Глава 7
Рис шел на поправку очень медленно. Доктор Уэйд сообщил, что удовлетворен темпами заживления поверхностных ран. Из комнаты Риса он вышел серьезным, но не таким озабоченным, каким входил туда, как всегда, предупредив Эстер, что осмотрит больного один. Учитывая расположение некоторых ран и естественную для молодого человека стыдливость, такое пожелание представлялось вполне объяснимым. Для него Эстер не была безликой медсестрой, как для солдат в госпиталях Крыма. Тех было так много, что она не успевала с кем-то подружиться, разве что в моменты крайней опасности становилась для кого-то ближе. Для Риса же мисс Лэттерли сделалась кем-то бо́льшим, чем просто сиделка, заботившаяся о его нуждах.
Вместе они провели многие часы; Эстер разговаривала с юношей, читала, иногда они смеялись. Она знала его семью и друзей – например, Артура Кинэстона, а теперь еще и его брата, Дьюка, молодого человека, который показался ей не столь привлекательным.
– Удовлетворительно, мисс Лэттерли, – сказал Уэйд, скупо улыбаясь. – Кажется, все не так уж плохо, хотя обольщаться я не советовал бы. Конечно, он еще не выздоровел. Вы и дальше должны заботиться о нем с величайшим тщанием.
Сдвинув брови, он пристально взглянул на Эстер.
– И я настоятельно напоминаю, как важно, чтобы его не раздражали, не пугали и не причиняли ему прочих душевных волнений, которых необходимо избегать. Не позволяйте этому молодому полицейскому или кому-либо другому принуждать Риса к воспоминаниям о той ночи, когда он получил повреждения. Надеюсь, вы меня понимаете? Вижу, что да. Догадываюсь, что вы в полной мере представляете себе его страдания и сделаете все, даже подвергнув себя опасности, чтобы защитить его. – Щеки у доктора порозовели. – Я высокого мнения о вас, мисс Лэттерли.
Эстер почувствовала, как внутри у нее разливается тепло. Простая похвала от столь уважаемого коллеги звучала приятнее самой изысканной лести от человека несведущего.
– Благодарю вас, доктор Уэйд, – тихо сказала она. – Постараюсь, чтобы у вас не появилось оснований считать иначе.
Неожиданно врач улыбнулся, словно вдруг забыл о заботах и событиях, которые свели их вместе.
– Я в вас не сомневаюсь, – ответил он, слегка поклонился, прошел мимо Эстер к лестнице и спустился к Сильвестре, ожидавшей его в гостиной.
Сразу после полудня Эстер занялась мелкими хозяйственными заботами: отстирала пятна крови с ночной рубашки Риса в тех местах, где та проступила из-под сдвинувшихся повязок на еще не закрывшихся ранах; починила наволочку, чтобы маленькая дырочка не превратилась в большую; расставила в определенном порядке книги на полке в спальне. Потом в дверь постучали, и, когда она ответила, горничная сообщила, что некий джентльмен просит встречи с ней и ждет в приемной экономки.
– Кто же это? – удивилась Эстер.
В первый момент она подумала о Монке и сразу поняла, что это маловероятно. Просто мысль о нем постоянно присутствовала на границе подсознания. Должно быть, это Ивэн пришел заручиться ее помощью в разгадке трагедии с Рисом или узнать побольше о семье, об отношениях между отцом и сыном. Раздосадовало только кольнувшее вдруг чувство разочарования. В любом случае ей нечего сказать Монку.
Но что сказать Ивэну, Эстер тоже не представляла. Долг велел ей говорить правду, но хочет ли она ее знать? Верность профессии и чувства подталкивали ее на сторону Риса. К тому же ее наняла Сильвестра, а это требовало соблюдения порядочности.
Поблагодарив горничную, Эстер закончила со своими занятиями, спустилась вниз, открыла обитую зеленым сукном дверь, прошла по коридору в приемную экономки и, без стука толкнув дверь, вошла.
Вошла и замерла на месте. Посреди комнаты стоял Монк – стройный, элегантный, в прекрасно сшитом пальто. Выглядел он так, словно ждал Эстер с нетерпением и уже готовился вспылить.
Она прикрыла за собою дверь.
– Как твой пациент? – спросил Уильям с видимым интересом.
Это вежливость – или у него имелась причина задать подобный вопрос? А может, спросил так, чтобы просто что-нибудь сказать?
– Доктор Уэйд говорит, что Рис идет на поправку, но до выздоровления еще далеко, – ответила Эстер несколько принужденно, сердясь на себя за то, что рада видеть Монка, а не Ивэна. Нечему тут радоваться. Их ждет еще одна бессмысленная ссора.
– А у тебя не сложилось собственное мнение? – Он поднял брови; голос звучал критически.
– Конечно, сложилось, – ответила она. – Думаешь, тебе полезнее узнать мое мнение, чем мнение доктора?
– Вряд ли.
– Я тоже так думаю. Поэтому повторяю тебе его слова.
Монк вдохнул и резко выдохнул.
– И он до сих пор не говорит?
– Нет.
– И не общается другими способами?
– Если ты имеешь в виду устно или письменно, то нет. Он не может держать ручку, чтобы писать. Кости еще не срослись. По твоей настойчивости догадываюсь, что у тебя профессиональный интерес? Не понимаю, зачем тебе это. Рассчитываешь, что ему известны обидчики женщин в Севен-Дайлзе?
Монк сунул руки в карманы, посмотрел в пол, потом поднял взгляд на Эстер. Выражение его лица смягчилось, настороженность исчезла.
– Мне бы хотелось верить, что он не имеет к ним никакого отношения. – Он встретился с ней взглядом, твердым и ясным, и внезапно Эстер вздрогнула при мысли о том, как хорошо они друг друга знают, сколько вместе пережили – поражений и побед. – Ты уверена, что это так?
– Да! – поспешно ответила она и тут же по его глазам, по своим внутренним ощущениям поняла, что говорит неправду. – Ну, не совершенно. Я не знаю, что случилось. Знаю только, что это было ужасно, так ужасно, что он онемел.
– Это действительно так? Я хотел спросить, он и в самом деле не в состоянии говорить? – Вид у Монка был виноватый – ему очень не хотелось причинять ей боль. – Если ты скажешь «да», я поверю.
Она прошла в глубь комнаты, поближе к Монку, и остановилась перед ним. В небольшом камине за черной решеткой весело пылал огонь, рядом стояли два стула, но ни он, ни она их как будто не замечали.
– Да. – На этот раз Эстер говорила уверенно. – Если б ты видел его во время ночного кошмара, отчаянно пытающегося закричать, ты поверил бы, как и я.
Лицо его выразило согласие, а еще печаль, испугавшую Эстер. Она поняла, что стала свидетельницей редкого для Монка чувства сострадания.
– Ты нашел доказательства? – Голос ее дрогнул. – Ты что-то об этом узнал?
– Нет. – Выражение лица у него не изменилось. – Но косвенные свидетельства пополняются.
– Какие? Какие свидетельства?
– Прости, Эстер. Я не хотел, чтобы так вышло.
– Какие свидетельства? – Она повысила голос – в основном из страха за Риса, но и из-за этого выражения в глазах Монка тоже. Оно было как отражение в воде – слишком хрупкое, чтобы ухватить, слишком ломкое, чтобы коснуться; тронь – и исчезнет. – Что тебе известно?
– Трое мужчин, нападавших на женщин, – это хорошо одетые джентльмены, приезжавшие на кэбах, иногда вместе, иногда врозь, и уезжавшие почти всегда вместе.
– Это не имеет отношения к Рису. – Она понимала, что перебивает и что, если б Монку нечего было больше сказать, он не начал бы разговор. Но слушать его было мучительно больно, почти невозможно. Эстер видела, что он понимает ее состояние и ему самому это не нравится. Ей хотелось запастись теплом его глаз – как напоминанием о радости, как светом во мраке.
– Один из них был высокий и худой, – продолжил Уильям.
Описание соответствовало внешности Риса. Они оба знали это.
– Двое других – среднего роста, один поплотней, второй худощавый, – спокойно досказал Монк.
В камине осели угли, но они этого не заметили. В коридоре послышались шаги – кто-то прошел, не остановившись.
Монк не видел Артура и Дьюка Кинэстонов, но Эстер знала, как они выглядят. Промелькнувшие в темноте улицы, это вполне могли оказаться они. У Эстер похолодело внутри. Она попробовала отогнать страшную мысль, но вспомнила жестокость в глазах Риса, выражение превосходства, появившееся, когда он обидел Сильвестру, его ухмылка, и в ней – наслаждение своей властью. И такое случалось не единожды, это не ошибка и не помрачение рассудка. Ему нравилось причинять боль.
Она пыталась не верить, но в присутствии Монка это становилось невозможно. Он мог разозлить ее, какие-то его качества она могла презирать, с чем-то неистово спорить, но намеренно вредить ему и лгать не могла. Сама мысль об этом была невыносима, как отказ от какой-то части себя. Защищаться нужно эмоционально, но обдуманно, не для того, чтобы отдалиться друг от друга, а просто чтобы укрыться от слишком реальной боли.
Монк придвинулся к ней. Он стоял так близко, что она чувствовала запах мокрой шерсти от пальто – воротник намок под дождем.
– Мне жаль, – тихо сказал сыщик. – Я не могу отступиться из-за того, что он пострадал и стал твоим пациентом. Будь он один – возможно, но есть еще двое…
– Не могу поверить, что здесь замешан Артур Кинэстон. – Эстер посмотрела ему в глаза. – Мне нужны неоспоримые доказательства. Хочу услышать, как он признается. Насчет Дьюка не знаю.
– Это могут быть Рис, Дьюк и кто-то еще, – заметил Монк.
– Так почему Лейтон Дафф мертв, а Дьюк Кинэстон невредим?
Он протянул руку, словно хотел коснуться Эстер, потом уронил.
– Потому что Лейтон Дафф догадался: происходит что-то неладное, пошел за ними и бросил вызов сыну, – мрачно ответил Монк, хмуря брови. – Тому, о ком он тревожился, о ком заботился. И Рис потерял рассудок – возможно, от виски, от чувства вины, от уверенности в собственных силах. Остальные убежали. В результате – то, что нашел Ивэн: двое мужчин, которые подрались и не смогли остановиться, пока один не погиб, а другой чуть не умер от травм.
Эстер покачала головой, но не потому, что не поверила в такую возможность, – она отгоняла возникшие видения, защищалась от них.
Монк все-таки положил руки ей на плечи, очень осторожно, только касаясь, но не поддерживая ее. Она опустила взгляд, не в силах смотреть на него.
– Или их настигли какие-то мужчины из того района, мужья или любовники жертв, братья, может быть, даже друзья. Нашли наконец тех, кого долго искали… и набросились на них обоих. Рис нам не расскажет… даже если захочет.
Эстер не знала, что сказать. Хотелось возразить, но это казалось бессмысленным.
– Не представляю, как смогу что-то узнать, – неуверенно выговорила она.
– Понимаю. – Уильям едва заметно улыбнулся. – А если б представляла, то не стала бы этого делать. Пока сама не решила бы, что так нужно. Тебе хотелось бы доказать его невиновность… Если б ты вдруг узнала, что он виноват, то ничего не сказала бы мне, а я все равно узнал бы.
Она быстро подняла взгляд.
– Нет, не узнал бы! Не узнал бы, если б я захотела это скрыть.
– Я бы узнал, – повторил Монк. – А что? Ты стала бы его защищать? Надо отвести тебя, чтобы посмотрела на тех женщин, замученных жизнью в нищете, грязи, невежестве, а теперь еще избитых тремя молодыми джентльменами, заскучавшими от сытой жизни и захотевшими опасных развлечений, от которых сердце бьется быстрее и кровь ударяет в голову. – Голос его срывался от гнева и глубокой, с трудом сдерживаемой боли за пострадавших женщин. – Некоторые из них не более чем дети. В их возрасте ты сидела в фартуке в классной комнате и решала задачки на арифметические действия, а самым большим твоим огорчением была необходимость кушать рисовый пудинг! – Монк преувеличивал и сам понимал это, но вряд ли сейчас это имело значение. Суть он излагал верно. – Такое не оправдаешь, Эстер. Ты не сможешь! Для этого ты слишком правдива и впечатлительна.
Она отвернулась.
– Да, конечно. Но ты не видел, как сейчас страдает Рис. Легко судить, когда видишь вещи с одной стороны. И гораздо труднее, если знаком с виновным и чувствуешь его боль, как свою.
Монк встал у нее за спиной.
– Меня не заботит, что легко; меня заботит, что правильно. Иногда совместить это нельзя. Я знаю людей, которые не понимают или не принимают этого, но ты не такая. Ты всегда умела смотреть в глаза правде, какой бы она ни была. И в этот раз поступишь так же.
В его голосе звучала уверенность, Уильям ни на минуту в ней не сомневался. Она была Эстер – надежная, сильная, целомудренная Эстер. Ее не нужно защищать от боли и опасности. Даже беспокоиться о ней не надо!
Ей так и хотелось наброситься на него за то, что он считает ее такой.
Сама Эстер ощущала себя обыкновенной женщиной. Временами ей тоже хотелось, чтобы ее оберегали, лелеяли, защищали от неприятностей и угроз – не потому, что она не способна с ними справиться, а просто чтобы кому-то захотелось защитить ее.
Но она не могла сказать этого Монку… Кому угодно, только не ему. Такая забота чего-то стоит лишь тогда, когда ее предлагают по собственной воле. Он должен захотеть этого, даже испытать такую потребность. Если б Эстер относилась к тем хрупким, нежным, женственным созданиям, которыми Монк восхищается, он сделал бы это инстинктивно.
Что сказать? Она так рассердилась и расстроилась, что слова путались в голове и казались бесполезными, способными лишь выдать Монку ее чувства, а этого ей хотелось меньше всего. Приходилось защищаться любыми способами.
– Конечно, – сухо сказала Эстер сдавленным голосом. – Какой смысл поступать иначе? – Она отступила еще на шаг; плечи напряглись, будто она боялась, что он снова ее коснется. – Думаю, я переживу, что бы там ни случилось. Выбора у меня нет.
– Ты рассердилась, – слегка удивленно заметил Монк.
– Чепуха! – бросила Эстер. Он совершенно ничего не понял. Это не имело отношения к Рису или к тем, кто нападал на женщин. Она разозлилась из-за его уверенности в том, что с ней можно обращаться как с мужчиной, что она может – и всегда сможет – позаботиться о себе. Да, может! Но дело совсем не в этом.
– Эстер!
Она стояла спиной к Монку, но в голосе его звучали терпение и рассудительность. Они пролились, как бальзам на раны.
– Эстер, для Риса это не приговор. Я отработаю и все остальные версии.
– Знаю, что отработаешь!
Теперь он растерялся.
– Тогда какого дьявола ты еще от меня хочешь? Я не могу изменить того, что случилось, и на меньшее, чем правда, не соглашусь. Не могу уберечь Риса от него самого и не в состоянии защитить его мать… если это то, чего тебе хочется.
Эстер повернулась к Монку.
– Я хочу не этого! И ничего от тебя не жду. О небеса! Я знаю тебя достаточно долго, чтобы точно угадывать, чего от тебя можно ждать! – Слова рвались из нее, и, уже произнося их, она жалела, что не промолчала, выдала себя, проявила слабость. Сейчас он увидит ее насквозь. Не может не увидеть.
Монк был огорошен и зол. На его лице отразились лишь хорошо знакомые ей признаки гнева. Глаза затянуло пеленой, вся мягкость исчезла.
– Мы прекрасно поняли друг друга, и говорить больше не о чем. – Он едва заметно поклонился, скорее кивнул. – Благодарю, что уделила мне время. Хорошего дня. – И вышел, а она осталась, несчастная и такая же злая.
Позже, после полудня, снова пришел Артур Кинэстон, на этот раз со своим старшим братом Дьюком. Эстер видела, как они идут от библиотеки по коридору к лестнице.
– Добрый день, мисс Лэттерли, – весело сказал Артур. Он посмотрел на книгу в руках Эстер. – Это для Риса? Как он?
Дьюк стоял позади – увеличенная, более крепкая и широкоплечая версия брата. И вошел он более свободной, несколько развязной походкой. Его классически красивое лицо с широкими скулами в меньшей степени, чем у Артура, отражало индивидуальность, но волосы были такие же, мягкие, вьющиеся, слегка рыжеватые. Эстер он разглядывал с некоторым нетерпением. Они ведь пришли повидаться не с ней.
Артур обернулся.
– Дьюк, это мисс Лэттерли, она присматривает за Рисом.
– Хорошо, – отрывисто сказал Дьюк. – Мы отнесем книгу вместо вас. – Он протянул руку. Звучало это скорее как команда, а не предложение.
Эстер он сразу не понравился. Если это действительно те самые молодые люди, которых ищет Монк, то Дьюк виновен не только в жестоких нападениях на женщин, но и в том, что погубил своего брата и Риса.
– Благодарю вас, мистер Кинэстон, – холодно ответила она, мгновенно оценив ситуацию. – Это не для Риса, я намеревалась прочесть ее сама.
Дьюк взглянул на обложку.
– Это история Оттоманской империи! – сказал он с легкой улыбкой.
– Очень интересная нация, – заметила Эстер. – Когда я в последний раз посещала Стамбул, видела там поразительно красивые вещи. Мне хотелось бы больше узнать про этот народ, щедро одаренный во многих отношениях, с утонченной и сложной культурой. – Еще этот народ отличался невероятной жестокостью, но сейчас это не имело значения.
Дьюк выглядел озадаченным. Подобного ответа он не ожидал, но быстро овладел собой.
– В Стамбуле на домашнюю прислугу большой спрос? Я думал, там в основном нанимают местных, особенно тех, кто на побегушках.
– Полагаю, так и есть, – отвечала Эстер, не глядя на Артура. – Я оказалась слишком занята, чтобы думать о подобных вещах. Свою собственную горничную мне пришлось оставить в Лондоне. Решила, что это не совсем подходящее для нее место; было бы нечестно просить ее поехать со мной. – Она улыбнулась Дьюку. – Я всегда считала заботу о слугах характерной чертой для джентльмена… или леди, в данном случае. Вы со мной не согласны?
– У вас была горничная? – недоверчиво спросил он. – Для чего?
– Если спросите у вашей матушки, мистер Кинэстон, надеюсь, она познакомит вас с обязанностями горничной для леди, – ответила Эстер, засовывая книгу под мышку. – Они весьма разнообразны, а я уверена, что вы не хотите, чтобы мистер Дафф томился ожиданием. – И, не дожидаясь его ответа, она одарила Артура чарующей улыбкой и стала подниматься по лестнице впереди них, еще кипя от гнева.
Через час в ее дверь постучали; Эстер открыла и увидела Артура Кинэстона, стоявшего у порога.
– Простите, – извинился он. – Брат бывает ужасно груб. Ему нет оправдания. Можно мне поговорить с вами?
– Конечно. – Эстер не могла отказать юноше; к тому же, как бы ни противилась она этой мысли, но Монк прав и ей следует заняться поисками истины, надеясь, что они докажут невиновность Риса. – Входите, пожалуйста.
– Спасибо. – Он с любопытством огляделся, потом покраснел. – Мне хотелось спросить, действительно ли Рис выздоравливает и… – Брови у него сдвинулись, взгляд потемнел. – И заговорит ли он снова. Заговорит, мисс Лэттерли?
Ей сразу показалось, что в его глазах мелькнул страх. Что такого может сказать Рис, если заговорит? Не по этой ли причине явился Дьюк Кинэстон – посмотреть, представляет ли Рис для него опасность… и, возможно, сделать так, чтобы не представлял? Можно ли оставлять их наедине с Рисом? Тот ведь даже не в состоянии закричать! Он целиком в их власти.
Нет, эта мысль чудовищна! И нелепа. Если с ним что-то случится, пока они здесь, то обвинят, конечно, их. Они ничего не сумеют объяснить или убежать. Они понимают это не хуже ее. Дьюк сейчас с ним один? Мисс Лэттерли инстинктивно повернулась к смежной двери.
– Что случилось? – быстро спросил Артур.
– О. – Эстер обернулась к нему, заставила себя улыбнуться. Неужели она наедине с молодым человеком, который изнасиловал и избил больше дюжины женщин? Ей надо бы бояться, бояться их, а не за них… за себя. Она собралась с мыслями. – Хотела бы вас обнадежить, мистер Кинэстон… – Ей нужно защитить Риса. – Пока никаких сдвигов. Мне очень жаль.
Артур выглядел расстроенным, словно она разрушила его надежды.
– Что с ним произошло? – спросил он, покачивая головой. – Какое он получил повреждение, что не может говорить? Почему доктор Уэйд ничего не в силах сделать? Что-нибудь сломано? Но ведь это заживет, верно?
Выглядел он так, словно сильно огорчен. Эстер почти не верилось, что эти большие глаза скрывают ложь.
– Это не физическое повреждение. – Не успев хорошенько взвесить все «за» и «против», она сказала правду и теперь уже не могла остановиться. – Что бы он ни увидел в ту ночь, это оказалось настолько ужасно, что повлияло на его мозг.
У Артура загорелись глаза.
– Значит, в один из дней речь может вернуться к нему?
Что нужно сказать? Как будет лучше для Риса?
Артур наблюдал за ней; на его лице снова отразилась тревога.
– Может? – повторил он.
– Это возможно, – осторожно ответила Эстер. – Но пока ожидать этого не стоит. Восстановление речи может занять долгое время.
– Ужасно! – Артур засунул руки глубоко в карманы. – Вы знаете, раньше он был таким веселым! – Он смотрел на нее со всей серьезностью. – Мы вместе проделывали разные штуки, он и я… и Дьюк иногда. Он отличался такой тягой к приключениям. Бывал ужасно храбрым и мог всех нас рассмешить. – На его лице отразилось страдание. – Что может быть хуже, когда в голове полно мыслей, а ты лежишь и не можешь высказаться? Думаешь о чем-то интересном и ни с кем не можешь поделиться! Что толку в шутке, если ты не в состоянии ее произнести и кого-то рассмешить? Не можешь поговорить ни о прекрасном, ни об ужасном, даже позвать на помощь, сообщить, что голоден или напуган до смерти. – Артур покачал головой. – Как вы узнаёте, что он чего-то хочет? Даете ему рисовый пудинг, когда он, возможно, хочет хлеба с маслом?
– Все не так плохо, – мягко ответила Эстер, хотя, по сути, Артур задавал верные вопросы. Рис не мог поделиться своей болью и мучающими его страхами. – Я задаю вопросы, он в состоянии отвечать, покачивая или кивая головой. Я довольно удачно угадываю, чего ему хочется.
– Но это не одно и то же, согласитесь! – снова с горечью воскликнул он. – Рис когда-нибудь сможет ездить или скакать на лошади? Будет танцевать, получится ли у него играть в карты? Он так ловко управлялся с картами… Никто не мог тасовать быстрее его. Это злило Дьюка, потому что он не мог за ним угнаться. Вы можете чем-нибудь помочь, миссис Лэттерли? Ужасно стоять в стороне и просто наблюдать за ним. Я чувствую себя таким… бесполезным!
– Вы не бесполезны, – заверила Эстер. – Ваши посещения придают ему сил. Дружба всегда помогает.
На лице его вспыхнула и тут же исчезла улыбка.
– Тогда мне лучше вернуться и поговорить с ним еще. Благодарю.
Но Артур оставался у Риса не так долго, как обычно, и когда Эстер после ухода братьев Кинэстонов поднялась к больному, то увидела, что тот лежит, задумчиво глядя в потолок, с выражением затаенного страдания на лице, уже хорошо ей знакомого. Эстер оставалось только догадываться, что его встревожило. Спрашивать не хотелось, это могло ухудшить ситуацию. Вероятно, встреча с Дьюком Кинэстоном, не столь тактичным, как его брат, напомнила Рису о прошлом, когда все они были полны сил, немного безрассудны и считали, что им все по плечу. Двое братьев такими и остались. А Рис принимал их, безмолвно лежа в постели. И даже не мог поддержать беседу остроумным замечанием.
Или он вспоминал об их общей страшной тайне?
Медленно повернув голову, Рис взглянул на Эстер. Взгляд его был изучающим, но холодным, отстраненным.
– Ты захочешь снова увидеться с Дьюком Кинэстоном, если тот придет? – спросила она. – Если предпочтешь с ним не встречаться, я ему откажу. Причину я придумаю.
Рис глядел на Эстер, ничем не показывая, что слышит ее.
– Не похоже, что он нравится тебе так же, как Артур.
На этот раз его лицо выразило целую гамму чувств: юмор, раздражение, нетерпение, а потом – покорность. Приподняв голову на дюйм или два, он глубоко вздохнул, и его губы задвигались.
Она склонилась к нему – слегка, чтобы не мешать.
Выдохнув воздух, Рис повторил попытку. Он артикулировал слова губами, но Эстер не могла их прочитать. У него пересохло горло, и он в отчаянии смотрел на нее.
Положив ладонь ему на руку повыше повязки, она сжала пальцы, ободряя его.
– Это насчет Дьюка Кинэстона?
На секунду смутившись, Рис мотнул головой; глаза его наполнились одиночеством и смятением. Он хотел что-то сообщить Эстер, и безуспешные попытки его расстраивали.
Сиделка не могла уйти. Надо попробовать, надо рискнуть, несмотря на то что говорил доктор Уэйд. Он так мучается…
– Это связано с той ночью, когда ты пострадал?
Рис очень медленно кивнул, словно теперь уже не был уверен, продолжать или нет.
– Тебе известно, что произошло? – очень тихо спросила она.
Его глаза заблестели от слез; он отвернул голову и дернул рукой, сбрасывая ее ладонь.
Спросить напрямую? Как это на нем отразится? Может ли настоятельный призыв вспомнить и ответить вызвать жестокое потрясение, о котором предупреждал доктор Уэйд? И сможет ли она справиться с приступом, если тот произойдет?
Рис все так же глядел в сторону и не двигался. Эстер больше не видела его лица и не могла догадываться о его чувствах.
Доктор Уэйд глубоко озабочен состоянием Риса, но сам он не слабый и не трусливый человек. Он видел много страданий, сам преодолевал опасности и трудности. Его восхищали мужество и несгибаемая внутренняя сила.
Суждение Эстер о докторе и стало ответом на ее же вопрос. Она должна выполнять его инструкции, по сути являющиеся недвусмысленными приказами.
– Ты хочешь мне о чем-то рассказать? – спросила она.
Рис медленно повернул к ней голову. В его глазах блеснула боль. Он покачал головой.
– Тебе просто хотелось бы поговорить?
Он кивнул.
– Хочешь побыть один?
Рис покачал головой.
– Мне остаться?
Он снова кивнул.
К вечеру Рис выглядел уставшим и очень рано уснул. Эстер сидела возле камина напротив Сильвестры. В комнате было тихо, лишь дождь стучал в окна. В камине горел огонь; время от времени проседали на решетке угли. Сильвестра вышивала – ее игла сновала по полотну, отсвечивая серебром.
Эстер бездельничала. Штопать было нечего, и никто не ждал от нее письма. И тяги писать она не испытывала. Единственная женщина, которой она могла доверить свои чувства – леди Калландра Дэвьет, – путешествовала по Испании, постоянно переезжая с места на место. И не было адреса, по которому она могла получить письмо от Эстер.
Сильвестра взглянула на сиделку.
– Думаю, дождь снова сменится снегом, – со вздохом сказала она. – В феврале Рис планировал поездку в Амстердам. Он очень хорошо катался на коньках. У него хватало для этого занятия и грации, и смелости. Получалось даже лучше, чем у отца. Конечно, ростом повыше он… Не знаю, имеет ли это значение?
– Я тоже, – быстро ответила Эстер – Вы же знаете, он может выздороветь.
В неярком свете газовых ламп и отблесках огня от камина огромные глаза Сильвестры блеснули горечью.
– Прошу вас, не нужно меня успокаивать, мисс Лэттерли. Мне кажется, я уже готова к любой правде. – Едва заметная улыбка мелькнула у нее на лице и исчезла. – Сегодня утром я получила письмо от Амалии. Она пишет о таких условиях в Индии, что я чувствую себя полным ничтожеством, сидя здесь перед камином и располагая всем, что нужно человеку для физического комфорта и безопасности. И я еще воображаю, будто мне есть на что жаловаться. Вы, должно быть, знали многих солдат, мисс Лэттерли?
– Да…
– И их жен?
– Да. Нескольких знала. – Она удивилась, почему Сильвестра спрашивает об этом.
– Амалия кое-что написала мне про мятеж в Индии, – продолжала хозяйка дома. – Конечно, прошло уже три года, знаю, но, кажется, обстоятельства там переменились навсегда. Туда отправляют все больше и больше белых женщин, чтобы те составили компанию своим мужьям. Амалия пишет, это для того, чтобы держать их подальше от индианок, чтобы их снова не застали врасплох. Она считает, что доверять им больше нельзя. Вы полагаете, она права?
– Очень похоже, – откровенно сказала Эстер. Об обстоятельствах индийского восстания она знала немногое. Оно случилось ближе к концу Крымской войны, когда мисс Лэттерли была угнетена трагической кончиной обоих родителей и озабочена поисками средств для существования; по возвращении в Англию приходилось приспосабливаться к совершенно другому образу жизни.
Она пыталась адаптироваться к жизни одинокой женщины, давно упустившей лучшие для замужества годы и не обладающей ни связями, которые бы сделали ее завидной невестой, ни деньгами, на которые можно прожить, ни внушительным приданым. К несчастью, Эстер не могла похвастаться природной красотой, не умела обольщать и не обладала послушным нравом. Все это делало задачу выживания крайне сложной.
Ей довелось читать пугающие истории и слышать рассказы об умирающих от голода, о массовых убийствах, но она не знала ни одного человека, причастного к этим событиям лично.
– Трудно представить себе подобные зверства, – задумчиво сказала Сильвестра. – Теперь я начинаю понимать, насколько мало знаю. Все так тревожно… – Она помолчала, держа в замерших руках вышивку. – Там иногда происходят удивительные вещи. Амалия описала мне один невероятный случай… – Глядя куда-то вдаль, она сокрушенно покачала головой. – Речь шла об особенно жестокой осаде, кажется, Канпура. Три недели там голодали женщины и дети, потом выживших отвели к реке и посадили в лодки, и на них напали местные солдаты – кажется, их называют сипаи. Уцелело сто двадцать пять человек. Их заперли в здании, известном как Бибигур, и за следующие восемнадцать дней всех перерезали мясники, которых специально для этих целей привели с рынка.
Эстер не перебивала.
– Потом, когда Хайлендский полк освободил Канпур, солдаты нашли изуродованные тела – и страшно отомстили, перебив всех сипаев, каких нашли. Это я говорю к тому, что Амалия пишет, как одна солдатка по имени Бриджит Уиддоусон во время осады стерегла одиннадцать мятежников, потому что мужчин не хватало. Она отлично справилась с поручением, расхаживая перед пленными весь день и пугая их так, что они шевельнуться боялись. А когда ее заменили настоящим солдатом, они все сбежали. Разве это не замечательно?
– Да, действительно, – искренне согласилась Эстер. Она видела изумление и восхищение в глазах Сильвестры. Что-то подсказывало ей, что одиночество в этом доме без супруга, ограничения, накладываемые обществом на вдов, и вынужденное безделье превратят ее жизнь в тюремное заключение. А инвалидность Риса со временем лишь усугубит картину. – Но жара и эндемические заболевания – вещи, по-моему, очень неприятные, – предупредила Эстер.
– Вот как? – Это был вопрос, а не пустое замечание. – Почему вы поехали в Крым, мисс Лэттерли?
Эстер смутилась.
– О, простите, – немедленно извинилась Сильвестра. – Это неуместный вопрос. У вас могут быть личные причины, меня не касающиеся. Прошу прощения.
Эстер поняла, о чем подумала Сильвестра, и рассмеялась.
– Дело не в разбитом сердце, уверяю вас. Мне хотелось приключений, возможности воспользоваться своим умом и способностями там, где я буду нужна и свободна от предрассудков относительно женской самостоятельности.
– Полагаю, вы добились своего? – Лицо Сильвестры выражало живой интерес.
Эстер улыбнулась.
– Несомненно.
– Мой муж восхищался бы вами, – уверенно сказала миссис Дафф. – Он любил смелых и находчивых, тех, кто стремится быть не похожим на других… – Она загрустила. – Я иногда думаю, как бы он отнесся к поездке в Индию или, может быть, в Африку. Его беспокоили письма Амалии, но у меня такое чувство, что они также будили в нем непоседливый нрав и что-то вроде зависти. Ему понравились бы новые горизонты, трудности, открытия, возможность руководить чем-то большим… Он был выдающийся человек, мисс Лэттерли. И обладал замечательным умом. Амалия унаследовала смелость от него, и Констанс тоже.
– А Рис? – тихо спросила Эстер.
На лицо Сильвестры снова легла тень.
– Да… Рис тоже. Муж очень надеялся на Риса. Ужасно это говорить, но я в каком-то смысле рада, что Лейтон не дожил, чтобы увидеть такое… Рис так болен, не может говорить… и так… так изменился! – Она покачала головой. – Для него это было бы невыносимо. – Опустила взгляд на свои руки. – А потом мне так хотелось бы, чтобы Лейтон пожил подольше, чтобы они стали ближе друг другу… Теперь уже слишком поздно. Рис никогда не сможет поговорить с ним как мужчина с мужчиной, никогда не оценит его качеств, как я.
Эстер размышляла о версии Монка, о его ви`дении того, что произошло в темном переулке Сент-Джайлза. Она от всей души надеялась, что он ошибается. Это было бы чудовищно. Сильвестра не переживет этого, сохранив здравый рассудок.
– Вам нужно рассказать Рису, – сказала она вслух. – Вы очень многое можете рассказать, чтобы он понял характер отца, узнал о его талантах. Когда Рис выздоровеет, ему потребуются ваша дружба и участие.
– Вы так думаете? – быстро спросила Сильвестра. Надежда в ее глазах сменилась сомнением. – Сейчас, кажется, даже мое присутствие раздражает его. В нем столько злости, мисс Лэттерли… Вы что-нибудь понимаете?
Эстер не понимала, и скрытая жестокость Риса пугала ее. Она уже видела, как он получает удовольствие, причиняя другим боль, и у нее всякий раз холодело сердце – сильнее, чем от слов Монка.
– Осмелюсь предположить, что это всего лишь раздражение, вызванное неспособностью говорить, – солгала она. – И, конечно, физической болью.
– Да… да, полагаю, так. – И Сильвестра снова принялась за вышивку.
Вошла горничная, помешала в камине и забрала ведро, чтобы наполнить его углем.
* * *
Следующим вечером, как и обещала, заглянула Фиделис Кинэстон. Сильвестра настояла, чтобы Эстер отдохнула от Эбери-стрит и занялась, чем пожелает, – например, навестила друзей. Та с удовольствием согласилась, тем более что Оливер Рэтбоун снова пригласил ее на ужин и, если она не против, в театр.
Обычно о нарядах мисс Лэттерли заботилась меньше, чем другие женщины, но в этот вечер ей хотелось, чтобы ее гардероб был полон вещей, из которых можно выбирать, способных украсить, смягчить линию плеч и груди, придать красок лицу и подчеркнуть глубину глаз. Поскольку свое лучшее платье она надевала в прошлый раз, пришлось ограничиться темно-зеленым, которое сшили около трех лет назад, гораздо более строгим, чем ей хотелось бы. Оставалось обойтись тем, что есть, и больше об этом не думать. Эстер аккуратно причесалась; ее прямые волосы не желали падать как положено, вьющимися локонами, но отличались густотой и красивым отливом.
Щекам не хватало румянца, но щипать их сейчас не имело смысла, потому что до театра предстояло ехать, а в кэбе цвет лица вряд ли имеет значение.
Эстер умудрилась на несколько минут опоздать к приезду Рэтбоуна, а когда увидела его, так обрадовалась, что все мысли о собственной внешности мгновенно развеялись, сердце забилось быстрей, и ей вспомнилось их последнее расставание и легкое касание его губ.
– Добрый вечер, Оливер, – на одном дыхании выпалила она, почти перескакивая последнюю ступеньку, и через вестибюль поспешила к нему, стоявшему в нескольких футах от изумленного дворецкого. В самом деле, он выглядел поразительно элегантно для кавалера платной медсестры.
Рэтбоун улыбнулся в ответ, они обменялись шутками, и он повел ее к ожидавшему кэбу.
Вечер выдался холодный, но очень сухой; в кои-то веки не было тумана, и над крышами висела луна в третьей четверти. Они ехали, дружески беседуя о самых банальных вещах – погоде, политических сплетнях, поверхностно касались заграничных новостей, – пока наконец не добрались до театра и вышли из кэба. Рэтбоун выбрал остроумную пьесу с хорошим юмором, подходящую для свидания, не отягощавшую мозг и не бередящую чувства.
Войдя в театр, они сразу погрузились в круговерть цветов и потоки света, в гул голосов, болтовню снующих вокруг женщин, касающихся друг друга огромными юбками; все стремились поприветствовать старых знакомых и получше рассмотреть новые лица.
Здесь кипела светская жизнь, привычная для Эстер до ее отъезда в Крым; тогда она жила дома, в особняке отца, и считалось само собой разумеющимся, что через год, самое большее через два она познакомится с подходящим молодым человеком и выйдет замуж. С тех пор прошло всего шесть лет, а казалось, целая жизнь. Теперь этот мир стал чужим, и она растеряла все свои навыки.
– Добрый вечер, сэр Оливер! – восторженно поприветствовала Рэтбоуна дородная леди. – Как мило встретить вас снова. Я боялась, что мы лишились удовольствия видеть вас в своей компании. Вы ведь знакомы с моей сестрой, миссис Мэйбери, не так ли! – Это звучало как заявление, а не вопрос. – Могу я представить вам ее дочь, мою племянницу мисс Мариэллу Мэйбери?
– Как поживаете, мисс Мэйбери? – Рэтбоун с привычной легкостью поклонился молодой женщине. – Очень рад знакомству. Надеюсь, вам понравится пьеса. Говорят, весьма занятна. Миссис Троубридж, разрешите представить вам мисс Эстер Лэттерли. – Он не стал вдаваться в объяснения, просто взял Эстер под руку, словно подтверждая, что она не просто знакомая, а близкая подруга, которой он гордится.
– Здравствуйте, мисс Лэттерли, – произнесла миссис Троубридж с плохо скрытым изумлением. Ее довольно редкие брови полезли вверх, словно она собиралась что-то добавить, но промолчала.
– Здравствуйте, миссис Троубридж, – вежливо ответила Эстер, чувствуя, как внутри разливается струйка тепла. – Мисс Мэйбери, здравствуйте.
Миссис Троубридж сверлила Эстер злобным взглядом.
– Вы давно знаете сэра Оливера, мисс Лэттерли? – сладко спросила она.
Эстер уже собиралась ответить, но Рэтбоун опередил ее.
– Мы знакомы несколько лет, – с довольным видом сказал он. – Но сейчас, мне кажется, наша дружба крепче, чем прежде. Я иногда думаю, что глубокая привязанность вызревает медленно, через общие убеждения и совместную борьбу плечом к плечу… вам так не кажется?
Мисс Мэйбери выглядела потерянно.
У миссис Троубридж перехватило дыхание.
– В самом деле, – кивнула она. – Особенно через дружбу семьями. Вы – друг семьи, мисс Лэттерли?
– Я знаю отца сэра Оливера и очень его люблю, – отвечала Эстер, не покривив душой.
Миссис Троубридж пробормотала что-то неразборчивое.
Поклонившись, Рэтбоун предложил руку Эстер и повел ее к другой группе, состоявшей в основном из мужчин средних лет, по всей видимости, преуспевающих. Без всяких объяснений он представил ей каждого из них.
К тому времени, когда они заняли свои места, поднялся занавес и начался первый акт, у Эстер голова шла кругом. В глазах новых знакомых читались всякого рода догадки. Рэтбоун точно знал, что делал.
Теперь она сидела рядом с ним в ложе и, не в состоянии сосредоточиться на сцене, то и дело переводила взгляд на его лицо, освещенное отраженными огнями рампы, и пыталась понять, что оно выражает. Оливер казался спокойным, но что-то его забавляло. Едва заметная улыбка угадывалась на губах и гладкой коже щеки. Потом Эстер опустила взгляд на его руки и увидела, что пальцы Рэтбоуна находятся в непрестанном движении, словно он не может сидеть спокойно. Он почему-то нервничал.
Мисс Лэттерли перевела взгляд на сцену. Сердце ее стучало так сильно, что она почти слышала его биение; наблюдала за актерами и слышала их фразы, но уже через секунду не понимала, о чем идет речь. Ей вспомнилось, как они с Рэтбоуном ходили в театр в первый раз. Тогда она говорила много, наверное, даже слишком, высказывала свое мнение о вещах, волновавших ее. Он был любезен, как всегда, но не более того – лишнего не позволяло благородство. И она чувствовала некоторую его холодность, отстраненность, словно он не хотел, чтобы его знакомые что-то подумали об их отношениях, чтобы со стороны они выглядели поверхностными. Его сдержанность контрастировала с ее откровенностью, но словно подстегивала ее и, таким образом, направляла беседу в ту же сторону.
Но с тех пор он защищал Зору фон Рюстов, что чуть не погубило его карьеру. В самой жесткой форме ему дали понять, что в его профессии существуют границы, за которые не следует переходить, и что очень быстро общество может переменить свои симпатии, если эти границы будут нарушены.
Сострадание и идеалы не могли служить оправданием. Поначалу Оливер говорил, исходя из убеждений и не взвешивая последствий. А потом они с Эстер оказались на одном берегу реки, прежде их разделявшей.
Не об этом ли он сейчас размышлял, не это ли занимало и забавляло его?
Она повернула голову, снова взглянула на Рэтбоуна и обнаружила, что он смотрит на нее.
Эстер помнила, какие у него темные глаза – и это несмотря на светло-каштановые волосы, – но сейчас поразилась теплоте его взгляда. Она улыбнулась, нервно сглотнула и перевела взгляд на сцену. Надо делать вид, что ей интересно, что она, по крайней мере, знает, что там происходит. А мисс Лэттерли не имела ни малейшего представления об этом. Не могла даже отличить героя от негодяя, если они там присутствовали.
Когда наступил антракт, Эстер поняла, что чувствует себя до смешного неловко.
– Вам нравится? – спросил Рэтбоун, следуя за ней в фойе, где подавали закуски.
– Да, благодарю вас, – отвечала она, надеясь, что он не станет расспрашивать о сюжете.
– Вы сможете рассказать, что я пропустил, если призна́юсь, что не обращал внимания на пьесу и мысли мои носились неизвестно где? – негромко спросил он. – Чтобы я мог понять второй акт.
Эстер лихорадочно соображала. Надо сконцентрироваться на его словах, а не на том, что они могут значить! Не следует делать поспешных выводов и, возможно, смущать их обоих. Иначе она потеряет его дружбу. С ней будет покончено, даже если ни один из них в этом не признается, а это больно.
Эстер взглянула на Рэтбоуна с непринужденной улыбкой, но постаралась, чтобы та не получилась холодной или заученной.
– У вас новое дело, которое вас беспокоит?
Воспользуется он этой лазейкой или она угадала? Ему предоставлена такая возможность.
– Нет, – почти сразу отверг ее Оливер. – Полагаю, в каком-то смысле это имеет отношение к праву, но меня главным образом занимает не правовой аспект.
На этот раз она не смотрела на него.
– Правовой аспект чего?
– Того, что меня занимает.
Проводя ее через скопление зрителей, он положил ладонь ей на спину, и Эстер почувствовала, как по ее телу побежало тепло. Ощущение было успокаивающее и пугающе приятное. Почему оно ее пугает? Это же смешно!
Потому что к нему легко привыкнуть. Нежность и сладость ощущения чрезвычайно соблазнительны. Это все равно что выйти на солнце и понять, насколько ты замерзла…
– Эстер!
– Да?
– Наверное, это не самое подходящее место, но…
Не успел Оливер закончить то, что собирался сказать, как путь ему преградил дородный мужчина с седыми волосами и самого добродушного вида.
– Боже мой, Рэтбоун, ты словно в облаках витаешь, дружище! Клянусь, я видел, как ты прошел мимо полудюжины приятелей, словно и не подозревал об их существовании! Должен ли я отнести это на счет твоей очаровательной спутницы, или у тебя какой-то особо сложный случай? Похоже, из великого множества дел ты склонен выбирать чертовски трудные!
Рэтбоун захлопал глазами. Редко случались ситуации, в которых он так себя вел.
– Насчет моей спутницы, безусловно, – без колебаний ответил он. – Эстер, позвольте представить вам судью мистера Чарльза. А это мисс Эстер Лэттерли.
– Ага! – удовлетворенно произнес Чарльз. – Теперь я узнал вас, мэм. Вы – та самая замечательная леди, что нашла столь убедительные доказательства в деле фон Рюстов. В Крыму, не так ли? Невероятно! Как меняется мир. Не уверен, что мне это нравится, но, полагаю, тут ничего не поделаешь. Быть может, все к лучшему, а?
В другой обстановке она бы с вызовом спросила, что он имеет в виду. Ему не нравится, что у женщин появилась возможность сделать такой вклад в развитие общества, какой сделала Флоренс Найтингейл? Не нравится свобода женщин? Не нравится, как они используют знания и умения, наделяющие их властью, хотя бы временной? Подобное отношение приводило ее в ярость. Эстер считала его отжившим, слепым, основанным на мужском самомнении и невежестве. Оно было хуже, чем несправедливым; оно было опасным. Вот такой зашоренный идиотизм и вел к тому, что боевыми действиями в Крыму руководили неадекватные люди, а это стоило жизни бесчисленному множеству солдат.
Эстер уже набрала воздуху, чтобы броситься в атаку, когда вспомнила, что совсем рядом, касаясь ее локтя, стоит Рэтбоун, и выдохнула. Он страшно смутится, хотя, правду сказать, наполовину согласен с ней.
– Боюсь, мы все находимся в такой ситуации, сэр, – любезно сказала она.
– Многие вещи мне совершенно не нравятся, но я еще не нашел способ их изменить.
– Свалился как снег на голову, – сухо сказал Рэтбоун, когда они пожелали судье мистеру Чарльзу доброго вечера и отошли на несколько ярдов. – Вы вели себя с ним необычайно тактично! Я думал, вы призовете его к ответу за самонадеянные взгляды.
– Полагаете, это изменило бы его взгляды хоть на йоту? – спросила Эстер, выгибая бровь.
– Нет, моя дорогая, – ответил Оливер с улыбкой, делая усилие, чтобы не захохотать. – Но я впервые вижу, чтобы подобные соображения вас останавливали.
– Тогда, возможно, мир действительно меняется? – предположила она.
– Прошу вас, не позволяйте ему измениться слишком уж сильно, – попросил он с такой нежностью, что Эстер удивилась. – Я ценю уместный такт, но мне не хотелось бы, чтобы вы стали похожи на остальных. Вы мне действительно нравитесь такою, какая вы есть. – Легко коснулся ее руки. – Хотя временами это меня тревожит. Может, это хорошо – иногда чувствовать неуверенность? Чтобы не стать самодовольным?
– Я никогда не считала вас самодовольным.
– Нет, считали. Но, уверяю вас, если вы снова подумаете так, то ошибетесь. Я никогда в жизни не чувствовал такого беспокойства и такой неуверенности в себе.
Внезапно Эстер тоже ощутила неуверенность. Смутившись, она вдруг подумала о Монке.
Ей очень нравился Рэтбоун. Она высоко ценила его исключительные качества. Уильям был непостижим, упрям, а временами капризен и холоден. Но она не могла от него отвернуться. Сейчас ей не хотелось, чтобы Рэтбоун сказал что-нибудь, требующее ответа.
Ее сердце снова успокоилось. Эстер улыбнулась и коснулась ладонью его щеки.
– Тогда давайте забудем про вчера и завтра и просто оставим себе этот вечер, как островок дружбы и доверия, которые не подлежат сомнению. Я понятия не имею, о чем пьеса, но поскольку зрители постоянно смеются, полагаю, она достаточно остроумна.
Рэтбоун глубоко вздохнул и улыбнулся в ответ. На его лице вдруг выразилось облегчение. Склонив голову, он поцеловал руку, коснувшуюся его щеки.
– Значит, она мне очень понравится.
* * *
Когда на следующий день пришел доктор Уэйд, его сопровождала сестра, Эглантина, снова, как и ранее, выразившая Сильвестре сочувствие. Вела она себя с молчаливым пониманием, которое Эстер теперь оценила по достоинству. В первый раз ей показалось, что Эглантина просто не знает, что сказать. Присмотревшись, мисс Лэттерли пришла к выводу, что та осознает всю ненужность слов – они могли лишь умалить события, слишком трагичные для обыденной речи.
Когда подруги удалились в гостиную, Эстер взглянула на Корридена Уэйда. Он выглядел явно уставшим, по морщинкам вокруг рта и глаз угадывалось переутомление. В осанке отсутствовала прежняя энергичность.
– Могу я чем-нибудь помочь, доктор Уэйд? – озабоченно спросила Эстер. – Неужели я не в состоянии облегчить вашу ношу? Представляю себе, сколько у вас других пациентов, и в больнице, и по домам… – Она пыталась поймать его взгляд. – Когда вы в последний раз думали о себе?
Уэйд смотрел на нее, будто не понимал, о чем она говорит.
– Доктор Уэйд?
Он улыбнулся, и лицо его стало совсем другим. Уныние и озабоченность ушли, хотя усталость ничем нельзя было скрыть.
– Как вы великодушны, мисс Лэттерли, – тихо произнес он. – Приношу свои извинения за то, что мои ощущения столь очевидны. Это не то качество, которое вызывает мое восхищение. Призна́юсь, данный случай глубоко заботит меня. Как вы, без сомнения, заметили, мы с сестрой очень привязаны к этой семье. – В глазах его мелькнули боль и недовольство тем, что он выставил ее напоказ. – Я до сих пор не могу смириться с тем, что Лейтон… мистер Дафф… умер. Я знал его долгие годы. У нас было столько общего… Как ужасно, – он глубоко вздохнул, – что все это кончилось… вот так. Рис для меня гораздо больше, чем пациент. Я знаю… – Он слегка пожал плечами. – Знаю, что хороший доктор или хорошая медсестра не позволят себе личного отношения к тем, кого лечат. Это может отразиться на их суждениях о наилучших способах лечения. Симпатию, сострадание, моральную поддержку и любовь должны выражать родственники. От нас ждут профессиональных действий, а не эмоций. Мне это известно, как и любому человеку. И все же меня не может не трогать бедственное положение Риса.
– И меня тоже, – призналась Эстер. – Думаю, никто не ждет от нас равнодушия. Как можно не переживать, если все время ухаживаешь за больным или раненым?
С минуту врач пристально смотрел на нее.
– Вы замечательная женщина, мисс Лэттерли. И вы, конечно, правы. Я поднимусь и осмотрю Риса. Возможно, вы присоединитесь к леди, только…
– Только? – Эстер привыкла, что Уэйд осматривает Риса один, и не задавала лишних вопросов.
– Пожалуйста, не вселяйте в них напрасных надежд. Я не уверен, что процесс выздоровления идет так, как я надеялся. Наружные раны заживают, но у него словно не хватает энергии и желания выздоравливать. Я заметил лишь незначительное восстановление сил, и это меня беспокоит. Не могли бы вы подсказать мне, мисс Лэттерли, возможно, я что-то упустил?
– Нет… нет, к сожалению, не могу. Но мне тоже хотелось бы, чтобы Рис проявил желание побольше сидеть. Он все еще очень слаб, и даже пищи не съедает столько, сколько нужно, по моему мнению.
Доктор вздохнул.
– Похоже, мы слишком надеялись. Но будьте осторожны со словами, мисс Лэттерли, иначе мы ненамеренно причиним еще бо́льшую боль.
Склонив голову, он прошел мимо нее к лестнице, поднялся и исчез на верхней площадке.
Подойдя к двери в гостиную, Эстер постучалась. Ей не хотелось мешать уединенной беседе. Однако ее сразу пригласили войти и встретили вроде бы с неподдельной радостью.
– Входите же, мисс Лэттерли, – ласково говорила Эглантина. – Миссис Дафф рассказывала мне про письма от Амалии из Индии. Звучит невероятно красиво, невзирая на жару и болезни. Я подчас жалею, что никогда не увижу стольких вещей на свете. Конечно, мой брат так много путешествовал…
– Он ведь был хирургом на флоте, не так ли? – Эстер уселась в предложенное ей кресло. – Кое о чем он мне рассказывал.
Лицо Эглантины почти ничего не выражало. В ее воображении определенно не возникало картин опасностей, личной отваги, невыносимых условий и страданий, как у Эстер. Да и могли ли они у нее возникнуть? Эглантина Уэйд, похоже, никогда не переживала ничего страшнее и неприятнее, чем мелкое дорожное происшествие, случайный перелом или порезанный палец. Что могло ее огорчать? Скука, ощущение того, что жизнь проходит мимо, не затрагивая ее, понимание почти полной своей ненужности. Почти наверняка – одиночество, вероятно, неудавшийся роман, обретенная и утраченная любовь или всего лишь мечты о ней. Она была хорошенькой, даже очень, и, кажется, доброй. Но этого не хватало для того, чтобы понять такого человека, как Корриден Уэйд.
Эглантина избегала взгляда Эстер.
– Да, брат изредка вспоминает об этом. Он свято верит, что служба на флоте и жизнь на море воспитывают сильный характер. Говорит, это естественный способ очищения расы. По крайней мере, мне кажется, что он так говорил. – Похоже, ей было совсем неинтересно. Голос звучал безжизненно, без всякого подъема или волнения.
Сильвестра быстро взглянула на нее, будто уловив в ее словах какое-то чувство – быть может, одиночество.
– А вам бы хотелось отправиться в путешествие? – спросила Эстер, чтобы нарушить молчание.
– Иногда я думаю, что да, – медленно сказала Эглантина, будто принуждала себя из вежливости продолжать беседу. – Только не знаю куда. Фиделис… миссис Кинэстон… иногда заговаривает об этом. Но, конечно, это всего лишь мечты. Однако почитать приятно, не правда ли? Осмелюсь предположить, вы много читаете Рису?
Разговор продолжался еще почти час; касались то одной темы, то другой и ни в одну не углублялись.
Наконец вернулся доктор Уэйд – очень озабоченный, с глубокими морщинами на лице, словно совершенно выбившийся из сил. Закрыв дверь, он прошел через гостиную и остановился перед дамами.
Эглантина молча взяла Сильвестру за руку, а та вцепилась в нее так, что побелели костяшки пальцев.
– Мне очень жаль, дорогая, – тихо сказал Уэйд. – Должен предупредить вас, что выздоровление Риса продвигается не так успешно, как мне хотелось бы. Как вам, без сомнения, подтвердит мисс Лэттерли, наружные раны заживают неплохо. В них нет нагноений, и гангрена определенно не грозит. Но мы ничего не можем сказать о внутренних. Существуют повреждения органов, о которых мы никоим образом не можем узнать. Я ничего не могу сделать для него, кроме как прописать успокоительное, которое даст ему возможность как можно больше отдыхать, и мягкую пищу, которая не причинит боли, но будет питательной и легкоусвояемой.
Сильвестра потрясенно смотрела на него.
– Мы должны ждать и надеяться, – осторожно сказала Эглантина, переводя взгляд с Сильвестры на брата и назад. – Ему, по крайней мере, не хуже, и нужно испытывать благодарность уже за это.
Сильвестра попробовала улыбнуться, но безуспешно.
– Почему он не говорит? – с мольбой в голосе спросила она. – Вы сказали, у него нет повреждений, вызывающих потерю речи. Что с ним не так, Корриден? Почему он так ужасно изменился?
Уэйд заколебался. Взглянув на сестру, он втянул воздух, словно собираясь заговорить, но промолчал.
– Почему? – требовательно спросила Сильвестра, повышая голос.
– Я не знаю, – беспомощно ответил доктор. – Не знаю, и, моя дорогая, вы должны приготовиться к тому, что мы можем никогда не узнать этого! Возможно, он выздоровеет, если только полностью забудет о случившемся. Начнет жизнь с чистого листа. И, может быть, со временем так и произойдет… – Он повернулся к Эстер, вопросительно глядя на нее.
Та не знала, что сказать. Все смотрели на нее, ожидая, что она подаст какую-то надежду. Ей тоже хотелось бы этого, но если она их обнадежит и ошибется, то причинит еще большие страдания. Или сейчас значение имеет только одно – пережить сегодняшнюю ночь и завтрашний день? Шаг за шагом. Не надо пробовать одолеть весь путь одним мысленным скачком. Так можно и покалечиться.
– Это вполне возможно, – согласилась мисс Лэттерли. – Время и забвение исцеляют душу, а за нею выздоровеет и тело.
Сильвестра немного расслабилась, сморгнула слезы. К удивлению Эстер, даже Корридену Уэйду ее ответ, похоже, понравился.
– Да-да, – покивал он. – Думаю, это очень мудрая мысль, мисс Лэттерли. Конечно, вы ведь имели дело с тяжелоранеными, видевшими ужасные вещи. Мы сделаем все возможное, чтобы помочь ему забыть.
Эстер встала.
– Мне нужно подняться к нему, посмотреть, не требуется ли помощь. Прошу извинить меня.
Все выразили согласие, и сиделка, попрощавшись, вышла из гостиной и поспешила через вестибюль к лестнице.
Рис, сжавшись, лежал на подушках; простыни были смяты, у двери стоял тазик с окровавленными бинтами, полуприкрытый тряпкой. Больной дрожал, хотя одеяла укрывали его до подбородка, а в камине жарко пылал огонь.
– Тебе переменить постель… – начала она.
Он уставился на нее взглядом, в котором горела такая ярость, что Эстер осеклась на середине фразы. Казалось, он в бешенстве и способен ударить ее, если она подойдет достаточно близко, а это могло навредить его сломанным рукам.
Что произошло? Или доктор Уэйд сказал Рису, насколько серьезно он болен?
Возможно, молодой человек внезапно осознал, что ему никогда, быть может, не станет лучше? Или за этой злостью скрывается боль, которую он больше не в силах терпеть? Ей приходилось видеть такую злость – и слишком часто.
Или доктор Уэйд осматривал его и был вынужден причинить ему физические страдания, чтобы повнимательнее изучить раны? Наверное, этот яростный взгляд и слезы на щеках вызваны невыносимой болью и стыдом за то, что не смог мужественно вытерпеть ее?
Чем же ему помочь?
Вероятно, меньше всего ему сейчас хотелось лишней суеты. Быть может, сбившаяся постель, несвежая и неудобная, простыни в пятнах крови были лучше, чем вмешательство постороннего человека, неспособного разделить его страдания.
– Если буду нужна, подай сигнал колокольчиком, – сказала Эстер, ища его взглядом, чтобы убедиться, что он у Риса под рукой. Колокольчика на месте не оказалось.
Эстер обвела комнату взглядом и увидела его на высоком комоде, у дальней стены. Скорее всего, доктор Уэйд убрал, чтобы не мешал инструментам или тазику. Она поставила колокольчик на место.
– И не важно, в какое время, – добавила она. – Я приду.
Рис уставился на нее. Обреченный на молчание, он все еще был в ярости.
Глаза его наполнились слезами, и Рис отвернулся.
