Глава IV

Административный корпус был огромен.

Грязно-серый, с черными вкраплениями стальных конструкций, приземисто-широкий, со странными конструктивистскими выступами боковых нависающих плоскостей и псевдобалконов, растреснутый в нескольких местах по фасаду, с черными квадратами отбитой плитки, он тяжело вырастал из тьмы в перекрестье прожекторов. Входные двери первого этажа были наглухо забиты бетонными плитами, широкий изогнутый пандус на круглых бетонных опорах, имевший явный вид новодела, вел прямо на второй этаж, к раздвижным стеклянным дверям, также явно встроенным в позднейшую эпоху и кричаще дисгармонировавшим с давящей, грубой архитектурой здания.

– А те, кто пешком пришли? – спросил Вадим.

Водитель хмыкнул.

– А по хрену, – с удовольствием сказал он. – По тому же пандусу поднимаются. Да сюда вообще на машинах мало кто ездит.

Он сбросил скорость, сворачивая с шоссе на ведущую к комплексу растреснутую, с колдобинами дорогу.

– В нулевых, когда комбинат здание с баланса скинул, много трескотни было – дескать, будет гипермолл нового типа – с детскими площадками, с развлекательными центрами – на радость населению – только потом, как водится, быстро все сдулось. Переборки на всех этажах порушили – чтоб торговые залы образовать, пандус этот долбанный возвели – а потом то ли деньги кончились, то ли пересчитали и вышло, что рентабельности не будет. Ну а как Облако накрыло, так вообще забили на это дело – отдали на откуп какой-то левой фирме, ее уж давно и следа не осталось, в общем – стихия. Хотя люди ходят, покупают. – Он переключил передачу. – Боязно даже на этот пандус заезжать, каждый раз, как приходится, молиться тянет – слава богу, что редко. Он, по-моему, до сих пор не рухнул только потому, что машины мало ездят. Ну все, удачно отовариться.

Выбравшись из машины, через на удивление четко сработавшие раздвижные двери Вадим и Ратмир вошли в здание. Обычные столы и стеллажи с DVD и Blu-Ray дисками и программным обеспечением, дальше, в глубине огромного зала, правда, освещение почему-то сменялось пульсирующей цветными всполохами чернотой, и доносились глубокие гудящие звуки гитары и редкое уханье ударных, как будто проверяла аппаратуру тяжелая рок-группа. Найти человека, подумал Вадим. Где-то он должен быть – прожженный, все повидавший старожил этих мест – не новичок, получивший пачку дисков под реализацию, а обтесанный жизнью старый волк, тот, кто здесь с самого начала, знающий все входы и выходы. Только такой, как он, может знать, как выйти в подземелье с девятого подземного этажа, знать ходы, которые за давностью лет и ненадобностью всеми забыты и о которых девять из десяти здесь обитающих даже не слышали. И просто так он эту информацию не отдаст, придется заплатить. И я заплачу. Ну так найдись, старец-ведун этого капища, проклюнься, бросься в глаза сверлящим, всезнающе-прогорклым взглядом и необщим выражением лица, деньги ждут тебя. Только вряд ли найдешься ты тут, на мелководье бодреньких трехъярусных прилавков, надо искать тебя где-то глубже, там, в темноте, только в дальнем дремучем углу вдали от суеты настоящий старый ткач-паук прядет свою кислотную паутину.

Ты уж определись с метафорами, подумал Вадим, пробираясь между прилавками, реши уж как-нибудь для себя, кого ты ищешь – паука или рыбу, да и не исключено, что все совсем не так романтично, и обоих может заменить обычный толковый и знающий администратор. Но все равно – что его, что их надо искать там, дальше. Временами оборачиваясь, проверяя, что Ратмир идет за ним (тот шел ровно и сосредоточенно, словно не замечая ничего вокруг), Вадим выбрался на темное пространство зала, оставив за спиной лабиринты прилавков – впереди, сколько хватало глаза, рассредоточенно стояли люди, по обе стороны поблескивали цветным неоном сквозь тьму длинные ряды барных стоек, впереди, как и показалось Вадиму, на помосте готовилась к выступлению группа, человек с гитарой на ремне, присев на корточки, подкручивал верньеры усилителя.

Поговорить с барменом, подумал Вадим, спросить без обиняков, нет ли поблизости серьезного, знающего человека, в конце концов, почему бы ему мне не ответить, не знает сам, так подскажет, к кому обратиться. Глубокий низкий гитарный аккорд прервал его мысли, неярко подсветили тьму цветные прожектора, люди впереди пришли в движение, с медленно пульсирующим гитарным ритмом Вадим увидел, как руки высокой девушки перед ним легли на плечи стоявшего рядом с ней мужчины, много старше ее, повсюду, и здесь, и дальше, в пронизываемой редкими цветными всполохами тьме, руки соединялись с руками, плечи с плечами, везде во мгле, среди рассеянного человеческого месива то тут, то там схватывались пары, медленно, сцепленно двигаясь вместе. Да они здесь танцуют, с изумлением подумал Вадим. Где, когда, в каком городе, на какой планете я в последний раз видел медленные танцы. В клубах, с нужными людьми, после переговоров – но нет, там танцполы, остервенелое долбление каблуками в пол под плоские, выведенные на максимум техно-басы, которые толком и зомбировать-то не могут, кажется, там не было медленных танцев – разве что в редкие перерывы какие-то странные фигуры одиноко извивались на пустом пространстве под что-то тягучее – но не так, не так. Что-то произошло слева от Вадима – курносая девушка с длинными, на прямой пробор волосами, схваченными готическим обручем, подведенными черным глазами и черной помадой пригласила на танец Ратмира – не моргнув глазом, словно все так и должно было быть, Ратмир пошел за ней, изумленным взглядом Вадим проводил их. Не танцующие понемногу отодвигались к обочине, уже все пространство впереди было заполнено медленно двигавшимися парами. Переговорить с барменом, подумал Вадим – он оглянулся в сторону барной стойки – но нет, нельзя терять Ратмира, лучше мне быть тут, он должен увидеть меня, сразу увидеть меня, когда вернется.

– Можно вас пригласить?

Вадим повернулся.

Высокая девушка в длинном черном свитере, спокойно глядя на него бездонными черными глазами, стояла перед ним. Взяв протянутую ему руку, он повел ее за собой, они смешались с танцующими. Тяжелый, бездонный, бесконечно тянущийся гитарный аккорд заставил вибрировать пол и пространство. Держа в руках девушку, Вадим встретился с ней глазами. Ерунда, подумал он. Не потеряется Ратмир. Надо знать Ратмира, когда танец кончится, он вернется ровно на то место, на котором стоял. Иначе и быть не может. Да и не будет.

Ровно вибрирующий низкий гитарный рифф проходил сквозь тела.

– Спасибо, что пригласили, – сказал Вадим. Он мельком оглянулся. – Я думал, это торговый центр, – сказал он, – но кажется, нет, кажется, я чего-то не понимаю. Что это – дискотека?

С чуть заметной понимающей улыбкой наблюдая его, девушка безразлично пожала плечами.

– Дискотека… Я и слова такого не знаю.

– А что это?

С ровной, чуть теплящейся улыбкой девушка смотрела поверх его плеча.

– Это… Это просто жизнь.

Она рассеянно отвела взгляд.

– Это выглядит как торговый центр. Хотя, в общем, не очень похоже.

Она чуть опустила глаза.

– Вещи не всегда такие, какими кажутся.

Вадим посмотрел во тьму.

– Но и не дискотека. Здесь что-то особенное. Что здесь делают?

– Иногда торгуют. Иногда делают все, что делают люди. Даже едят.

– А еще?

– Сочиняют музыку. Играют.

– А вы?

Девушка прозрачно смотрела сквозь него.

– Живу. Слушаю, как разговаривают люди, как играют музыку. Думаю о том, о чем хочется думать. Иногда танцую стриптиз.

– А вам хочется танцевать стриптиз?

Она со светлой улыбкой посмотрела на него.

– А я похожа на ту, которая делает то, что ей не хочется?

Вадим задумчиво взглянул на нее.

– Сдается мне, что вы танцуете не совсем обычный стриптиз.

– Ну, шеста, во всяком случае, не использую. Да его здесь и нет.

У девушки были покатые округлые плечи, как на рисунках пушкинской поры – единым изгибом переходящие в линию шеи – даже закрытые черным свитером, они не давали потеряться этой плавной, словно единым штрихом нарисованной линии. Словно смутно задетый какой-то ясной и спокойной, неуловимо ускользающей мыслью, Вадим смотрел на нее.

– Вы хорошо танцуете, это видно даже по тем примитивным движениям, что мы делаем. Вы как-то так движетесь, что кажется, что вы должны хорошо танцевать.

Она улыбнулась, чуть мечтательно, может быть рассеянно.

– Я училась.

– Где?

– В Венгрии, у венгерских цыган, потом в Индии. Но это не важно.

– А вам платят за это?

Словно ожидая этого, она с улыбкой кивнула.

– А вы бизнесмен, вам важно выяснить, на что человек живет.

Вадим смущенно тряхнул головой.

– Извините. Инстинкт.

– Здесь другие инстинкты.

– Да, я уже понял.

Повинуясь неожиданному, ему самому непонятному импульсу, Вадим прямо посмотрел на нее.

– Зачем же вам я?

Не отпуская улыбки, она медленно опустила глаза.

– Мне стало вас жалко.

Вадим крутанул головой.

– Это плохо.

– Это ничего не значит. – Она подняла глаза на него снова. – Вы на минуту ослабили контроль, и я увидела, какой вы.

– А какой я?

Мгновенье как-то просто и всевидяще она рассматривала его.

– Вы – грустный. Вы потеряли женщину, которую любите, и сейчас ищете, чем заполнить пустоту.

Не зная, что делать со своей уязвленностью, Вадим на мгновенье бросил на нее обороняющийся взгляд.

– Этому учат в Индии?

– С этим рождаются.

– Я думал, быть психологом учатся.

Она тихо покачала головой.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что психолог – не профессия, а врожденное качество, как цвет глаз. Нельзя научить быть голубоглазым.

– Но ведь кто-то же учится на психолога.

– У них ничего не получается.

На мгновенье задумавшись, удивленный неожиданным воспоминанием, Вадим с невольной усмешкой признающе посмотрел на нее.

– Вообще, вы правы. Я общался когда-то с людьми этой профессии – у всех у них был явный дефект системного мышления, какие-то проблемы с логикой, как только решение задачи начинало зависеть больше чем от одного фактора, они сразу терялись, прямо видно было, как мысли у них начинали расползаться как тараканы.

Она мягко качнула головой.

– Потому что только такие и идут учиться на психолога. Они с детства чувствуют, что с ними что-то не так, и идут на психологический факультет, чтобы разобраться в себе, решить собственные проблемы через выбор профессии. Они узнают много ненужных вещей, массу подробностей, остроумных деталей. Но не видят самого главного.

– И поэтому все книги по психологии такие глупые?

– Да.

Он подумал.

– Но есть же какие-то авторитеты в психологии… Фрейд…

Девушка улыбнулась.

– Он-то и был глупее всех.

– Вы говорите так уверенно…

– А вы его читали?

– Нет.

– Тогда что же вы о нем знаете?

– Ну, то же, что и все. Эдипов комплекс… Сублимация сексуальности.

– И что, вам когда-нибудь хотелось овладеть собственной матерью и убить отца?

– Нет.

– Так что же вы…

– Ну, может, кому-то другому хотелось.

Она покачала головой.

– Я когда-то видела его портрет. Он был очень некрасивым. А когда-то до этого он был очень некрасивым мальчиком. Очень властным и жестким. И очень сексуальным. Девочки шарахаются от таких, как от чумы. И мысли его невольно обращались к той единственной женщине, которая относилась к нему хорошо, – к собственной маме. Но тут на его пути было непреодолимое препятствие – папаша Фрейд, который, как легко догадаться, тоже обладал властным жестким характером, – она чуть улыбнулась, – что делало шансы Фрейда-младшего на обладание собственной мамашей равными нулю. Какой страшный океан страстей кипел, наверно, в голове охваченного похотью злобного карлика. Это и есть Эдипов комплекс.

– То есть теория Фрейда – это психологический автопортрет?

– Конечно. Но доля таких людей, как Фрейд, в человечестве невелика – может быть, процента три или четыре, не больше. Их-то и можно лечить по Фрейду. А для всех остальных его теории абсолютно бесполезны – в чем врачи, собственно, быстро и убедились.

Она почти мечтательно посмотрела поверх его плеча.

– А потом мальчик подрос, у него появились женщины – но не те, каких он хотел, потому что самые вожделенные, самые сладкие так и остались недоступными для него. Секс стал для него постоянной ноющей раной. И он придумал сублимацию сексуальности. Людям свойственно собственные проблемы воспринимать как общечеловеческие. Ему и в голову не пришло, что для большинства людей секс – свет, а не тьма. И сублимировать его просто незачем.

Дослушав ее, не найдя, что возразить, он, усмехнувшись, покачал головой.

– Что ж, радует, по крайней мере, то, что вы насквозь видите не одного меня.

Она улыбнулась:

– А еще и Фрейда.

– Да.

Они помолчали.

Музыка, наполнявшая зал, была красивой и печальной.

Вадим с улыбкой бросил быстрый взгляд на девушку.

– Я вам отомщу немного. Я расскажу вам о вашей проблеме.

– И какой же?

– Вам не интересны мужчины. Вам с первой минуты все ясно и не хочется начинать.

С рассеянной улыбкой она опустила глаза.

– Почти верно. Но вы мне не отомстили.

– Слава богу.

В странном сердечном прозрении он мгновенье смотрел на нее.

– Я знаю ваше предназначение. Помогать мужчинам. Вы сможете излечить любого от сексуальных проблем, но это нереально, потому что этого никто не поймет, вам скажут, что вы шлюха.

– Вовсе не поэтому.

– А почему?

Она спокойно посмотрела мимо него.

– Потому что я для этого недостаточно хороша.

– Вам не хочется излечивать?

Она покачала головой.

– Нет.

Он усмехнулся.

– Я тоже плохой.

– Вы такой, какой есть. У вас в голове цель, и вы будете идти к ней, даже если она станет бессмысленной или никому не нужной, пока не разобьете все на своем пути или сами не разобьетесь. – Она улыбнулась. – И вы о чем-то хотели спросить меня.

– Да. Хотел.

– О чем?

– Мне нужен человек, который знает, как из нижнего девятого этажа попасть в подземные пути, те, что ведут к химзаводу.

– Это просто.

Он ждуще посмотрел на нее.

– А как?

– Идемте.

Быстро повернувшись, она пошла через толпу, в дальнем темном углу они подошли к безликой офисной двери, человек запирал ее на ключ.

– Эдуард… – легким кивком она перевела взгляд человека, живо отозвавшегося на ее голос, на Вадима. – Помоги, пожалуйста… вот ему.

Быстрый в движениях поджарый человек в очках с толстыми стеклами и с густыми, чуть седеющими волосами, зачесанными назад, быстро оценивающим взглядом просветил Вадима.

– Помочь? Помочь, конечно, можно. Если, конечно, знать – чем.

– Ему нужен выход на тропу диггеров.

Беспечно, словно только ожидая этого, человек расплылся в улыбке.

– Для тебя, родная, все что угодно.

– Ты обещал.

– О чем речь.

Уходя в дымку, на полуобороте плеча, она на мгновенье задержала на Вадиме взгляд.

– Удачи. И постарайтесь не разбиться.

Еще раз смерив взглядом Вадима, человек отпер дверь офиса.

– Ну что ж, поговорим.

Войдя, они уселись за столом друг против друга.

Мимоходом порывшись в столе, человек закурил, с беспечной предупредительностью и, вместе с тем, словно бы заново глядя на Вадима.

– И где хабарить собираетесь – в старых штольнях или в Абакумовском городке?

Невольно крутанув головой, Вадим усмехнулся.

– А тут и такие есть?

– Имеются. – Стряхнув пепел, человек с любопытством посмотрел на Вадима. – Что ж это вы – матчасть еще не учили?

– И что они собой представляют?

Секунду поколебавшись, но видимо по подсказке чутья признав в Вадиме человека, имеющего право задавать вопросы, человек легко пожал плечом.

– Старые штольни – еще от восемнадцатого века, а Абакумовский городок… в начале войны сюда ведь эвакуировали всякие государственные ценности – архивы, оборудование, чуть ли не часть золотого запаса – вроде всегда считалось, что этим руководил Абакумов, заместитель Берии, правда, историки раскопали, что он к этому не имел отношения. Ну да какая разница. Ну вот… Люди ищут.

– Находят что-нибудь?

Бросив на Вадима быстрый взгляд, человек немного подумал, прежде чем отвечать.

– Находят. В штольнях монеты старые, а в Абакумовском городке… ну, тут много легенд ходит. Впрочем, кое-что и самому приходилось видеть. Но дело не в этом. – Он со сладкой улыбкой развел руками. – Порядок же должен быть. Диггерское дело тонкое. И если случается найти что-то… гм… неожиданное, то резких движений делать не стоит, обсудить, посоветоваться надо – неприятности никому не нужны. Ну и все остальное – предполагаемые маршруты, время, если был хабар, то какой, – все это известно должно быть. Ну и плюс вступительный взнос – но это мелочи.

– Известно кому?

– Ну, для начала – мне.

– Теперь понял. – Вадим кивнул. – Разумная система. Но, похоже, в этом раскладе я представляю, так сказать, третью силу. Не нужны мне ни штольни, ни сокровища Абакумова, – он с усмешкой бросил быстрый взгляд на собеседника, – ни сокровища Елового (скривившись, человек поспешно замахал руками). И вообще никакой хабар. Мне нужно нечто другое. Мне нужно подземными путями выйти к химкомбинату.

Брови человека полезли вверх.

– В кислотную зону? А вы, простите…

– Нет. – Вадим покачал головой. – Еще раз и категорически нет. Я не сумасшедший, не наркоман, не… в общем, надеюсь, что по своим психическим качествам я, во всяком случае, не отличаюсь в худшую сторону от среднего диггера. Но, что делать, бывают обстоятельства, когда вполне вменяемым и в общем приличным людям приходится выполнять довольно неожиданные для них действия. – Вспомнив девушку, он усмехнулся. – Вещи не всегда такие, какими кажутся.

– Ну, как хотите. – Человек пожал плечами. – В кислотную зону диггеры иногда заходят, но то, что они рассказывают, как-то не возбуждает желания советовать этот маршрут кому-нибудь. – Он мгновение подумал, оценивая обстановку. – Но все равно правила одни для всех. Ну, не правила, а, так скажем, подходы. Вы, к слову, когда туда собираетесь?

– Сейчас.

– А обратно?

Подумав, Вадим усмехнулся.

– Хороший вопрос.

– Понятно. – Человек кивнул. – «One way ticket to the blues» – хотя и не в моих правилах цитировать попсу, будь она неладна. – Он повертел пальцами. – Ну, вступительный взнос я с вас брать не буду… гм… не тот случай, человека, который доведет вас до шлюзовой системы, дам, но – сами понимаете, дело принципа, некоторый респект заведению вы обязаны воздать. Ну, скажем, так: вам все равно спускаться через девять этажей, значит, на каждом… хотя нет, на каждом, пожалуй, чересчур – на трех из девяти вы сделаете какие-то покупки – причем не мелочные, а соответствующие средневзвешенным ценам соответствующего сектора – и это будет справедливо. Согласны?

Вадим пожал плечом.

– Зачем так сложно? Давайте я сейчас заплачу вам соответствующую сумму – и не будем огород городить.

Собеседник ясным взглядом посмотрел на него.

– А я не рэкетир, – с удовольствием сказал он. – Все должно быть правильно – бизнес есть бизнес.

– Согласен. – Вадим махнул рукой. – Со мной еще ассистент, – вспомнив классику, он невольно усмехнулся, – мальчик, привык к спартанской обстановке. Ему что, тоже покупки делать?

Откинувшись в кресле, собеседник великодушно сделал отпускающий жест.

– Не надо. Мы с вами договорились, мы с вами будем действовать как два приличных человека. – Он с сомнением взглянул на Вадима. – Но если выяснится, что ваш маршрут отличался от заявленного…

– Не беспокойтесь. – Вадим поморщился. – Не нужны мне сокровища царей земных. Впрочем, если что-то будет нарушено, оставляю за вами право на любые репрессивные действия.

– Заметано. – Человек нажал кнопку селектора. – Гвельф, зайди ко мне. – Он вновь перевел взгляд на Вадима. – Между прочим. Хоть маршрут ваш не вполне обыденный, кое-какое диггерское снаряжение я б вам все же советовал приобрести.

– Какое?

– Каски с фонарями, саперные лопатки, респираторы… Не зная ваших планов, чего-либо другого не берусь рекомендовать.

– А вот за это спасибо. – Вадим кивнул. – Будет очень своевременно.

– Спасибо – это замечательно, но за оборудование тоже придется заплатить – сверх покупок, о которых мы договорились. Деньги отдадите Гвельфу.

– Как скажете.

Неброской внешности человек с равнодушным взглядом вошел в комнату. Хозяин кивнул ему.

– Выдашь два диггерских мини-комплекта и отведешь к восточному шлюзу.

Сложив руки на животе, он философски посмотрел на Вадима.

– А вам… гм… не хворать.

Вместе с провожатым Вадим вышел из комнаты. Взглянув в сторону темного зала, откуда, как прежде, катилась музыка, Вадим повернулся к провожатому.

– Мне за своим человеком зайти надо. Подождете?

Тот коротко бросил взгляд туда же.

– Я пока за комплектами. Видите эту лестницу? Будете готовы, по ней спускайтесь, на первом этаже я буду ждать.

Кивнув, Вадим пошел на звук музыки; выбравшись из толпы танцующих и подойдя к Ратмиру, неподвижно стоящему чуть поодаль, он сделал ему знак идти за ним; вновь пройдя через зал, они спустились по лестнице этажом ниже, провожатый, с рюкзаком на плече, на площадке ждал их. Тут же снова двинувшись по лестнице вниз, заметив вопросительный взгляд Вадима в сторону входа на этаж, он коротко покачал головой.

– Там только склады.

Спустившись на два марша, с площадки они зашли в торговый зал. Все то же царство стандартных павильонных стоек с планшетами и прочими гаджетами; проходя мимо павильона с мобильными телефонами, Вадим недоуменно замедлил шаг – кучка пестровато одетых парней и девушек заинтересованно теснилась вокруг продавца, доставшего из коробки новый смартфон – двухметровый рекламный плакат его был наклеен здесь же. Быстро порхая пальцами по экрану, продавец что-то внушительно объяснял, время от времени поднимая глаза; собравшиеся вокруг внимательно следили за меняющимися иконками. Придерживая ремень сумки на плече и на мгновенье оторвавшись от меню, девушка нетерпеливо взглянула на продавца.

– А прямой доступ к Netflix есть?

– Конечно, высокоскоростной.

– А к Popcorn Time?

– Вот.

Стоявший у нее за спиной парень, отойдя на шаг, словно уже все поняв для себя, сосредоточенно пересчитывал деньги. Хмурясь, Вадим озадаченно повернулся к провожатому.

– Ничего не понимаю. Ведь мобильная связь в городе не действует. Или?..

Тот покачал головой.

– Нет.

– Тогда зачем же…

Провожатый бесцветно посмотрел в сторону теснившихся.

– Престижно, – коротко сказал он.

Пройдя через зал, они спустились этажом ниже.

Бросив взгляд в сторону тускло освещенного зала, провожатый перевел его на Вадима.

– Ну, здесь интернет-кафе. Заходить, наверно, не будете?

За тесно расставленными столами люди сидели, приникнув к мониторам. Вадим вновь недоуменно посмотрел на провожатого.

– Так интернет же в городе вроде есть?

– Проводной. Когда Облако появилось, большая часть квартир была подключена по WiFi, его уж восемь лет как нет, а проводные провайдеры к нам не особенно стремятся.

– А на работе?..

– Ну, может, там не очень удобно. Они ж все в социальных сетях.

В тесноте зала, почти прижатые друг к другу, люди смотрели в экраны.

Невольно развлеченный неожиданной мыслью, Вадим задумчиво взглянул на провожатого.

– А может, наоборот – все, кто в социальных сетях, – здесь, в этом зале?

Тот пожал плечами.

– Очень может быть.

Не заходя в зал, они спустились еще на один этаж.

Провожатый с сомнением взглянул на Вадима.

– Ну, тут фаст-фуды. Интересно?

По периметру заставленного столиками зала над стойками светились вывески – McDonald’s, Burger King и пять-шесть других, графика букв, впрочем, чуть заметно отличалась от классической.

Вадим усмехнулся.

– Сейчас угадаю, – вспомнив Казначеева, сказал он. – Когда Облако появилось и покупательная способность населения упала, все фаст-фудные бренды из города ушли, а это – творчество местных умельцев.

Провожатый спокойно кивнул.

– Так и есть.

– И что, люди довольны?

Провожатый поморщился.

– Не особенно. У приятеля жена здесь поваром работает, говорит, жалуются – «Биг-Мак» на настоящий все равно не похож. Как, говорит, ни бились, не получается подделать – и рецептуру меняли, и продукты, все равно, нет аутентичного вкуса, посетители говорят – от вашего «Биг Мака» за версту домашней кухней пахнет. Проще фуа-гра с трюфелями приготовить, чем эту хрень.

– И не получится. Менталитет нужен другой.

– Не спорю.

Они спустились еще на этаж.

Зал был заполнен бутиками модной одежды – Valentino, Vercace, Dolche&Gabbana, Tom Ford – от названий брендов рябило в глазах. Вадим мельком покосился на провожатого.

– Я так понимаю, все – местное.

– Естественно.

Вадим вновь усмехнулся.

– В отличие от «Макдональдса», проблем с аутентичностью, я думаю, никаких.

– Ни малейших. Сам всегда здесь отовариваюсь. – Провожатый искоса взглянул на Вадима – Покупать что-нибудь будете? А то половину комплекса прошли уже.

– А ниже что, никакой надежды?

– Ну…

– Ладно, пойдемте. В крайнем случае, вернемся, постараюсь соответствовать.

Они спустились еще на этаж.

В отличие от предыдущих этажей, зал отсюда не просматривался, перед ними была стойка ресепшн, уставленная восточными курильницами и индийскими сувенирами, стоящая за стойкой девушка в халатике сложила ладони восточным приветствием «намасте». Отблески от свечей падали на стоявший рядом со стойкой высокий штендер.

Пахло благовониями, из-за занавеса позвякивали восточные колокольчики и доносилось мантровое пение.

Сделав пометку в блокнотике, девушка радостно улыбнулась.

– Зайдете? Сегодня на практики в хаммаме у нас большие скидки.

Пряча улыбку, провожатый покосился на Вадима.

– Зайдете?

Вадим стоически кивнул.

– На обратном пути.

– Ждем вас.

Девушка мельком окинула взглядом посетителей.

– Между прочим, вам всем троим чакры почистить бы не мешало.

– В хаммаме? – не удержался Вадим.

– Можно и там.

Они спустились еще на этаж.

В отличие от предыдущих залов, стандартных павильонов и стендов здесь не было, огромный зал был уставлен обычными потертыми столами, стоявшие близ них разновозрастные люди были мало похожи на продавцов.

– Что это? – спросил Вадим.

– Рынок личных вещей. Типа барахолки.

Вадим задумчиво взглянул в сторону тускловато освещенного зала.

– Давайте посмотрим.

Войдя, они медленно пошли между столами.

Потрескавшиеся от времени кожаные женские сумочки, фарфоровые статуэтки, старинная скрипка, горка хрустальной советской посуды. На столике у пожилой женщины стояли советские детские игрушки – слегка облезлый пластмассовый бравый солдат Швейк, розовая неваляшка с круглыми глазами и котенок в ботиночке. Вадим нажал голову котенка; слегка пружинисто погружаясь в ботинок, котенок пискнул.

– Работает, – сказала женщина.

В углу столика, прислоненный к стенке, сидел большой плюшевый Кот в сапогах, с ухом, просунутым через дырку в берете.

Пройдя десяток столиков, Вадим свернул к центру зала. На столе, в окружении потрепанного велосипеда и старой детской коляски, стоял на треноге старинный медный телескоп. Сидевшая на стуле девушка читала книжку, из стоявшего на соседнем столике кассетного магнитофона доносилась тихая музыка. Подойдя, Вадим потрогал начищенную медную поверхность. Отложив книжку, девушка подняла глаза.

– Это моего друга. Когда мы были школьниками, он достал его где-то, починил и смотрел на звезды. Он хотел стать астрономом, у него везде в комнате были звездные атласы и карты неба. Тогда еще было небо, по вечерам мы все приходили к нему и смотрели в телескоп на звезды. А он нам рассказывал про них. Он научился оптике, сам вытачивал и полировал линзы. Мы включали музыку – тихо, почти как сейчас, и смотрели в небо.

– А потом?

– А потом его призвали в армию, во внутренние войска, он остался контрактником, чтобы получить льготы на поступление в институт, и погиб во время спецоперации, в Чечне.

Мгновенье Вадим смотрел на тускло отливавший медью телескоп.

– Сколько?

Девушка пожала плечами.

– Я сама не знаю, сколько не жалко. Я сама не хотела продавать, но приходится, с деньгами сейчас не очень.

Вадим отсчитал деньги.

Девушка встала.

– Я упакую.

С перевязанной скотчем коробкой Вадим пошел дальше. Старая, потускневшая картина, советский пылесос «Сатурн», рулон обоев. Оглянувшись на странное постукивание, Вадим, удивленный, подошел к соседнему столику – постукивая клювом по толстой проволоке и пытаясь просунуть голову сквозь прутья решетки, в клетке сидел петух. Сидевшая рядом пожилая женщина подсыпала в клетку горстку зернышек.

– Что это вы? – спросил Вадим.

Махнув рукой, женщина вздохнула.

– Не знаю, что делать с ним. Соседка умерла – мы на окраине живем – держала во дворе петуха и двух курочек, курочек я продала – да что там, пристроила – в школу, в зооуголок, а петуха никто не берет. Вот я и подумала… – Она просительно посмотрела на Вадима – Вообще-то с животными тут не разрешают, вы уж не выдавайте меня.

– Сколько? – спросил Вадим.

– Пятьсот рублей.

Вадим полез за деньгами. Обрадованная, женщина склонилась под стол.

– Тут у него еще два пакетика с кормом – будет для него приданое.

Взяв клетку и отдав Ратмиру пакетики с кормом, Вадим повернулся к провожатому.

– Пойдемте дальше. Хватит, наверно, здесь уже.

Выйдя из зала, они спустились ниже. Пустой, почти без посетителей зал сиял белизной сборных выгородок и стендов.

– Что здесь?

Косо взглянув, провожатый поморщился.

– Крупная бытовая техника – то, что редко берут. Всякие плиты и стиральные машины.

Вадим бесстрастно кивнул.

– Ну, мы же зарезервировали. На обратном пути, отстираем в хаммаме. А ниже что?

– Книги.

– Вот это другое дело.

Они спустились еще на этаж.

Заставленный книжными развалами зал был абсолютно пуст. Встретив вопросительный взгляд Вадима, провожатый усмехнулся.

– Сюда редко кто добирается.

Не спеша, Вадим пошел вдоль развалов.

Связанные веревочками в стопки и вразнобой старые, пыльные советские издания. Пройдя десяток столов и увидев три огромных старинных тома темно-кирпичного цвета, Вадим взял в руки один из них. Это было советское, 1948 года, издание третьего тома «Истории Византийской империи» академика Успенского. Второй том, 1927-го, и первый, 1913-го года издания, были здесь же. Пожилой, в потертом костюмчике владелец развала почтительно склонил голову.

– Интересуетесь историей?

Вадим улыбнулся.

– Что делать, если она интересуется нами.

– Вам, как знатоку, будет большая скидка.

Рассчитавшись, Вадим повернулся к провожатому.

– У вас в рюкзаке место для этого будет?

– Если каски с фонарями наденете, будет.

Подойдя, провожатый взял у хозяина перевязанные бечевкой три тома.

– Давайте я пока понесу.

Каждый со своей поклажей, они вышли из зала.

– Сколько я вам должен за комплекты? – спросил Вадим. – Прочие условия я выполнил.

Взяв молча поданную провожатым квитанцию, он отсчитал деньги.

– Что там у нас дальше – вроде только девятый остался. Что там еще продают?

Провожатый сунул деньги в карман.

– Ничего, – сказал он. – На девятом только шлюзы.

Они спустились на девятый.

Пыльный, без следов ремонта зал с низким потолком, толстые трубы, несколько электрощитовых, компрессорная установка вентиляции. Мимо груды заколоченных деревянных ящиков они зашли в длинный ветвящийся коридор; несколько раз повернув, поднявшись и спустившись по коротким лестничным маршам, они вышли к тяжелой бункерной двери. Открыв электронный замок карточкой и с усилием откатив дверь, провожатый кивнул Вадиму.

– Здесь с другой стороны кодовый замок, запишите номер – 1686. Вернетесь, наберете код. – Он подумал, бесцветно глядя в сторону. – Если вернетесь.

К обратной стороне двери был приварен старомодный кнопочный замок.

– Ну все, – сказал провожатый. – Дальше сами.

– Замок-то откроем, – сказал Вадим – а дальше-то как идти? Там в лабиринте и запутаться можно.

Оглянувшись, провожатый подобрал с пола белый осколок щебенки.

– Я на стенах стрелочки сделаю. Не заблудитесь.

Он посмотрел на Вадима.

– Что-нибудь еще?

Вадим улыбнулся.

– Рюкзак одолжите? Или входит в стоимость?

– Входит. Каски лучше сразу наденьте.

Вытащив каски и засунув в рюкзак «Историю Византийской империи», том из проектной документации и корм для петуха, Вадим забросил рюкзак на спину. Подумав, он отдал клетку с петухом Ратмиру.

– Теперь все. Спасибо.

Коротко взглянув на него и ничего не сказав, провожатый повернулся и скрылся за массивной стальной плитой. Дверь захлопнулась.

Повернувшись, Вадим посмотрел вперед. Туннель с рядами толстых кабелей по стенам уходил в перспективу, мутные фонари в решетках под потолком освещали путь. Взглянув в дальний мрак и секунду помедлив, Вадим обернулся к Ратмиру.

– Пошли.

Они пошли. Пропитанный древней пылью воздух и хруст камешков под ногами. Идти главным путем, подумал Вадим. Казначеев что-то говорил о схеме подземной трассы между административным корпусом и комбинатом, но в документации ее не было. Понятно, что к комбинату должна идти главная магистраль, боковые ходы, если они будут, не в счет. Так или иначе, на некоторое время понадобится то, что тебе дается труднее всего, – терпение и выдержка. Сколько нам идти, несколько километров, не меньше, в первой папке, что мне дали, был план комбината и прилежащих территорий, масштаб там был, но какой, не помню. Если на глаз соразмерить размер корпусов и расстояние, получается километров семь-восемь. Пол каменистый, выщербленный, хожу я быстро, Ратмир не отстает, часа за два-три доберемся. История – не тротуар Невского проспекта, будь сам собой доволен, тролль. «Так держать – колесо в колесе. И доеду туда, куда все».

Бетонная крошка шуршала под ногами. Ну и чем это отличается от того, что наверху, подумал Вадим, что здесь, что там тьма. Развеселенный этой мыслью, он скользнул взглядом по тянущимся стенам. Трубы, кабели, кое-где железные двери щитовых и бункерных, все плотно задраено. «Они спрятали своих дочерей и задраили люки…» Откуда это? Кажется, из Элтона Джона. Песню, что ли, строевую затянуть, только вряд ли Ратмир подхватит. Ну и хрен с ней. Настоящие мужчины маршируют молча.

По ощущениям они прошли километр с небольшим. Никаких изменений, фонари, трубы, туннель. Где-то я читал, подумал Вадим, у какого-то зарубежного автора мужик сел в поезд, где-то в швейцарских Альпах, доехать до соседнего итальянского городка; известно, что по пути поезд заходит в туннель, минут на двадцать, не больше, потом снова зеленые склоны, луга – и станция. И ездил он этим маршрутом тысячу раз. И вот они в туннеле, проходит двадцать минут, сорок, а они все в туннеле, причем поезд не замедляет ход, а, наоборот, несется как бешеный. Час, два часа, одни пассажиры ничего не подозревают, дремлют, другие – кто знает маршрут – в замешательстве, потом возбуждаются, идут через вагоны, ломятся в кабину машиниста, а там дверь распахнута и никого. На приборной панели – двести миль в час. И чувствуется, что рельсы идут под уклон. В общем, поняли они, что поезд несется в ад, на этом рассказ и заканчивается. Вот будем так идти еще час, два, три, и ничего не меняется, все тот же туннель, повернем назад, и опять будем идти – час, два, три, четыре, и вроде давно пора уже быть месту, откуда начали, и дверям шлюза, а их все нет и нет, впереди все тот же бесконечный туннель. Та же история, только в пешем варианте. И опять-таки, вот он и конец истории.

Хорошие мысли, подумал Вадим, развлекают. Если с какого-то момента не начать воспринимать это всерьез. Что-то ощутив периферийным зрением, он взглянул вперед. Вдали линия потолочных фонарей сменилась сдвоенной, во тьме почудилось некое расширение. Пройдя еще сотню-другую метров, они сбавили шаг, коридор расширился, справа стали видны подряд несколько распахнутых дверей. Войдя в первую из них, Вадим включил фонарь на каске и обшарил световым пятном стены вблизи. Увидев массивный черный выключатель, он повернул тумблер; словно поколебавшись, несколько раз дробно моргнув, зажегся свет. Большая комната, длинный стол, стулья, технические плакаты на стенах, пустые стеллажи для бумаг, дверь распахнута в следующую комнату, там ряды кроватей в два яруса, бак для воды, дверь распахнута в следующую, свет включился сразу везде, видно, что комнаты идут анфиладой. Бомбоубежище. Потолочные лампы мерно жужжали. Увидев расчерченный плакат на стене, Вадим подошел к нему.

За оборвавшейся линией кроватей было небольшое пространство, занятое столом с огромным советским катушечным магнитофоном, двумя стульями и массивным картонным ящиком. Взяв коробку с бобиной, лежавшую возле магнитофона, Вадим взглянул на ее обратную сторону – под надписью «Содержание записи» был приклеен аккуратный лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке.

Рядом с магнитофоном, изначально незаметный в его тени, стоял предмет, в котором Вадим не сразу опознал домашний портативный кинопроектор, коробка с пленками была тут же. Машинально тронув держатель со штырем для пленки, Вадим поднял его вертикально до щелчка и вернул в прежнее положение. В коробку с пленками, примерно представляя, что там может быть, и решив поберечь собственную психику, он предпочел не заглядывать. Приоткрыв незапечатанные створки картонного ящика, Вадим приподнял его содержимое и, рассмотрев на весу, поставил на пол – в полиэтиленовой прозрачной упаковке было несколько десятков твердых, плотно упакованных плюшевых медведей. Еще раз взглянув на них, он прошел в следующую комнату.

В длинном, уходящем в перспективу помещении, рядом с грудой коробок с надписями «Активные элементы водоочистки» и пакетами с хлоркой стоял вскрытый ящик с противогазами. Бесконечные ряды двухъярусных кроватей тянулись вдоль обеих стен.

– Вот что, – сказал Вадим Ратмиру. – Заменим-ка мы наши дохлые респираторы на настоящие противогазы. Мало ли что может случиться.

Сняв рюкзак и выбросив респираторы, он туго набил его упаковками с противогазами. Затянув его, он взглянул на стоявшую рядом на полу их собственную поклажу – коробку с телескопом и клетку с петухом. Ладно – петух, подумал он, петуха жалко, но объясни мне, ради бога, зачем ты тащил два километра по туннелю коробку с телескопом? Да, инерция мышления – могучая вещь. Подумав, он придвинул коробку с телескопом ногой к стене. Давно, еще у шлюзов, подумал он, надо было оставить его. Хотя, с другой стороны, нечему особенно и удивляться, в конце концов. Идти в подземелье с телескопом – это как-то очень по-нашему. Подняв клетку с петухом и передавая ее Ратмиру – петух сидел, нахохлившись, вцепившись когтями в дно клетки, – Вадим вдруг увидел примотанную проволокой к прутьям клетки маленькую картонную карточку с неровными краями. На карточке от руки дрожащим прыгающим почерком было написано «петух Петя». Ну вот и познакомились, подумал Вадим. Передав клетку Ратмиру и забросив на спину рюкзак, он вышел из комнаты в туннель. Они пошли дальше.

Ладно, подумал Вадим, – по крайней мере, мы дошли до территории хоть каких-то изменений. Иностранные завоеватели, вторгавшиеся в Россию, всегда сетовали на однообразие бесконечного ландшафта. Сюда бы их. Пройдя, по ощущениям, несколько сот метров, в свете потолочного фонаря он увидел слева зияющую тьмой широкую прореху в стене. Боковой ход. Подойдя и включив фонарь на каске, он осветил его. Такая же довольно широкая каменистая тропа уходила в глубину, фонарей в потолке не было, видно было, как уже в нескольких метрах от входа она изгибается, уходя куда-то в сторону. Отступив на шаг, осветив стену у входа, Вадим увидел рисунок и насколько надписей – и то и другое было сделано жирным мелом на свободном от кабелей пространстве. Верхняя была более крупной, в одну строку:

Под надписью на всю высоту стены было изображение тощего диггера в каске с уныло повешенным носом, похожим на градусник.

Справа от него были две надписи, сделанные, судя по степени стертости, в разное время и разным почерком.

Чуть ниже была другая:

Прекрасно, подумал Вадим, по крайней мере, этот район посещаем. Привет Южному псу от ветеринаров-общественников. Шире шаг, братья по разуму близко.

Через сотню метров, опять слева, боковой ход возник снова. Рядом с ним стоял на полу полуискрошившийся траурный венок, на вбитом в стену четырехгранном стальном костыле, какими прибивают шпалы, висел колокол, похожий на корабельную рынду, с привязанной к языку ленточкой. Надпись мелом гласила:

Потянув за ленточку и негромко ударив в колокол, Вадим двинулся дальше. Вечная память Рассеченному, подумал он. Хорошо бы нам тоже дойти до конца. Разница только в том, что в любом случае колокол в честь нас не поставят. Что ж, такова наша судьба. «Запомни нас такими, каковы мы есть, незнакомец. Мы те, по ком не звонит колокол».

Что-то изменилось в туннеле, исчезли, уйдя в стены, кабели и провода, свет фонарей под потолком стал красноватым, стены сделались будто бы чернее. Пройдя еще один боковой ход, Вадим, уловив что-то белеющее во тьме и, включив фонарик на каске, увидел огромные, тянущиеся вдоль стены надписи белой краской.

Поэтичный народ диггеры, подумал Вадим. Наверно, будут еще послания. Ну а к неизбежному я всегда готов. Они прошли еще метров сто. Туннель внезапно резко расширился и стал выше, в правой его части, после массивного, из двух железобетонных плит, отбойника возник уходящий в перспективу рельсовый путь. Разошлись в обе стороны боковые ходы с отнюдь не кустарными, а сделанными четко по трафарету вполне легальными стрелками и надписями: «к блоку № 3» и «к блоку № 4». Тепло, еще теплее, подумал Вадим. Техногенные элементы в ландшафте множатся. Сколько мы уже прошли – километра три, не меньше. «Верным путем идете, товарищи». Пройдя еще сотню метров, увидев впереди слева что-то выступающее из стены и включив фонарь, он невольно вздрогнул – на массивном крюке, вбитом почти под самым потолком, тихо и неподвижно висел удавленник. На мгновенье оторопев, спешно подойдя и осветив фонарем длинную бледную фигуру, он вздохнул с облегчением – это был искусно выполненный муляж из одежды, набитой, по-видимому, поролоном и песком, – голова, закрытая капюшоном, не давала издали различить подделку. Оглянувшись, чтобы проверить, как все это воспринял Ратмир – лицо Ратмира было, как всегда, неподвижно и бесстрастно, – Вадим, сплюнув, двинулся дальше. А диггеры, оказывается, ребята с юмором, подумал он. Ну и хрен с ними. Идем и не оглядываемся. Это твой выбор, Сизиф. Пройдя еще метров двести и вновь увидев слева боковой ход и что-то белеющее около него, он вновь включил фонарик. Надпись имела вид некоего изображенного на стене свитка и была выполнена кисточкой, в подражание китайской каллиграфии.

Погасив фонарь, Вадим двинулся дальше. Спасибо за предупреждение, подумал он, только у этого советчика какая-то странная манера выражаться. «Мутный запах» – это что такое и что прикажете мне с этим делать? Бессмыслица, все равно что спросить, какого цвета ля бемоль. А милые создания здесь, оказывается, обитают. Хорошо, по крайней мере, что среди них нет какого-нибудь маньяка с бензопилой. А Звездный Шкипер, Бродячая Кожа – это, пожалуй, даже романтично. Жаль, конечно, что Ржавая Мазь сюда больше не заходит. «Ты вдумайся только в упругие их имена». Идя вдоль рельсов, он почувствовал, что невольно шагает быстрее, дорога явно шла под уклон. Слева миновало несколько темных боковых ходов без всяких надписей; увидев впереди справа очертания чего-то странного, но отвлеченный каким-то непонятным звуком сзади, он оглянулся, включив фонарь, – позади ничего не было. Звук был ровным и дальним; отвернувшись, он посветил фонарем вперед – метрах в двадцати на рельсах стояла колесная тележка. Метра три в длину, с невысокими бортиками, сзади – или спереди, как считать, – вверх была задрана длинная железная рукоятка. Еще один техногенный артефакт, подумал он, это неплохо, это хорошо. Звук все так же ровно доносился издали. На вентиляторы не похоже, но все равно чем-то мне это не нравится. «Вейка»… Могли бы выражаться и попонятнее. А то все как-то мутно. Мутно. Он потянул носом воздух. «Мутный запах».

– Вот что, – торопливо сказал он Ратмиру, – не очень я понимаю, что это, но наденем-ка противогазы. Береженого Бог бережет.

Остановившись, он скинул и развязал рюкзак; достав подсумки с противогазами, он отдал один Ратмиру. Звук как будто стал громче, к прежнему звучанию прибавились новые обертоны. Воздух словно бы изменился – то ли психологический эффект, то ли вправду мутный запах. Открыв подсумок и разорвав полиэтиленовую упаковку, он вытащил и надел противогаз. Ну все, подумал он, есть там что-то или нет, теперь, по крайней мере, оба будем целы.

Завязав и закинув на спину ставший вдруг отчего-то очень тяжелым и вертким рюкзак, он распрямился, намереваясь было двинуться дальше. Страшный удар потряс его голову, обрушившись на скулу, так что ему показалось, что граната взорвалась у него в голове. Что это, подумал он – это я сам ударил себя. Почему? Ничего не понимая, он сделал было шаг – левая рука нелепо взлетела вверх, колени подломились; рухнув на пол, он застыл в вывернутой позе. Попытавшись подняться, он увидел вдруг, как колено его взметнулось к лицу, едва не достав его, шея скривилась так, что хрустнули позвонки. Я потерял управление, подумал он, сбилось управление, сигналы не проходят, сигналы подменяются другими. Путаница в сигналах. Сквозь стекла противогаза он посмотрел на освещенную фонарем стену и рельсы. Это была не стена и это были не рельсы – расколовшись, распавшись на тысячи кусков, на мириады расположенных рядом, но не связанных друг с другом фрагментов, они словно существовали – каждый из тысячи – сами по себе, не объединяясь в одно целое, каждый выступ и трещинка жили отдельно, только странным, нездешним усилием воли или того, что осталось от мысли, он понимал, что видит то же, что и раньше. Мысль была где-то отдельно, не связанная ни с телом, ни с окружающим пространством, не связанная ни с чем. Отдельный, отделенный, шевеля щупальцами вытянутых нервных окончаний, мозг тихо плавал в межзвездном пространстве. Нет, не в пространстве, подумал Вадим, в какой-то беззвучной мутной жидкости. Видя расколотый мир, он попытался сделать движение, чтобы встать, – дикий выгиб позвоночника чуть не переломил ему спину. Краем зрения увидев что-то очень сложное и перепутанное, что когда-то было Ратмиром, несколько мгновений – или несколько лет – он отрешенно наблюдал, как это, упав на колено – или то, что раньше было коленом, и нелепо отставив другую ногу, пытается куда-то продвигаться, дергающейся рукой вцепившись в противогаз. Века и столетия шли. Прекрасно, подумал Вадим (или кто-то прошептал ему это на ухо), я утратил управление, одни сигналы подменяются другими. Как смешно. Но я велик, я есть, я декартовский мозг, я велик, и меня не занимает ничто, я позабавлюсь, я поиграю – ничего личного – только игра, если вместо одних сигналов проходят другие, значит, есть новая закономерность, я потешусь, почему бы не найти эту взаимосвязь, я попробую и, может быть, найду – вместо одного, чего хочешь, надо подумать другое – и получится то, первое, что должно было быть с самого начала, чего хотел. Ну-ка – перебором – если я хочу поднять руку, то получается что – ага, подвернулась левая нога. А если я хочу шевельнуть ногой – ага, дернулась шея, а если выгнуть спину, нет, не то, думай о движениях, думай, перебирай, это же весело, не ленись, ага вот оно – если хочешь двинуть рукой, нужно запрокинуть голову. Попробуй еще раз – да, так и есть, снова получилось. Еще один закон. Законом называется отражение в сознании человека постоянных, повторяемых и существенных связей и соотношений между объектами внешнего мира. Повторяемость – вот он, закон. Что нужно сделать, чтобы опереться на локоть и перевернуться на живот – какой сложный набор движений, – ну-ка, локоть, пробуй, перебирай, долго, сотни лет, века продлится все это – понятно, чтобы встать на локоть, надо захотеть растопырить пальцы. А это движение – уже лучше. Повторим – есть, так и движемся дальше – попробовал, нашел, закрепил, попробовал, нашел, закрепил. Как интересно, как весело. Перебирая, играя с мозгом, одним судорожным толчком конечностей за другим, несколько раз сбиваясь и ошибаясь, он встал на колени. И зачем все это, подумал он, как интересно плавать среди этих осколков мироздания, как хорошо думать. Вейка. Где-то вдали, там, за мириадами осколков, составляющих стену, прохудились проржавевшие баллоны с каким-то газом, и когда включается ежесуточная вентиляция, то воздух гонит газы повсюду – и в туннель, и я вдыхаю его, я его чую. Чую, подумал он, а что я чую? Что это? Что это за прелесть? Нет-нет, это же не я, это из фильма, это дракон, я же не дракон. Это вездесуще, оно проходит через противогаз – и это понятно, зачем было этим умникам из научно-исследовательского центра придумывать такой газ, который не проходил бы сквозь противогаз, – кому это нужно, они молодцы, они просто орлы и соколы – они придумали газ, который не останавливается противогазом. Но он какой, этот газ? Он хороший, очень хороший, но он не навсегда, он оседает – иначе все это случилось бы с самого начала. Уйти, исчезнуть, уйти из облака газа, куда-нибудь подальше, в Америку – нет, в Америку непатриотично, просто подальше, вдаль, очень далеко. Но нет, не доползу, даже научившись играть в эту увлекательную игру с подменой команд, – не доползу. А это что – там, на рельсах? Тележка. Эти частички, вибрирующие, вроде бы даже попискивающие – на самом деле это одно целое, то, что раньше называлось тележкой. А это что торчит вверх? Оно приветствует меня, меня, великий мозг, но это – как смешно – это тормоз. Путь идет под уклон, тележка не едет, потому что задействован тормоз – ага, а вот если бы на тележке был я, и я бы вывернул этот тормоз, то тележка поехала бы под уклон и унесла, увезла меня. Далеко – в Америку – тьфу, далась тебе эта Америка – увезла бы далеко, в туннель, сколько хватит уклона и инерции, туда, куда вейка не дойдет, где нет газов. Доползти, забраться и выбить тормоз. Ух ты, как интересно, как весело, как много всего. Веселясь и играя, перебирая импульсы и движения, косо и криво ползя на коленях, враскоряку он приблизился на несколько шагов к тележке; увидев, как то, что раньше было Ратмиром, почему-то спиной вперед, но встав почти прямо, тоже движется к тележке, смешно вывернув руки, он попытался посылать импульсы быстрее. Ратмир понял, подумал он, он понял то же, что и я. Только лучше и раньше, как ему и положено. Прошагав на коленях половину пути, вдруг почувствовав, что устал и ему безразлична уже эта тележка и вообще ему чисто и хорошо с этим газом, с этим замечательным газом, в котором он готов плавать вечно, он вдруг увидел, как то, что раньше было Ратмиром, став резче и уверенней в движениях, все так же странно вихляя, но все же приблизился к нему и, взяв его за отвороты куртки руками – такими странными нелепыми руками – зачем руки, когда есть мозг, великий мозг – потащил его, упираясь вывернутыми ногами, к тележке. Тележка, подумал он, прочь, тележка, ты печальна и жалка, а я мозг, великий мозг. То, что раньше было Ратмиром, – а может быть, и вправду Ратмир – привет, Ратмир, – затащило его на тележку, переломлено уперев поясницей в борт и закинув волочащиеся ноги внутрь; потом, исчезнув, появившись вновь, вытянув через расстояние – бесконечное расстояние – руку, потянуло рукоять и выбило тормоз. Лежа на спине и освещая фонарем потолок, Вадим вдруг увидел, что потолок плывет над ним. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее. У него получилось, вяло подумал Вадим, у него и должно было получиться, он умнее меня, великого мозга, он умнее всех, Ратмир, привет, Ратмир. Волна счастья надвинулась на него, и он лишился чувств.

Потолок над головой был низким и шершавым. Потолок, подумал Вадим, какой цельный, какой красивый. Рука, протянутая было над ним, касавшаяся его каски, исчезла из поля зрения. Рука, подумал он, какая длинная и красивая рука, какая яркая и цельная, это, наверно, рука Ратмира, или рука международной транснациональной финансовой олигархии – нет, тьфу, не хочу, та рука, наверно, тоже цельная – кто бы сомневался – но не красивая, совсем не такая красивая, как у Ратмира. Что я размышляю как придурок, подумал он, что это за многоразовые вертящиеся мысли, что это я, или по-другому уже нельзя? Это Ратмир протянул руку, это он, он увидел, что я очнулся, вернее, начинаю приходить в себя, и протянул руку и включил фонарь. Включил на моей каске фонарь, чтоб я мог лучше видеть. Это явно. Это объективно. А повторять сто раз одно и то же – это не объективно. Это, если прямо сказать, просто глупо. Ну-ка попробую я встать. Я ведь лежу? Лежу. Это объективно. Вот и попробую я встать, а для начала сесть на этой тележке, на которой, вероятно, я лежу. Это тоже будет объективно. Или не будет? Шевельнувшись, он попробовал привстать и принять сидячее положение – руки и ноги дрожали, подергивались, но слушались. Великолепно, подумал он (пятно фонаря упиралось в стену туннеля), значит, сигналы больше не путаются. Несколько секунд он сидел, упершись в дно тележки отставленными назад руками. Морок спал, от головы словно что-то отлило, сознание очистилось. Почти полностью придя в себя, почти нормальный, он сидел, поводя головой и световым пятном туда-сюда перед собой. Перевалившись на бок и подтянув ноги, он оглянулся – Ратмир сидел неподвижно, обхватив колени, рядом с ним, как обычно, ровно глядя перед собой; из-за спины его выступала часть клетки с петухом. Как там Петя, подумал Вадим. Или им, петухам, все равно? Окончательно, как ему показалось, придя в себя, он повернулся к Ратмиру.

– Далеко мы отъехали? – спросил он.

Ратмир, перед тем как ответить, по обыкновению молчал несколько секунд.

– Не знаю, – сказал он.

Понятно, подумал Вадим, если перед ним нет одометра, четко, с точностью до метра указывающего пройденное расстояние, то он иначе ответить не может. По обе стороны были стены туннеля, параллельного рельсам пешеходного пути не было, туннель был узкий и железнодорожный. Отъехали, наверно, порядочно, подумал Вадим, уклон был немалый, тележка тяжелая, и еще мы с Ратмиром на ней, плюс петух, с учетом того, что еще неизвестно, когда кончился уклон, проехали, по-видимому, километра два, не меньше. Проверяя себя, он взглянул на тормоз – тормоз был отпущен, значит, тележка остановилась сама, значит, мы на ровной плоскости. Интересно, сколько времени прошло, подумал он, спрашивать Ратмира бесполезно, ответ заранее известен, впрочем, можно посмотреть на мобильном, хоть и примерно, но, кажется, я помню более или менее время, когда мы зашли в этот торговый центр. Достав и включив мобильник, он посмотрел на дисплей – с учетом времени, проведенного в торговом центре и примерного времени, проведенного затем в пути, получалось, что он отрубился часа на два. Нехило. Понять бы теперь, что делать. Ощутив боль, он потер разбитую скулу.

– Петух жив? – спросил он Ратмира.

Тот, на минуту оглянувшись, вернулся четко в прежнее положение.

– Да.

– Уже хорошо.

Так, ладно, все живы, все здоровы, по крайней мере, относительно того, что было не так давно. Теперь только встать и идти. Только физическое состояние, откровенно говоря, не очень, и дело не в скуле (не слабо по морде я сам себе дал), а в какой-то звенящей слабости в мышцах, да и во всем теле, как будто сутки напролет я тележки вроде этой разгружал, а потом сразу заболел чем-то длинным и противным. И настроение. Даже не пойму, какое у меня сейчас настроение, какое-то загруженное и тяжелое, ну да хрен с ним, нельзя на это обращать внимания, иначе совсем раскиснешь и поплывешь, а плыть не надо, надо идти. Подняв голову, он посмотрел по сторонам – туннель, прямой и низкий, уходил далеко во мрак в обе стороны, фонари, не такие, как раньше, – не под потолком, а сбоку, попеременно на каждой стороне, на стыке верхней дуги и боковой стены, – уходили в обе перспективы мутной желтой чередой. Вылезти отсюда, подумал Вадим; проводя рукой по дну тележки, он наткнулся на лежавший там противогаз – молодец Ратмир, догадался снять его с меня, надо только свернуть и упаковать; потянув противогаз, он увидел лежащий на нем листок бумаги, листок был с надписями, без пыли, явно свежий; взяв его, Вадим поднес его к слегка слезящимся глазам, листок был исписан от руки, резким, незнакомым, летящим почерком, это были стихи. Щурясь, шевеля губами, силясь понять, Вадим некоторое время смотрел в листок.

Щурясь, Вадим непонимающе повернулся к Ратмиру.

– Что это, откуда это взялось, этого ведь не было здесь?

Неподвижно сидя, Ратмир молчал мгновенье перед ответом.

– Стихи.

– Вижу, что стихи, откуда они, кто их написал?

Не шевельнувшись ни единым мускулом, Ратмир еще мгновение молчал.

– Ты.

Неверяще Вадим секунду смотрел на него.

– Я?!

– Ты. – Ратмир немного помедлил. – Ты лежал без сознания. Потом очнулся. Попросил у меня листок бумаги. Я вырвал из тетради. Дал тебе. Ты взял. И написал стихи. Потом ты опять был без сознания. Потом опять очнулся. И написал еще. Немного.

Не понимая, Вадим перевернул листок. Посередине его, написанные слегка измененным, но все тем же почерком, были еще две строчки.

Час от часу не легче, подумал Вадим. Почерк абсолютно не мой, но это еще ладно, бог с ним. Никогда в жизни, даже в шутку, я не писал стихов. Даже мысли об этом не было. Ошеломленный, он тряханул головой. Еще раз он перечитал текст. На кого это похоже? На Гумилева? Может быть, хотя тоже не очень. Или это мой собственный яркий творческий почерк? Хороший газ, подумал он. Веселый. Искоса, с подозрением он глянул на Ратмира.

– А музыки я не сочинял?

Ратмир немного помолчал, прежде чем ответить.

– Нет.

– И на том спасибо.

Вздохнув, мгновенье помедлив, он запихнул в рюкзак противогазы, свой и Ратмира.

– Ладно, – сказал он. – Пойдем понемногу. Хватит отдыхать.

Выбравшись из тележки, по узкой бетонированной тропинке они пошли вдоль пути. Проводов и кабелей по дну туннеля не было, стены были гладкие и голые, железная дорога была не электрифицирована, поезда по ней когда-то явно таскал дизельный электровоз. Вот будет штука, подумал Вадим, если из туннеля, издали вдруг покажется встречный поезд. Да нет, глупости, невозможно. Заброшено давно все. Впереди, на путях, показалось что-то непонятное, они включили фонари – кусок выломанной бетонной плиты из потолочного свода лежал, накрывая рельсы; наполовину накрывая его и съезжая к стене туннеля, на нем высилась груда песка. Халтурненько строили объект, подумал Вадим, вот уже своды обваливаться начинают, хотя, с другой стороны, когда это было, лет сорок, видимо, прошло, лет двадцать, наверно, за этим никто не наблюдает, не так уж все и плохо для такого интервала, в конце концов. Сколько нам еще идти, наверно несколько километров, наверно, будут еще завалы, не дай бог, если будет непроходимый и из-за него придется возвращаться, это плохо, это совсем не хорошо. Они с Ратмиром перелезли через завал. Долго, по ощущениям не меньше полутора часов, шурша подошвами по бетонной тропе, они шли по туннелю. Путь был почти прямым, нигде не чувствовалось сколь-либо заметного поворота и нигде не было разветвления туннеля на два рукава – слава богу, подумал Вадим, тогда бы точно копец, поди догадайся, в какой идти.

Хорошо мыслили в советские времена, подумал он, все четко, прямолинейно, никаких оппортунистических ответвлений, одно удовольствие идти. Впереди в туннеле стало различимо что-то массивное; подойдя, они увидели, что это поезд. Похожая на сжатый кулак буферная сцепка последнего вагона торчала в пустоту, сверху капало; включив фонари на касках, десятка два метров они шли, протискиваясь, вдоль состава, пока через несколько вагонов не уперлись в песочный завал. Накаркал, подумал Вадим. Неужели все? Впрочем, нет, если поезд длинный, то, возможно, завал накрывает его не целиком, попробовать пройти сквозь поезд. Вагоны были нестандартными и простенькими, потянув ручку двери, Вадим налег на нее; отклеившись, она открылась; поднявшись на подножку, они вошли в вагон. Похоже на электричку, два ряда таких же простеньких деревянных скамеек. Если переходы между вагонами такие же, как в электричках, то еще есть надежда, подумал Вадим, пойти и проверить, понять. Дойдя до конца вагона, он толкнул дверь, без усилий пройдя в связывающую муфту; следующая дверь, хотя со скрипом, но все же открылась, так же, по гофрированным муфтовым переходам, они прошли два или три вагона. Дойдя до очередной двери, Вадим потянул ее; нехотя, скрипя, дверь наполовину открылась, за ней была толща слипшегося песка. Светя фонарем, Вадим взглянул вверх – муфта, видимо, прорвана, нигде ни щели, ни просвета. Отойдя от двери и вернувшись в вагон, он сел на скамейку. Так это что, получается – все? – подумал он. Я не прошел, мы не прошли, надо возвращаться и ничего не получается сделать? Глупо, обидно, черт, ведь так хорошо, так, в общем-то, удачно все начиналось. Вскочив, он прошелся вдоль скамеек. Когда-то здесь ехали люди; старые, запыленные, на скамейках валялись старые газеты и какие-то исписанные листки, вырванные страницы недоразгаданных кроссвордов, в углу на одной из скамеек было брошено пыльно-синее, с торчащими спицами вязанье. Видимо вагон покидали аврально, подумал Вадим, видимо, тогда же, после завала по туннелю вдоль поезда вывели всех. А теперь придется уходить нам. Плохо, обидно, промашка, все, что было, не в счет. Заторможенный, он сел на скамейку. Скользнув взглядом по ней, увидев покрытый пылью технический справочник и торчащий из него конверт, машинально он вытащил конверт и из конверта вложенное в него письмо. Раскрыв сложенные листки, светя фонарем, сначала так же машинально, потом слово за словом вчитываясь в смысл, он прочитал тесные, бегущие, круглым летящим почерком написанные строки.

С красными кругами перед глазами, дрожащими руками Вадим отложил письмо. Эти люди, подумал он, эти люди. Они жили здесь, они любили, они вкалывали и вламывались за копейки, они сердцами, глотками, потрохами, печенками рвались к счастью, они зачинали и рожали, они любили и воспитывали своих детей, волновались за них, вскакивали и ходили из угла в угол по комнате, когда тех не было поздно из школы, сидели у их постелей и поили их лекарствами, когда те болели, плакали на их свадьбах и подбрасывали в воздух внуков, они жили, и точно так же живут сейчас – любят, мучаются, рвутся к счастью – люди там, наверху, в городе без неба, они перешивают старые платья, латают прохудившуюся обувь, они продают свои стихи на грязных рынках, они спорят о литературе, думают о вечном, о высоком, из мусора и грязи, из осколков и обломков строят свою жизнь. Что есть твоя жизнь, что было в твоей жизни, кроме погони за деньгами, как смеешь ты, дерьмо, сидеть здесь и рассуждать о возвращении, встань, гнида, головой своей проломи эту засыпь, придумай этой никому не нужной головой, как сделать то, что ты должен сделать, надорви себе кишки, прорвись, пробейся, хоть чем-то, хоть когда-то оправдай свою жалкую жизнь. Встав, с прыгающими перед глазами красными шарами он пошел обратно по вагону, песок, валящийся сверху – мокрый, подумал он, он слипается, не сыпется, он не засыпает пространство под вагонами полностью, если так, то под вагонами, возможно, есть лакуна, попробовать проползти по ней, проползти под вагонами, выбраться в то место, где завал кончился, откуда можно выбраться, откуда можно снова идти. Вытащив из рюкзака саперную лопатку, вернувшись на три вагона назад, открыв дверь, он спрыгнул на дно туннеля; став на колени, забравшись под вагон, он пополз по шпалам, стены туннеля справа и слева скрылись, по обе стороны были откосы из песка, выгибаясь и выгибая голову, фонарем высвечивая путь, раздирая колени, он полз по песчанно-вагонному проходу, просвеченный фонарем полуовал между днищем вагона и песком становился то шире, то уже, увидев впереди, в пятне света завал из песка, он понял, что прополз три вагона и подполз к завалу, в который уткнулся, проходя по вагонам сверху, песок был уже совсем рядом, в луче фонаря прямо у лица плавала мелкая песчаная пыль. Врезавшись в песок саперной лопаткой, он отбрасывал его по сторонам, прорывая ход в вязкой массе, песок из-под дна вагона, сорвавшись, падал вниз, в вырытую пустоту; обдирая локти, перекладывая лопатку из одной руки в другую, извиваясь телом на шпалах, он отбрасывал песок назад вправо и влево, возвращаясь, когда песок облегал его вплотную, он отбрасывал его назад снова, отгребая к ногам, выгрызая конус, расширяя трубу. Рой, думал он, рой и рой, не ссы, не дрожи быть заживо похороненным, над тобой вагон, он не обрушится, песок только справа и слева, вспори его, отбрось, отрой, пробейся, это прорыв, завал очаговый, он из-за рухнувших плит на потолке туннеля, они не могли рухнуть все разом, завал не может быть долгим. Несколько раз вернувшись к началу, он расширил проход, вновь проползя к песчаной массе, он вновь вонзил в нее лопатку. Чувствуя, что движения его стали поднаторелей, что появилась сноровка, он ускорил движения; двигаясь как автомат, перебрасывая лопатку из руки в руку, переворачиваясь туловищем с бока на бок, плюясь песчаной пылью, он двигался вперед. Как здорово, подумал он, как весело так копать. Как мне нравится это делать. Вот так. Вот так. И вот так. «Ты хорошо роешь, старый крот». Вперед. Вперед. Вперед и вперед. Облако, подумал он, я уничтожу тебя. Я разломаю себе башку, разорву жилы, но я уничтожу тебя, тебя, гадину, которая не дает людям жить, тупо, гнусно не дает жить, я сделаю это ради того, чтобы женщины могли покупать себе чертовы туфли, чтобы тот парень, что сделал автомобильчик для своего малыша, и такие, как он, могли покупать себе нормальные автомобили. Лопатка прорушилась в пустоту; расчистив проход, подтянувшись, перевернувшись набок, он посветил фонарем вперед, в пустоту, пятно света упало на шпалы. Проползя через проход, видя, что вокруг нет песка, он выбрался из-под вагона, еще вагоны тянулись впереди, пройдя вдоль них, обойдя последний, он увидел впереди туннель. Все тот же туннель, с линиями фонарей справа и слева по бокам, уходил вперед тускло и прямо. Постояв чуть-чуть, прислонившись к вагону, он пошел назад, залез под вагон и пополз обратно. Выбравшись, пройдя обратный путь наверху, он толкнул последнюю из дверей межвагонных муфт, прошел через вагон и подошел к Ратмиру.

– Пойдем, – сказал он. – Я нашел путь. Но придется немного попотеть.

Закинув на плечо рюкзак, он пошел назад во второй раз, спрыгнув, они поползли под вагонами по расчищенному пути; ползя и подтягивая за собой рюкзак, он слышал, как скрипит, протягиваясь по шпалам, клетка с петухом. К скрипу добавлялось кудахтанье самого петуха, пытавшегося что-то понять в перевернутой клетке, где пропало дно под ногами. Пробравшись сквозь завал, они вылезли из-под вагона. Выпрямившись и почувствовав, как дрожат колени, Вадим сел на рельсы.

– Жаль, что у нас нет воды, – сказал он Ратмиру. – Давай передохнем, надо почиститься, у меня за шиворотом полно песку. Да и у тебя, я думаю, тоже.

Раздевшись до пояса, свернутыми рубахами они оббили друг другу спины. Одевшись (песчаная пыль все равно была где-то под воротником), Вадим взглянул вперед – тусклый туннель уходил в бесконечность.

– Пошли, – сказал он.

Взяв каждый свою поклажу, они двинулись вперед. Тусклый прямой туннель, долгий, долгий путь. Сколько мы уже идем, подумал Вадим, после завала уже полчаса, плюс несколько километров до того, идем все время прямо, пора бы уже кончиться ему, ведь мы идем кратчайшим путем, по прямой, из пункта А в пункт Б, должно же это когда-нибудь кончиться. Если, конечно, мы идем правильно, да нет, не может быть, не может от административного корпуса к химкомбинату идти какой-то извилистый окольный путь, хотя, с другой стороны, все это строилось в советские времена, с них станется, всякого они могли придумать, чтоб запутать врага, и, возможно, надо было давно свернуть в какой-нибудь из боковых ходов, и мы б давно дошли, а этот туннель ведет куда-нибудь в Новосибирск, и туда мы никогда не дойдем, и это значит, что мы идем в бесконечность. Ладно, подумал он, не пугай себя, радуйся тому, что есть, радуйся тому, что перед тобой ровный прямой путь, по которому можно спокойно идти, без всяких эксцессов, что нет газовых атак, завалов, разрушений и прочего дерьма, и это очень хорошо, потому что красные облачка перед глазами, и дрожат колени, и внутренне я уже не тот, и если будет еще один такой завал, то я, наверно, его не осилю. И в тот же миг он увидел его. Двойная цепь фонарей, ранее уходившая в перспективу, оборвалась, впереди был виден последний фонарь, за ним была чернота, только в этот миг он заметил это. Включив фонарь на каске, ускорив шаги, он почти побежал вперед – крутая гора песка была впереди, от рельсов она поднималась вверх, пятно фонаря высветило холодный лунный склон. Отсюда он поднимался до самого потолка, а может быть, и не до самого потолка, даже при свете фонаря отсюда трудно было понять. Отдав рюкзак Ратмиру, Вадим ступил на песчаный склон, примериваясь к нему; согнувшись, он тронул песок руками.

– Подожди, – сказал он Ратмиру.

Песок под ногами разъезжался, но подниматься, в принципе, было можно; увязая в песке ногами, балансируя и хватаясь за склон руками, он залез под потолок, над головой была пустота, но такая же пустота, кажется, была и спереди; выключив фонарь, почти на уровне глаз, он различил впереди все те же тусклые фонари. Включив фонарь, он обернулся к Ратмиру.

– Вещи один дотащишь? Лезь за мной.

Проползя верхушку холма на животе, он наполовину сбежал, наполовину скатился вниз. Подождав Ратмира, спокойно и мерно спустившегося по склону со всеми вещами и петухом, он сел на рельсы; разувшись, они по возможности выбили песок из ботинок. Поднявшись, как-то неожиданно для самого себя отрешенно и вяло он пошел дальше. Хватит с меня стрессов, подумал он, не буду больше думать ни о чем. Устал я, и плевать мне на все. Медленней, чем раньше, в тишине мерно шурша подошвами, в тусклой пустоте они прошли несколько сот метров. Что-то колкое обнаружилось в правом ботинке – то возникая, то исчезая, попеременно оно давало о себе знать, наконец, особо болезненно оказавшись под самой стопой, оно заставило Вадима остановиться; присев на рельсы, сняв, выбив и снова надев ботинок, он машинально взглянул перед собой, что-то не совсем понятное, не гладкое было напротив, чуть впереди; включив фонарь, несколько мгновений с недоумением, почти изумленно он смотрел на это – обычная, деревянная, окантованная по краям прибитой гвоздиками жестью дверь была на противоположной стене. Казавшаяся чем-то абсолютно бредовым в этой среде, она тихо отсвечивала в свете фонаря обычной и простой, привинченной шурупами металлической ручкой. Медленно поднявшись, подойдя к ней, он потянул ручку, дверь открылась.

Поведя фонарем, мельком увидев обстановку, он повернулся – слева у двери был большой черный выключатель; мгновенье помедлив, он включил его, зажегся свет. Выключив фонарь, он осмотрелся снова. Маленькая комнатка, обшарпанный стол, щит с рубильниками, стул, шкаф с пыльными папками и тетрадями, надтреснутый громкоговоритель на стене. На столе стояли граненый стакан в подстаканнике, лампа и старинный черный телефон. Стянув с плеча и бросив на пол рюкзак, Вадим сел на стул. Телефон был старый, с толстым черным шнуром, с диском и в корпусе из толстой, грубой пластмассы. Протянув руку и сняв трубку, Вадим поднес ее к уху, в трубке был гудок. Несколько мгновений послушав его, Вадим положил трубку на рычаг. Сюр, подумал он, сумасшествие, здесь, во тьме, в пустоте, в центре Земли работает телефон. Вот он, телефон, стоит на столе, и значит, я могу позвонить. Кому, подумал он, кому мне позвонить. Внезапно осознав, что единственный телефон, который он помнит наизусть, – это номер мобильного Ларисы, еще не осознавая, что делает, сняв трубку, он несколько раз повернул диск. Тишина, затем после потрескиваний в трубке внезапно раздался гудок. Гудок был непривычно долгим, так же долго, гудок за гудком, слушая, он сидел с прижатой к уху трубкой. Переждав множество гудков, поняв, что ответа не будет, он положил на место трубку. Сидя на стуле, согнутый и опустошенный, долго он смотрел в пол. Зачем я это сделал, подумал он, зачем, кому это нужно, если бы она ответила, что, что я мог бы ей сказать? Что ты все, что у меня есть. Что жизнь моя бессмысленна без тебя. Что без тебя я буду теперь жить бессмысленно много лет, без смысла и цели, не зная, зачем я встаю, зачем иду умываться, зачем еду куда-то в город, зачем с кем-то встречаюсь, с кем-то разговариваю, сижу на бессмысленных совещаниях, читаю бессмысленные бумаги, кому-то улыбаюсь, жму чьи-то руки, кому-то обещаю, кому-то отвечаю, зачем это, зачем? Слава богу, подумал он, слава богу, что она не ответила. Подняв глаза, несколько мгновений он смотрел в выцветшие буквы лежавшей на столе газеты. В следующее мгновенье он вздрогнул – прямо перед ним, громко, длинным, отчетливым, дребезжащим звуком звонил стоявший на столе телефон. Молча глядя на него, гудок за гудком он слушал этот звук. Последний гудок оборвался на середине; еще немного посидев, поднявшись и задвинув стул, он поднял с пола и закинул за спину рюкзак. Выключив свет, он вышел из комнаты. Неподвижно, глядя прямо перед собой, Ратмир стоял у противоположной стены. Поднявшись на возвышение пути, переступив через рельсы, он встал рядом с ним.

– Пойдем, – сказал он.

Они пошли снова. Мерно шагая, с внезапно очистившимся взором – ни красных шаров, ни красных кругов перед глазами – Вадим смотрел в убегающие в бесконечность желтые пунктиры фонарей. Странное, грустное, опустошающее спокойствие так же исподволь, внезапно и властно овладело им. Да, мы идем, подумал он, может быть, мы дойдем, может быть, нет, и это кажется важным сейчас, в этот момент, и я волнуюсь, переживаю, даже чего-то боюсь, даже сильно боюсь, но все это иллюзия, все это призрачно, все это пустяк, мелочь, все это ничего не значит, потому что все главное, все важное осталось там, наверху. Все, все осталось там. Мерно и ровно они шли в тишине, пустота и спокойствие были вокруг, призрачные в бесконечном безмолвии, незримые и легкие, как ускользающая мысль или тень от пожатия плечом. Поддавшись подспудному импульсу, скорее инстинктивно, чем что-то почувствовав и сознательно ожидая что-то увидеть, Вадим подсветил фонарем пространство впереди – почему-то даже не вздрогнув, не удивившись тому, что увидел – тонкий, белый, воздушный силуэт был там, шагах в полуста – тихая, почти прозрачная светловолосая девушка неспешно шла навстречу им по той же бетонной тропинке; не отвернувшись и, кажется, даже не отведя глаза от света, мерно и спокойно приближаясь к ним; видя, что она уже совсем близко, Вадим выключил фонарь. Мгновеньем позже они стояли друг против друга. Одетая в легкое белое платье, с длинными белокурыми волосами, тихо ниспадавшими на плечи, она мгновенье молчала, просто, без смущения подняв на него ясные глаза.

– Здравствуй.

Вглядываясь в эти светлые, спокойные глаза, он поспешно кивнул ей.

– Здравствуй.

Тихо отбросив прядь волос с плеча, все так же светло и спокойно она смотрела на него.

– Давно куда-то идете?

Он кивнул.

– От торгового центра, к комбинату.

Словно ожидая этого, не удивившись, она задумчиво, чуть грустно посмотрела куда-то вдаль.

– Это просто, хотя и далеко.

Отчего-то смущенный, стараясь сбросить с себя эту странную, светлую околдованность, он невольно усмехнулся.

– Это не показалось нам таким простым.

– А что с вами случилось?

– Сначала… – невольно осекшись, почувствовав, что почему-то не хочет рассказывать ей про вейку, он поднял глаза на нее снова, – сначала пришлось пробираться через завал, под поездом, а потом еще через один, под потолком.

Слушая его, она покорно опустила глаза.

– Да, там есть такие. Их легко обойти. Вы просто не знаете.

– Обойти?

– Да. – Она подняла на него глаза снова. – Здесь есть двери, много дверей. И они открыты. Вам нужно было просто открыть и войти.

Сбитый с толку, он неверяще посмотрел на нее.

– Я не видел ни одной.

– Потому что вы не смотрите. Вы не видите. – Она легко кивнула куда-то ему за плечо. – Вот она. И вот она. И вот. Их много. И они ведут в разные стороны.

Поспешно обернувшись, он осветил фонарем пространство сзади себя – шагах в двадцати позади него, на другой стороне туннеля и вправду была видна чуть утопленная в углублении стальная бункерная дверь, другая, попроще, была в трех метрах рядом.

Смущенный, он виновато посмотрел на нее.

– Я нашел только одну. Но она не вела никуда.

Тихо соглашаясь с ним, она опустила глаза снова.

– Тут есть такая, за ней маленькая комнатка. Она действительно не ведет никуда. Она такая одна, одна на весь туннель. – Подняв глаза, она грустно улыбнулась. – И вы нашли именно ее.

Словно оправдываясь, он бросил на нее напряженный взгляд.

– Я все время смотрел вперед. Если бы я оглянулся, то, наверно, я нашел бы выход.

Словно невнимательно слушая его или почему-то жалея, она подняла на него светлые прозрачные глаза.

– Вы нашли бы. Их много здесь. Вокруг вас мир, а вы просто бредете по туннелю.

Бесконечность пустоты и спокойствия были кругом – под бетонными сводами, напролет, в обе стороны. Невольно внутренне дрогнув, он быстро посмотрел на нее.

– Покажите мне этот мир.

Она просто посмотрела на него.

– Идемте.

Легко повернувшись, она пошла по тропинке, вслед за ней через два десятка шагов они вошли в на взгляд едва различимую, легко открывшуюся дверь, в мерцающем тусклом свете потянулись узкие коридоры с темными стенами, чуть скрипящие железные лесенки и боковые переходы.

– Куда мы идем?

– В храм.

Невольно усмехнувшись, вспомнив старый фильм и все шутки вокруг него, он искоса бросил взгляд на нее.

– Значит, эта дорога ведет к храму?

Казалось не услышав, она не ответила ему.

Еще одна неприметная дверь под огромной толстой трубой открылась перед ними, высокая комната, похожая на пещеру, была за ней, высокие тонкие свечи горели повсюду, причудливые легкие тени забились на стенах.

Удивленный, оставив за спиной ее, он сделал шаг вперед – бесчисленные лики на растреснутых загрунтованных досках от пола вверх светлели перед ним. Стократно повторенное, причудливо истонченное летучей игрой с ракурсом и цветом, лицо светловолосой девушки было на них. Вглядываясь в мерцающие изображения, пытаясь уловить, одна и та же рука угадывается за ними или нет, и не понимая этого, он быстро повернулся к ней.

– Кто это рисует?

Не сразу ответив, глядя мимо него, она тихо покачала головой.

– Не важно. Они возникают сами.

Вдруг что-то поняв, он быстро посмотрел на нее.

– И каждый раз возникают новые?

– Да.

Огоньки свечей мерцали на ликах.

Догадываясь, уже почти понимая, жалея, он повернулся к ней.

– Ты всегда здесь, ты никогда не выходишь в тот мир?

Светло и просто она покачала головой.

– Нет. Мне не нужен тот мир. Я хожу по туннелям, смотрю на тени, слушаю тишину. Мне хорошо и спокойно здесь. И я не хочу знать, что происходит наверху.

Какая-то лунная печаль была в ее глазах.

Мгновенье Вадим смотрел на нее. Лунная девочка, подумал он. Да, это она.

Неярко, в ровных огоньках успокоившихся свечей мерцал лунный иконостас.

– А что еще есть в этом мире?

– Тут есть река. Хотите, я покажу вам?

– Река?

– Да. Она чистая и медленная, в ней можно купаться. И пить из нее.

– Она далеко?

– Нет.

Нет – отозвалось в сознании Вадима ее слово. Нет. Ты не можешь остаться здесь. Даже если так было бы лучше всего. Даже если бы твоя беда лечилась именно так. Довольно, остановись. Тяжело, словно что-то отрывая от себя, он посмотрел на нее.

– Твой мир прекрасен. Но нам нет места здесь. Ты выведешь нас обратно?

Не сразу отозвавшись, словно о чем-то вспомнив, как-то буднично она покачала головой.

– Ну да. Вам нужен ваш путь. Ваш бессмысленный путь.

Легко и покорно она повернулась, тени вздрогнули на стенах. Вслед за ней, темной, извилистой дорогой, то ли той же, то ли немного другой, они вышли в туннель снова.

Под серыми сводами, в блеске желтого фонаря над самой головой Вадим открыто взглянул на нее.

– Не знаю, что со мной будет. Но я не забуду тебя.

Ничего не ответив, опустив глаза, она тихо улыбнулась самыми краешками губ.

Сделав над собой усилие, резко отвернувшись, Вадим быстро зашагал по каменной тропинке. Ратмир двинулся за ним. Камешки шуршали под ногами. Пройдя шагов сто, Вадим оглянулся – Лунной девочки уже не было позади. Отвернувшись, он ускорил шаг. Господи, подумал он, ведь я даже не спросил ее, правильной ли дорогой мы идем. Ну и бог с ним. Будь что будет. Сейчас нам остается только одно. Дойти. Не думай ни о чем больше. Долго, час или два, они шли по туннелю. Ни мертвых поездов, ни завалов, пустота и монотонность – словно потеряв интерес к ним, туннель решил одной бесконечной длительностью пытать их. Одно только кто бы мне объяснил, подумал Вадим, почему, помня ее слова и глядя в поисках дверей по стенам, я до сих пор не вижу ни одной. Ладно, брось, ответил он сам себе, не так уж внимательно ты смотришь, если вернуться и тщательно просветить и простучать все стены, пара-тройка наверняка отыщется. Только черт ли в них. Обернувшись зачем-то, он снова взглянул вперед, во тьму. Веселенькая прогулка, подумал он, то ли для тренировки, то ли для расшатывания психики в самый раз. Как там у Высоцкого? «Казалось, что кругом сплошная ночь. Тем более, что так оно и было». Чувство реальности просело, притуплено, подумал он, вот что плохо. Если сейчас из какой-нибудь двери выйдет Высоцкий с гитарой и затянет песню, я, наверно, даже не удивлюсь. Но это еще ладно. А вот если появится какой-нибудь Лунный мальчик, убью на месте, честное слово. Взглянув в даль туннеля, опустив глаза, в тот же миг с запозданием осознав, что там, впереди, кажется, что-то не так, как было до сих пор, внутренне вздрогнув, он поднял глаза снова. Что-то отличное от темноты было впереди. Не черное, а серое, не ровнотонное, а меняющееся, странно чуть вздрагивающее сквозило далеко впереди. Еще на мгновенье задержав взгляд, Вадим резко обернулся.

– Ратмир – ты видишь?

Встав рядом с ним, Ратмир несколько мгновений смотрел в даль.

– Неоднородность, – сказал он.

Резко ускорив шаги, они торопливо двинулись вперед. Серое пятно, переливаясь и вздрагивая, приближалось. Уже поняв, что впереди выход из туннеля, в тот же миг Вадим увидел, что рельсы, изгибаясь, уходят в сторону, через полсотни метров слева открылся боковой туннель, куда уходил рельсовый путь, впереди было еще полсотни метров ровного каменного пути, почти пробежав их, они остановились, в смятении озирая то, что открылось их глазам.

Большое круглое озеро под высоким куполом пещеры расстилалось впереди; освещенное редкими прожекторами, оно лежало впереди ровной черной поверхностью, справа и слева упираясь в каменные своды; напротив была широкая отмель, за которой в полутьме угадывались какие-то техногенные сооружения типа железобетонного портала с асфальтированными путями для въезда машин; россыпи электрических искр, попеременно с синеватыми вспышками вольтовых дуг, падали, рассыпаясь, из-под дальней части свода, заставляя полумрак пульсировать нервными всполохами; на этой стороне озера, на узком берегу кое-где видны были перевернутые пустые контейнеры, ржавые колеса без покрышек и прочие технические останки. Несколько деревянных лодок и перевернутая набок моторная видны были справа на отмели. Ступив на песок, Вадим торопливо двинулся к лодкам – старые и растрескавшиеся, с облупившейся синей краской, они мертвенно лежали, сваленные вместе; включив фонарь на каске для лучшего освещения, Вадим склонился над ними, пытаясь понять, в какой меньше щелей и больше вероятность остаться на плаву; выбрав одну, вместе с Ратмиром он перетащил ее к воде; побросав в нее все вещи и ботинки, подвернув брюки, они столкнули ее на воду и забрались в нее. Весла были тут же, повозившись и вставив их в уключины, Вадим попробовал грести; имея однократный опыт обращения с веслами когда-то много лет назад на Останкинском пруду, он справлялся плохо, лодка, впрочем, зигзагами и с увертками все же выехала на гладь озера; чуть приноровившись и начав грести уверенней, Вадим, оглядываясь, направил ее к противоположному берегу. На дне лодки появилась лужица, размер которой, впрочем, оставлял надежду добраться до цели, черпака не было; торопясь и стирая ладони в мгновенно образовавшихся водяных пузырях, Вадим налег, сколько хватало сил, течение, показывавшее, что озеро было проточным, слегка снесло его; несколько минут спустя дно лодки ткнулось в отмель. Выбравшись из лодки и обувшись снова, Вадим, переводя дыхание, остановился, глядя вокруг. Свет прожекторов хуже доходил сюда, вольтовы дуги с сыплющимися искрами, напротив, были почти над головой, отмель оказалась шире, чем виделось с противоположного берега, до смутно видневшейся вдали бетонной арки портала было не меньше полукилометра. Нагрузившись своей поклажей снова, они пошли по влажному песку, сине-оранжевые всполохи из-под свода, где, видимо, грунтовыми водами постоянно коротило какой-то проложенный там силовой кабель, неритмично подсвечивали полутьму, слева вдали в высветах этих всполохов графически черным был виден вросший в песок покосившийся гусеничный экскаватор, какие-то другие плохо различимые рукотворные предметы мерцали дальше, по дуге отмели. Ощущение того, что он движется по территории какой-то оставленной на ночь огромной стройки, где силами и сердцами тысяч энтузиастов возводится какой-то советский промышленный гигант, овладело Вадимом, падающие сверху россыпи искр напоминали искры от сварки, словно там, в вышине, на арматурных лесах работали оставшиеся на ночную смену хмурые, но дружелюбные сварщики и веселые монтажницы. Песок под ногами перестал хлюпать, став более плотным, прожектора отдалились, мрак сгустился, разноцветные искры полыхали уже вдали, за спиной. Ночь, неповоротливая и тяжелая угольно-индустриальная ночь была вокруг, овеваемые ее влажным дыханием, они шли по песку; повернув голову вправо, Вадим вдруг различил во тьме какие-то неясные очертания; взяв правее, он подошел ближе – небольшой одноэтажный домик-времянка, похожий на вагончик, какие часто бывают на стройплощадках, виднелся впереди; пройдя с полсотни шагов, он разглядел его лучше – дощатый, чуть приподнятый на арматурном фундаменте, он чуть отсвечивал стеклами двух окон, ко входной фанерной двери вела узкая железная лесенка из трех ступенек. Приблизившись, Вадим удивленно замедлил шаг – в одном из окошек ему почудился электрический свет. Поколебавшись, он подошел и, поднявшись по лесенке, постучал в дверь. Подождав мгновенье, он открыл ее и вошел. Единственная комнатка, ящики с книгами, узкая кровать. Человек за грубым дощатым столом, склонившийся над разложенными старинными свитками, обернувшись, поднял глаза на Вадима и стоявшего у него за спиной Ратмира, спокойно и без удивления глядя на них. Встретившись с ним взглядом, в одно мгновение поняв и прочитав в этом взгляде что-то такое, что в тот же миг заставило ему поверить и душевно связало его с этим человеком, Вадим с невольной слабой усмешкой обессилено привалился плечом к стене.

– Ну, куда-то мы, во всяком случае, дошли.

Рассматривая их, с на мгновенье вспыхнувшим веселым огоньком в глазах человек, склонив голову, кивнул.

– Что ж, спорить с этим было бы опрометчиво. Если, конечно, не заниматься точным определением того, куда вы шли, что представляется весьма неясным, – на диггеров, во всяком случае, вы, по-моему, не похожи.

Опустошенный, Вадим опустился на стул.

– А куда вообще мы все идем? – с всеохватностью истощения произнес он. Он кивнул на свитки и книги, лежавшие на столе, и раскрытый ноутбук рядом. – Сдается мне, что либо эти документы, либо то, что вы сами пишете, призвано дать ответ именно на этот вопрос.

С улыбкой человек удивленно повел головой.

– Не каждый день ко мне врываются с такими глобальными вопросами. – Он улыбнулся. – Вы, наверно, действительно шли издалека, если доросли до них.

– Ну, так кому, как не вам, давать ответы на них.

Вадим взглянул на фанерные полки, прогнувшиеся под тяжестью спрессованных на них мрачно-тяжелых фолиантов.

– Вы ведь ученый, не так ли?

Человек покорно кивнул.

– Ученый. Но вынужден вас немного разочаровать – именно ученые и не занимаются глобальными вопросами и проблемами, ибо они лучше, чем кто-либо другой, знают, что это нельзя сделать строго научно – то есть абсолютно доказательно обосновав все формулируемые положения, гарантированно отказавшись от всех хотя бы частично умозрительных. Ученые занимаются небольшими, обособленными проблемами, применительно к которым есть возможность рассмотреть предмет со всех сторон строго научно, в комплексе его свойств и взаимосвязей, и затем описать его строго доказательно и однозначно, окончательно установив, таким образом, истину. А сочинения на глобальные темы – удел дилетантов.

Невольно проникаясь его тоном беседы, Вадим на мгновенье задумался.

– Ну почему же – есть же примеры глобальных открытий и разом создаваемых глобальных систем, к примеру, в физике – Ньютон, Эйнштейн…

Человек, вежливо дослушав, улыбнулся.

– Знаете, я мог бы ответить политкорректно – в том смысле, что да, раз в триста лет, когда оказывается накоплен огромный предварительный материал, является гений, который силой своей мысли упорядочивает его и спаивает единой глобальной идеей, поднимая знание на новый уровень и создавая принципиально новую систему представлений, ну и так далее. Но я не скажу вам даже этого, потому что ваш пример в принципе не верен. Вот вы говорите – прорыв в физике, Ньютон, Эйнштейн… – Он почти весело взглянул на Вадима. – Но ведь Ньютон и Эйнштейн не физики.

– В смысле? – Вадим удивленно взглянул на него.

– В самом прямом. Ньютон и Эйнштейн не физики. Ньютон и Эйнштейн – это натурфилософы, владеющие математическим аппаратом. Для них вся физика как наука была лишь частным случаем гораздо более общих философско-космогонических размышлений и проблем, которые их интересовали. Так что Ньютон и Эйнштейн тоже писали на частные темы – просто у гениев свой масштаб.

Оценив высказывание, Вадим удивленно крутанул головой.

– Любопытно, какой областью наук вы занимаетесь. Судя по свиткам на вашем столе, вряд ли вы математик или физик, – если не предположить, конечно, что вы изучаете какой-нибудь древнейший манускрипт, черпая идеи в гениально прозорливых догадках какого-нибудь Анаксагора.

Человек улыбнулся.

– Между прочим, напрасно вы с таким пренебрежением говорите об Античности. В плане науки и идей она отстоит от нас не так далеко, как кажется. Тот уровень науки и технологии, который имел место в момент расцвета Античности, человечество повторно достигло лишь к началу девятнадцатого века. Начало промышленной революции обычно связывают с изобретением парового двигателя, но хочу напомнить вам, что паровой двигатель был изобретен Героном Александрийским еще в первом веке, и только экономическая ситуация не сподвигнула его развивать это открытие дальше – кому нужны паровые машины, когда вокруг дармовая рабочая сила сотен тысяч и миллионов рабов. Вот прискорбный пример того, как политика тормозит развитие науки. Напомню вам, что вся научно-техническая революция – от первого парового котла до ядерных ракет – заняла всего полтора столетия – это означает, что если бы идеи Герона были подхвачены и нашли воплощение и развитие, то где-нибудь при императоре Каракалле человечество вышло бы в космос. Но, в общем-то, я не физик, конечно. Я историк. Но это, в конце концов, не так уж важно. – Он с улыбкой оглядел Вадима и Ратмира. – Вы, похоже, действительно шли издалека и устали. Чаю хотите?

Вадим с улыбкой качнул головой.

– Вы определенно – русский историк. Чаю хотим. Только перед этим небольшой вопрос – нет ли у вас воды – я имею в виду – и полотенца тоже? Смертельно хочется умыться.

Человек с удовольствием кивнул.

– Имеются, как они и должны быть у всякого уважающего себя русского историка. Не хочу вмешиваться в ваши сугубо личные сферы, но на площадке позади этого строения имеются душ, два крана и довольно большой кусок мыла.

– Да вы что? – Вадим, прижав руку к сердцу, просветленно взглянул на хозяина. – Не хочу быть навязчиво комплиментарным, но уровень вашего гостеприимства превышает наши самые смелые ожидания. Мы, честно говоря, шли по сильно пересеченной местности – по крайней мере, в отдельных местах, – и, признаюсь вам как русскому историку, в моей одежде и на мне самом масса песку. Думаю, мой коллега в ничуть не лучшем положении. Если вы не возражаете, мы действительно примем душ, пока закипает чай. Как вы понимаете, для человека, который лишен возможности это сделать, в личном плане наступает конец истории. Это надо обойти дом, верно?

– Совершенно верно, – человек кивнул. – Полотенца возьмите вон там, у кровати, у меня их как раз два, а я пока действительно что-нибудь приготовлю.

Поспешно взяв полотенца, выйдя и обойдя дом, они увидели в темноте контуры бака на крыше, рядом с ним было примонтировано что-то, напоминающее нагревательный агрегат. Лейка душа, как и обещал хозяин, виднелась высоко, у края крыши; скинув одежду, вывернув краны, Вадим с наслаждением смыл с себя песок, с еще большим наслаждением вымыв его из волос. Уступив место Ратмиру и возместив невозможность облачиться в чистую одежду тщательным выбиванием рубашки об угол дома, он оделся и, подождав, пока Ратмир закончит аналогичные процедуры, направился обратно в дом. Убрав со стола свитки и книги, хозяин уже расставил на нем чайник, три жестяные кружки с кусками сахара и заваркой и такую же жестяную тарелочку с печеньем. Подтащив два стула, они уселись у стола. Склонившись над столом, хозяин разлил чай по кружкам.

– Прошу прощения за скудный инвентарь, – сказал он. – Волею судьбы я удовлетворяю свои виталистические потребности исключительно из мобилизационных запасов, склад которых находится недалеко отсюда, а поскольку в случае ядерной войны или аналогичных неприятностей надежд на бьющуюся посуду, ввиду ее недолговечности, было немного, то в указанных запасах вся посуда исключительно металлическая. Также и рацион сводится исключительно к консервам и витаминам, которые предусмотрительно в него включили во избежание цинги. К моему величайшему сожалению, консервов предложить не могу, так как их израсходовал и как раз сегодня собирался сходить за очередным ящиком. Они как раз по сто банок, чего хватает примерно на три месяца. Ящик с печеньем, впрочем, еще на середине, так что его содержимым можно пользоваться, никак себя не ограничивая.

Вадим размешал сахар ложечкой.

– Так выпьем за наше прежнее правительство, – сказал он, – которое мудро обеспечивало ученых печеньем выше всяких потребностей. Не откажете ли удовлетворить наше любопытство – каким же образом столь просвещенный ученый муж, как вы, оказался здесь – во мгле пещер, вдали от плодов цивилизации и шедевров культуры, таких, в частности, как картина «Иван Грозный убивает своего сына», как говорил герой широко известного произведения – не просто же так такой человек, как вы, начинает вести жизнь отшельника.

Человек задумчиво крутанул головой.

– Между прочим, должен вам сказать, – произнес он, – что, как я выяснил на личном опыте, именно образ жизни отшельника является наиболее благоприятным для научных изысканий. Будучи обеспечен всем необходимым для поддержания физического существования заботами нашего бывшего государства, я поневоле посвящаю научным занятиям все имеющееся у меня время. Ничто не отвлекает – ни бессмысленные совещания, ни интернет с телевизором – конкурентно-солидарные убийцы времени, ни суета во имя денег, ни бессмысленное общение – если не считать, конечно, приблудных диггеров, которые забредают сюда раз в несколько месяцев. Что же касается обстоятельств, силой которых я здесь оказался, то все очень просто – лет пятнадцать назад, когда в прессе опять появились во множестве публикации относительно Абакумовского городка – слышали? ну разумеется – и руководство нашего института, воспользовавшись моментом, получило правительственный грант на исследование этой темы, я был командирован сюда для вящей ее научной разработки. Мои возражения, сводившиеся к тому, что я являюсь специалистом по истории восемнадцатого века, который фигурой Абакумова никоим образом не был украшен, не были приняты во внимание, так как на этот момент в нашем институте наблюдался острейший дефицит кадров, и всякий, кто занимался временами, отстоящими от двадцатого века менее чем на тысячу лет, уже неизбежно оказывался мобилизован для освещения конъюнктурно востребованных событий. А когда, добросовестно выполнив свою работу, я узнал об очередном сокращении штатов в родном институте и тогдашнее руководство комбината, с которым я ранее многократно общался, – Абакумовский городок, как-никак, размещался именно на территории комбината – предложило мне занять не слишком хлопотную и вполне материально меня удовлетворяющую должность представителя по связям с общественностью, то я охотно согласился. Специфика комбината, как вы понимаете, была такой, что связи с общественностью естественным образом были практически равными нулю – что полностью меня удовлетворяло, так как вследствие этого практически все свое время я мог уделять своим научным занятиям. Ну а восемь лет назад, после очевидно известных вам событий, мое перемещение сюда произошло практически естественным образом. Думаю, что с этого момента я могу считать свою жизнь полностью упорядоченной.

– Все собираюсь спросить, – сказал Вадим, – так над какой темой вы работаете? Чему, собственно, посвящен ваш труд?

Неуловимо посерьезнев, хозяин качнул головой.

– Мой труд посвящен истории русского военного искусства, – сказал он. – Вполне сознаю, что, в противоречие недавно мною сказанному, эта тема звучит несколько глобально и по определению должна считаться дилетантской, но некоторым извинением мне служит то, что история русского военного искусства в целом состоит из историй его во множестве отдельно взятых эпох, большинство которых было исследовано мной в предыдущие годы, в связи с чем труд носит несколько компилятивный характер – несмотря на цементирующие его общие принципы, но, так или иначе, задача это достаточно объемная, и в настоящий момент я нахожусь еще на полпути к ее завершению.

Вадим подумал.

– Не военная история России и не история русской армии, а именно история русского военного искусства – но ведь, насколько я понимаю, в каждую эпоху русские военачальники исповедовали примерно те же стратегические принципы и пользовались решениями из примерно того же инструментария тактических приемов, что и их зарубежные коллеги, – так что же в этой истории специфически русского?

Словно ожидая именно этого, хозяин усмехнулся.

– Вы сейчас воспроизводите слово в слово позицию рационалистического подхода к военной деятельности, с которой воевали всю свою жизнь такие выдающиеся русские военные мыслители, как Свечин и Керсновский. Но смею задать вам вопрос – если бы речь шла об истории русской живописи, тема сочинения, вероятно, не вызвала бы у вас сомнений?

– Разумеется нет.

– В том-то и суть. Вы ударили в самый центр проблемы. Военное искусство так же глубоко национально, как и всякое другое искусство, и при этом, заметьте, речь идет не только о полководчестве, но и об образе мыслей и действий средних и младших офицеров, унтер-офицеров и даже рядовых солдат – каждый из представителей этих различных слоев военной массы вносит в национальное военное искусство свой вклад, специфически и по-своему национально окрашивая его. Вроде бы, младший пехотный офицер в разных армиях командует одной и той же ротой и должен в боевой обстановке выполнять один и тот же круг обязанностей, но если сравнить, к примеру, русского поручика и прусского обер-лейтенанта образца 1871 года, то можно подумать, что речь идет о разных породах людей. Военное искусство складывается из национального менталитета, темперамента, особенностей образования, культуры, типа религиозного сознания, социальной обстановки, доминирующей модели воспитания, уровня технологии и тысячи других крупных и мелких обстоятельств – вплоть до господствующей в данный момент литературной моды. Все это и анализ влияния всех этих факторов на формирование военного искусства в каждую эпоху и составляет суть моей работы.

– Понятно, – Вадим кивнул. – Но должен заметить, что ваше сочинение, если и когда оно явится миру, падет на достаточно подготовленную почву – насколько я понимаю, в сочинениях собственно по русской военной истории сейчас нет недостатка.

Хозяин скептически поморщился.

– Должен заметить, что анализ тех сочинений, о которых вы сказали, – что в современную, что в предшествующие эпохи – приводит к мысли, что исторические личности и исторические события являются предметами так называемой раскрутки в ничуть не меньшей степени, чем эстрадные шлягеры. И поскольку все авторы переписывают одни и те же считаные источники, то на прилавках лежит, по сути, одна и та же многократно перекомпилированная книга, в которой, вдобавок, одни исторические личности и события полностью пропущены, а значение других многократно раздуто – вплоть до создания ложных кумиров.

– Даже так? – Вадим удивленно приподнял брови. – И какие вы можете привести примеры?

– Ограничусь одним. Кто – постарайтесь припомнить – считается наиболее выдающимся флотоводцем в русской истории?

– Флотоводцем? – Вадим на мгновенье задумался. – Нахимов… Нет, вероятно, адмирал Ушаков.

– Прекрасно. Именно он. И в связи с этим вопрос: как вы думаете, сколько турецких кораблей потопил адмирал Ушаков за все годы своей флотоводческой карьеры?

– Ну, не знаю… Тридцать.

– Один.

– Один?

– Один. Девятого сентября 1790 года в сражении у мыса Тендра эскадрой адмирала Ушакова был потоплен 66-пушечный турецкий корабль «Мелеки-Бахри». Плюс другой, 74-пушечный корабль «Капудание» был взят как приз. Но это все. Во всех остальных сражениях, в которых участвовал адмирал Ушаков, корабельных потерь не было. Это, конечно, хорошо, что он не терял своих кораблей, но задайтесь вопросом – может ли адмирал с такими показателями считаться выдающимся флотоводцем? Отметим и другое. Восемнадцатого июня 1788 года в сражении у Кинбурна русской эскадрой было уничтожено пять турецких линейных кораблей и два фрегата, плюс еще один линейный корабль взят как приз – это было крупнейшей победой русского флота за всю русско-турецкую войну. Только вот незадача – командующим русской эскадрой в том сражении был французский аристократ принц Нассау-Зиген, что не позволило что дореволюционным, что советским историкам поднять его на щит. Впрочем, справедливости ради заметим, что упомянутый славный принц тоже едва ли может быть назван великим флотоводцем – хотя бы потому, что именно под его командованием два года спустя шведской эскадрой был уничтожен едва ли не весь тогдашний Балтийский флот – во втором Роченсальмском сражении потоплено и взято в плен было двадцать два линейных корабля и девятнадцать фрегатов – готов поспорить, что ни об этом сражении, ни о русско-шведской войне 1788–1790 годов вы никогда и не слыхали.

– Никогда.

– Но будем лучше говорить не о поражениях, а о победах – и не только потому, что это приятней, а потому, что здесь господствует та же самая картина. Не буду повторять тот набивший оскомину факт, что знаменитое Ледовое побоище вовсе не было крупнейшей победой русских над Ливонским орденом – к примеру, Раковорская битва и по количеству участников, и по понесенным ливонцами потерям была значительней едва ли не в десять раз. Но о Ледовом побоище знают все, а Раковорская битва известна только специалистам – хотя командовал в ней князь Довмонт Псковский, точно такой же православный и такой же канонизированный святой. Но есть и более масштабные примеры. О Куликовской битве знают все, а о не менее масштабной и важной по значению битве при Молодях – опять-таки только историки, хотя, если бы не победа князя Воротынского над крымскими татарами в пятидесяти километрах от Москвы, Московскому государству, вполне вероятно, пришел бы конец. И таких примеров множество.

– О битве при Молодях я что-то слыхал, – сказал Вадим. – Возможно, это связано с тем, что она произошла в правление Ивана Грозного – а он солидарно считается малоприятной и печально вспоминаемой в русской истории фигурой.

Хозяин усмехнулся.

– Можно, конечно, по-разному относиться к Ивану Грозному, – сказал он, – припоминать ему опричнину, жестокость, плохое отношение к боярам, но, в сущности, дело совсем не в этом. У Ивана Грозного есть одна страшная, чудовищная, несмываемая вина. Он проиграл Ливонскую войну. Если бы он ее выиграл, то сегодня в русской истории он был бы не менее светлой, оптимистичной, светозарной фигурой, чем Петр Великий. Но он ее проиграл – и ему припомнили все: и казни, и опричнину – хотя опричнина была лишь способом устранить боярское самовластие – Польша, к примеру, не сделала этого и в результате спустя двести лет исчезла с политической карты Европы. Но, опять-таки, хочется больше говорить о победах – и свидетельствую вам, что здесь целая череда крупнейших имен практически удалена и смыта из народной памяти. Что вам говорят имена Даниила Холмского, Дмитрия Хворостинина, Михаила Скопина-Шуйского, Ивана Гудовича, Николая Каменского, Ивана Дибича? А ведь за каждым из них крупнейшие военные успехи. Дибичу, к примеру, удалось то, что не удавалось ни Румянцеву, ни Суворову, ни Кутузову – разбив турок в крупном сражении при Кулевче, он перешел Балканы и подошел к Константинополю. Когда говорят об учениках Суворова, называют почему-то Милорадовича и Багратиона – хотя ни тот ни другой никогда самостоятельно не командовали армиями. Между тем реальным полководцем был другой ученик Суворова – Николай Каменский – именно он, кстати, штурмовал Чертов мост – победитель шведов в сражении при Оровайсе и турок в крупном сражении при Батине. И это я назвал только наиболее масштабные фигуры. А есть ведь и множество других.

– Слава богу, помнят Суворова, – сказал Вадим, – и, возможно, в каком-то смысле это возмещает все остальное. По мне, так более важной фигуры в нашей истории просто нет.

– Помнят, хотя тоже выборочно и несколько мифологизированно. Так, считают, например, его ярым врагом всего прусского и, в частности, ненавистником прусского короля Фридриха Великого. Между тем речь идет скорее о соревновании. Об армии Фридриха тоже множество мифов – будто бы это была полностью засушенная линейной тактикой марширующая стреляющая машина, более всего, как огня, боявшаяся штыкового боя. Между тем реальную мощь штыкового удара молодой Суворов наблюдал именно в исполнении пруссаков Фридриха. Он был свидетелем сражения при Цорндорфе, он своими глазами видел, как померанские гренадеры, бесшумно, без выстрела, приблизившись к русским позициям, ударом в штыки разметали правофланговый корпус Голицына. Мы тоже так умеем, мы можем не хуже – доказать, превзойти, – вот что будоражило, вело вперед молодого Суворова. В свое время мне сильно досталось, когда я в одной из статей написал, что в психологическом плане, по типу личности, Суворов и Фридрих были чуть ли не близнецами. Посудите сами, оба они были крайне эмоциональными, артистическими натурами – Фридрих сочинял стихи, Суворов тоже, Фридрих играл на флейте, Суворов пел в церковном хоре, оба в детстве были слабыми и болезненными и сознательно, усилием воли, постоянными физическими упражнениями закалили свое тело, оба были, что называется, хорошие люди – существует масса рассказов, живописующих различные их благородные поступки, бескорыстную помощь нуждающимся, великодушие, щедрость и бессеребренничество, оба были боготворимы солдатами – прусские солдаты любили своего старого Фрица ничуть не меньше, чем чудо-богатыри Суворова, и так далее. Любопытно, между прочим, что, костеря все прусское, Суворов за всю свою жизнь не сказал о Фридрихе ни единого дурного слова. Он написал, правда, «я, помилуй Бог, лучше покойного прусского короля, я баталиев не проигрывал», но характерно, что он при этом сравнивает себя именно с Фридрихом, а не с кем-либо другим. Вообще, взаимодействие, взаимопроникновение русского и германского – интереснейшая тема, то, что эти два близких по сути народа оказались в итоге втянуты в две взаимоистребительные войны, – величайшая катастрофа в истории.

– И все-таки, – сказал Вадим, – что же, по-вашему, является основной чертой русского военного искусства?

Хозяин улыбнулся.

– Об этом, собственно, моя книга. Особенностей и нюансов – масса, причем разных в каждую отдельную эпоху. Но есть, разумеется, и некий стержень, доминанта, и боевая практика каждого народа основывается именно на ней. Французская – на безграничном легкомыслии мужества, немецкая – на идеальной четкости и дисциплине, в соответствии с которыми занимать назначенный пункт и погибать полагается с тем же педантизмом, что и маршировать на плацу, английская – на цепком отстаивании того, что эти люди считают своим, не важно, что это – сундук с золотом или склон холма, который их стрелки занимают в этот момент. Основа русского военного искусства – способность к сверхусилию. И если бы не эта способность, не было бы нашей страны, и мы бы с вами не разговаривали сейчас.

Вадим невольно улыбнулся в ответ.

– Ну, будем надеяться, что разговор с нами не требует от вас сверхусилий. Сверхусилие… Да, это стоит запомнить. – Он прямо посмотрел на хозяина. – Мы идем в лабораторный корпус комбината. Скажите, до него еще долго идти?

Человек пожал плечами.

– Да нет, не особенно, собственно, вы уже почти пришли. Нужно войти в арку, пройти мимо энергоустановки и складов и войти в главный вход. Собственно, надо идти все время прямо. Вам что там нужно?

– Лаборатории научно-исследовательского сектора.

– Это минус шестой этаж. В принципе, там есть лифты, но они и в период работы комбината функционировали не всегда надежно, так что советую не рисковать и подняться на три этажа по лестнице. Там все и обнаружите.

Вадим вздохнул.

– Я готов был бы еще бесконечно сидеть тут с вами и разговаривать. Если откровенно, вы ведете тот образ жизни, на который у меня не хватило мужества решиться. Но нам нужно идти. Надеюсь, вы не обидитесь на нас, если мы сейчас откланяемся.

– Вот что беспокоит меня, и вот о чем я постоянно думаю, – внезапно сказал хозяин. – Столетиями и тысячелетиями война была естественным состоянием человечества и, что важно, естественной составляющей экономики. Захват чужих производственных мощностей и производственных ресурсов был естественным способом, с помощью которого национальный капитал и, косвенно, народы решали свои экономические проблемы. С изобретением ядерного оружия война стала невозможной, капитал вынужденно стал транснациональным и перетек в финансовые схемы, жизнь народов усреднилась. Не является ли конец эпохи войн концом народов – вот о чем прежде всего историк должен спросить себя. Я довольно глубоко ушел в анализ современной экономической ситуации, но особых успехов пока не достиг.

Вадим усмехнулся.

– Вы не первый, кто задается этим вопросом. Дай бог вам быть первым, кто получит на него ответ. Ясно одно – в жизни народов действуют определенные законы, и это вовсе не законы либеральной благодати. Что до нас, то мы уходим от вас во всех смыслах очищенными. Удачи вам, и пожелайте удачи нам тоже.

Они пожали друг другу руки и расстались. Выйдя из домика, Вадим взглянул в даль. При яркой вспышке разряда позади ему показалось, что за аркой портала он видит уходящий вверх путь и какие-то сооружения. По высыхающему песку они двинулись вперед; войдя в портал и пройдя мимо нескольких приземистых железобетонных зданий без окон, они подошли к главному входу – фотоэлементы были выключены, раздвижные стеклянные двери зафиксированы в открытом положении. Войдя в тесный холл и поднявшись по лестнице на три этажа, они оказались перед допотопной деревянной дверью с механическим кодовым замком; вытащив саперную лопатку и действуя ее штыком как рычагом, Вадим взломал дверь. Длинный коридор с рядами таких же допотопных дверей был впереди. Скинув рюкзак и безразлично привалившись плечом к стене, Вадим несколько мгновений смотрел на коридор в тусклом мерцании потолочных ламп.

– Ну вот, – сказал он Ратмиру. – Вот мы и пришли.