте, королева красоты, а обязательно пудрить нос во время консилиума? — раздраженно заметил Брикман.
Он Дору на дух не переносит, что и естественно: Мейер по своей натуре — «Голова», она — «Сердце».
— А можно без хамства?! — кинулся защищать даму Хаим.
Дора выглядела очень довольной: вокруг нее кипели страсти.
Мне пришлось вмешаться, вернув коллег к теме беседы. Я безэмоционально суммировал доводы обеих сторон и предложил оставить вопрос открытым, а для следующего сеанса наблюдений за Изей, через восемь дней, разработать специальные тесты на доминанту «К».
И тут Лейбовский, доселе не участвовавший в споре, сказал:
— Нет в Изе никакой креативности. Свою поделку он скопировал с картинки. Из книжки «Ежик-Шестиножек».
И победительно взглянул на Дору. Та восхищенно расширила глаза.
— Это не опровергает аргумент о смелости лепки, — пробормотал Хаим. Но было видно, что он сражен.
На этом утренний консилиум завершился, тем более что на лестнице уже послышались крики, топот. Дети закончили завтрак и неслись в класс.
Мы быстро заняли места у окон.
Сегодня в центре наблюдения Хася. До конца семестра остается полтора месяца, а с этой девочкой всё по-прежнему непонятно.
Все шелестели страницами в своих блокнотах, просматривая записи предыдущих консилиумов по данному объекту. Мы знали, что Хася никогда не бегает и обычно входит в игровую последней.
Первыми, как обычно, ворвались Яцек и Ривка. Главный шум всегда от них. Яцек-то постоянно такой, а вот для Ривки подобная активность — нечто новое. Она уже несколько дней хвостом следует за нашим цыганенком, во всем ему подражает. Придет время, разберемся, что это за новости, но сегодня мы занимаемся только Хасей.
Я с неудовольствием отметил, что хорошенькую Руту опять ведет за руку аниматорша. Надо будет сделать Зосе замечание. Нельзя допускать преференций! Это первое. И второе — нельзя мешать ребенку переходить из состояния в состояние. Один из важнейших тестов по определению личностных параметров — наблюдение за тем, как объект входит в класс и ведет себя в новом пространстве.
Хася появилась, когда все остальные уже чем-то занялись. И повела себя всё тем же загадочным образом — ни на кого не глядя, направилась к своему кактусу.
В свое время я разбранил пани Марго за то, что на деньги, выданные для покупки домашних растений в классный зал, она купила не герани или какие-нибудь цветы, а четыре кактуса в горшках, скучные и к тому же колючие.
Я редко ругаю нашу превосходную кастеляншу, потому что она почти безупречна, и пани Марго расстроилась. Виновато потупившись, она сказала:
— Мои Геля и Янек любили кактусы…
На моей памяти она первый раз заговорила о своих погибших детях, у нее железный характер. Вместо того, чтобы выражать бессмысленные соболезнования, я сказал ей, что, пожалуй, она поступила правильно, потому что кактусы неприхотливы, а более нежные растения могут засохнуть, и это расстроит детей.
Но интерес к кактусам проявляет только Хася. В основ ном, к одному из них, второму справа. Может стоять перед ним и час, и два. Слегка поглаживает колючки, шевелит губами.
Я поручил Зосе выведать у девочки, что в этом кактусе особенного.
Хася объяснила, что «Доротка» ее любит. То есть она дружит с кактусом и даже дала ему (ей?) имя!
Гольдберг тогда очень оживился, объявив, что Хася — его «клиент», поскольку обладает причудливой фантазией и живет внутри собственного воображаемого мира, а это несомненный признак доминанты «К».
Но непохоже. Никакой мечтательности в Хасе нет. Когда Зося читает детям сказки, девочка слушает без интереса и плохо запоминает содержание.
Мы очень надеялись на нынешний сеанс, потому что у объекта сегодня день рождения. На самом деле никто из детей, кроме Болека Эльсберга, не знает, когда родился. Мы назначили каждому праздничный день сами. Это очень важный и показательный тест: как поведет себя именинник в роли главной фигуры торжества, как будет реагировать на поздравления и подарки.
Другие дети перед таким важным событием уже накануне пребывают в возбуждении. Хася — нет. Как я уже сказал, в класс она вошла как ни в чем не бывало и потом повела себя самым будничным образом.
Но вот Зося громко сыграла туш и объявила, что Хасеньке сегодня исполняется целых шесть лет и что все ей приготовили подарки.
Мы так и впились в объект глазами: что она?
Повернулась. Послушно села на «трон» (я уже писал про то, какую функцию в тестах исполняет этот ярко-красный стульчик, на который просто так садиться нельзя). Ни малейших признаков оживления или радостного ожидания на сонном, как всегда, личике. Но смотрит внимательно.
Порядок поздравлений аниматор не назначает. Это тоже тест: кто захочет говорить первым.
Обычно это Яцек, но сегодня он вперед других не вылез, а лишь хитро щурился. Что-то задумал.
Выходит Марек (с ним мы давно определились, единогласно — «Г»).
Говорит:
— Ты мне нравишься. Потому что ты тихая и никогда мне не мешаешь, не то что другие. Вот тебе подарок.
Дает листок бумаги, который полуразрезан на три части.
Объясняет:
— Это пайковая карточка. С отрывными талонами. Их три. Можешь меня три раза о чем-нибудь попросить. И я сделаю. — Подумав, добавляет: — Если это что-нибудь нетрудное.
Мейер одобрительно шепчет:
— Отличная идея. Оригинальная.
Обделенный судьбой Хаим сразу поворачивается ко мне:
— Может, это не интеллект, а креативность? Ведь это же надо было до такого думаться!
Мы все четверо собрались у окна, из которого было ближе всего до «трона». Я шепнул:
— Здесь самое примечательное — поразительная цепкость памяти. Ребенок почти полгода не видит никаких пайковых карточек с отрывными талонами, но не забыл про них.
— Хасенька, что надо сказать? — спрашивает в классе Зося.
— Спасибо, Марек, — без выражения говорит объект. Берет листок. Поцелует Марека или нет? Нет.
Я заметил, что есть дети, к кому Хася никогда не прикасается, а есть такие, кого она незаметно трогает, если даже просто проходит мимо. Не могу понять, что это значит.
Второй вышла Ривка. Косоглазие у нее почти исчезло. Очки и физиотерапия пани Малки делают свое дело.
— Ты моя подружка, — сказал она торжественно. — Ты как спящая принцесса из сказки. Я тебя нарисовала. Вот.
Зося берет у нее рисунок, показывает всем, а заодно и подносит к зеркалу, чтобы мы тоже посмотрели. Рисунок обыкновенный, девичий. Хаим удрученно вздыхает — креативностью тут не пахнет. С доброй, отзывчивой Ривкой нам давно ясно: «С», никаких сомнений. И скорее всего «С-I», хотя на седьмом году жизни, когда пробуждается критическое сознание, может проявиться и злость. Посмотрим.
Когда к рисунку подошла Рута, стало интересно.
— Это я принцесса! — крикнула она. — Не она!
Хася не возражала, ей было все равно. Рисунок отложила в сторону. Ривку не обняла, не поцеловала.
— Скажи, что принцесса — я! — наседала на нее Рута. Когда ей кажется, что ее чего-то лишают, она перестает быть похожа на ангелочка.
Чтоб успокоить ее, аниматорша говорит:
— Руточка, ты хотела подарить Хасеньке танец.
Начала аккомпанировать на пианино.
Ее любимица сразу забыла о рисунке и затанцевала что-то жеманное, будто маленькая балерина. Обожает, когда ею любуются. Пластика у нее отменная, чувство ритма безупречное.
— Моя, — сказал Лейбовский. — «Тело». Смотрите, какая точность движений.
— «Т»? Не думаю, — с сомнением покачала головой Дора. — По-моему существенней, что она отобрала у именинницы звание принцессы.
— Не отвлекайтесь, сегодня день Хаси, — напомнил я.
Хася впервые выглядела заинтересованной. Когда Рута закончила и грациозно поклонилась, виновница торжества подошла к ней и погладила по золотистым волосам.
Рута оттолкнула ее.
— Не трогай, у тебя пальцы грязные! Ты ими на завтраке в масленку лазила!
Мои коллеги заскрипели карандашами в блокнотах. Эта интересная ситуация потребует детального обсуждения на консилиуме.
Наверное, Дора насчет Руты права, подумал я. Девочка недобрая, не без коварства, любит создавать конфликты и потом с удовольствием наблюдает за их развитием. Не «Т», а «С»?
Но уже вышел следующий, Болек.
Важно, снисходительно прокартавил:
— Мой подаwок такой. Буду с тобой игwать завтwа и послезавтwа. Научу тебя в шашки и в «Костюшко».
Это щедро. Обычно с Хасей никто не играет, а она не напрашивается. Про Болека все сначала думали, что он «головастик», но похоже, что «сердечник». Великодушия и отзывчивости больше, чем рассудительности.
— Спасибо Болек, — сказала Хася.
Непонятно было, рада или нет. Коллеги дружно записали, что дотрагиваться до этого мальчика Хася не стала.
Ну-ка, что Дина?
— Я тебе целую неделю не буду говорить, какая ты неряха, — гордо прогнусавила Дина. — А сегодня постираю тебе платье.
Дети в трезориуме должны ухаживать за собой сами — это тоже один из тестов: как кто справляется с такой непростой для пятилетнего задачей. Со стиркой никто, кроме Дины, сладить не может, и няня потом за ними перестирывает.
Дина, конечно, «Г» — сама рассудительность.
Настала очередь Изи. Он подарил дракона — вылепленного из красного пластилина и похожего издали на морковь.
— Надо будет потом рассмотреть эту работу, — шепчет Хаим, но без особенной надежды.
Кстати говоря, вопрос: что делать с Гольдбергом в следующем семестре, если группа «К» останется вакантной? Вот в чем беда маленького класса! Если б, как положено по теории, в потоке было 25 детей, обязательно подобрался бы кто-то с творческим потенциалом. У нас же, кажется, никого такого нет.
Последним преподнес свой подарок Яцек. Нарочно дождался финала, чтобы произвести больший эффект. Все, даже Хася, смотрели на нашего «цыганского барона» с ожиданием. Он в маленьком коллективе и шут, и лидер, и нарушитель конвенций.
С ним недавно произошла одна история, которую я в свое время по забывчивости не записал, а следовало.
В этом семестре мы, шацзухеры держимся от детей на дистанции, почти с ними не общаемся. Ну то есть они, конечно, видят нас в столовой, на лестнице, из двора через окно и так далее, но мы с ними не разговариваем, подчеркнуто не обращаем на них внимания. Ребенок в пять лет усваивает правила жизни как нечто данное, без критики. Раз так заведено, значит, таково устройство мира. В их маленькой вселенной мы — знакомые и привычные лица, не страшные, но бесполезные. На третий этаж и тем более ко мне в мезонин воспитанникам подниматься запрещено.
Каково же было мое изумление, когда однажды ночью сижу я за своей тетрадью, пишу, вдруг слышу — дверь легонько скрипнула. Подошел, открыл — на пороге Яцек, в ночной рубашке. В глазенках ни страха, ни вины, одно любопытство.
Спрашивает:
— Ты кто, колдун?
Я растерялся больше, чем он.
— Придет время — узнаешь, — говорю. — А сейчас марш спать, иначе…
Не придумал, чем ему пригрозить, да Яцек и не стал ждать — припустил со всех ног вниз по лестнице. После этого случая дверь детского этажа на ночь стали запирать.
Пока другие дети поздравляли Хасю, Яцек вел себя необычно тихо — в сторонке, у стола, предназначенного для «бумажных» игр и занятий.
Оказывается, он вырезал и склеивал корону с вкривь и вкось торчащими зубцами.
— Я прынц! — объявил Яцек, выйдя на середину и нацепив свое творение на голову. — Я пришел расколдовать спящую прынцессу!
Подошел к Хасе. Все смотрели в предвкушении — ну-ка, что он такое замыслил?
— Экс-пекс-фекс!
Повернулся, нагнулся, стянул штаны и трусы, показал голый зад. Звонко расхохотался.
Что тут началось! Девочки завизжали, мальчишки заорали. Это возраст, когда дети начинают стесняться наготы, а всё запретное, неприличное вызывает у них любопытство. С их точки зрения, Яцек отмочил очень лихую и смелую штуку.
Встрепенулись и мы, шацзухеры. Я заметил, что каждый смотрит на реакцию тех детей, кого рассчитывает заполучить к себе в группу в следующем семестре.
— Этот мальчик — «С», даже не спорьте со мной! Я в его возрасте была такая же, пока не научилась прикидываться, — сказала Дора, причем обращаясь не ко всем, а к Хаиму. И смущенно потупилась.
Тот вспыхнул, у него очень живое воображение. А чертова кокетка искоса взглянула на Лейбовского, и тот улыбнулся, должно быть, вспомнив какие-то их интимности.
Занятые своими дурацкими взрослыми играми, они пропустили интересное: Хася быстро дотронулась пальцем до смуглой попки Яцека и отдернула руку. Мы с Мейером переглянулись, и он пожал плечами: не девочка, а сплошные загадки.
Тем временем Зося восстанавливала порядок среди своей расшалившейся команды. Опыта аниматорше было не занимать.
— Разве принцы так делают? — спокойно сказала она. — Давайте посмотрим, кто у нас принцы и принцессы, а кто нет. Ну-ка, принцы — идите сюда, а принцессы — сюда. Будем учить принцевскую песню.
И все кинулись к пианино. Яцек со спущенными штанами остался в одиночестве.
— Эта выходка без последствий все равно не останется, — сказал я коллегам. — Очевидно, нам предстоит пережить моду на обнажение. Естественная в детском возрасте фаза, но я полагал, что она наступит позже, во втором или третьем семестрах. У меня разработано несколько показательных тестов, с которыми я вас вечером ознакомлю, чтобы…
Мне пришлось сделать паузу, потому что раздался дверной звонок, он у нас довольно громкий.
— …Чтобы вы были во всеоружии, — закончил я, зная, что дверь откроет кто-нибудь из непедагогического персонала.
Через минуту вошла пани Марго, лицо у нее было напряженное.
— К вам пан Гарбер. Говорит, по срочному делу.
— Продолжайте работу, коллеги, — сказал я и вышел.
До сих пор я поминал Гарбера и «Двенадцатку» лишь мимоходом, поскольку это не имеет прямого отношения к педагогической работе. Но сегодня мне не спится, и я напишу подробнее. Коснусь и этой стороны нашего существования, иначе тому, кто когда-нибудь прочитает мои записки, будет трудно понять некоторые вещи.
Гетто представляет собой не только совершенно отдельный мир, но и является своеобразной пародией на государство. Высоко наверху, где-то на небеси, парит Высшая Сила, почти всегда невидимая, но всемогущая и вездесущая, периодически карающая смертных громами и молниями: это германская комендатура и Гестапо. Сверхчеловеков мы тут почти не видим, лишь иногда, подобно крылатым архангелам, по гребню стены вдоль Холодной улицы, проходят немецкие патрули. На земле же всем заправляет помазанник божий Юденрат, исполняющий волю Господа. И если исполняет ее плохо — Бог помазанника карает. Всякий член Юденрата, подобно благочестивому монаху, верный раб божий.
Никакое государство не может существовать без аппарата насилия, и у нас он тоже есть: Jüdischer Ordnungsdienst, «Служба порядка», она же «еврейская полиция». Там собраны худшие человеческие экземпляры — те, кто согласен совершать гнусности за лишний паек или ради того, чтобы чувствовать себя менее несчастным на фоне еще более обездоленных. Руководит этой охранкой выкрест, бывший полковник польской полиции, про которого рассказывают ужасные вещи.
Но это власть официальная, а во всяком нездоровом и несвободном государстве неминуемо возникает параллельная структура, которая не слишком боится Бога, не признает установленных законов и помогает населению обходить многочисленные абсурдные запреты.
Четыреста тысяч человек живут в состоянии постоянного дефицита почти всего: еды, одежды, лекарств, защиты, необходимых для выживания документов. Выражаясь языком рыночным, на всё существует огромный спрос при очень скудном предложении. К тем, кто способен этот спрос удовлетворить, деньги текут рекой. А у кого деньги, у того и настоящая власть. В Америке подобную функцию выполняет мафия, в Гетто — «Двенадцатка». Это легально существующая организация, сидящая в доме 12 на улице Лешно. Официальное ее название «Группа борьбы со спекуляцией», но это как борьба кота со сметаной. Задумывалась «группа» как волонтерская, для добровольных помощников полиции, но очень скоро превратилась в истинный центр силы, у которого полиция и половина Юденрата на содержании.
«Двенадцатка» — мафия сугубо еврейского склада, вся построенная на коммерции. За плату она предоставляет любые товары, в том числе контрабандные и запрещенные, а также любые услуги: переправку людей из Гетто во внешний мир, выдачу пропусков и освобождений от работы, всякого рода разрешений и лицензий. Такса известна, исполнение обязательств гарантировано — одним словом, потребители довольны. Без этих удобнейших господ жизнь здесь была бы еще худшим адом.
Однако это не означает, что «Двенадцатка» торгует и всё. Она держится не только на выгоде, но и на страхе. Если надо — убивает, и делает это очень ловко. Все ее боятся до дрожи, включая Юденрат и полицию. Немцы, конечно, знают про это, но «Двенадцатку» не трогают, потому что она им тоже удобна: сотрудничает с Гестапо, предоставляет информацию о внутренней жизни Гетто. Железное правило всякого тоталитарного режима гласит, что за надзирающими тоже нужны надзирающие. А еще поговаривают, что «Двенадцатка» делится своими нешуточными прибылями с нужными сверхчеловечками, каковые, разумеется, есть и среди несгибаемых арийцев.
Самым страшным человеком в «Двенадцатке» слывет некто Гарбер, начальник ОДР, «Отдела дополнительных ресурсов». Это самые настоящие бандиты, которые вынюхивают, у кого есть припрятанные ценности, и отбирают их. В Гетто не так мало богачей, кто умудрился прихватить с собой из прежней жизни деньги или ювелирные изделия. На таких людей идет настоящая охота.
Нечего и говорить, что я со своими большими долларами и непривычкой к конспирации засветился почти сразу же.
В один из первых дней существования трезориума, когда пани Марго потребовалось закупить продукты длительного пользования, я поменял слишком крупную сумму, 200 долларов. На улице Павя есть такой Соломон, набожный талмудист, который всегда сидит у столика со свитками и читает вслух священные книги, а заодно ведет бойкую торговлю валютой. Мне, дураку, следовало бы понимать, что такой субъект не может не сотрудничать с «Двенадцаткой». Впрочем, неважно. Рано или поздно я все равно привлек бы внимание ОДР.
И вот сижу я ночью на первом этаже, в классе, один, прикидываю, как получше расположить сектора: стол мягких рукоделий, стол технических конструкторов, стол бумажных занятий, полки для кукол, солдатиков, машинок. Трезориум давно спит.
Не было никакого звонка, не лязгнула отмычка, не заскрипела дверь. (Правда, когда я очень сосредоточен, я почти ничего не замечаю.)
Я услышал шорох, рассеянно обернулся — и окоченел.
У меня за спиной стояли трое невесть откуда появившихся мужчин. На рукавах повязки с красной звездой Давида, знак принадлежности к «Группе борьбы со спекуляцией».
Впереди приземистый, в старомодной шляпе-котелке. Слева от него двухметровый, широченный человек-гора, справа худенький, вертлявый человек-вьюн. Но эти двое не имели значения, с первой секунды я понял, что смотреть нужно только на того, кто в центре.
— Я Гарбер, — сказал он сипло.
Лицо у Гарбера пугающее: грубой лепки, как у какого-нибудь грузчика или извозчика. На известного провокатора Азефа — вот на кого он похож. Фигура располневшего борца-тяжеловеса, длинные руки с огромными кистями. Глаза того типа, которые называются буравчиками, так в тебя и ввинчиваются.
Назвавшись, он ничего больше не сказал. Это его всегдашняя манера, приводящая непривычного человека в трепет.
— Очень приятно, моя фамилия Данцигер, — пролепетал я, и после этого мы молчали, не преувеличу, минуты две. Спросить «Чему обязан?» или «Как вы вошли?» я не посмел.
Кроме того, чутье подсказало мне, что не нужно проявлять суетливости. Поднявшись, я убрал за спину руки, чтоб не было видно, как они дрожат, и принялся рассматривать незваных гостей.
У здоровяка были сплющенные уши и сломанный нос. Тощий (с каким-то серым, словно не до конца прорисованным лицом) скрипел по ногтям пилочкой.
Наконец главный спросил, очень вежливо:
— Известно ли пану Данцигеру, что в Гетто иметь валюту строжайше запрещено? Она должна быть сдана властям под угрозой сурового наказания.
— Известно, — сказал я, обо всем догадавшись, но еще не решив, как себя вести. Выбор у меня тут был невелик.
— Это ордер на обыск. — Гарбер небрежно помахал какой-то бумажкой. — Если мы найдем в доме доллары, вы будете арестованы, переданы германским властям и расстреляны. Если отдадите сами, это будет считаться добровольной явкой.
При грубости и сиплости голоса говорил он мягко, очень вежливо, что показалось мне особенно жутким.
Что они найдут доллары, я не боялся. Чемодан был спрятан вполне надежно.
— У меня была валюта, но она вся потрачена на обустройство приюта. Ничего не осталось, — сколь мог твердо сказал я.
Он кивнул, будто другого ответа не ждал.
— Мышь, приступай.
Серый убрал пилочку и плавным, почти балетным шагом заскользил по помещению, крутя головой и будто принюхиваясь.
Остановился перед одним из зеркал, чем-то заинтересованный. Потрогал. Подозвал бугая, шепнул ему что-то. Человек-гора легко выдрал фальшивое зеркало из ниши, открылось окно в соседнюю комнату.
— Интере-есный у вас приют… — протянул Гарбер, просовывая туда голову. — Ищите здесь, ребята, а пан Данцигер пока отведет меня наверх.
На втором этаже я попросил шепотом:
— Пожалуйста, тише. Не разбудите малышей. Тут прятать негде. Дети нашли бы. Они всюду суют свои носы.
Не отвечая, страшный человек заглянул сначала в Морскую спальню, потом в Лесную. Лунный луч лежал прямо на личике Руты, оно казалось совершенно ангельским.
— Маловато детей для приюта, — сказал мне Гарбер на лестнице. — Похоже на прикрытие. Чем вы тут на самом деле занимаетесь?
— Поиском сокровищ.
— Это хорошо, что вы шутите. — Бугристое лицо оскалилось улыбкой, в которой не было и признаков веселости. — Со мной редко шутят. Собственно, никогда.
— Я не шучу.
И я стал рассказывать про свою педагогическую теорию, но он, похоже, не слушал.
— Наверху что?
Я объяснил. Он постоял, глядя на меня спокойными, немигающими глазками. Что-то прикидывал. Потом решил.
— Вы не боитесь, что я найду доллары. Значит, они не в доме, а в каком-то другом месте. Идемте-ка.
Крепко взял меня за локоть, повел вниз.
— Эй, ребята, кончайте искать. Приступаем к сердечной беседе.
Эти слова, видимо, были у них условленным сигналом, потому что в следующее мгновение серый подскочил ко мне сзади, взял за горло, что-то там сжал, и из меня будто вышла вся сила.
Еле переставляя ноги, я дал себя усадить. Мышь завернул мне руки за спинку стула.
Громила снял пиджак, похрустел суставами.
Гарбер стал спокойно объяснять:
— Сейчас Миллер (это не фамилия, а кличка — он растирает в муку лучше любой мельницы) будет ломать вам пальцы. Один за другим. Пока не скажете, где доллары.
И засунул в уши затычки.
Ужасная боль пронзила мой левый мизинец. Я прокусил губу до крови, чтобы не закричать, не разбудить детей.
Озадаченно посмотрев на меня, Гарбер велел:
— Еще.
Опять то же самое, теперь с безымянным пальцем. Только бы не завопить! Такое ночное пробуждение станет для воспитанников ужасной травмой, которую потом придется залечивать.
— Еще!
В третий раз, как ни странно, боль была уже не такой острой. Должно быть, начала неметь кисть.
— Ну вы и субъект, пан Данцигер. — Гарбер вынул затычки. — Я смотрю, теория о поиске сокровищ вам дороже жизни.
Значит, все-таки кое-что из моих объяснений он услышал.
— Доллары у меня есть, — сказал я, с трудом ворочая языком. Из губы по подбородку стекала кровь. — Но я их не отдам, хоть запытайте до смерти. Это лишит меня смысла жизни.
— Ишь ты… Детей, значит, любите. А если мы сейчас какого-нибудь малютку — например, ту, с ангельским личиком, притащим да обработаем? Думаете, кишка тонка? Видели бы вы, какие дела приходится проворачивать.
— Не думаю, что тонка, — ответил я. — Это будет очень тяжелое для меня зрелище, но денег я все равно не отдам. Без них дети так или иначе погибнут.
Гарбер надолго замолчал, шевеля густыми бровями.
— Ну-ка, расскажите мне про вашу педагогику еще. Поподробнее. Отпусти его, Мышь.
Никогда еще я не излагал свою гипотезу в таком состоянии. У меня ломило в висках, на левой руке будто висела раскаленная гиря. Но я очень старался и скоро, увлекшись, забыл о боли.
— Вы полоумный шлимазл, Данцигер, — сказал Гарбер минут через десять. — Надо бы прикончить вас, другим упрямцам в острастку. Но без таких психов на свете скучно. Живите, черт с вами. Мышь, вызови «скорую помощь», пану надо загипсовать пальцы.
Как я уже писал, «Двенадцатку» в Гетто боятся, но это страх, не лишенный уважения. Потому что часть своих барышей эти бандиты тратят на робингудство: подкармливают голодающих, иногда кого-то спасают или укрывают. И у них действительно есть собственная «скорая помощь», неплохо работающая. Конечно, делается это не из доброты, а по расчету. Без молчаливой поддержки населения темные дела под носом у немцев проворачивать было бы трудно.
— Предлагаю взаимовыгодное сотрудничество, — сказал далее Гарбер. — Возьму вас на абонемент. Платите всего 500 долларов в месяц, и за это мы гарантируем приюту полную защиту. От Юденрата, от полиции, от воров и всякой шпаны. Никто никогда вас не тронет. Соглашайтесь. Предложение выгодное.
Мне было понятно его великодушие: чем без смысла резать курицу, пусть лучше несет яйца.
— Сто, — сказал я.
Он засмеялся. Мы долго торговались и сошлись на двухстах пятидесяти. Кажется, своей торговлей я завоевал у Гарбера не меньше уважения, чем стойкостью под пыткой.
Сломанные пальцы срослись, а сделка оказалась для нас невероятной удачей. Мало того, что за все эти месяцы нас не потревожила ни одна инспекция или проверка, хотя этот род вымогательства в Гетто чрезвычайно распространен. Гарбер делает для нас намного, намного больше. При всякой проблеме — хоть водопровод прорвало, хоть крысы в подвале завелись, что угодно — я звоню Гарберу, и проблема моментально решается. Телефон, кстати говоря, тоже поставил он, это в Гетто несказанная роскошь. Кроме того, мне больше не нужно рисковать, сбывая доллары на черном рынке. Гарбер сам производит обмен, по льготному курсу.
Честно говоря, из обиралы он давно превратился в нашего благотворителя. Гарбер исправно берет свои две с половиной сотни, но его помощь и щедрые подарки многократно перекрывают плату.
Ему нравится бывать в трезориуме. Иногда он просто заходит ко мне поболтать. Гарбер — субъект весьма занятный. Его рассказы о собственной жизни невероятны, а суждения оригинальны. Представляю, что бы из него могло получиться, если бы в детстве он попал к хорошим педагогам…
Меня не занимает психологическое устройство взрослых людей, но над загадкой поведения этого — если называть вещи своими именами — убийцы и закоренелого злодея, я немало поломал голову. И вот какое могу предложить объяснение.
Гарбер — убежденный мизантроп. Его картина мира держится на том, что жизнь — сплошное Зло. Это оправдывает его в собственных глазах. А помощь трезориуму для него — что-то вроде личной слабости. Или лучика пускай бесполезной, но приятной надежды. Такое «а вдруг?». Как у Достоевского в романе «Подросток». Там художник собирается писать картину про самоубийцу, который по христианской вере должен быть обречен на вечные муки, и пускает навстречу ему с неба лучик — как надежду на то, что и этот непрощаемый грех, может быть, простится.
Ну, или я, как мне свойственно, теоретизирую и усложняю. Неважно. Важно то, с чем сегодня приходил Гарбер. Потому-то я так много о нем сейчас и пишу. Известие серьезное и тревожное.
— Работаете? — спросил он, когда я к нему вышел.
Я неплохо научился читать его грубое, вроде бы неподвижное лицо и сразу увидел: он чем-то сильно обеспокоен, но расспрашивать не стал. Захочет — скажет.
Сначала Гарбер отдал мне ампулы — «для вашей толстухи» (я ведь уже писал, что у Зоси обнаружен запущенный диабет, и если она неплохо себя чувствует, то лишь благодаря инсулину, совершенно невероятному дефициту, который где-то добывает наш добрый демон).
Я поблагодарил и осторожно сказал:
— Вы ведь пришли не только за этим?
Можно же было отправить и посыльного, у Гарбера полно всяких людей для мелких поручений.
— Тут вот какая штука… Там, — он ткнул пальцем в потолок, — появилась новая метла.
Я догадался, что «там» — это значит «в Гестапо» или «в Айнзацгруппе» (так называется подразделение СС, ведающее Гетто). Гарбер никогда не говорил мне, какое из немецких ведомств является его «куратором». Для нас этой темы просто не существовало. Да мне и неинтересно.
— Теперь я имею дело с гауптштурмфюрером доктором Телеки.
Я выжидательно молчал, не понимая, зачем он мне это говорит. Ну и странно, конечно: гауптштурмфюрер — доктор? В смысле, врач или ученая степень?
— Завтра Телеки придет сюда, в трезориум.
— Что?!
У меня потемнело в глазах. Скакнуло давление.
— Клянусь, он не от меня о вас узнал, — быстро сказал Гарбер. — Я бы ни за что на свете, слово. Скорее всего «Десятка» настучала.
Недавно у «Двенадцатки» появилась конкурирующая организация, с той же улицы, но занимающая дом номер десять. Надзирающие за надзирающими, обычная практика тоталитарной машины. Там всегда должно быть несколько соперничающих секретных структур. Я слышал, что у Гарбера сейчас тяжелые времена. Каждое утро на улице находят трупы — то с красной повязкой «Двенадцатки», то с синей «Десятки». Многие втихомолку радуются: пусть-де перебьют друг друга.
— Вызвал меня сегодня к себе в Гестапо, — продолжил Гарбер, супя лоб. (Значит, все-таки его курирует Гестапо.) — Стал расспрашивать. Тихий такой, интеллигентный, говорит вполголоса, через каждое слово «бит-те». Как очковая змея. Я думал, живым не выйду…
— Почему он придет сюда? Зачем?
— Понятия не имею. И не имел права вас предупреждать. Но будьте готовы… Не знаю, к чему.
А еще у Достоевского было про луковку, вдруг некстати вспомнилось мне. Которую злодейка один раз в жизни подала нищенке и тем обрела шанс на спасение души. Мы для Гарбера — луковка.
— Спасибо, — искренне поблагодарил я его. — Чтобы приготовиться, мне нужно понимать, что он за человек. Он какой, этот Телеки? Вы ведь хорошо разбираетесь в людях. Назовите самое главное его качество, по вашему впечатлению. Одно.
Подумав, Гарбер сказал:
— Умный. Если в черном мундире и умный — это самое опасное, что только бывает на свете.
И меня охватила лютая паника. Я и сейчас весь трясусь. Меньше, чем вначале, когда сел записывать сегодняшние события, но мысли все равно путаются.
На наш тихий, мирный Остров Сокровищ нагрянет гестаповец, да такой, что его испугался сам Гарбер! Неужели всему конец? Неужели великий проект, на который потрачено столько душевных сил и времени, столько…
Назад: Дрессировка
Дальше: В темнице там царевна тужит
