Осень 865 года
Брат Ярвис – низенький, сгорбленный послушник, пользующийся особым расположением монахов благодаря своей неизменной лукавой улыбке. Он одаривает ею каждого, по-дружески улыбается он и мне, когда мы поднимаемся по склону вдоль монастырского частокола.
– После теплой осени наступает холодная зима, – замечает он и щурится на яркое сентябрьское солнце, морщинки расползаются от его оживленных глаз до самых щек.
– Такова божья воля? – спрашиваю я.
Смех брата Ярвиса напоминает журчание родника под сенью высоких дубов.
– Это скорее простое наблюдение, нежели следствие чьей-то воли, – отвечает он. – Божьей или чьей бы то ни было.
Ярвис – трудник, невоцерковленный послушник, и хотя он верующий человек, все-таки в отличие от монахов, не склонен приписывать Господу ответственность за любое событие или стечение обстоятельств. Не видит он и причин призывать Всевышнего к месту и не к месту. Я провожу в его обществе как можно больше времени в том числе поэтому.
С холма, на котором расположен монастырь, открывается вид до самого горизонта, с южной стороны – на поля, с северной – на лесистые холмы. Монахи усердно избавлялись от новой поросли, преграждающей обзор и позволяющей чужакам подойти к обители незамеченными. Во все стороны от нашего монастыря простиралась Нортумбрия короля Осберта, окрашенная в бесчисленные оттенки зеленого, желтого и коричневого цветов.
Громогласный звон колокола разнесся по округе. Брат Ярвис взглянул на колокольню над воротами.
– Видимо, брат Вальтеоф хочет напомнить нам, что приближается время вечерней мессы, – вздохнул он.
– Аллилуйя, – произнес я, пригибая голову и проходя в низкую дверь хранилища, расположенную у подножия лестницы из десяти ступенек. Внутри прохладно и сухо, как в зимний день. Я подхожу к массивному дубовому столу, что возвышается в полумраке посреди помещения, и приподнимаю белый саван, прикрывающий тело. Мы с Ярвисом взираем на писца аббата Этельберта. Его звали Оффа. Он неизменно поддерживал аббата в момент принятия сложных решений.
– Жаль, что у нас с тобой появилось столько работы, – говорит брат Ярвис.
– Аллилуйя вдвойне, – с улыбкой отвечаю я.
Монахи с радостью передали Ярвису неприятную обязанность подготовки мертвецов к погребению, а он выбрал меня в помощники. Постепенно я приобрел неплохие навыки бальзамирования и обработки тел перед захоронением и, находясь рядом с трупами, не испытывал дискомфорта.
Первое время после прихода в монастырь я считал Ярвиса настолько старым, что не видел смысла с ним знакомиться. В сорок три года он был самым старым человеком, которого я когда-либо встречал в своей жизни, его густые короткие волосы были совсем седыми. Тогда я еще не знал, что комфортные условия проживания в монастыре благоприятно влияют на продолжительность жизни, и был убежден, что скоро он покинет мир. На протяжении первых сумасшедших недель, проведенных в обители, мне все было в новинку, и потому Ярвис быстро отошел на второй план, в то время как другие потрясения – обильная еда, длительные службы, множество новых лиц – произвели несравнимо более яркое впечатление.
Теперь, почти пять лет спустя, мы стали похожи на отца и сына.
С лестницы, ведущей в подвал, слышится звук легких шагов. Брат Сельвин, книжник, близоруко щурится, оказавшись на последней ступеньке.
– Веспер, брат Ярвис, – говорит он с некоторым упреком.
Ярвис выпрямляется и поворачивает морщинистое лицо в одну, затем в другую сторону, ибо он ощущает лишь неразборчивый звон в ушах.
– Веспер! – громче повторяет брат Сельвин. Он машет бледной, перепачканной чернилами рукой и мне. – И ты, Вульф. Пойдем.
– Ох, спасибо тебе за предложение, брат Сельвин, – с улыбкой благодарит книжника Ярвис. – Нам как раз требуется помощь, если мы хотим успеть подготовить брата Оффу к завтрашнему погребению.
Писец был обнаружен в своем алькове двумя сутками ранее, мертвым и уже полностью окоченевшим. Теперь, когда наконец готовы уделить внимание безжизненному телу, в нашем распоряжении совсем мало времени, чтобы обмыть и подготовить его к обряду, прежде чем оно начнет смердеть и предстанет перед Господом в мерзостном обличье.
– Я не собираюсь иметь с мертвецами ничего общего, – категорично заявляет Сельвин.
– Подойди поближе, брат, присоединяйся.
Глухота Ярвиса является скорее предлогом, к которому он прибегает, чтобы избежать неприятных обязанностей, нежели физическим недостатком. Поскольку все считают его безобидным стариком, закрывают глаза на присущие ему странности.
Брат Сельвин бросает взгляд на мертвеца, содрогается и, оставив свою затею, спешит подняться по лестнице. Другие монахи, проходя мимо низкой двери подвального хранилища, торопятся к церкви, не удостаивая вниманием ни нас, ни мертвое тело.
Хотя изначально мне было сложно приспособиться к строгим правилам и монотонному укладу, я достаточно быстро осознал преимущества образованности. В возрасте четырнадцати лет научился читать и писать, а также обучился многим иным премудростям, о которых и помыслить не мог, живя с матушкой в лесу. Самой большой сложностью для меня оказалась латынь. Смысл изучения этого странного языка открылся мне только через полгода после моего прихода в монастырь. Однажды днем, когда мы с братом Ярвисом сидели в скрипториуме с шестью рабочими местами, он поведал мне об одной хитрости во взаимоотношениях между монахами и их богом:
Все христиане рождаются грешниками, ибо так определил по непонятным причинам Белый Христос. Поэтому он создал чистилище, куда попадают его приверженцы после смерти, и где они горят на протяжении определенного времени в зависимости от того, насколько добродетельную жизнь прожили. Пребывание в чистилище можно сократить, если кто-то из живых помолится о спасении бедняги. Поскольку у большинства крестьян нет времени постоянно молиться за умерших родственников, монахи с готовностью берут эту обязанность на себя. За умеренное вознаграждение, естественно. Вот тут-то латынь и оказывается кстати, потому что Белый Христос с большей готовностью внимет святому человеку, который обращается к нему на его родном языке, нежели крестьянину, лопочущему на наречии саксов. А если человек состоятелен, например олдермен или тэн, он может даже обеспечить себе собственный выход из чистилища – надо лишь завещать монастырю достаточно обширный участок земли. Поэтому церковь – самый крупный в королевстве землевладелец, гораздо больший, чем сам король. Причем все купчие по передаче права собственности составляются на латыни.
– Вот, к примеру, завещание, оставленное незадолго до смерти отцом нынешнего олдермена, – прерывает Ярвис свое объяснение. – Как видишь, он завещал большие земельные наделы монастырю Святого Кутберта. Обнаружив это распоряжение, сын умершего рассердился и отправился к королю с жалобой. Однако дело было яснее ясного и, естественно, решилось в пользу монастыря. Против документа на латыни ничего не попишешь.
Пергамент, который показал мне Ярвис, испещрен множеством значков, которые ни о чем мне не говорят. Я понимаю суть дела о наследстве на интуитивном уровне.
– Получается, умея говорить и писать по-латыни, я запросто смогу избежать тяжелой физической работы, но всегда получу кусок хлеба, если понадобится?
Я тут же жалею о неуместном вопросе, ибо дерзость со стороны новичка легко может повлечь за собой оплеухи и даже побои. Однако этот миниатюрный послушник не разделяет склонности монахов к физическим наказаниям. Он лишь немного ворчит.
– В принципе, – отвечает он после, – ты можешь обжираться так же, как брат Мертон, стоит тебе лишь попросить.
Такой ответ дает мне обильную пищу для размышлений.
– Быть может, я предпочел бы отдать еду моей матери. Я знаю, что теперь, когда я не помогаю добывать пропитание, ей приходится туго.
Брат Ярвис кивает с серьезным видом и говорит, что я способный мальчик и, если действительно хочу помочь маме, придется взяться за латынь.
В прохладе подвального хранилища, помогая Ярвису обмывать тело брата Оффы, я мечтаю, думая о матери. Она навещает меня регулярно, но двенадцать миль – слишком длинный путь для столь краткого посещения. Тем не менее она всякий раз уверяет меня, что преодолевает это расстояние с радостью, ибо в лесной хижине наедине с козами время тянется очень медленно. Раз в месяц меня вызывали в комнату привратника, где она ждала меня за решеткой небольшого окошка. Кто-то из монахов следил, чтобы мы не говорили на неподобающие темы, но это не имеет значения, так как мы говорим по-скандинавски, и нас никто не понимает.
– Вульф! – Резкий голос брата Вальтеофа призывает меня в хранилище. Он стоит в дверном проеме ровно на том месте, где незадолго до этого стоял брат Сельвин. Его висок почти касается дверной рамы, а худощавое тело пребывает в непрерывном движении под черной накидкой, словно у него непроходящий зуд. Он машет мне крупной ладонью.
– Вульф нужен мне здесь, – говорит брат Ярвис.
Мы оба знаем, что с братом Вальтеофом нужно обращаться с большей почтительностью, чем с остальными обитателями монастыря. На большеротой физиономии тощего монаха появляется упрямое выражение.
– А мне он нужен на мессе, – заявляет Вальтеоф.
– Зачем? – интересуюсь я.
– Для компании.
Брат Вальтеоф любит разбавлять скучную мессу присутствием рядом с собой какого-нибудь юноши, чтобы иметь возможность пощипать молодое упругое бедро. Дальше прикосновений дело не идет, но он так сильно щиплет бедных мальчиков своими крепкими руками, что синяки не проходят по несколько суток. После смерти брата Оффы Вальтеоф стал чуть смелее в своих забавах.
– Разве аббат Этельберт не будет потрясен до глубины души, – мягко улыбается брат Ярвис, – узнав о твоем пристрастии к ляжкам новичков?
– Аббат Этельберт – слюнявый кретин, – отфыркивает Вальтеоф.
– И набожный человек, – продолжает Ярвис, – который всем желает лишь блага и знает священное писание гораздо лучше, чем кто бы то ни был.
– Только писание он и знает. Если бы не Оффа, мы бы давным-давно отправились к чертям собачьим, как говорит Спаситель.
– И если бы не Оффа, – парирует Ярвис, – ты, дорогой Вальтеоф, давным-давно стал бы надсмотрщиком в спальне новичков, а не ночевал бы в одиночестве в привратницкой, верно?
Вальтеоф издает краткий печальный смешок. Он отхаркивает и сплевывает в сторону трупа. Бледно-желтый плевок не достигает своей цели, а с шлепком приземляется на утрамбованный земляной пол подвала.
– Теперь, когда Оффа мертв, надеюсь, это упущение будет исправлено, – замечает он. – Аббату потребуется новый близкий помощник, на которого он сможет положиться.
Признаться, я не очень понимаю причины борьбы за власть, развернувшейся после того, как преставился добросовестный монастырский писарь. Я лишь знаю, что Оффа полжизни отвечал за все мирские дела братии, в то время как сменявшие друг друга аббаты занимались духовными.
– А ты, Вальтеоф, с радостью станешь новым поверенным аббата Этельберта? – спрашивает Ярвис. От его глаз во все стороны разбегаются морщинки.
– Я не представляю себе, кто подошел бы на это место лучше меня, – заявляет Вальтеоф, обнажая гнилые зубы.
– А я, к примеру, не знаю кандидата хуже тебя.
Вальтеоф больше не может игнорировать враждебный тон Ярвиса. Тишина, воцарившаяся под низким балочным потолком подвала, становится гнетущей и угрожающей.
– Могу ли я расценивать твои слова так, что ты отказываешься поддерживать меня в стремлении занять освобожденную Оффой должность писаря? – прямо спрашивает Вальтеоф.
Брат Вальтеоф никогда не уделял Ярвису особого внимания, ибо во внутренней иерархии монастыря есть другие люди – например благородно-педантичный Сельвин, – которые занимают несравнимо более высокое положение, и к которым имеет смысл обращаться за подпиткой собственных амбиций. Низкий статус брата Ярвиса и его неприметное существование свидетельствуют, в понимании Вальтеофа, о том, что он непременно поддержит его устремления.
– Мои слова стоит расценивать так, – говорит Ярвис, медленно поднимаясь со скамьи и выпрямляя сгорбленную спину, – что если ты получишь место Оффы, крах его достойного дела станет вопросом времени, и монастырь будет разорен. Это станет катастрофой для всего региона, жители которого зависят от нашей поддержки в неурожайные годы. Это приведет к испорченности умов, ибо твоя дурная мораль заразна как чума. Я буду зубами и когтями бороться против твоего назначения. Лучше умру, чем увижу тебя писцом монастыря Святого Кутберта!
Вальтеоф стоит молча, склонив набок наполовину облысевшую голову. Стоящий напротив старец, обычно такой уступчивый, неожиданно превращается в мрачную грозную фигуру с жестким взглядом и чуть ли не сыплет искрами из глаз. Вскоре лицо Ярвиса вновь осеняет благосклонная улыбка. Он опускается на скамью и ссутуливается.
Вальтеоф встряхивает головой, словно только что пробудился ото сна.
– Дело твое, старик, – неуверенно произносит он. – Но как только я стану писцом, здесь не останется места для мнений, не совпадающих с моим собственным, как говорит Спаситель.
– Спаситель ни слова не говорил о твоем мнении, Вальтеоф.
Фыркнув, тощий монах поднимается по подвальной лестнице и направляется к входу в церковь.
– Неужели Вальтеоф действительно займет место писца, освобожденное Оффой? – вслух выражаю я удивление.
– Нет, если хоть кто-то поинтересуется моим мнением, – вздыхает он и вытирает лицо изможденной ладонью, будто желая прогнать этим жестом навалившуюся усталость. – А это вряд ли, ибо больше никто не осмелится идти наперекор этому человеку. Видимо, мне не суждено обрести заслуженный отдых, на который я рассчитывал после долгой хлопотной жизни.
Ярвис частенько намекает на иной образ жизни, ожидающий его за монастырскими стенами. Я не понимаю этих намеков, но обеспокоен его будущим. Вальтеоф мелочный, как лавочник, и злобный, как старый ишак. Если ему впрямь удастся заполучить высокую должность Оффы, он испортит жизнь каждому, кто когда-либо вставал у него на пути.
– Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня, – признаюсь я. – Мне ведь не повредит, даже если меня немного пощиплют за ляжки.
Старец снисходительно улыбается.
– Если кто и будет виноват в моих неприятностях, только Вальтеоф. К сожалению, тебе надо уходить отсюда. По многим причинам.
В сентябре мать не пришла в монастырь с обычным ежемесячным визитом. В конце лета я забеспокоился, как только меня ввели в маленькую комнату для посещений, где ждала мать.
– Ты чем-то больна? – спросил я тогда.
На ее бледных губах мелькнула улыбка, и она покачала головой.
– Наступили не лучшие времена.
– В каком смысле?
Она отвечала не слишком охотно, но все же постепенно мне удалось вытянуть из нее, что в хижину к ней давно не наведывался мужчина и что денег, которые она зарабатывала, помогая деревенским женщинам, не хватало на покупку необходимых для зимовки вещей.
– Что же ты собираешься делать? – спросил я у нее тогда. Я отчетливо слышал волнение, прозвучавшее в собственном голосе.
– Быть может, тоже пойду в монастырь.
Вздохнув, она обвела взглядом тесную комнатушку.
– Что скажут на это Один и Тор?
– Один и Тор постепенно утрачивают свое могущество в этих землях, так что к чему мне беспокоиться об их мнении? – В словах матери звучал горький подтекст, ранее ей не свойственный. – Говорят, монахини дарят вновь обращенным белую рубаху и каждый день дают пищу. Не так уж и плохо. Даже если придется молиться Белому Христу.
У нее под глазами появились мешки. В кудрявых волосах проглядывали первые седые нити, хотя ей не исполнилось и тридцати. Если бы на скамье за моей спиной не сидел брат Вальтеоф, я протянул бы руку сквозь решетку на переговорном отверстии. Мне оставалось только мысленно гладить лицо матери. Жизнь в лесу была тяжела, но я знал, что мать плохо впишется в спокойный монастырский уклад. Я и сам смирился с новым образом жизни лишь потому, что не имел выбора.
– Тебе нужны новые башмаки?
Смена темы не стала для меня неожиданной – мать не хотела говорить о собственных трудностях. Я поглядел на свои ноги, облаченные в башмаки из козьей кожи, которые она принесла мне год назад, – они были латаные-перелатанные, но все равно дырявые.
– Я шью тебе новые. Принесу в следующий раз. – Она протянула мне через решетку лепешку. – Вот, возьми. Я испекла ее из остатков муки.
– Видишь монаха, что сидит за моей спиной? – спросил я.
Ее глаза скользнули по большеротой физиономии брата Вальтеофа.
– Когда ты уйдешь, – сказал я по-скандинавски, – он отнимет у меня хлеб. Не стоит тратить на него последнюю муку.
– Неужели так произошло со всем, что я тебе приносила?
Ее взгляд гневно вспыхнул, но я успокоил ее. Только брат Вальтеоф конфисковывал передачи. Другие монахи, дежурившие на свиданиях, позволяли мне оставить то, что она приносила.
– Неужели он настолько злобный? – спросила она.
– Скорее несчастный. В монастыре никто не любит Вальтеофа, из-за этого он зол.
– Может, мне стоит попросить Одина наслать на него проклятие?
– Было бы здорово, – улыбнулся я. – Это будет твой последний поступок язычницы, прежде чем ты уйдешь в монастырь.
Брат Вальтеоф заерзал и объявил, что время свидания завершилось. Мать пообещала прийти опять, но с тех пор минуло почти два месяца, и за это время тощий монах стал вести себя со мной более жестко, словно затаил на меня злобу за какой-то проступок. А теперь еще и смерть Оффы. Пришло время бежать, Ярвис прав. По многим причинам.
Неожиданно в дверях подвала возник аббат Этельберт. На нем яркая казула – вплетенные в ткань золотые нити сверкают в лучах заходящего солнца.
– Почтенный аббат, – восклицает брат Ярвис, – я прошу вас позволить мне не участвовать в вечерней службе.
Аббат Этельберт осеняет себя крестным знаменем, после чего приближается к столу с телом. Он молча смотрит на мертвого писца.
Всякий раз, когда я вижу аббата Этельберта, он кажется мне похожим на рыбину. Не только из-за изысканного облачения, блеск которого слепит глаза, подобно бликам на влажной чешуе, но во многом из-за отсутствующего выражения на лице, лишенном подбородка, из-за пустых, далеко посаженых глаз и обращенного уголками вниз рта, пребывающего в вечном движении, словно он собирается что-то сказать, но звук так и не достигает мягких безвольных губ. Аббата редко можно встретить вне службы и никогда без сопровождения брата Оффы. Теперь же, когда безжизненное тело писца лежит перед ним, аббат Этельберт пребывает в глубоком замешательстве и, кажется, готов вот-вот расплакаться.
– Могу ли я чем-либо помочь вашему преподобию? – изрекает Ярвис, коснувшись руки главы монастыря.
Вздрогнув, рыбина возвращается к жизни. Безучастный взгляд фокусируется на низеньком сгорбленном брате.
– Я ищу Оффу, – говорит Этельберт.
– Ваше преподобие аббат уже нашел его. – Ярвис машет рукой в направлении тела.
– Да. Ну да. – Аббат переминается с ноги на ногу.
– К несчастью, блаженный брат Оффа более не в состоянии помогать вам, – продолжает Ярвис. – Однако, быть может, я смог бы оказать помощь вашему преподобию?
Этельберт благодарно улыбается.
– Я хотел только спросить, – шепчет он, – что теперь будет.
– С Оффой? Или с монастырем?
– Ну, скорее я имел в виду, – аббат взмахивает изможденными руками, – что будет со всеми. Здесь никого нет. Куда все подевались?
Обращенные вниз губы шевелятся, словно хватают воздух.
– Возможно, все на вечерней мессе, – высказывает предположение Ярвис.
Этельберт кивает, соглашаясь.
– Ну да, конечно, – говорит он и оборачивается. – И… ох… – неуверенно продолжает он.
Ярвис указывает ему через низкий дверной свод в направлении церкви. Аббат снова кивает, с облегчением улыбается, преодолевает десять ступеней наверх и резвой трусцой устремляется к холму. Я смотрю ему в спину, пока он не скрывается за большими деревянными воротами.
– Аббат еще более рассеян, чем всегда, – замечаю я.
Взгляд брата Ярвиса тоже направлен на церковь, но мысли его далеко.
– Подумай только, если бы мы умели строить из камня! – говорит он. – Эти римляне, населявшие здешние земли до нас, были удивительными людьми!
Когда Ярвис расстроен, чтобы полностью не оказаться во власти эмоций, он отвлекается на любимые темы, в числе которых – легендарные народы и их великолепные утраченные королевства.
– Римляне, – продолжает он, – возвели мощную каменную стену, которая тянулась далеко на север и простиралась от одного побережья до другого через всю Нортумбрию. Я уже рассказывал тебе об этом?
– Всего лишь сотню раз, – улыбаюсь я.
– Да-да, – вздыхает он, возвращаясь мыслями в настоящее, – смеешься над стариком и его чувствительностью.
Я прекрасно понимаю обеспокоенность Ярвиса. Она связана не с будущим монастыря и не со славным прошлым римлян. Он волнуется в связи с тем, что я собираюсь предпринять ближайшей ночью. Я благодарен ему за эти переживания. Мало найдется на свете таких людей.
Хор голосов поднимается к светлому вечернему небу. Сквозь подвальную дверь звуки проникают и к нам и заполняют все пространство, возносясь до потолка хранилища. Снаружи соломенную крышу церковного помещения еще освещает бледное солнце.
– Ну что ж, – прерывает Ярвис собственные мысли, – сейчас самый подходящий момент.
Мы вместе спускаемся с холма к воротам. Мы оба молчим, Ярвис поднимает засов и толкает одну из створок – открывается вид на окружающий монастырь пейзаж.
– Надень шерстяную тужурку, – советует он. – Ночь будет холодная. Я чувствую это по своим ногам.
– Переживу как-нибудь одну морозную ночь, – отвечаю я. – Я вернусь прежде, чем мое исчезновение обнаружат.
Мой уход должен был совпасть по времени со службой в честь святого Микеля – это один из главных церковных осенних праздников, когда всенощная плавно перетекает в застолье и празднование святого дня.
Со всех окрестностей съехались телеги со свежезарубленными гусями, брат Мертон испек черничный пирог и особые хлеба «струаны» из овса, ржи и ячменной муки. В трапезной уже стояли большие корзины с орехами, а в пивных бочках были пробиты отверстия. Никому из обитателей монастыря и в голову не приходило отказаться от этого крупного праздника, последнего перед Рождеством Христовым.
– Ты спокойно можешь отсутствовать дольше суток, – говорит Ярвис хриплым голосом. – Возможно, будет лучше, если ты не вернешься.
– Почему? – удивляюсь я.
С морщинистого лица на меня устремляется печальный добродушный взгляд.
– Мне приснился сон, – признается Ярвис.
Сны брата Ярвиса часто оказываются пророческими. Однажды в ночном кошмаре ему приснилось, как с неба на землю тянется огромная рука и забирает воз, полный зерна. Спустя несколько недель большая стая гусей опустилась на поле восточнее монастыря и склевала четвертую часть урожая менее чем за час.
– Что приснилось тебе на этот раз? – любопытствую я.
Низенький послушник хватается за ворота так крепко, что у него белеют костяшки на пальцах.
– Мне приснилось, что ты стоишь посреди монастырского двора и зовешь кого-то. Но никто тебе не отвечает, так как мы ушли. Все постройки охвачены огнем, и воины-чужестранцы пришли, чтобы увести тебя с собой.
Я представляю себе эту картину и содрогаюсь от ужаса.
– Это был лишь сон, – возражаю я. – За монастырскими стенами мы в безопасности. Никакие воины не смогут преодолеть это препятствие.
– Возможно, – кивает он с сомнением в голосе. – И все же в Эофорвике ты будешь защищен надежнее. Город окружен мощной каменной стеной. Также его защищают от нападения сразу две реки, а внутри не менее трех церквей. Улицы там широкие, светлые, и везде полно торговцев. На площади в центре города стоит церковь Святого Петра, выстроенная из камня и кирпича. Быть может, мне удастся убедить аббата Этельберта перевести тебя в епископство Эофорвика. Что ты на это скажешь?
Брат Ярвис нередко рассказывал мне о королевском городе, где прошла его юность, однако его восхищение городской жизнью не производило на меня никакого впечатления. Мысль о каменных стенах и церквях настолько чужда мне, что я не воспринимал эти рассказы всерьез.
– Мне нечего делать в Эофорвике, – заявляю я. – И я вернусь сюда завтра же, как только пойму, что с матерью все в порядке.
Ярвис крепко обнимает меня на прощание. Ощутив прикосновение его влажной щеки, я поражаюсь, как много сил сохраняется в его маленьком сгорбленном теле. Затем он отпускает меня, закрывает за мной ворота и вкладывает массивный засов в петлю.
Впервые почти за пять лет я покидаю монастырь и внимательно осматриваю окрестности. В сумерках передо мной простираются голые, недавно убранные поля, исчезая в промозглом тумане. Я отправляюсь на запад, где небо еще светлое. Я никогда не боялся бродить в ночное время и теперь держу высокий темп. По мере приближения к лесу начинаю узнавать окрестности, что укрепляет мою решительность. На рассвете я почти добираюсь до хижины матери. На краю поляны резко останавливаюсь.
Конек крыши, судя по всему, давно прогнулся и теперь вырисовывается V-образным силуэтом на фоне утреннего неба. Дверь завалена внутрь. Сквозь низкий дверной проем я вижу банки с мазями и микстурами, раскиданные по утрамбованному земляному полу. На гвоздике висят новые башмаки, которые мать обещала принести мне в следующий раз. Я пытаюсь представить, что могло здесь случиться, но мне не хватает воображения. Заглянув в дверной проем, я слышу глубокий рык и замираю в изумлении. В следующее мгновение я узнаю мохнатую фигуру, показавшуюся из темноты хижины.
– Хроу? – кричу я, не веря своим глазам.
