Глава 6
В поисках людей, творивших насилие и жестокости в Севен-Дайлзе, Монк, как и говорил Ивэну, достиг весьма скромных успехов. Он даже не знал точно, двое их было или трое. Ни один извозчик не смог достоверно описать эту троицу. Все, что ему рассказывали, представлялось неясным, смутным и больше походило на беглое впечатление: сгорбленные фигуры в холодном тумане зимней ночи, голоса во тьме, отрывистые слова о том, куда везти; тени, забирающиеся в кэб и покидающие его; покачивание экипажа под весом тел. Один извозчик почти с полной уверенностью говорил о том, что третий пассажир выскочил из кэба, когда он просто остановился на перекрестке по причине оживленного движения.
Другой уверял, что один из клиентов сильно хромал. А второй так вымок, словно скатился в сточную канаву или упал в бочку с водой. У третьего, на миг освещенного фонарем повозки, лицо было в крови.
Однако ничто не доказывало, что Монк ищет именно этих людей.
В воскресенье, зная, что Вида Хопгуд будет дома, Уильям отправился к ней с целью рассказать о ходе расследования. Он сидел в ее красной гостиной перед камином, струившим благодатное тепло, пил темно-коричневый, невероятно крепкий чай и радовался, что ему подали липкую сладкую булочку, немного смягчавшую вкус этого чудовищного напитка.
– Хочешь сказать, у тебя ничего не вышло? – Она говорила презрительно, но Монк расслышал нотки разочарования в ее голосе и заметил, как по лицу Виды скользнула тень. Миссис Хопгуд злилась, а у самой плечи поникли от безнадежности.
– Нет! – резко возразил он. – Просто рассказываю, что пока удалось узнать. Я же обещал, что сделаю, если вы помните.
– Помню, – неохотно согласилась Вида, однако спину немного выпрямила. – Ты ведь веришь, что их изнасиловали? – спросила она, сузив глаза.
– Да, верю, – твердо сказал Монк. – Не обязательно одни и те же люди, но по меньшей мере в восьми случаях дело обстояло именно так; думаю, что три случая можно считать доказуемыми.
– Можно? – настороженно спросила она. – Что толку от «можно»? А насчет других? А их кто совершил?
– Не знаю, да это и не важно. Если мы докажем два или три случая, этого будет достаточно, разве нет?
– Да! Да, это будет хорошо. – Вида смотрела на него, словно ожидала, станет ли он спрашивать о ее планах относительно насильников. Монк задавать этот вопрос не собирался. У него появился свой интерес.
– Я бы хотел поговорить и с другими женщинами. – Он сделал еще глоток горького чая. Вкус жуткий, но бодрящий эффект просто поразителен.
– Зачем? – с сомнением спросила она.
– Разрывы во времени. Насколько я понял, несколько недель ни на кого не нападали. Это правда?
Перед тем как ответить, Вида на несколько минут задумалась.
– Ну, что?
– Нет, ничего. Можешь поговорить с Беллой Грин. Не хотела ее втягивать, но если нужно, что ж поделаешь…
– Почему не хотели?
– Боже! Какая тебе разница? Потому что ее муж – старый солдат, и он страшно расстроится, когда узнает, что ее избили, а он не в состоянии помочь, не говоря уже про то, что ей приходится подрабатывать вместо него, вот почему. Бедняга потерял ногу в сражении на Альме. Теперь им туго приходится. И у него сильные боли. Вернулся совсем другим человеком.
Монк не позволил себе выдать эмоции.
– Есть другие?
Вида хотела налить ему еще чаю; он отказался.
– Другие есть? – повторил он.
– Можно попробовать встретиться с Мэгги Аркрайт. Ты, может, ни одному слову ее не поверишь, но это не значит, что она говорит неправду… во всяком случае, не всегда.
– Почему она должна мне лгать?
– Потому что ее парень – вор, вроде как профессиональный, и она из принципа никогда не скажет сыщику правды. – Вида смотрела на него с кривой ухмылкой. – И если надеешься перехитрить ее, то ты еще ненормальнее, чем я думала.
– Отведи меня к ним.
– У меня нет ни времени, ни денег на тебя тратить. Ты только хлеб зря ешь, да еще и командуешь. – Она повысила голос. – Какой от тебя толк? Или ты собираешься через месяц сказать мне, что не знаешь, кто это сделал, и раскопал не больше, чем сейчас?
– Я собираюсь найти тех, кто это сделал, – сказал Монк без тени улыбки и без намека на любезность. – Если ты не хочешь платить, я займусь этим для себя. Но информация будет принадлежать мне. – Он холодно смотрел на нее, чтобы она не заблуждалась насчет его намерений.
– Ладно, – тихо сказала Вида наконец низким голосом. – Я отведу тебя к Белле и к Мэгги. Давай, вставай. Нечего сидеть целый день возле моего огня!
Не потрудившись ответить, Монк двинулся за ней к выходу; пальто он накидывал в дверях, когда они выходили на улицу. Уже стемнело, и все вокруг заполнил густой туман. Он хватал за горло, сырой, холодный, кислый от сажи и запаха гари.
Звука своих шагов они не слышали – их сразу поглощал туман. Едва минуло пять вечера. На улице было полно людей – нищие собирались под дверями, отчаявшись выпросить подаяние или найти способ подзаработать; кто-то еще пытался продать спички, шнурки и тому подобную мелочь. Некоторые пешеходы спешили по делам – законным и незаконным. Карманники и специалисты по срезанию кошельков выныривали из тени и тут же бесшумно в ней растворялись. Монк знал, что носить при себе ценности здесь нельзя.
Держась поближе к стенам, он шагал за Видой Хопгуд по переулкам, а на границе сознания маячили воспоминания. У него возникло мимолетное ощущение, что он бывал в месте похуже этого – там царили насилие и опасность. Уильям прошел мимо окна, наполовину залатанного соломой и бумагой, – жалкая попытка защититься от холода. В какой-то момент возникло ощущение, что если он повернет голову, то увидит за окном что-то знакомое, но там оказались размытые желтые лица в свете свечи: бородатый мужчина, какая-то толстуха и другие, такие же чужие ему люди.
Кого он ожидал увидеть? Сейчас определяющим чувством было ощущение опасности, а думал он лишь о том, что нужно спешить. От него зависят другие люди. В голову почему-то лезли мысли о каких-то тесных проходах, о том, как неудобно ползти на четвереньках по туннелям, зная, что в любой момент можешь нырнуть головой вниз, в канализационный колодец, и утонуть. То была любимая уловка воров и фальшивомонетчиков, прятавшихся в огромных прогнивших зданиях «Святой земли», расположенной на семи или восьми акрах между Сент-Джайлзом и Сент-Джорджем. Они наводили погоню на ложный след, заставляли бегать по переулкам, подниматься и спускаться по лестницам, а сами через люки уходили в подвалы, сообщающиеся друг с другом и тянущиеся на сотни ярдов. Человек мог выскочить из-под земли в полумиле отсюда, а мог затаиться и всадить нож в глотку преследователю или открыть люк, чтобы тот свалился в выгребную яму. Полицейские спускались туда только с оружием, большими группами и очень редко. Если уж преступник решил залечь на дно, его можно год не увидеть. Логовища сами себя стерегут, и никому не хочется лезть туда на свою погибель.
Сколько же лет назад это было? Паба «Потрясающий Джо» больше нет. Это Монк знал наверняка. Он ходил на угол, где раньше стояло это заведение. По крайней мере, ему казалось, что раньше оно там стояло. Вообще вся «Святая земля» определенно переменилась. Самые обветшавшие здания исчезли, разрушились, и на их месте построили новые. Цитадели преступного мира рухнули, их мощь растаяла, как дым.
Откуда взялись эти воспоминания, когда это было? Лет десять, пятнадцать назад? В те времена они с Ранкорном, оба молодые и неопытные, сражались плечом к плечу, прикрывая друг другу спину. Это было товарищество. А оно невозможно без доверия.
Куда же оно подевалось? Разошлись ли они постепенно, после дюжины мелких ссор, или внезапно, из-за скандала?
Монк не мог вспомнить.
Вслед за Видой Хопгуд он прошел через небольшой двор с колонкой; выйдя из арки, они вдруг оказались на удивительно оживленной улице, потом свернули в другой переулок. Холод пробирал до костей, туман укрывал все вокруг ледяным саваном. Монк прекратил ломать голову и сказал себе, что ничего этого больше нет, есть только настоящее, его злость на Ранкорна, презрение к нему и понимание, что Ранкорн его ненавидит и, как это ни горько осознавать, руководствуется этим чувством. Даже если это противоречит его интересам, его достоинству и всему, к чему он, Ранкорн, стремится, ненависть кипит в нем с неконтролируемой силой. Она лишает его рассудка.
– Пришли! Что с тобой такое? – Голос Виды оборвал его размышления.
– Ничего, – бросил он. – Это здесь живет Белла Грин?
– Конечно! А какого черта мы сюда пришли, как ты думаешь? – И она принялась колотить в покосившуюся дверь, выкрикивая имя Беллы.
Через несколько минут им открыла девочка лет двенадцати, а может, пятнадцати. Длинные вьющиеся волосы она завязала узлом, лицо было чистое, а зубы – отличные.
Вида спросила насчет Беллы Грин.
– Мама ушла по делу, – ответила девочка. – Она скоро вернется. Хотите подождать?
– Да. – Виде не хотелось откладывать дела, даже если бы Монк согласился.
Но внутрь их не пустили. Очевидно, девочку предупредили, как вести себя с незнакомыми людьми. Она захлопнула хлипкую дверь, и Монк с Видой остались на холоде, на крыльце.
– Пивная, – тут же сказала Вида, ничуть не обидевшись на девочку. – Пошла в пивную купить Джимми бутылочку. Глушит боль, бедняга.
Монк не стал спрашивать, от чего страдает хозяин – от физической боли или от охватившего душу тупого отчаяния. Вопрос был риторический – и с тем и с другим жить одинаково тяжело.
Предположение Виды оправдалось. В шумной и грязной пивной, заполненной взрывами хохота, звоном бьющегося стекла и пьяными женщинами, жмущимися друг к другу ради тепла и удовольствия почувствовать хоть что-то, кроме холодных камней, они нашли Беллу Грин. Она шла к ним, обеими руками, словно ребенка, прижимая к груди бутылку. Для ее мужа, человека, которого она проводила отдать долг родине целым, полным отваги и надежд, а получила назад калекой, страдающим от постоянных болей и без всякой надежды смотревшим в долгое беспросветное будущее, это было средство пусть ненадолго, но забыться.
Позади нее какая-то женщина, зарыдав, медленно повалилась на пол; упившись джина, она не смогла сдержать слез жалости к самой себе.
Белла увидела Виду Хопгуд, и на ее усталом лице отразилось удивление и нечто, очень похожее на смущение.
– Надо поговорить, Белла, – сказала Вида, не обращая внимания на бутылку. – Я не хотела. Знаю, что у тебя своих хлопот хватает, но нужна твоя помощь.
– Моя помощь! – Белла ничего не поняла. – В чем?
Повернувшись, Вида вышла на улицу; там ей пришлось переступить через лежавшую на булыжниках женщину, уже не чувствующую холода. Монк шел следом; он знал, что поднимать несчастную бесполезно. По крайней мере, больше она не упадет. Замерзнет и промокнет, но синяков будет меньше.
Они быстро вернулись к двери, в которую уже стучались Монк с Видой.
Белла сразу вошла внутрь. Там оказалось холодно; на стенах выступила сырость. Пахло чем-то кислым, но комнат было целых две – больше, чем у многих. Во второй стояла небольшая черная плита, и от нее слабо веяло теплом. Рядом сидел одноногий мужчина. Пустую штанину, свисавшую с края стула, он подколол булавкой. Выглядел он опрятно – чисто выбрит, подстрижен, но лицо настолько бледное, что казалось серым, а вокруг голубых глаз залегли тени.
Монку вспомнилась Эстер – так внезапно, что перехватило дыхание. Скольких вот таких мужчин она знала, скольких выхаживала, встречала, когда их приносили с поля боя, еще не пришедших в себя от ужаса, еще не верящих и не понимающих того, что с ними случилось, что их ждет впереди, гадающих лишь о том, выживут они или нет, цепляющихся за жизнь с той же мрачной отчаянной решимостью, с какой шли в бой.
Она ухаживала за ними в самые страшные дни и ночи их жизни. Перевязывала ужасные раны, ободряла, убеждала, что надо бороться, держаться, даже когда нет больше смысла, нет надежды. Как она делала это с ним после того расследования с Греем. Монк тогда хотел капитулировать.
Зачем расходовать энергию, питать надежды, терпеть боль в схватке, которую не можешь выиграть? Это напрасная трата сил. И нет тут никакого достоинства.
Но она не захотела отказываться от него и от борьбы. Наверное, привыкла сражаться, терпеть, работать, стремиться к цели, сохранять внешнее спокойствие, даже когда все кажется бесполезным. Разве смогли бы измученные, обессилевшие мужчины цепляться за малейший шанс, терпеть боль, переживать утраты, если б женщины, ухаживающие за ними, не подавали им пример отваги и слепой бессмысленной веры?
А может, вера не бывает бессмысленной? Может, в ней и заключается смысл? И отвага?
Но он же обещал себе не думать об Эстер. И не собирался этого делать. После этих раздумий внутри остается пустота, ощущение потери, которое заслоняет все остальное, не дает сосредоточиться, портит настроение. Нужно собраться и обдумать детали преступлений в Севен-Дайлзе, хранящиеся у него в мозгу. Этим женщинам неоткуда ждать помощи, кроме как от Виды Хопгуд, а она рассчитывает на него. Они заслуживают того, чтобы ради них хорошенько поработать.
Он должен забыть о мужчине, сгорбившемся на стуле, жаждущем нескольких часов облегчения, которые подарит ему джин, и сконцентрироваться на женщине. Возможно, удастся обойтись без упоминания о том, что ее изнасиловали. Можно построить фразы так, что все будет похоже на простое нападение. Есть большая разница между тем, что человек сам себе думает, не озвучивая своих мыслей, и тем, что его заставляют узнать, принуждают услышать, что уже известно окружающим и не может быть забыто.
– Сколько их было? – тихо спросил Монк.
Белла поняла, о чем он, – сыщик видел это по ее испуганным глазам.
– Трое.
– Уверена?
– Да. Сначала двое, потом третий подошел. Я не видела откуда.
– Где это произошло?
– Во дворе за Фаундри-лейн.
– Во сколько?
– Около двух, насколько я помню. – Она говорила очень тихо, ни разу не посмотрев в сторону мужа, делая вид, что его здесь нет, что он ничего не знает.
– Ты о них что-нибудь запомнила? Рост, сложение, одежда, запах, голоса?
Прежде чем ответить, Белла на несколько минут задумалась. Монк почувствовал, как в нем просыпается надежда. Глупо, наверное.
– От одного как-то странно пахло, – медленно выговорила она. – Похоже на джин, только это был не джин. Как-то… резче, чище.
– Деготь? Креозот? – предположил Монк в основном для того, чтобы она сосредоточилась на вопросе и смогла подобрать ответ.
– Нет… тоньше. Я знаю, как пахнет деготь. И креозот. Никакой краской от него не пахло. Он в любом случае не из рабочих, потому что руки у него такие мягкие… мягче моих!
– Джентльмен…
– Да уж, – презрительно фыркнула Вида, выражая свое мнение.
– Что-нибудь еще? – подгонял Монк. – Ткань одежды, рост, телосложение? Волосы густые или редкие? Усы?
– Не было усов. – От воспоминаний лицо у Беллы побелело, взгляд стал темным и пустым. Говорила она почти шепотом. – Один повыше остальных. Другой худой, третий поплотнее. Худой страшно злился, словно его лихоманка изнутри грызла. Я подумала, может, он из тех ненормальных, что ходят в Лаймхаус, жуют всякую китайскую дрянь и сходят с ума.
– Опиум не толкает людей на такую жестокость, – возразил Монк. – Они обычно погружаются в забвение, лежат на подстилках в комнатах, полных дыма, а не бродят по переулкам… – Он замолчал, чуть не сказав «и не насилуют», а потом добавил: – И не нападают на людей. Употребление опиума предполагает уединение – по крайней мере воображаемое, если не физическое. Тебе не показалось, что эти мужчины сговорились напасть на тебя?
– Да… да, показалось. – Ее лицо скривилось от горечи. – Я думала, то, чем они занимаются, – это позор, которого мужчины стыдятся…
– А они? Им не было стыдно?
– Нет… Они гордились собой. – Белла говорила почти неслышно. – Один хохотал. Я буду помнить это до самой смерти. Он хохотал всякий раз, прежде чем ударить меня.
Монк вздрогнул, но не от холода в комнате.
– Они были пожилые или молодые?
– Не знаю. Может, и молодые. Гладкие, без усов, без… – Она коснулась своей щеки. – Без щетины.
Молодежь вышла вкусить свежей крови, думал про себя Монк, насладиться жестокостью и опьянеть от вседозволенности. Молодые люди, не способные проявить себя в своем собственном мире, ищут беспомощных, с которыми могут безнаказанно творить что угодно; им надоело унижаться, поэтому они хотят унижать других.
Не это ли случилось с молодым человеком, делом которого занимается Ивэн? Не он ли с двумя-тремя друзьями приходил в Севен-Дайлз поразвлечься, пощекотать себе нервы ощущением власти, недоступной в их кругу, а потом наступил вдруг момент, когда насильники встретили достойный отпор?
Или произошло столкновение между отцом и сыном?
Возможно, но никаких доказательств у Монка не имелось. Если да, то, по крайней мере, одного из преступников уже настигла страшная месть, и Виде Хопгуд больше уже не нужно искать.
Поблагодарив Беллу, Уильям глянул на ее мужа, пытаясь определить, стоит ли с ним заговаривать. По его лицу трудно было определить, слушал ли он их разговор. Монк все равно обратился к нему:
– Спасибо, что уделили нам время. Хорошего вам дня.
Мужчина поднял глаза и посмотрел на сыщика неожиданно ясным взглядом, но ничего не ответил.
Белла проводила их к выходу. Девочка куда-то ушла – наверное, в другую комнату. Белла не отваживалась заговорить. Она колебалась – хотела то ли поблагодарить Монка, то ли спросить, каковы шансы на успех расследования, он видел это по ее смягчившемуся взгляду. Но женщина промолчала, и Уильям с Видой вышли на улицу. Их сразу окутал туман, сгустившийся еще плотнее; теперь он стал желтым и горьким от дыма, першил в горле и оседал на мостовой ледяной коркой.
– Ну? – спросила Вида.
– Я отвечу тебе, когда буду готов, – парировал Монк. Ему хотелось пройтись быстрым шагом; он был слишком зол, чтобы медленно идти рядом с ней, и слишком замерз. Но Уильям не знал, где находится и куда нужно идти. Приходилось против воли поджидать Виду.
В следующем доме, куда они зашли, оказалось намного теплее. С промозглой улицы они попали в комнату с пузатой печкой, распространявшей запах сажи, но наряду с этим и благодатное тепло. Мэгги Аркрайт оказалась пухлой, симпатичной, черноволосой и краснощекой. Легко было догадаться, что она могла неплохо зарабатывать своим побочным ремеслом.
Эта женщина так и лучилась хорошим настроением, выглядела здоровой и привлекательной. Монк обвел взглядом комнату с двумя мягкими стульями, столом на четырех крепких ножках, табуретом и деревянным сундуком, на котором лежали три сложенных одеяла. Интересно, подумал он, Мэгги купила это на свои заработки? Потом он вспомнил, что муж у нее воришка, и источник этого относительного благосостояния стал понятен.
Секундой позже в комнату вошел мужчина с добрым лицом, морщинками вокруг глаз от гостеприимной улыбки и бритой наголо головой – Монк знал, что в тюрьмах такую прическу называют «стрижкой под терьера». Значит, Мэгги оставалась на домашнем хозяйстве, пока ее муж пользовался гостеприимством Ее Величества в Миллуолле или Колдбат-Филдз.
Из соседней комнаты донесся взрыв хохота, пронзительное старушечье кудахтанье и хихиканье детей. То были звуки веселья, беспечного и беззаботного.
– Чего вы хотите? – Мэгги спрашивала учтиво, но на Монка смотрела настороженно. Виду она знала, но этот мужчина имел властный вид и не внушал ей доверия.
Вида объяснила, и мало-помалу Уильям вытянул из Мэгги целый рассказ о том, как на нее напали. Ее случай оказался одним из самых первых, и, похоже, преступники действовали с гораздо меньшей жестокостью, чем впоследствии. Рассказ получился занятный, но, по мнению Монка, слегка приукрашенный – специально для него. Однако практической ценности он не имел, если не считать того, что Мэгги назвала еще одну жертву, ту, о которой Вида не знала. Она объяснила, где ее найти – только завтра, не сегодня. Мол, сегодня она уже пьяна и от нее не будет толку. При этих словах Мэгги захохотала, и смех ее звучал неприятно, издевательски и недобро.
Монк нашел эту женщину. Она работала в ларьке, торговавшем всякими видами домашней утвари – чайниками, горшками, тарелками, ведрами, какими-то картинками и украшениями, свечами, кувшинами и рукомойниками. Многие вещи продавались по умеренной цене. Немолодая, лет около сорока, точнее трудно сказать. Хорошего сложения – видно, что в юности была красива. Но из-за недостатка чистого воздуха и воды, обилия джина и въевшейся грязи кожа ее стала серой.
Она рассматривала Монка как потенциального покупателя – с легким интересом, надеясь на продажу. Не проявить интереса – значит остаться без денег, а остаться без денег – это смерть.
– Ты Сара Блейн? – спросил Монк, хотя женщина соответствовала данному Мэгги описанию и стояла на том самом месте. Редко кто позволит занять свое торговое место хотя бы на день.
– Кто хочет знать? – осторожно спросила женщина. Потом глаза ее расширились, наполнились жгучей ненавистью, тяжелыми и горькими воспоминаниями. Набрав в грудь воздуха, она с шипеньем выпустила его между зубами. – Господи! А я-то надеялась никогда тебя больше не увидеть, ублюдок! Думала, ты умер! Слыхала, что помер, в пятьдесят шестом. Выскочила на улицу и закричала, что ставлю бесплатную выпивку всей «Ухмыляющейся крысе». Мы танцевали и пели. Танцевали на твоей могиле, Монк, только тебя в ней не было! Встал поперек горла даже у дьявола?
Уильям ошеломленно молчал. Она его знала, это невозможно отрицать. Почему бы нет? Он не изменился. Все прежнее осталось при нем: тот же твердый пристальный взгляд, высокие гладкие скулы, тот же приятный четкий голос.
Кто она такая и какие отношения их связывали, Монк понятия не имел – за исключением того, что она явно его ненавидела, причем гораздо сильнее, чем обычно ненавидят полицейских. Очевидно, здесь присутствовало что-то глубоко личное.
– Я был ранен, – предельно честно ответил он. – Не убит.
– Да ну? Какая жалость, – лаконично отозвалась она. – Ничего, может, в следующий раз повезет! – Блеск в глазах и кривая усмешка подсказывали, что она имеет в виду. – Ну, из моего товара тебе ничего не сгодится. Для тебя здесь ничего нет. И я ни о ком ничего не скажу.
Монк размышлял, говорить ей или нет, что он больше не служит в полиции. Может, полезнее не разубеждать ее… Это придаст ему вес, облечет властью, утрата которой до сих пор отдавалась глухой болью, как старая рана.
– Единственные люди, о которых мне хотелось бы узнать, это те, что изнасиловали и избили тебя в Стивенсовом переулке пару недель назад…
Он с удовольствием наблюдал, как все эмоции слетели с ее лица, уступив место полному недоумению.
– Не знаю, о чем ты! – наконец ответила Сара, выставив подбородок. В упрямом взгляде опять загорелась ненависть. – Никто меня не насиловал! Опять ты ошибся! Ты чертовски самоуверен! Пришел сюда в модных шмотках, разоделся, как лорд Мак, строишь из себя невесть кого, а сам ничего не знаешь!
Монк видел, что она лжет. Он ничего не мог ей предъявить, а она руководствовалась инстинктом, а не разумом. Он натолкнулся на стену недоверия и презрения.
– Похоже, я тебя переоценивал, – процедил Уильям уничижительным тоном с надеждой, что эти слова заденут ее за живое. – Думал, у тебя больше преданности своим.
И оказался прав. Женщина вздрогнула, словно ее ударили.
– Ты не из моих. Во всяком случае, не больше, чем крысы из вон той мусорной кучи. Может, пойдешь спросишь у них, а? Хочешь преданности… может, они с тобой и поговорят, если хорошенько попросишь!
И она громко, язвительно рассмеялась собственной шутке.
Женщина чего-то боялась; Монк глядел на нее, съежившуюся, в черно-серой шали, с поникшими плечами, с волосами, падающими на лицо под порывами ветра, и в нем крепла уверенность, что она боится его.
Почему? Он не представлял для нее никакой опасности.
Ответ лежал в прошлом. Между ними случилось нечто такое, что заставило ее плясать при слухах о его смерти.
Он саркастически выгнул бровь.
– Ты так думаешь? Значит, они расскажут мне о мужчинах, которые избивали тебя… и других женщин. Тех бедняжек, что работают на фабрике весь день, а потом по ночам выходят на пару часов на улицу, пытаясь разжиться дополнительным заработком на хлеб детям. Они расскажут мне, сколько их было, молодые они или старые, как звучали их голоса, откуда они пришли и куда ушли… после того, как избили четырнадцатилетнюю Кэрри Баркер, а ее младшей сестре сломали руку?
Он добился, чего хотел. Женщина сидела как пришибленная. Видно было, что она по-настоящему потрясена. Злоба на Монка тут же прошла; весь ее гнев обратился на тех мерзавцев, на несправедливый мир, в котором возможно такое, на чудовищную нищету, на все ужасы жизни, которой живет она и такие, как она. Живет без надежды на месть и воздаяние.
Единственным живым существом, на которого она могла снова выплеснуть желчь и боль, оказался Монк.
– Ну и какое тебе дело, ты, проклятый шакал? Мразь ты, и больше ничего!
Голос ее звучал хрипло от мучительного сознания собственного бессилия. Она даже напасть на него не могла – разве что поцарапать кожу, но это не сравнить с полученной ею раной. И она ненавидела его за это со всей злобой бессилия.
– Мразь! Живешь за счет чужих грехов… если б мы не грешили, ты бы ни на что не годился. Только сточные канавы чистить, чужое дерьмо убирать, вот на что! Самая работа для тебя! – На лице ее отразилось удовлетворение удачно приведенным сравнением.
Монк на издевательства отвечать не стал.
– Не нужно меня бояться; я здесь не для того, чтобы красть свечи или чайники…
– Я тебя не боюсь! – бросила Сара. Страх горел в ее глазах, и злилась она из-за того, что Монк видел ее насквозь, как и прежде.
– Я не служу в полиции, – продолжал он, не обращая внимания на ее слова. – Работаю как частное лицо, на Виду Хопгуд. Она мне платит, и ей все равно, где ты берешь свой товар и куда он уходит. Она хочет, чтобы изнасилования и избиения прекратились.
Женщина смотрела на Монка, стараясь понять, правду он говорит или нет.
– Кто тебя избил, Сара?
– Не знаю я, идиот! – в неистовстве бросила женщина. – Если б знала, думаешь, не нашла бы никого, чтобы перерезать ему, ублюдку, горло?
– Разве он был один? – удивленно спросил Монк.
– Нет, двое. По крайней мере, мне так кажется. Ночь стояла черная, как ведьмино сердце, и я ничего не видела… Ха! Надо было сказать, как сердце полицейского, а? Хотя кто знает, есть ли у полицейского сердце? Может, поймать одного да выпотрошить, просто чтобы посмотреть?
– А что, если оно у него есть, и такое же красное, как и у тебя? – спросил он.
Сара сплюнула.
– Расскажи мне, что произошло, – настаивал Монк. – Вдруг это поможет мне найти их.
– И что, если найдешь? Кому какое дело? Кто хоть пальцем пошевелит? – с издевкой спросила она.
– Может, ты – если будешь знать, кто это сделал, – ответил Монк.
Этого оказалось достаточно. Сара рассказала все, что могла вспомнить, понемногу зараз, постепенно и, как казалось Уильяму, честно. Пользы от ее воспоминаний было немного, если не считать слов о том же странном запахе – резком, алкогольном, не похожем ни на что ей знакомое.
Монк ушел. Шагая под порывами ветра, он пытался сосредоточиться на услышанном. Но ему, против воли, снова и снова приходил в голову вопрос: что такого он сделал в прошлом, чтобы заслужить ненависть этой женщины?
Вечером, поддавшись порыву, Монк неожиданно решил повидаться с Эстер. Причину он объяснить себе не мог – таковой не было. Уильям уже давал себе слово не думать о ней, пока занимается этим делом, и никакой цели не преследовал; говорить или спорить вроде бы не о чем. От Ивэна Монк знал, где ее искать. Тот упоминал фамилию Даффов и Эбери-стрит. Без всякого труда детектив нашел нужный дом и вскоре уже стоял на его крыльце.
Горничной, открывшей дверь, он объяснил, что знаком с мисс Лэттерли и будет весьма обязан, если та найдет несколько минут, чтобы увидеться с ним. Миссис Сильвестра Дафф лично передала в высшей степени любезный ответ. Она сама побудет дома, а мисс Лэттерли, если хочет, может на весь вечер отлучиться с Эбери-стрит. Она в последнее время очень много работает, и ей не помешает передышка и смена обстановки, если мисс Лэттерли того пожелает.
С чувством некоторой тревоги Монк выразил горничной благодарность. Похоже, миссис Дафф не совсем правильно поняла его намерения. Он не собирался проводить с Эстер целый вечер. Ему нечего было ей сказать. Теперь, оказавшись здесь, он уже сомневался, что вообще хочет ее видеть. Но такое заявление прозвучало бы нелепо, а он выставил бы себя трусом. Подобное поведение могли истолковать по-разному, но в любом случае не в его пользу.
Ему казалось, что Эстер не появляется слишком долго. Может, она тоже не хочет его видеть? Почему? Обиделась на что-нибудь? В последнее время она вела себя так придирчиво. Отпускала язвительные замечания насчет его поведения по ходу расследования случая с клеветой, особенно о поездке Монка на континент. Вроде бы ревновала его к Эвелине фон Зейдлиц… Но это же глупо. Его временное увлечение Эвелиной не могло повлиять на их с Эстер дружбу, если только она сама не вбила это себе в голову.
Уильям мерил шагами столовую, в которой дожидался Эстер, – девять шагов в одну сторону, девять в другую.
Эвелина фон Зейдлиц никогда бы не смогла стать для него такой подругой, как Эстер. Конечно, она была красива, но мелка, как лужа, и от рождения эгоистична, что вело к духовному уродству. А Эстер с ее угловатыми плечами и слишком правдивым языком не обладала очарованием, но походила на свежий ветер с моря, на солнечный луч, упавший на нагорья, протянувшиеся до самого горизонта, как бывало в дни его юности в холмах Нортумберленда. Такая красота входит в кровь и кости, никогда не надоедает, но исцеляет раны и чистой нежною ладонью берет за сердце…
В вестибюле послышался шум.
Монк обернулся на звук и увидел, как в столовую входит мисс Лэттерли. На ней было темно-серое платье с белым кружевным воротничком. Эстер выглядела очень изящной, очень женственной, словно специально готовилась к его приходу. Монк почувствовал, что начинает паниковать. Это же не свидание и совершенно определенно не встреча влюбленных! Что, во имя Господа, сказала ей миссис Дафф?
– Я заглянул всего на минутку, – торопливо предупредил он. – Не хотел тебе мешать. Как дела?
У нее вспыхнули щеки.
– Очень неплохо, благодарю, – едко ответила она. – А у тебя?
– Устал и вымотался, бегая по безнадежному делу, – сообщил Монк. – Расследовать будет трудно, доказать еще труднее, и даже если я справлюсь со своей работой, судебное разбирательство заведут вряд ли. Я тебя от чего-то отрываю?
Эстер закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.
– Если б отрывал, я бы сюда не пришла. Горничная прекрасно передает сообщения на словах.
Сейчас она выглядела не такой занятой, как обычно, но где женские чары? Ни одна женщина не стала бы так разговаривать с Монком.
– Ты понятия не имеешь, как вести себя любезно, не так ли? – упрекнул он.
Эстер сделала большие глаза.
– Так ты за этим пришел – чтобы кто-то с тобой полюбезничал?
– Значит, мне не следовало сюда приходить?
Она проигнорировала его вопрос.
– Чего ты от меня ждешь? Поддержки? Уверений, что ты знаешь, что делаешь, что все равно в конце концов победишь? Что за справедливое дело всегда надо сражаться, проиграешь ты или выиграешь? – Эстер вскинула брови. – Честь в бою, а не в победе? Я не солдат. Я слишком часто видела, чего стоят плохо спланированные баталии, и знаю цену потерям.
– Да, нам всем известно, что ты воевала бы лучше, чем лорд Реглан, – бросил Монк. – Если б у военного министерства хватило ума поставить тебя командующей.
– Могли бы взять и случайного человека с улицы, – возразила Эстер. Потом лицо ее вдруг немного смягчилось. – А как идет твоя баталия?
– Я бы рассказал тебе в более удобном и уединенном месте, – ответил Уильям. – Ты не хочешь поужинать?
Если мисс Лэттерли и удивилась, то сумела не подать вида… очень хорошо сумела! Вероятно, она этого ждала. А он вовсе не это собирался сказать! Но отступить теперь – значит все испортить. Монк даже не мог сослаться на то, что Эстер занята: миссис Дафф сообщила ему, что та свободна.
– Благодарю, – неожиданно для Монка уверенно произнесла Эстер. Выглядела она очень довольной. Повернулась, открыла дверь и первой вышла в прихожую. Попросила у лакея накидку, и они с Монком вышли в студеную мглу, в плотный серый туман, в котором уличные фонари казались смутными лунами, плывущими в ореоле снежинок, а под ногами было очень скользко.
Потребовалось меньше десяти минут, чтобы найти кэб и забраться в него. Уильям назвал адрес постоялого двора, хорошо ему знакомого. Он не собирался вести Эстер в дорогую гостиницу, чтобы она не поняла превратно его намерения, но и в дешевую не захотел, дабы не решила, что он не может позволить себе лучшего, и не выразила желания заплатить за него.
– Так как идет твоя баталия? – снова спросила Эстер, когда они уселись рядом в холодном кэбе и тот дернулся вперед, а затем перешел на умеренную рысь. Даже внутри было жутко холодно. Они почти ничего не видели, только пятна фонарей во мраке да внезапные отблески огней проезжавших экипажей, вырывавших из тумана очертания лошадиных морд да высокий черный силуэт кучера; потом мгла снова окутывала все своим саваном.
– Поначалу они просто обманывали женщин в Севен-Дайлзе, – ответил Монк. – Пользовались проститутками, а платить отказывались…
– Разве у них нет сутенеров и хозяек, чтобы не допускать до этого? – спросила Эстер.
Уильям скривился, но потом подумал, что в знании Эстер такого рода деталей нет ничего неожиданного. Она не боялась никакой правды.
– Они не профессионалки, – пояснил он. – Обычные женщины, работающие днями на фабриках, но нуждающиеся время от времени в дополнительном заработке.
– Понятно.
– Потом их начали насиловать. Теперь дошло до избиений. С каждым разом преступники ведут себя более жестоко.
Эстер ничего не сказала.
Монк взглянул на нее; мимо как раз проезжал другой экипаж, и свет упал ей на лицо. Он увидел на нем боль и гнев – и внезапно ощутил, что больше не одинок. Все обиды, все раздражение, все претензии, накопившиеся между ними за время совместной работы над предыдущими случаями, ушли; осталось только понимание. Уильям заговорил свободнее, рассказал о своих усилиях по сбору фактов о нападавших, о том, как расспрашивал извозчиков и уличных торговцев, чтобы узнать, откуда они приезжали.
Наконец они прибыли на постоялый двор, где собирались поужинать, расплатились с возницей и прошли внутрь помещения. Улица, шум и тепло внутри помещения – ничего этого Монк как будто и не замечал. Он сделал заказ на двоих и даже не заметил, что не поинтересовался мнением Эстер. Она слегка поморщилась, но прерывать его не стала и только задавала уточняющие вопросы, если он что-то пропускал или объяснял недостаточно понятно.
– И я собираюсь их найти, – жестко и решительно закончил Монк. – Заплатит мне Вида Хопгуд или нет. Я остановлю их и позабочусь о том, чтобы все им подобные поняли, что их ждет расплата – или на основании решения суда, или по закону улиц. – Он замолчал, почти ожидая, что Эстер начнет спорить, проповедовать святость и неприкосновенность цивилизованного правосудия, недопустимость скатывания в варварство – от которого уже отреклись, – какие бы причины или провокации к этому ни побуждали.
Но прежде чем заговорить, она несколько минут сидела, погрузившись в молчаливое раздумье.
Зал вокруг них полнился разными звуками – звоном посуды, голосами, раскатами смеха. В воздухе висели запахи еды, эля и сырой шерсти. Свет, отраженный стеклом, играл на лицах, белых манишках и чистых тарелках.
– Молодого человека, за которым я сейчас ухаживаю, избили почти до смерти в Сент-Джайлзе, – сказала наконец Эстер. – Отец его погиб. – Она взглянула через стол на Монка. – Ты уверен, что поймаешь именно того, кто это делал? Если допустишь ошибку, ее невозможно будет исправить. Если их будут судить по закону, то понадобятся доказательства, взвешенные и выверенные, и кто-то должен выступить в их защиту. Если будет судить улица, то произойдет простая расправа. Ты готов к роли обвинителя, защитника, присяжного… или позволишь судить жертвам?
– Что, если альтернативой является свобода? – спросил Монк. – Не только свобода наслаждаться всеми радостями и благами жизни без оглядки на ответственность за содеянное, но свобода просто пойти и творить зло, плодить новые и новые жертвы, пока не погибнет кто-то – может, одна из тех девочек двенадцати или четырнадцати лет – слишком слабых, чтобы постоять за себя? – Он посмотрел в ее чистые глаза. – Я не посторонний наблюдатель. Я – суд, какое бы решение ни принял. Ошибка – это тоже решение. Уйти прочь или перейти на другую сторону – тоже решение.
– Знаю, – согласилась она. – Правосудие может быть слепым, но закон не слеп. Он видит, когда и кого выбирает, потому что находится в ведении людей, которые видят, когда и кого выбирают. – Эстер продолжала хмуриться.
Они не обсуждали еще эту тему, хотя она давно стояла между ними, и вот теперь подошли к ней. Монк понимал это и рассчитывал, что Эстер тоже понимает. С кем-нибудь другим разговор бы прошел мимо. Предмет был слишком деликатным и мог оказаться весьма болезненным. Обдумывать его в присутствии Эстер было почти то же самое, что и обсуждать вслух.
– Ты уверена, что это не твой молодой человек и его отец? Или его друзья? Расскажи мне о нем…
Ему опять пришлось ждать ее ответа. Старик за соседним столом разразился приступом кашля. Где-то позади него рассмеялась женщина – они слышали ее, но не видели. В помещении становилось все теплее.
– Нет, не уверена, – ответила Эстер так тихо, что Монку пришлось, не обращая внимания на остатки еды на столе, наклониться вперед, чтобы расслышать ее. – Следствие ведет Ивэн. Да ты, наверное, и сам знаешь. Ему не удалось выяснить, что они делали в Сент-Джайлзе. Вряд ли что-то достойное восхищения. – Эстер заколебалась, и на ее лице отразилась глубокая печаль. – Не думаю, что он совершил бы такое… Не по своей воле, не намеренно…
– Но ты уверена? – быстро уточнил он.
Эстер посмотрела ему в лицо, надеясь найти в нем хоть какое-то утешение, и не нашла.
– Нет… Не уверена. В нем есть жестокость, проявления которой безобразны и отвратительны. Причин ее я не знаю. И направлена эта жестокость в основном против матери…
– Прости. – Монк порывисто протянул руку и накрыл своей ладонью ее руку, лежавшую на столе. Кости у нее были тонкие и изящные. Сильная рука – и такая хрупкая в его ладони…
– Здесь не обязательно должна быть связь, – медленно проговорила Эстер, и Монк подумал, что убеждает она скорее себя, чем его. – Может быть, это из-за того, что он не в состоянии говорить. Он одинок… – Эстер смотрела на него, забыв о шумном зале, в котором они сидели, обо всем на свете. – Он ужасно одинок! Мы не знаем, что с ним случилось, и он не может нам сказать. Мы строим предположения, говорим друг с другом, прорабатываем варианты, а он даже подсказать не в состоянии, где мы ошибаемся, насколько смехотворны или несправедливы наши догадки. Представить себе не могу большей беспомощности.
Говорить ей или не говорить, о чем он думает? Она выглядела такой несчастной, так переживала чужую боль…
Но перед ним сидела Эстер, а не женщина, нуждающаяся в защитнике, мягкая и уязвимая, знающая в жизни только женские штучки. Она уже повидала всякого, и даже больше, чем сам Уильям.
– Твоя жалость к нему в нынешнем его положении не меняет того, что он мог содеять раньше, – сказал Монк.
Эстер убрала руку из-под его ладони. Ему стало немного досадно, словно она оттолкнула его. Эстер такая независимая… Ей никто не нужен. Умеет давать, но не умеет брать.
– Понимаю, – спокойно сказала она.
– Нет, не понимаешь! – Монк отвечал на свои собственные мысли. Она не понимала, какой стала заносчивой, сколь многое перевернула с ног на голову.
– Нет, понимаю! – Эстер разозлилась и начала защищаться. – Просто я не думаю, что это сделал Рис. Я знаю его! А ты не знаешь.
– И твое суждение, конечно, беспристрастно? – с вызовом спросил сыщик, откидываясь на спинку стула. – Ни капельки предвзятости, да?
Мимо них прошла пара; женщина задела платьем стул Эстер.
– Это глупое замечание! – вспыхнув, резко ответила она. – По-твоему, если знаешь что-то о чем-то, то страдаешь предвзятостью и не можешь вынести правильное суждение, а если ничего не знаешь, то твой разум чист и твое суждение будет точным… Но если ты не знаешь ничего, то разум твой не чист, он пуст! С таким подходом можно обойтись и без присяжных – просто позвать тех, кто ничего не слышал о деле, и они вынесут идеальное, непредвзятое решение!
– А тебе не кажется, что неплохо бы узнать кое-что и о жертвах? – с сарказмом спросил Монк. – Или даже о преступлениях? Или все это неважно?
– Ты только что рассказал мне и о преступлениях, и о жертвах, – напомнила Эстер, повысив голос. – И да, в каком-то смысле это не имеет отношения к суждению о Рисе. Тяжесть преступления не имеет отношения к тому, виновен конкретный человек или нет. Это элементарно. Она имеет отношение только к мере наказания. Почему ты делаешь вид, что не знаешь об этом?
– А симпатии или жалость к кому-то не имеют ничего общего с виновностью или невиновностью, – парировал Монк, тоже повышая голос. – Почему ты делаешь вид, что забыла об этом? Все твои переживания не важны, ты не можешь изменить того, что уже случилось.
Мужчина за соседним столиком обернулся и посмотрел на них.
– Оставь этот покровительственный тон! – вскинулась Эстер. – Мне это известно! А тебя больше не волнуют поиски правды? Тебе так не терпится притащить кого-нибудь к Виде Хопгуд и доказать свою состоятельность, что ты готов схватить любого, правого или виноватого?
Чувство было такое, словно Эстер неожиданно, без предупреждения нанесла удар и попала в незащищенное место. Монку пришлось постараться, чтобы скрыть боль.
– Я узна́ю правду, какой бы она ни была, удобной или неудобной, – холодно ответил он. – Если это тот, кто всем нам не нравится, чье наказание нас обрадует, – тем легче. – Голос его окреп, в нем зазвучала решимость. – Но если это тот человек, которому мы симпатизируем, к кому питаем жалость и чье наказание доставит нам не меньшие страданий, чем ему, это не заставит меня свернуть и сделать вид, что он не виноват. Если ты думаешь, что мир делится на хороших и плохих, то ты не просто глупа – ты морально неполноценная, не желающая взрослеть…
Эстер встала.
– Не будешь ли ты так любезен найти мне кэб, чтобы я могла вернуться на Эбери-стрит? Если нет, то, полагаю, я сама справлюсь.
Монк тоже поднялся и шутовски склонил голову, вспоминая, как они сегодня встретились.
– Очень рад, что тебе понравился ужин, – отрывисто произнес он. – Я получил огромное удовольствие.
Эстер покраснела от досады, но Уильям заметил, как в ее глазах мелькнула тень признательности.
Они молча вышли на улицу, в сгустившийся туман. Стоял страшный холод, морозный воздух щипал в носу и першил в горле. Из-за плотного движения экипажи двигались шагом, и им понадобилось несколько минут, чтобы найти кэб. Монк вскочил первым; они уселись бок о бок и весь путь до Эбери-стрит проехали в мертвом молчании. Она решила не разговаривать с ним, а ему нечего было сказать ей. В голове у Монка вертелись сотни мыслей, но ни одной из них он не хотел делиться с Эстер – во всяком случае сейчас.
Они расстались, просто пожелав друг другу доброй ночи, и Монк поехал на Графтон-стрит – замерзший, злой и одинокий.
Утром он снова был в Севен-Дайлзе и возобновил поиски свидетелей, которые могли видеть что-нибудь, имеющее отношение к нападениям – в особенности незнакомцев, частенько посещающих район. Сыщик уже опросил всех извозчиков и перешел на уличных торговцев, попрошаек и бродяг. Карманы он набил мелочью, взяв столько, сколько мог себе позволить. За небольшое вознаграждение люди проявляют большую готовность к разговору.
Деньги были его собственные, а не от Виды.
Первые трое, к которым он подходил, ничего не знали. Четвертым стал продавец мясных пирожков, горячих, с аппетитным запахом, начиненных, скорее всего, потрохами и прочими отходами. Монк взял один пирожок, переплатив при этом, хотя есть не собирался. Держа пирожок в руке, он затеял с торговцем разговор. Утро выдалось ветреное. Туман растаял, но холод заметно усилился. Булыжники мостовой покрылись скользкой ледяной коркой. Пока Уильям стоял, пирожок казался все более соблазнительным, и теперь сомнения в качестве его начинки заметно ослабли.
– Что-нибудь видел или слышал о двух или трех чужаках, бродящих тут по ночам? – небрежно спросил он. – О джентльменах с запада?
– Ага, – нимало не удивившись, отвечал продавец. – Они чуть душу не вышибли из нескольких наших баб, бедняжек. А тебе зачем знать, э? Полиция этим не занимается. – Он смотрел на Монка, не скрывая неприязни. – Разыскиваешь их по какому-то другому делу?
– Нет, именно по этому. А тебе мало?
Мужчина презрительно усмехнулся.
– Вон как! И ты их за это собираешься забрать, что ли? Не смеши меня. С каких это пор таким, как ты, дело до таких, как мы? Я тебя знаю, ты злобный ублюдок. Тебе даже на своих плевать, не то что на нас, бедолаг.
Монк смотрел ему в глаза и видел огонек узнавания. Продавец говорил не о полицейских вообще, а о нем лично. Спросить у него, узнать о каком-нибудь загадочном случае из своего прошлого? Скажет ли правду?
И нужно ли это Монку? Может, он услышит что-то такое, о чем предпочел бы не знать, что-то мерзкое, поданное односторонне и без объяснений?
Вполне возможно. Но еще хуже обходиться домыслами о прежней жизни.
– Что значит «на своих плевать»? – Уильям тут же пожалел, что задал этот вопрос.
Мужчина презрительно хмыкнул.
Подошедшая женщина в черной шали купила пару пирожков.
– Я видел, как ты поимел одного из своих, – сказал продавец, когда женщина ушла. – Выставил его полным дураком, вот что ты сделал.
В животе у Монка что-то сжалось и похолодело. Этого он и боялся.
– Откуда ты знаешь? – спросил он.
– Видел его лицо и видел твое. – Мужчина продал еще один пирожок и достал сдачу с трехпенсовика. – А он и не ожидал. Попался ни за что, бедняга.
– Как? Что я сделал?
– Да что с тобой такое? – Продавец недоверчиво посмотрел на него. – Хочешь еще раз пережить удовольствие? Не знаю я. Знаю только, что пришли вы вместе и ты ему как-то подгадил. Он тебе доверял, а ты его мордой в навоз. Думаю, он сам виноват. Ему бы поберечься… У тебя же на лице все было написано. Я бы тебе ни на грош не поверил!
Это звучало грубо и отвратительно, но очень походило на правду. Хотелось верить, что торгаш врет, хотелось найти какое-то оправдание, но Уильям понимал, что обманываться глупо. У него похолодело уже не только в животе, но и в груди.
– Что насчет тех мужчин, которых ты видел? – спросил сыщик. – Не хочешь их остановить?
Лицо у торговца потемнело.
– Конечно, хочу. И мы это сделаем… без твоей помощи!
– Пока что вы ничего не сделали, – заметил сыщик. – Я больше не служу в полиции. Работаю на Виду Хопгуд… по этому делу. Все, что узнаю́, сообщаю ей.
Мужчина недоверчиво посмотрел на него.
– Вот как? Выходит, из полиции тебя вышвырнули? Хорошо! Наверное, тот парень в конце концов взял над тобой верх? – Он оскалился, показав желтые зубы. – Значит, есть справедливость на свете!
– Ты не знаешь, что между нами было, – возразил Монк. – И не знаешь, что он сначала сделал мне. – Оправдание прозвучало по-детски, но сказанного не воротишь. Почти ничего не воротишь.
Торговец улыбнулся.
– Он что, тебе насолил? Я считаю, ты – первоклассная свинья, но могу поспорить, ты кого угодно уделаешь.
У Монка появилось волнующее предчувствие, и вместе с тем в нем шевельнулась гордость, уцелевшая после столь многих испытаний.
– Тогда помоги мне найти этих людей. Ты знаешь, что они сделали. Помоги Виде Хопгуд узнать, кто они, и мы остановим их.
– Ладно уж… – Лицо у мужчины смягчилось, злость исчезла. – Думаю, если кто и сможет их найти, так это ты. Я мало что знаю, иначе сам с ними разобрался бы.
– Ты видел их или кого-то похожих на них?
– Откуда мне знать? Я вижу многих, которые не местные; но обычно догадываешься, зачем они сюда ходят. В бордели, в карты поиграть, заложить что-нибудь, что боятся сдать в ломбард близко от дома…
– Опиши их! – потребовал Монк – До остальных мне дела нет. Расскажи все, что видел: где и когда заметил этих людей, сколько их, как одеты; все, что можешь…
Прежде чем ответить, мужчина на минуту задумался.
Рассказ его подтверждал то, что Монк уже слышал, насчет внешности насильников, которые иногда появлялись втроем, а иногда вдвоем. Новостью стало то, что торговец видел, как эти люди встречались на окраине Севен-Дайлза, причем приезжали они с разных сторон, а уезжали вместе.
Уильям больше не мог откладывать проверку своей версии. Он предпочел бы этого не делать, потому что боялся, что она окажется верной. Суждения Эстер, конечно, глупы, но он не хотел причинять ей боль, а так и выйдет, когда она вынуждена будет признать, что Рис Дафф является одним из насильников.
Он провел весь день, переходя из одного серого убогого переулка в другой, расспрашивая, умасливая, угрожая, но к сумеркам нашел тех, кто видел негодяев сразу после одного из нападений, и всего в пятидесяти ярдах от места преступления. Они шли растрепанные, слегка пошатываясь; у одного лицо было запачкано кровью – проезжавший мимо кэб на несколько секунд осветил его своими огнями.
Он не хотел этого. Собранные сведения подвели его вплотную к трагедии, участником которой, как он теперь был почти уверен, был Рис Дафф. И все равно, вопреки желанию, в нем росло ощущение восторга, осознание силы знания, вкуса победы. Монк свернул за угол на широкую улицу, сошел с узкого тротуара, перепрыгнув сточную канаву, и тут вспомнил, что все это – улица, тротуар, канава – уже было. Было вместе с таким же крепнущим пониманием одержанной победы.
И еще там был Ранкорн. Монк не помнил деталей, но какие-то люди сообщили то, что ему требовалось знать, и они тоже, как и сейчас, боялись его. От того, что он узнал тогда, веяло недобрым, и, оглядываясь назад, Уильям видел в настороженных глазах бессильную ненависть проигравших: что он, Монк, оказался умнее, хитрее и сильнее. Однако он не помнил, чтобы это так уж их проняло. Лишь теперь, оглядываясь в прошлое, Монк засомневался: а был ли он так уж прав во всем?
Детектив поежился и прибавил шагу. Назад дороги нет.
Теперь ему было с чем идти к Ранкорну. Пусть этим делом займется полиция. Так он упредит Виду Хопгуд и предотвратит самосуд толпы, чего боится Эстер. Будут и судебное разбирательство, и доказательства.
Поймав кэб, Уильям назвал адрес полицейского участка. Ранкорну придется его выслушать. Слишком много фактов накопилось, чтобы их игнорировать.
* * *
– Избиения? – скептически спросил Ранкорн, выпрямляясь на стуле и глядя на Монка. – Звучит как бытовое насилие. Не стоило тебе приходить к нам с этим. Женщины обычно забирают такие жалобы. В любом случае мужчина имеет право наказать жену в пределах разумного. – Он скривил губы в знак недоумения и недовольства. – Не похоже на тебя – тратить время на безнадежные дела. Не замечал, чтобы ты воевал с ветряными мельницами… – Ранкорн не закончил предложение, и оно недосказанным повисло в воздухе. – Ты изменился! Пришлось спуститься с небес на землю, не так ли? – Он слегка откинулся на спинку стула. – Берешься за дела бедных и отчаявшихся…
– Жертвы избиения и изнасилования часто впадают в отчаяние, – ответил Монк, изо всех сил стараясь сдерживать эмоции, но нотки гнева все равно прорвались.
Ранкорн отреагировал немедленно. У обоих проснулись воспоминания о прежних ссорах. В памяти пронеслись сцены минувшего – раздражение, упрямство и провокации одного, злость, дерзость и острый язык другого. Монку показалось, что он вышел из собственного тела и наблюдает со стороны за двумя мужчинами, обреченными заново проигрывать одну и ту же бессмысленную пьесу.
– Я уже говорил, – сказал Ранкорн, стукнув передними ножками стула и опуская локти на стол, – ты никогда не докажешь, что кто-то изнасиловал проститутку. Она же продает себя, Монк! Ты не можешь это отрицать! – Он сморщил длинный нос, словно передразнивая Уильяма, хотя тот ни голосом, ни поведением не выказал собеседнику пренебрежения. – Можешь считать такой способ заработка аморальным и достойным порицания, но мы никогда от него не избавимся. Вероятно, это оскорбляет твое эстетическое чувство, но уверяю тебя, что многие мужчины, которых можно назвать джентльменами и к которым ты причисляешь себя со всеми твоими светскими замашками и претензиями на изящество, посещают Хеймаркет и даже такие места, как СевенДайлз, и пользуются женщинами, которым платят за их благосклонность.
Монк открыл рот, чтобы возразить, но Ранкорн, демонстративно перебив его, напористо продолжил:
– Может, ты предпочитаешь думать иначе, но пора тебе увидеть некоторых представителей джентри такими, какие они есть. – Он стукнул пальцем по столу. – Им нравится заключать приемлемые брачные союзы, галантно вести себя с равными женщинами на ужинах и танцах. Им нравятся разумные и состоятельные жены. – С глумливой усмешкой он продолжал постукивать пальцем по столу. – Добродетельные жены, понятия не имеющие о плотских утехах, матери их детей, хранительницы всего святого, доброго, возвышенного и нравственно чистого. Но когда доходит до желаний, этим людям хочется женщину, которая лично их не знает и ничего от них не ожидает, кроме платы за оказанные услуги, и которая не придет в ужас, если они выкажут наклонности, способные шокировать их образцовых жен. Они хотят свободы вытворять то, что им хочется! И очень многое из этого может тебе не нравиться.
Наклонившись к Ранкорну через стол, Монк медленно процедил сквозь зубы:
– Если мужчина согласен на жену, которая его не удовлетворяет и не доставляет наслаждения, то это его выбор. С его стороны… и с ее… это лицемерие. Но не преступление. Однако если он собирается с двумя приятелями и идет в Севен-Дайлз насиловать и избивать работниц с фабрики, которые иногда на стороне подрабатывают проституцией… то это преступление. И я намерен положить этому конец, пока кого-нибудь не убили.
У Ранкорна от злости и удивления побагровело лицо, но на этот раз Уильям не дал ему заговорить, нависая над ним и глядя сверху вниз.
Теперь преимущество перешло на сторону Монка, хотя Ранкорн не стал подаваться назад. Их лица находились менее чем в двух футах друг от друга.
– Я думал, у тебя хватит храбрости и чувства долга по отношению к закону, чтобы почувствовать то же самое! – процедил Монк. – Я рассчитывал, что ты попросишь у меня информацию и будешь рад получить ее. Неважно, что ты обо мне думаешь…
Он громко щелкнул в воздухе пальцами.
– Неужели тебе не хватает мужества забыть, хотя бы на время, пока мы не поймаем тех, кто насилует и избивает женщин, даже девочек, ради своего «удовольствия», как ты это называешь? Или ты так ненавидишь меня, что готов пожертвовать честью, лишь бы отказать мне? Неужели ты растерял все то хорошее, что в тебе было?
– Растерял? – Лицо Ранкорна приобрело фиолетовый оттенок, и он подался еще ближе к Монку. – Я ничего не растерял, Монк. У меня есть работа. У меня есть дом. У меня есть люди, которые меня уважают… некоторым я даже нравлюсь… чего ты никогда не мог сказать о себе! Я ничего не растерял! – Его глаза сверкали, он уличал и торжествовал, но голос его звучал все выше, с надрывом, выдающим боль былых обид, душевных ран, исцелить которые не могли никакие блага. И не было ни уверенности в его лице, ни согласия с собой.
Монк словно окаменел. Слова Ранкорна попали точно в цель, и оба это знали.
– Это твой ответ? – тихо спросил он, на шаг отступая. – Я говорю тебе, что в районе, где ты отвечаешь за соблюдение закона, насилуют и избивают женщин, а ты отвечаешь напоминанием о старых ссорах и используешь это как оправдание, чтобы от меня отвернуться? Может, у тебя есть работа, за которую тебе платят, и симпатии некоторых подчиненных… Думаешь, ты сохранишь их уважение… или вообще чье-то уважение, если они услышат, как ты это говоришь? Я забыл, за что презирал тебя… но ты мне напомнил. Ты – трус и ставишь личные мелочные обиды выше чести.
Он выпрямился и расправил плечи.
– Я вернусь к миссис Хопгуд и сообщу ей, что хотел поделиться с тобой собранными сведениями, но ты затаил ко мне такую личную неприязнь, что даже слушать не захотел. Это выйдет наружу, Ранкорн. Не воображай, что разговор останется между нами; не останется! Наши с тобой склоки мелки и позорны. Этих женщин калечат, а возможно, в следующий раз какую-нибудь из них убьют, и это будет наша вина, потому что мы с тобой не смогли работать вместе, чтобы остановить преступников…
Ранкорн вскочил на ноги, у него вспотело лицо, на губах выступила слюна.
– Не смей мне указывать, как надо работать! Принеси хоть одно свидетельство, которое можно представить в суде, и я арестую любого, на кого оно укажет. Пока что ты не сообщил мне ничего значимого! И я не стану разбрасываться людьми, пока не увижу, что преступление, скорее всего, имело место и есть шансы на возбуждение дела. Хотя бы одну порядочную женщину, Монк! Одну женщину, показания которой я могу использовать…
– Кого ты собираешься допрашивать? – спросил Монк. – Мужчину или женщину, насильника или жертву?
– Обоих, – ответил Ранкорн, внезапно сбавляя тон. – Мне приходится иметь дело с реальностью. Забыл или просто делаешь вид, что забыл, потому что так легче? Конечно, это дает тебе право на морализаторство, но это же лицемерие, ты сам знаешь.
Монк знал. И это бесило его. Он ненавидел несправедливость со всей страстью, на какую был способен. Временами он ненавидел людей, почти всех, за их добровольную слепоту. Всюду была она – жгучая, черствая, самодовольная несправедливость.
– Есть у тебя что-нибудь, Монк? – спросил Ранкорн, на этот раз спокойно и серьезно.
Не присаживаясь, Уильям рассказал все, что и как узнал.
Он назвал имена жертв, с которыми разговаривал, рассказал о преступлениях, расположив их в хронологическом порядке, отметил, что с каждым разом насильники действовали все более жестоко, причиняя жертвам тяжелые травмы. Монк поведал Ранкорну, как отследил обратный путь этих людей до конкретных извозчиков, выяснил время их отъезда и названные адреса, дал возможно более полное их описание.
– Хорошо, – сказал наконец Ранкорн. – Согласен, что преступления имели место. Я в этом не сомневаюсь. Хотелось бы мне хоть что-то с этим сделать… Но оставь свои оскорбления хотя бы на время и подумай хорошенько, Монк. Ты знаешь закон. Где ты видел, чтобы джентльмена осудили за изнасилование? Присяжных набирают из людей обеспеченных. Ты не станешь присяжным, если ничего не имеешь! И все они – мужчины, это общеизвестно. Ты можешь представить, что какое-то жюри присяжных этой страны признает одного из себе подобных виновным в серии изнасилований проституток из Севен-Дайлза? Ты понапрасну обрекаешь этих женщин на ужасные испытания.
Монк молчал.
– Разузнай, кто они, если, конечно, сумеешь, – продолжал Ранкорн. – И сообщи своей клиентке. Но если она спровоцирует нападение местных на виновных, может, даже убийство, тогда придется включиться нам. Убийство – совсем другое дело. Мы вынуждены будем действовать, пока не найдем убийц. Ты этого хочешь?
Ранкорн был прав, приходилось это признать, хотя Монка душила ярость.
– Я узнаю, кто они, – сказал он еле слышно. – И докажу… не Виде Хопгуд и не тебе. Я докажу это их собственному треклятому обществу. Я их уничтожу! – С этими словами он развернулся и вышел из кабинета.
На улице стемнело и шел снег, но Уильям почти ничего не замечал. Ярость пылала в нем с такой силой, что обыкновенный ледяной ветер остудить ее не мог.
