Дрессировка
В дороге Рэм никак не мог пристроиться, всё пересаживался с места на место. Сидеть было ничего, нормально. На дне кузова — сено, нежестко. Можно опереться спиной о борт, и не тесно — в грузовике ехали человек пятнадцать, все в 359-ю. Хоть в разведку Рэм и не попал, так за этой дивизией и остался. В предписании значилось «для определения по штатной должности».
Но разговоры попутчиков были — хоть вой.
Сначала рядом оказался хохмач, травил байки из госпиталя. Веселье было такое:
— У нас в палате мужик был — ему осколком хрен аккуратно так срезало. Осталась кочерыжечка, с ноготь. Ну, то есть дула у пушки нету, а лафет с колесами на месте. Хотелка осталась, махалки нету. — Показал. — Вот такусенькая шишечка.
— Лучше бы с колесами оторвало, чтоб не мучиться, — комментировал под хохот сосед.
— Это ты зря, — с серьезным видом возражал юморист. — В хозяйстве всё сгодится. Жена полотенчико повесит.
Рэма замутило. Пересел. Оказался рядом с двумя немолодыми солдатами, которые, кажется, беседовали о чем-то нормальном.
— …Главное, видно, что беженцы, — рассказывал один. — А старшина: «Огонь!» Я говорю: ты чего делаешь? Там же бабы, говорю. А он говорит: они наших баб жалели? И фигак из пулемета вдоль моста…
— Озверели все, да, — кивнул второй. — У нас до Коростылева ротный был, Шапиров, еврей. Не застал? Его под Белостком убило. Пленных фрицев не просто кончал, а в живот. И глядел потом… Тоже можно человека понять. Он сам из Минска, всю родню у него поубивали.
Но первому хотелось досказать про свое:
— …Так без разбору всех и положил. Беженцы не беженцы, бабы не бабы. До войны как было? Человеческая жизнь — огого. Убил кого — самого к стенке. Ну, или в тюрьму. А теперь… Разохотились.
— Чужих еще куда ни шло. Так ведь и своих — как плюнуть, — поддакнул второй, вполголоса.
— То-то и оно…
От этих философов Рэму стало еще тошней. И так на душе было погано. Все мысли — об одном. Даже воевать не начал, а уже двух людей погубил. Немецкую девочку и Уткина. Всё из-за своего гонора. Выпендривался перед самим собой, железный стержень…
Перебрался от философов вперед. На лучших местах, укрытые от встречного ветра кабиной, и не на полу, а на мягких мешках, сидели трое: капитан из политотдела и два сержанта. Предлагали там вначале место и Рэму как офицеру, но он отказался. Чтоб не вести с капитаном дорожные разговоры. Еще в дивизию ехала женщина-военврач, но политотдельский галантно усадил ее к шоферу, в тепло.
На мешках по крайней мере разговор был степенный, без ужасов.
Говорили, что катить по асфальтовому шоссе одно удовольствие. Никакой тряски, и толкать не надо.
— У нас бы сейчас или в той же Польше сто метров проехал — вылезай, и раз-два-взяли, — сказал сержант-сапер. — Дома у них тут, опять же, огого. Даром что деревня, а будто в городе. Вы поглядите, товарищ капитан: здоровенные, каменные, чистенькие — картинка.
Капитан, должно быть, вспомнил, что он политработник, и солидно ответил:
— Так это для показухи. Чтоб дураки вроде тебя ехали по шоссе и нахваливали. Здесь одному кулачью можно строиться. «Гроссбауэры» они называются. А как живет простой люд, батраки и малоземельные, ты с дороги не увидишь.
— Вон оно чего, — подивился сапер и незаметно подмигнул Рэму.
С час ехали без остановок, но перед понтонным мостом встали. Движение впереди было попеременное, и сейчас пропускали встречку. «Glatzer Neiße», прочитал Рэм на табличке название реки.
Под знаком, прямо на земле серой кучкой сидели пленные, человек двадцать. Увидев их, Рэм уже ни на что другое не смотрел.
Вот они какие, фашисты.
Обычные люди, очень усталые. Два типа лиц. Или испуганные, все время находящиеся в движении, переводящие взгляд с предмета на предмет. Или равнодушные, неподвижные, смотрящие словно внутрь себя. Представить, что эти оборванцы спалили и завалили трупами целый континент, было невозможно.
Солдаты-попутчики тоже стояли у борта и разглядывали немцев, но думали, кажется, про другое. Ефрейтор-шутник, который рассказывал про госпиталь, сказал:
— Свежак. С пылу с жару. Может, даже сегодняшние. А конвой — лопухи обозные. Поди не обшмонали толком. Товарищ капитан, а? Две минуты? Тыловым же всё достанется.
— Я сплю. — Политотделец откинулся назад, сдвинул козырек на глаза.
— Тихо, славяне. Капитана не будим! — весело отозвался ефрейтор.
Ловко соскочил вниз. За ним еще несколько человек.
Что они собираются делать? — не понял Рэм.
Ефрейтор взял за шиворот пленного — из сонных, равнодушных.
— Ауфштейн! Шнель!
Заставил подняться, стал хлопать по карманам. Что-то достал, повертел, швырнул на землю, стал искать дальше. Немец безучастно глядел в сторону.
Остальные бойцы деловито обшаривали других фрицев, покрикивая на них и пиная тех, кто медленно шевелился.
Грабят! На глазах у всех, среди бела дня! А как же приказ двадцать пять ноль два?
Рэм высунулся из кузова в нерешительности. Трое конвойных, низкорослые мужички в обмотках, с допотопными трехлинейками, переглядывались между собой, но помалкивали. Старший, наверно, куда-то отлучился.
Я офицер, я не должен этого допускать, сказал себе Рэм. И отвернулся, сел. Есть старший по званию — капитан. Пусть он и не допускает.
Из кабины выглянула врачиха.
— Мальчики, ну ей-богу! Колонна двинулась! Поехали, поехали!
Солдаты полезли назад в кузов. Стали показывать трофеи: часы, зажигалку, еще что-то. Рэм последовал примеру капитана — сделал вид, что задремал. А скоро и в самом деле уснул, укачанный гладкой ездой.
Толкнули в плечо.
— Станция Вылезайка, — бодро сказал капитан и потянулся. — Бреслау нас встречает аплодисментами.
Наверно, он имел в виду грохот, доносившийся откуда-то спереди, не очень издалека.
Рэм тряхнул головой, чтобы прогнать сонную дурь. Артиллерийская канонада, вот что это!
— Уже передовая, да?
Он взялся рукой за борт, соскочил.
Увидел круглую кирпичную башню. Голые деревья. Какие-то крыши. Грязные, подтаявшие сугробы. Лужи.
— Какая передовая? — засмеялся капитан. — До передовой три километра. Тут штаб дивизии. Вон, видишь, водонапорную станцию? Там скажут, куда тебе. Давай, лейтенант, топай. Служи Советскому Союзу.
Отдав документы дежурному, Рэм вышел из штаба во двор, к гаражам, где тоже располагались подразделения. Было велено обождать, а внутри негде, да и накурено так, что не продохнешь. На воздухе лучше.
Можно было и присесть на ящики около входа, но пришлось бы постоянно вскакивать — мимо все время проходили старшие офицеры. Они здесь были не такие, как в штабе фронта. Все в заляпанных грязью сапогах, многие одеты не по форме. Кто-то в галошах, кто-то в меховой шапке, один франтоватый майор даже со стеком.
Приехали на немецком мотоцикле с коляской трое бойцов, тоже нетылового вида: автоматы не на груди, а за спиной, кверху прикладом, на поясе у каждого по кобуре да по ножу.
Кто-то крикнул от дверей:
— Здорово, разведка! Не с пустыми руками?
— С пустыми не ходим, — ответил старший, с сержантскими лычками.
Рэм похолодел. Это уткинские! Знали бы они…
Слава богу, скоро после этого выглянул писарь. Вернул документы, дал листок с машинописью. Там говорилось, что младший лейтенант Р. А. Клобуков направляется в распоряжение штаба 94 с.п. для дальнейшего прохождения службы.
Идти надо было километра полтора в ту сторону, откуда недавно слышалась пальба, сейчас, правда, утихшая. Маршрут такой: налево мимо кирхи, через двести метров направо и потом никуда не сворачивать до красного кирпичного сарая с провалившейся крышей. Там уже близко, покажут.
Шел он как-то нескончаемо долго. Обходил лужи, чавкал глиной, отскакивал от проезжающей мимо техники, чтоб не забрызгало. Было пасмурно, низкие облака сочились мелкой водяной пылью. Всё серое, грязное. Впереди опять забухало, еще и застрекотало. Идти туда ужасно не хотелось.
Вдруг он поймал себя на том, что сильно замедляет ход и что шаги сами собой стали короткими. Разозлился. Что я как тот офицер из «Севастопольских рассказов», который сначала добровольно пошел на войну, но по дороге затрусил и всё тянул, придумывал себе оправдания, только бы попозже попасть туда, где убивают.
После этого зашагал быстрее, и дальше всё происходило стремительно. Даже с ускорением.
В штабе полка Рэм пробыл минут пять. Помнач, занятый какими-то бумагами, неохотно от них оторвался, куда-то сходил, буркнул:
— Во второй батальон.
И снова уткнулся. Дорогу не объяснил, но дал провожатого.
Маленький, шустрый солдатик в широченной шинели и каске поверх ушанки, очень похожий на шахматную пешку, внизу широкую, сверху круглую, бойко зашлепал прямо по лужам, не обращая на них никакого внимания. Рэм еле за ним поспевал.
Штаб второго батальона находился в доме, от которого осталась половина. С одной стороны — груда кирпича, с другой — аккуратное крылечко. За дверью с нарисованным гномиком сразу комната.
Там перед трюмо сидел спиной к входу человек в бязе вой нательной рубахе, занимался диковинным делом: подкручивал щипцами левый ус. Правый уже лихо торчал кончиком кверху.
Рэм назвался, доложил, что ему велено явиться к адъютанту батальона за назначением.
— Я адъютант.
Франт не оторвался от своего занятия, не обернулся. Кажется, даже в зеркало не посмотрел на вошедшего.
Крикнул:
— Валь! Тут комвзвода на пополнение. К кому его?
Оказывается, в глубине была еще одна дверь, а за нею, судя по железной кроватной спинке, спальня. Над ажурным никелированным переплетом торчало дуло пулемета РПД.
— К Лысакову, его очередь, — ответила спальня тонким, будто женским голосом.
Командир батальона, или кто он там, даже не вышел взглянуть на нового офицера.
Адъютант велел:
— В третью роту дуй. Тут близко. Выйдешь и держись забора.
Минуты две провел Рэм в штабе батальона, никак не больше.
Всё это казалось ему очень странным, пока не вспомнил слова вагонного капитана. Что на фронте есть свои, кого берегут, а пришлому никто доброго слова не скажет и даже в глаза глядеть не будут. Потому что в случае чего на гиблое дело пошлют чужого.
Наверно в аду так же, если он есть, думал вконец скисший Рэм. Не раскаленные сковородки с чертями, а грязь, серость, полное одиночество, предчувствие беды, и гоняют с места на место, всё ближе к раскатам грома…
Ротный-три, старший лейтенант Лысаков, посмотреть посмотрел, но как-то чудно́, будто сквозь. Был он лядащий, непробритый, в засаленном ватнике. И с замотанным горлом. Наверно простуженный.
Сидел в подвале разбомбленного дома, размешивал в кружке что-то горячее, вздыхал.
— Прямо из училища? Не воевал?
Голос сиплый, больной. Вздохнул.
— Третий взвод примешь. Они на краю деревни, в конюшне. Я как раз помкомвзвода оттуда вызвал. Пополнение вам подогнали, а то весь взвод семь человек. Сейчас Галда явится. Он мужик опытный. Слушай его. Поможет, подскажет.
Закашлялся, попил из кружки. Больше ничего не сказал, а Рэм не спрашивал. У него было ощущение, что от него теперь ничего не зависит. Что будет, то и будет.
— А вот и Галда, — сказал ротный. — Заходи, чего встал.
Рэм повернулся. Старший сержант с плоским, землистого цвета лицом, поджарый, но плечистый, скользнул по нему равнодушным взглядом и обратился к Лысакову:
— Вызывали, товарищ старший лейтенант?
— Во-первых, пополнение прибыло…
— Слыхал.
— А второе — вот новый командир. Знакомьтесь.
Сержант снова поглядел на Рэма широко расставленными, кошачьими глазами, смотреть в которые было неуютно. Подвигал желваками. Первый протянул руку и очень крепко, до боли сжал кисть.
— Галда.
— Клобуков… Будем служить вместе, — прибавил Рэм безо всякой необходимости, только чтобы на каменном лице сержанта мелькнула пусть не улыбка, но хоть какое-нибудь выражение. Оно и мелькнуло, но такое презрительное, что Рэм решил больше не любезничать.
Он первым поднялся во двор, сухо спросил:
— Где расположение взвода? Ведите.
— Сейчас ребят кликну. Приказано же: пополнение принимать. Вы тут побудьте.
Произнесено это было тоном приказа, и ответа Галда не ждал, просто повернулся и пошел. Рэм заколебался. Окликнуть? Одернуть? Показать сразу, кто здесь командир? И смолчал. Потому что мальчишке только-только из тыла орать на фронтовика с двумя «Славами» на груди нельзя. И потому что вспомнил жесткие, холодные глаза сержанта.
Ладно, пускай помкомвзвода поделится с товарищами первыми впечатлениями о новом командире. Вряд ли лестными. Ничего, еще будет время себя поставить.
— Клобуков! Ты, что ли? — крикнул кто-то. — А я услы шал, в третий взводного прислали. Думаю, вдруг кто из наших? И точно!
От каменной тумбы, которая когда-то, наверное, была частью ворот, шел Петька, как его, Есауленко, из того же выпуска, только из другого потока. Последний раз виделись две недели назад, когда уезжали из Владимира. В училище они друг с другом почти не общались, а сейчас Рэм обрадовался ему, как родному.
Обнялись.
Петька попал сюда неделю назад и уже много чего знал.
— Не робей, — говорил он, — боев пока нету, мы на комплектовании. Потом еще будет учебная подготовка. Оботрешься. Тут, короче, так. В первом взводе собрали только ветеранов, и командир у них свой, старшина Рябов. У них своя жизнь. Я на втором взводе. Личсостав из остарбайтеров, это парни, которых в Германию работать угнали. Белорусы в основном, нашего с тобой возраста. Ни хрена не умеют, всего стремаются. Но отделенные у меня фронтовики и помком мировой мужик. Делаю всё, как он говорит, и нормально. А ты, значит, в третий? Видал их уже?
— Сейчас посмотрю, — сказал Рэм, глядя на улицу. Там неторопливо, вразвалку, шли Галда и с ним еще шестеро. — Счастливо, Петь. Увидимся.
Ему хотелось сейчас отделаться от свидетеля, потому что знакомство с взводом вряд ли пройдет гладко.
Кажется, понимал это и Петька.
— Ага. Я пошел. — На прощание шепнул: — Ты это, со «стариками» особо не нарывайся.
Рэм смотрел на свое войско в растерянности. Более-менее по-уставному были одеты лишь Галда и немолодой узкоглазый ефрейтор. Остальные трое черт-те в чем. У двоих шинели коротко обрезаны, один вообще в каком-то кожухе и в штатских брюках. Да и у Галды, который расстегнул свой ватник, внизу оказался спортивный свитер с оленями.
— Тут все, кто остался в наличии после штурма, — сказал помощник. — Кроме Мустафина. Он в конюшне, при оружии. — И добавил, видя, что Рэм пялится на его оленей: — Утепляемся, чем можем.
Рэм поздоровался. «Старики» нестройно ответили. Каждый назвал себя, но с первого раза запомнилась только фамилия ефрейтора — Хамидулин.
— Пойдем за пополнением, — не столько спросил, сколько объявил Галда. — Поглядим, кого нам подогнали.
И пошел первым, очевидно, зная куда. Остальные за ним. Рэму пришлось догонять.
На краю растерзанной деревни или, может, пригорода, в рощице сидели на корточках люди в одинаковых шинелях и ушанках — сразу видно, только что полученных со склада. Оружия у них не было. Рэм издали посчитал. Девятнадцать человек. Увидели приближающуюся группу, стали подниматься.
Еще один, двадцатый, оказывается, стоял в стороне, отдельно. Этот выглядел по-другому: в полушубке, ремнях, с автоматом.
Подошел, откозырял.
— Принимайте, товарищ младший лейтенант. Вот тут подпишите. А это список. Разрешите идти? Мне назад, в штаб.
— Идите, сержант.
«Старики» тем временем рассматривали пополнение, которое выстроилось неровной шеренгой, но близко не подходили.
— Пленные, мать их… — процедил Галда, коротко оглянувшись, да сплюнул. — Навоюем… — и опять выматерился.
Бойцы в шеренге на первый взгляд были похожи, будто братья. Очень худые лица, с одинаково настороженным выражением, и ни одного усатого — а среди «стариков» чисто выбрит был только Хамидулин.
Рэм вспомнил, что рассказывал Филипп Панкратович.
— Из немецких лагерей? Наши?
— Были наши, да все вышли. Знаете что, товарищ командир, я с ними сам. Вы пока так постойте.
— Хорошо, — кивнул Рэм. Он бы не знал, что сейчас надо сказать людям, пережившим такое. Наверно, что-нибудь суровое, про искупление вины кровью. Или, наоборот, человечное. Что самое плохое позади и что теперь впереди только победа.
С какой речью обратится к бывшим пленным Галда?
Галда прошелся вдоль притихшего строя. Негромко спросил:
— Старший есть?
Вперед шагнул длиннющий, будто телеграфный столб, ефрейтор. Лошадиное лицо, седоватые виски, из ворота шинели торчит длинная морщинистая шея с острым кадыком.
— Ефрейтор Шанин.
Вместо передних зубов у долговязого во рту чернела дыра, так что фамилия могла быть и «Санин».
Старший сержант подошел к нему.
— Как тебе лычку-то оставили?
— Не оставили. Поменяли. Сказали: получи вместо большой звезды маленькую лычку, и то скажи спасибо. Я майор. Бывший.
— Майор, твою мать, — скривился Галда. — Встать в строй!
Гаркнул на остальных:
— А ну, в две шеренги! Напра-во! Шагом марш!
— Куда вы их? — спросил Рэм, догнав помощника. — Разве нам не в деревню?
— Вон в тот лесок. Сначала поучу маленько.
Пожалуй, это уже слишком, решил Рэм.
— Отставить! Я уважаю ваш фронтовой опыт, но приказывать буду я. Взвод, слушай мой команду! Стой!
Маленькая колонна остановилась.
Старший сержант тихо сказал:
— Товарищ командир, на пару слов. — Обернулся к своим: — Веди, Хамидулин! Мы сейчас.
Взвод двинулся дальше. «Старики» шли сбоку, будто конвойные.
— Слушай, лейтенант, я эту шушеру знаю. — Серые глаза смотрели на Рэма в упор, не мигая. Выдерживать их взгляд было трудно. — Они порченые все. Их сначала надо обломать. Для того и нужен я, помкомвзвода. А ты потом командуй на здоровье.
— И как ты их собираешься обламывать? — спросил Рэм. Он никак не мог определиться, как ему держаться: начальником или учеником. Ответил тоже на «ты», а правильно это или нет?
— Как собачью стаю. У нас на Таймыре знаешь как? Когда получаешь незнакомую упряжку, сначала определяешь вожака и лупишь палкой. Долго. Чтоб перестал рычать и завыл. Тогда остальные будут как шелковые. И с этими надо так же. Они всё одно пуганые. Должны командиров больше, чем фрицев бояться. Иначе ты их в атаку не подымешь.
— Ты чего, правда будешь их бить?
— Одного забью до смерти, — спокойно ответил Галда. — Потому что человек не собака. Он не простит, в спину пальнет. Мне оно надо? Не бойсь, лейтенант. Никто не стуканет. Напишешь в рапорте, что на мине подорвался. Тут каждый день кто-нибудь подрывается. Я в покойника после гранату кину.
Рэм сначала не поверил. Но по лицу сержанта понял: так и сделает.
— Я этого не допущу!
Галда пренебрежительно чмокнул губами, чуть прищурился.
— Пойди-ка ты лучше погуляй, покури. Очень советую.
И Рэм не выдержал, опустил глаза. У него противно дрожали колени.
— Я третий год воюю, ты меня слушай. Тогда фрицев намолотим и сам живой будешь. — Сержант тронул его за плечо. И голос стал не таким жестким. — Война — не то, чего ты в кино видел и в газетах читал… Раньше, чем через полчаса, не приходи.
Сказал, что хотел, и неторопливо, уверенно пошел вслед за взводом. А Рэм застыл на месте. Но, когда солдаты скрылись за деревьями, дернулся, побежал.
Перед самой опушкой решимость опять его оставила. Он выругал себя, заставил идти дальше.
— Стой! В одну шеренгу становись! А ты, майор-ефрейтор, чего? Тебя не касается? — раздался голос Галды.
Стараясь не шуметь, Рэм двинулся через кусты. Что я крадусь, как воришка? — разозлился на себя, но опять не наступил на ветку, а обошел ее. Снег в лесу лежал грязно-белыми пятнами, меж которых блестела черная гнилая листва.
Впереди был просвет. Поляна. Рэм выглянул из-за дерева, кляня себя за трусость. Но и выйти пока было невозможно. Начнешь командовать — задрожит голос. И руки жутко тряслись. «Сейчас, сейчас», — шептал он, старался глубоко дышать.
Бойцы пополнения стояли к нему лицом, длинной шеренгой. Перед строем, сложив руки за спиной, пружинисто покачивался на широко расставленных ногах Галда. Рэму было видно, как он сжимает и разжимает пальцы в кожаной перчатке. Пятеро остальных «стариков» наблюдали сбоку.
— Значит, так, — громко объявил помкомвзвода. — Слушай сюда, давалки. Потому что вы — давалки. Бабы, когда их насилуют, есть которые лучше сдохнут, а есть которые ноги раздвигают. Вы могли сдохнуть с оружием в руках, а вместо этого лапки кверху, ноги враскоряку. Потому не ждите от честных бойцов к себе ни доверия, ни уважения. Пока не отмоетесь от грязи в бою. Ясно?
Молчание.
— Не слышу! — гаркнул сержант.
Строй недружно ответил:
— Ясно!
Галда повертел шеей туда, сюда.
— Не все ответили. Вот ты, ты, ты, ты, ты, ты и ты, три шага вперед!
Семеро, на кого он указал, в том числе ефрейтор Шанин, вышли.
Сержант приблизился к первому.
— Тебе ясно, что я сказал?
— Так точно, ясно, — мрачно отозвался чернявый, носатый солдат, глядя исподлобья.
— Что тебе ясно? Кто ты?
Когда ответа не последовало, Галда коротко ударил бойца в челюсть. Тот покачнулся, еле устоял.
— Кто ты, я спрашиваю?!
Держась за челюсть, тот глухо пробормотал:
— Давалка…
— Кто? Не слышу! — замахнулся Галда.
Вдруг кто-то громко сказал:
— А ну хорош!
Рэм, закоченев, смотрел на сержанта и чернявого, поэтому не сразу понял, что говорит Шанин.
Ефрейтор стоял вольно, глядел на Галду.
— Раз у нас сейчас разговор не по уставу, а попросту, иди-ка ты, старший сержант, … — И ясно, коротко сказал, куда именно.
Галда обрадованно заулыбался — видно, понял, что нашел вожака. Оставил чернявого, неторопливо подошел к Шанину.
— О, майор говняный затявкал. Внимание! Приступаю к дрессировке.
Обернулся на своих, подмигнул им и на обратном повороте со всей силы врезал ефрейтору в переносицу. Тот опрокинулся наземь во весь свой чуть не двухметровый рост.
— Глядите, давалки, и запоминайте! — крикнул сержант.
Приподнявшегося Шанина он с размаху двинул сапогом в ухо. Чуть переместился, примерился — ударил по ребрам. И снова. И снова.
Забьет! Правда забьет до смерти!
Забыв о том, что может задрожать голос, Рэм выскочил из-за дерева.
— Прекратить! Немедленно прекратить!
Проклятый голос действительно сорвался. Пальцы шарили по кобуре, но она была новенькая, и кнопка не отстегивалась.
— А ну, подержите лейтенанта! — крикнул Галда, оглянувшись.
Рэма взяли с обеих сторон за плечи и запястья. Хамидулин тихо сказал:
— Товарищ командир, не надо, а? Галда всё одно по-своему сделает.
Держали крепко. Извиваться, вырываться было бы смешно и нелепо.
— Под… под…
«Под трибунал пойдете», — хотел сказать Рэм, но никак не мог выговорить эту не бог весть какую трудную фразу.
А потом и не понадобилось. Державшие его руки разжались.
Произошло это, когда сержант вновь ударил лежащего, а тот вдруг перехватил ступню, резко вывернул, и Галда грохнулся на землю лицом вниз. Шанин навалился сверху, завернул руку назад.
— Ты угомонился, дрессировщик?
— Убью, гнида! — прорычал сержант.
— Ну как хочешь.
Раздался тошнотворный треск — это Шанин переломил заломленную руку в локте. Галда завопил, получил удар кулаком в затылок, ткнулся носом в листву. Затих.
«Старики» — все, кроме Хамидулина — бросили Рэма и кинулись на Шанина. Но ефрейтор проворно поднялся, закричал: «Ко мне!» — и на выручку ему, смешавшись, бросилась вся шеренга.
Обе своры, большая и маленькая, замерли друг перед другом над неподвижным телом сержанта.
Тогда Рэм оттолкнул в сторону Хамидулина, справился наконец с чертовой кобурой, вынул скользкий от фабричной смазки пистолет и — не сразу, со второй попытки, потому что забыл про предохранитель, — выпалил в воздух.
— Взвооод! Встать в строй! Живо!!!
Все обернулись на него. Шанин махнул рукой, и пополнение стало строиться.
— Оглохли?! — рявкнул Рэм. — В строй, я сказал!
Неизвестно, послушались ли бы «старики», но на помощь пришел Хамидулин.
— Слыхали команду? В колонну по двое становись!
И сам порысил первым.
Мужик-то умный, подумал Рэм. Сообразил, что тех больше и сейчас ветеранам наваляют.
Удивительно было, что в такую минуту, сам себя не помня, он, оказывается, способен делать какие-то наблюдения.
Весь взвод смотрел на командира, ждал приказаний, а из Рэма будто выпустили воздух. Он опять растерялся. Что с Галдой-то делать? Не здесь же оставлять? И вообще, он живой или как?
Но проблема старшего сержанта решилась сама собой. Галда зашевелился, вскрикнул. Осторожно сел, придерживая сломанную руку. Еще медленнее поднялся. Наклонился за шапкой.
— Чего уставились? — рявкнул он на бойцов. — Всё, без меня воюйте.
И, ни на кого не глядя, пошел прочь через заросли.
Этот точно доживет, подумал Рэм. Но зависти не ощутил. Он сейчас был очень собой доволен. Можно даже сказать счастлив.
Но к вечеру первого фронтового дня настроение снова стало поганое.
Обустроился-то Рэм неплохо. Третий взвод квартировал в бывшей конюшне, разделенной на стойла — все равно как на отдельные купе. Бойцы там жили по двое, командиру полагался отдельный бокс с занавеской. Внутри стол, керосиновая лампа, настоящая койка. Остальные спали на сене, тоже не так плохо. И не холодно — у немцев конюшня была с двумя печками, в одном конце и в другом. Пахло, правда, конским потом и навозом, но тяжелый дух шибал в нос только при входе. Через малое время Рэм привык и перестал его замечать.
А кислые мысли накатили, когда прошло возбуждение и стало ясно, что гордиться особо нечем. Ждать хорошего тоже не приходится.
Фронтовая семья и боевое товарищество — журналистская брехня. Тут как в звериной стае. Кто сильнее, тот и сверху. Шанин оказался сильнее Галды, а он, Рэм, в тот момент оказался еще сильнее, потому что у него одного при себе было оружие. Но здесь, в казарме, а тем более на передовой, оно будет у всех. Одна часть взвода ненавидит другую, и обе ни в грош не ставят сопливого командира. Какие, к черту, немцы? Свои бы друг друга не переубивали. И что за авторитет может быть у командира, которого собственные подчиненные, будто пойманного шпаненка, хватали за руки?
Не с кем поговорить, не у кого спросить совета!
И тошно было, и себя жалко, а тут еще у «стариков» трофейный патефон заиграл-запел романс Неморино, который любил слушать отец, когда задумывался о чем-то грустном — с ним часто бывало.
Нечего раскисать, приказал себе Рэм, которому волшебный тенор сначала растравил душу, а потом странным образом успокоил ее и укрепил. Может быть, Доницетти так же действовал и на отца?
Почитать, что ли, дальше из тетради? Дела все переделаны, распоряжения отданы, лживый рапорт про несчастный случай с помкомвзвода написан и отправлен ротному. А повернись иначе — терзался бы сейчас, сочинял другую брехню: как ефрейтор из пополнения подорвался на мине. Всё не так плохо, как могло бы быть.
Ободренный этой незамысловатой мыслью, Рэм достал записки безымянного педагога, открыл на завернутой страничке и вдруг заметил, что замшевая обложка немного отошла. Хотел поправить, сунул палец — задел что-то острое. Угол спрятанной внутри картонки или фотографии.
Так и есть, снимок.
Крупным планом девочка или очень молодая девушка. Подпирает рукой подбородок. На лоб свесилась челка. Смотрит прямо в камеру серьезным, требовательным взглядом.
Не красавица, но какое необыкновенное лицо! Как будто повидала всё на свете, всё про эту жизнь знает и понимает, но ничего не боится, ни от чего не прячется, а готова выдержать, выстоять и победить.
Вот так и нужно смотреть на мир, подумал Рэм. Как бы он тебя ни пугал, как бы ни щерил клыки.
Интересно, кто она? Какое отношение имеет к автору дневника и имеет ли? Может быть, это немка и снимок принадлежал эсэсовцу, которого не взял в плен Уткин? Жалко, коли так. Нет ли какой надписи?
Перевернул карточку — обмер. Сзади было написано по-русски: «Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем. Татьяна Ленская. 21/VII 1942».
Он потер глаза, подумав, что незаметно для себя уснул и видит сон. Но нет, это был не сон. И пушкинские строки, и пушкинское имя никуда не делись.
— Товарищ командир, разрешите? — раздался шепелявый голос.
— Входите, — отозвался Рэм, пряча фотографию в нагрудный карман.
Занавеска отодвинулась. Пригнувшись, чтоб не задеть веревку, вошел Санин (не Шанин — Рэм видел список).
— Не помешаю?
— Нет.
Рэм приподнялся, вспомнил, что он командир, и скорее сел обратно.
Посадить ефрейтора было некуда, а смотреть на него, долговязого, снизу вверх неудобно.
— Товарищ младший лейтенант, во-первых, хочу сказать вам спасибо. За то, что произошло в лесу…
— Я вам ничем не помог. Вы сами, — ответил Рэм, нахмурившись.
— За то, что вы попытались остановить сержанта. Это уже… много. — Санин переступал с ноги на ногу. — Видите ли, я таких людей знаю. Это страшные люди.
Стало неловко сидеть перед человеком, который минимум на двадцать лет старше. Рэм поднялся.
Вблизи лицо бывшего майора оказалось не угловато-грубым, а просто очень усталым. И, кажется, интеллигентным. У отца перед войной на кафедре работал Иммануил Петрович, он потом в ополчении пропал без вести, — Санин был на него похож. Из-за этого, а может быть, из-за того, что ефрейтор употребил прекрасное, из мирного времени выражение «видите ли», вдруг ужасно захотелось поговорить с ним нормально, без устава, по-человечески.
— Я думаю, Галда из-за меня взъярился. Что мальчишку безо всякого опыта над ним начальником поставили. Конечно, это несправедливо. Мало ли что у меня звездочка. Взводом должен бы командовать он…
— Регулярная армия не дураками создана. Младший комсостав не обучен читать карту, не обладает нужными тактическими знаниями, не составит толкового донесения. — Санин вроде как даже удивился, что нужно объяснять элементарные вещи. — В армии на сержантах держится дисциплина, а командуют офицеры. Конечно, хороший сержант бывает гораздо ценнее малоопытного офицера, но только Галда был плохим сержантом. Из тех, что ломают солдата. А солдата надо не сломать, его надо построить. Эх, не видал Галда, как ломают пленных в немецком концлагере. Там у них целая методология. Сначала надо расплющить человека, превратить в дрожащую овцу, а потом уже гоняй стадо, как заблагорассудится. Поэтому лагерь на двадцать тысяч сильных, обученных военному делу мужчин у них могла стеречь рота резервистов.
— Как это — расплющить?
— Человека-то? Очень просто. Отними у него достоинство и делай с ним что хочешь. У нас эту истину плоховато понимают, потому что идея достоинства на Руси не очень укоренилась. Какое к лешему достоинство, если еще деды были крепостными рабами? Плющат, конечно, но без технологии, на голом инстинкте. Как Галда со своим идиотским «я — давалка». Вот у нас в Вольфенвальде, в сорок втором, был унтерштурмфюрер Кляйн. Мастер дрессировки.
Ефрейтор раздвинул губы — то ли скривился, то ли улыбнулся. По его лошадиной физиономии было не очень понятно. Рэм опустил глаза, чтобы не видеть дыру на месте отсутствующих зубов.
— Кляйн как делал? Встречал каждую колонну у ворот и пропускал по одному, будь там хоть тысяча человек. Не ленился. Пленный должен был встать на четвереньки и проползти мимо, а Кляйн бил каждого плеткой по заду. Кто отказывался вставать на четвереньки — сразу пристреливал. Представьте себе картину: очередь из ползущих людей и сбоку трупы. Называлось это у него по-научному «Kastration des Hengstes», выхолащивание жеребцов. Оставались только согласные быть меринами, а потенциально проблемный элемент устранялся сразу.
— Как же вы выжили? — спросил Рэм, болезненно морщась.
— А у меня иммунитет был. Получил прививку в тридцать седьмом, когда находился под арестом. — Санин снова оскалил щербатый рот, и стало понятно, что это все-таки улыбка. — Да, товарищ командир, у меня с везением не очень. Хотя как посмотреть — и тогда выпустили, и сейчас вот выкарабкался. Мне это в голову не приходило! Может, я вовсе не неудачник, а совсем наоборот?
Он, кажется, сам поразился неожиданному открытию и был не прочь порассуждать на эту тему еще, но Рэм, услышав про арест, конечно, сразу вспомнил про мать.
— А что было в тридцать седьмом?
— Человек со мной в камере сидел, интересный. Пожилой, из царских дипломатов. Научил одному секрету. Как сохранить достоинство, когда его хотят отобрать люди, которые могут сделать с тобой что угодно. Надо мучителей дегуманизировать. Он это так называл.
— То есть?
— Расчеловечить. Не считать их людьми. Вот овчарка лагерная — она же тебя унизить не может, если облает или даже укусит? Потому что она не человек, а собака, натасканная на злобу. Так же надо относиться и к этим. Они не люди, стыдиться их незачем. Поэтому я перед штурм-фюрером преспокойно встал на четвереньки, да еще улыбнулся, когда он меня плеткой ожег. Потому что подумал: когда-нибудь я тебе, злобная собака, за это отплачу… Вот это время и наступило. Я на фронте, и у меня оружие.
Санин засмеялся.
— Но с тем эсэсовцем вы навряд ли встретитесь.
— А я не Кляйну тогда улыбнулся. Я и в лицо-то ему не смотрел. Какое у овчарки лицо? Я улыбнулся свастике на пряжке. А она тут, близехонько. — Ефрейтор кивнул на рокот, доносившийся со стороны Бреслау. — Я, лейтенант, очень сильно воевать хочу. И те шестеро, которых Галда совершенно правильно определил, вытащил из шеренги на расправу — такие же. Мы все — я, Качарава, Карцев, Абрамов, Шишов, Возняк, Терещенко — воевать хотим даже больше, чем вернуться домой живыми. Болван Галда не учел одного. Что мы теперь не «гефангене», а солдаты. И я должен был всем нашим это напомнить.
Рэм уже привык к виду голых десен и смотрел на широкую улыбку Санина, не отводя глаз.
— Зубы это вам немцы вышибли?
— Нет, уже наши. В Оппельне, на фильтрации.
Вздрогнув, Рэм спросил:
— Подполковник?
— Почему подполковник? Такое высокое начальство нашего брата не допрашивает. Лейтенантик какой-то. У них там тоже метод, для скорости и отчетности. На первом же допросе вместо «здрасьте» сразу лупят со всей силы. Если видят, что слабак и долго выколачивать признательные не придется, впиваются всерьез. Им же показатели нужны — сколько предателей выявлено. А я зубы выплюнул, следователю улыбнулся, говорю: «Немцы крепче били». Он ко мне интерес и потерял…
Рэм молчал, не зная, что сказать. Про это нужно будет думать. Много и трудно. Или не думать вообще.
— Я не только поблагодарить пришел, — сказал Санин, не замечая Рэмова смятения. — Тут вот какое дело. Меня парнишка один тревожит. Такой щуплый, понурый, все носом хлюпает. Павлюченок фамилия.
— Я пока мало кого запомнил, — признался Рэм.
— Он деревенский, из Западной Белоруссии, совсем пацаненок. Его призвали прошлой осенью, сразу попал в плен. Пробыл недолго, даже до шталага не добрался, но сломанный вдребезги. Его по-хорошему лечить бы надо. Все время трясется. Чуть что — хнычет. Ну и, конечно, каждая сволочь его гоняет. В любом коллективе обязательно должен быть пария — закон стаи. Я таких по лагерям много повидал. Все плохо кончили. Как бы он, Павлюченок этот, руки на себя не наложил. Будет ЧП, ну и вообще…
Ефрейтор сделал паузу, будто чего-то ждал от начальника. Не дождавшись, пояснил:
— Вам как командиру вестовой положен. Взяли бы вы его. Он будет стараться. Парень деревенский, всё умеет.
— Хорошо, — кивнул Рэм, досадуя, что сам не сообразил. Он как-то забыл про вестового.
Утром пришел ротный, посмотреть на пополненный взвод. Кажется, остался доволен.
Потом, покашливая, наедине сказал Рэму:
— Всё бы ничего, но, видишь, не повезло тебе. Галда руку сломал. Кого на его место думаешь? Или не пригляделся еще? Тогда советую Хамидулина.
— Пригляделся, товарищ старший лейтенант, — ответил Рэм. — Прошу поставить на помкомвзвода ефрейтора Санина.
Назад: И бездны мрачной на краю
Дальше: Бисерным почерком
