Глава 4
Вечером, после ухода Корридена Уэйда, Эстер поднялась в комнату Риса, чтобы в последний раз перед отходом ко сну проверить, как дела у больного. Молодой человек лежал, свернувшись калачиком и уткнувшись лицом в подушку, так что были видны лишь широко раскрытые глаза. Если б в комнате находился кто-то еще, кроме них, Эстер заговорила бы с ним, попробовала бы прямо или косвенно выяснить, что его беспокоит. Но Рис все еще не мог общаться и на вопросы отвечал только выражением согласия или несогласия. Приходилось догадываться, перебирать множество вариантов и формулировать вопросы так, чтобы он мог ответить на них утвердительно или отрицательно. С помощью таких вот примитивных инструментов Эстер решала самые деликатные и болезненные вопросы, сравнивая свои старания с попыткой делать операцию топором на живом теле.
Со словами приходилось быть очень осторожной. Она не знала, что мучает его в настоящий момент: страх перед будущим или просто боязнь уснуть и увидеть пугающие сны, пережить ужасные воспоминания. Рис мог скорбеть по отцу, переживать из-за того, что он жив, а отец умер, испытывать еще более глубокое чувство раскаяния – ведь отец вышел из дома за ним, и если б он этого не сделал, то остался бы жив. Или страдать от гнева и отчаяния, как люди, навсегда расставшиеся после ссоры и понимающие, что теперь уже слишком поздно – время упущено и очень многое останется невысказанным навечно.
А возможно, все дело в усталости от физической боли и страхе перед бесконечной чередой ожидающих его впереди дней. Неужели он проведет остаток жизни здесь, взаперти, в мертвой тишине и изоляции?
Или к нему возвращается память со всеми ее ужасами, болью и неизбежной необходимостью переживать все заново?
Эстер хотелось дотронуться до него. Прикосновение – самая непосредственная форма коммуникации. Здесь не требовалось никаких слов. В прикосновении нет места вопросам, бестактным и неверным высказываниям – в нем только близость.
Но она помнила, как он дернулся, когда до него хотела дотронуться мать.
Недостаточно хорошо зная Риса, Эстер боялась, что он мог принять это за вторжение, фамильярность, на которую она не имела права, попытку воспользоваться своим превосходством, тем, что он болен и зависит от нее.
В конце концов Эстер просто заговорила с ним:
– Рис…
Он не пошевелился.
– Рис… Мне остаться ненадолго или ты хочешь побыть один?
Медленно повернувшись, молодой человек посмотрел на нее широко открытыми темными глазами.
Эстер пыталась прочесть этот взгляд, понять, какие эмоции и желания заполняют его разум, невыносимо мучают его, а он не может ни справиться с ними, ни выразить словами. Забыв об осторожности, она бессознательно протянула руку и положила ладонь Рису на плечо, выше шин и бинтов.
Он не вздрогнул.
Эстер слегка улыбнулась.
Рис открыл рот, напрягся, но не издал ни звука и задышал быстрее, глотая воздух. Ему пришлось пошире открыть рот, чтобы не задохнуться, – и все равно ни звука, ни слова.
Приложив ладонь к его губам, Эстер сказала:
– Всё в порядке. Подожди немного. Должно пройти время. Ты хочешь… ты хочешь сказать что-то конкретное?
Рис не реагировал; глаза наполнились ужасом и мукой.
Стараясь понять, Эстер выжидала.
Постепенно взор его увлажнился, и Рис покачал головой.
Она откинула прядь темных волос с его лба.
– Готов отойти ко сну?
Рис снова покачал головой.
– Хочешь, я найду что-нибудь и почитаю тебе?
Он кивнул.
Эстер подошла к книжной полке. Следует ли избегать произведений, способных вызвать у пациента боль, напоминающих о его плачевном состоянии и провоцирующих ужасные переживания? Может быть, само их отсутствие действует на него угнетающе?
Она остановилась на «Илиаде». Произведение насыщено сценами боев и смертей, но язык прекрасен; книга полна образцов светлой, эпической любви, богов и богинь, в нем изображены древние города и море винного цвета… Мир, невыразимо далекий от переулков Сент-Джайлза.
Эстер уселась в кресло возле постели, а он спокойно лежал и слушал, не сводя глаз с ее лица. Миновало одиннадцать часов вечера, наступила полночь; часы пробили час ночи – и Рис наконец уснул. Пометив страницу, Эстер закрыла книгу и тихо вышла; у себя в комнате легла, не раздеваясь, на кровать и тут же провалилась в сон.
Проснулась она поздно, разбитая и неотдохнувшая, хотя с момента переезда на Эбери-стрит это была первая ночь, когда она так хорошо спала. Эстер немедленно зашла к Рису и обнаружила, что тот уже бодрствует, но еще не совсем отошел ото сна, чтобы завтракать.
Внизу она встретилась с Сильвестрой. Едва завидев Эстер, хозяйка поспешила к ней; лицо ее выражало тревогу.
– Как он? Еще не говорит? – Она прикрыла глаза, негодуя на собственное нетерпение. – Простите. Я дала себе слово, что не стану вас об этом спрашивать. Доктор Уэйд говорит, что надо набраться терпения… но… – Она замолчала.
– Конечно, это нелегко, – пришла ей на выручку Эстер. – Каждый день тянется, как неделя. Но вчера мы допоздна читали, и он, похоже, хорошо спал. И вел себя гораздо спокойнее.
Напряжение несколько ослабело, плечи немного опустились, и Сильвестра попробовала улыбнуться.
– Пойдемте в обеденный зал. Уверена, вы еще не завтракали. Я тоже.
– Благодарю вас. – Эстер приняла предложение не только потому, что оно исходило от хозяйки; она рассчитывала постепенно побольше узнать про Риса, чтобы создать ему более комфортные условия. Пока что мисс Лэттерли заботилась главным образом о его душевном спокойствии, не считая кормления, соблюдения чистоты и отправления насущных личных нужд. Доктор Уэйд не разрешал ей менять повязки на серьезных ранах, и она ограничивалась уходом за поверхностными повреждениями. Самыми тяжелыми являлись внутренние травмы, но к ним никто не имел доступа.
Обеденный зал был меблирован довольно мило, но, на взгляд Эстер, в несколько тяжеловесном стиле, как и остальной дом. Стол и буфет, изготовленные из дуба в елизаветинском духе, крепкие и мощные, производили впечатление своей массивностью. Вокруг стола стояли резные стулья с высокими спинками и вычурными подлокотниками. В комнату не повесили зеркал, способных добавить света и создать эффект пространства. Портьеры из бордовой и розовой парчи, подвязанные шнурами с кисточками, были тем не менее расправлены достаточно широко, чтобы все могли оценить их дороговизну и полюбоваться подкладкой цвета бургундского. На стенах висели картины – с дюжину или больше.
Но мебель оказалась необычайно удобной. Сиденья на стульях были мягкими, а в камине пылали дрова, наполняя зал приятным теплом.
Сильвестра, взяв тост, никак не могла решить, чем его намазать – мармеладом «Данди» или абрикосовым вареньем. Она налила себе чашку чаю и отпивала по глоточку, пока тот совершенно не остыл.
Эстер интересовало, что представлял собой Лейтон Дафф как человек, как встретились будущие супруги и как складывались их отношения на протяжении примерно двадцати пяти лет. Какие друзья помогут Сильвестре в ее горе? Они все присутствовали на похоронах, но это произошло очень быстро, в те несколько дней, что Рис провел в больнице, до переезда Эстер. Теперь с печальными формальностями покончено, и Сильвестре предстояло одной встречать вереницу заполненных пустотой дней.
Казалось, только сестра доктора Уэйда демонстрировала готовность при первой возможности навещать подругу, да и его самого, похоже, связывали с Даффами не только профессиональные обязанности.
– Вы всегда жили здесь? – спросила Эстер.
– Да, – быстро ответила Сильвестра, поднимая глаза, словно сама искала повод завязать беседу, но не знала, с чего начать. – Да, с тех пор, как вышла замуж.
– Здесь необычайно удобно.
– Да. – Миссис Дафф отвечала автоматически, словно замечание звучало вполне естественно и ей оставалось только соглашаться. Для нее оно не имело значения. Нищета и постоянные опасности Сент-Джайлза находились от этого дома дальше, чем битвы и боги «Илиады». – Да, удобно. Полагаю, я так привыкла к дому, что не обращаю внимания. Вы, должно быть, работали в совершенно других условиях, мисс Лэттерли. Я восхищена вашей смелостью и чувством долга, вашей поездкой в Крым. Моей дочери Амалии особенно захотелось бы встретиться с вами. Думаю, она вам тоже понравилась бы. У нее очень пытливый ум, и ей достает смелости идти за своей мечтой.
– Великолепное качество, – искренне согласилась Эстер. – У вас есть все основания гордиться ею.
Сильвестра улыбнулась.
– Да… благодарю вас. Спасибо. Мисс Лэттерли…
– Да?
– Рис помнит, что с ним случилось?
– Не знаю. Обычно люди помнят, но не всегда. У меня есть друг, переживший несчастный случай; он получил сильный удар по голове. Обо всем, что было до этого дня, у него остались самые смутные воспоминания. Временами какой-то вид, звук или запах заставляют вспомнить о чем-то, но лишь фрагментарно. Теперь ему остается лишь сложить эти обрывки воедино, больше ничего. Впрочем, он создал себе неплохую новую жизнь. – Она перестала делать вид, что ест. – Но Риса не били по голове. Он знает, что дома, помнит вас. Он просто не помнит ту ночь, и, возможно, это к лучшему. Существуют невыносимые для нас воспоминания. Через потерю памяти природа помогает нам не лишиться разума. Таким образом мозг исцеляется – когда нельзя забыть естественным путем.
Сильвестра уставилась взглядом в свою тарелку.
– Полиция хочет заставить его вспомнить. Им нужно узнать, кто напал на него и кто убил моего мужа. – Она подняла глаза на Эстер. – Что будет, если воспоминания окажутся невыносимы для него, мисс Лэттерли? Что, если его принудят говорить, предъявят доказательства, приведут свидетеля или что-нибудь еще, заставят пережить это снова? Это не сведет Риса с ума? Вы можете остановить это? Есть ли способ оградить моего сына? Должен быть!
– Да, конечно, – отвечала Эстер, не успев хорошенько подумать. Ей вспомнились отчаянные попытки Риса заговорить, его наполненные ужасом глаза, пот, струившийся по телу, когда он боролся с ночным кошмаром, оцепеневшие от напряжения мышцы, кадык, дергавшийся в безмолвном крике… Его пронизывали боль и ужас, но никто не слышал, никто не спешил на помощь. – Рис слишком болен, чтобы его тревожить, и я уверена, что доктор Уэйд так им и скажет. Во всяком случае, поскольку ни говорить, ни писать он не в состоянии, Рис мало что может – только обозначить утвердительный или отрицательный ответ. Им придется разбираться с этим делом другими методами.
– Я не представляю, какими! – Голос Сильвестры зазвенел от отчаяния. – Я не могу им помочь. Они задавали мне какие-то бесполезные вопросы о том, во что был одет Лейтон и когда он ушел. Такие расспросы ни к чему не ведут!
– А что им могло бы помочь? – Эстер вылила остывший чай в миску для помоев и протянула руку к заварному чайнику, тактично предложив налить и Сильвестре. Та кивнула, и Эстер наполнила обе чашки.
– Хотелось бы мне знать, – ответила миссис Дафф еле слышно. – У меня голова идет кругом от предположений, что Лейтон мог делать в таком месте. Единственное объяснение заключается в том, что он отправился за Рисом. Он… он был очень зол, когда уходил из дома; он разгорячился куда сильнее, чем я говорила тому молодому человеку из полиции. Мне показалось неправильным обсуждать семейные ссоры с незнакомыми людьми.
Эстер понимала – она имеет в виду не столько незнакомцев, сколько людей иного социального положения, к которым относила Ивэна. Сильвестра не знала, что его отец являлся служителем церкви, а сам Джон выбрал работу в полиции из-за обостренного чувства справедливости, а не потому, что это было место, уготованное ему в обществе.
– Конечно. Даже самой себе больно признаваться в ссоре, которую теперь ничем не загладишь. Остается смириться с тем, что она присутствует в истории отношений, и рассматривать ее просто как их составную часть, только по несчастной случайности оказавшуюся финальной. Весьма возможно, что проблема не столь важна, как кажется. Если б мистер Дафф остался жив, то, уверена, они уладили бы свои разногласия. – Эстер постаралась, чтобы последняя фраза не прозвучала как прямой вопрос.
Сильвестра отпила свежего чаю.
– Они были очень не похожи друг на друга. Рис у нас самый младший. Лейтон говорил, что я потакаю ему. Может, так и есть? Мне… мне казалось, я так хорошо понимаю его… – Лицо ее исказилось от муки. – А теперь получается, что я его совсем не понимала. И, возможно, эта ошибка стоила моему мужу жизни… – Ее пальцы судорожно сжали чашку, и Эстер испугалась, что та лопнет, Сильвестра обольется кипятком и порежет руки об осколки.
– Не терзайте себя такими мыслями, пока не узнаете правды! – попыталась успокоить ее мисс Лэттерли. – Вам необходимо подумать о том, что может помочь полиции понять, зачем они направились в Сент-Джайлз. Не связано ли это с событием, имевшим место накануне того вечера. Место и в самом деле страшное. Должно быть, у них имелась очень веская причина пойти туда. Может, они сделали это ради кого-то? Друга, попавшего в беду?
Сильвестра быстро подняла взгляд на Эстер, глаза ее загорелись.
– Это имело бы некоторый смысл, не правда ли?
– Да. С кем дружит Рис? О ком он заботится до такой степени, чтобы пойти в такой район им на помощь? Возможно, они заняли денег. Такое случается… карточный долг, о котором они не посмели рассказать родным, или девушка с сомнительной репутацией…
Сильвестра усмехнулась. Улыбка получилась горькой, но она не растеряла самообладания.
– Боюсь, это похоже на Риса. Респектабельных юных леди он находил довольно скучными. В основном по этой причине и ссорился с отцом. Ему казалось несправедливым, что Констанс и Амалия получили возможность уехать в Индию и познакомиться со всякого рода экзотикой, а он вынужден остаться дома, учиться, жениться и затем заняться семейным бизнесом.
– Чем занимался мистер Дафф? – Эстер определенно сочувствовала Рису. Получалось, что страстные мечты влекли его на Ближний Восток, а ему приходилось оставаться в Лондоне, в то время как старшие сестры переживали не воображаемые, а настоящие приключения.
– Муж был нотариусом, – ответила миссис Дафф. – Дарственные, недвижимость. Состоял старшим партнером. Имел конторы в Бирмингеме и Манчестере, не только в Сити.
Положение в высшей степени респектабельное, подумала Эстер, но отнюдь не предел мечтаний. По крайней мере, семья, по-видимому, располагает значительными средствами, и финансы не стали бы лишним поводом для огорчений. Эстер вообразила себе, как все надеялись, что Рис поступит в университет, а потом пойдет по стопам отца в бизнесе – возможно, для начала младшим партнером – и быстро сделает карьеру. Все его будущее уже было выстроено и четко определено. Естественно, оно предполагало подходящую женитьбу, если повезет, то на состоятельной невесте. Эстер ощутила, как вокруг нее стягивается сеть, словно это она попала в ловушку. А между тем десятки тысяч молодых людей с радостью пожили бы такой жизнью.
Она попробовала представить себе Лейтона Даффа, его надежды на сына, а потом гнев и раздражение из-за того, что Рис неблагодарен и не видит собственной выгоды.
– Должно быть, он был очень одаренным человеком, – сказала мисс Лэттерли, чтобы нарушить молчание.
– Был, – согласилась Сильвестра с отстраненной улыбкой. – Мой муж пользовался огромным уважением. Многие выдающиеся личности считались с его мнением. Он умел видеть возможности и опасности там, где их не замечали весьма искушенные и знающие люди.
Теперь поездка мистера Даффа в Сент-Джайлз казалась Эстер еще менее объяснимой. Не считая амбиций, связанных с сыном, и явного недостатка мудрости в выборе средств их реализации, личность этого человека оставалась для нее загадкой. Опять же, она не знала, каким был Рис до нападения. Возможно, он отличался крайним своеволием и вместо того, чтобы заниматься делом, попусту тратил время. Может быть, не умел выбирать себе друзей, особенно подруг. Он мог вырасти баловнем собственной матери, не желающим взрослеть и принимать на себя ответственность взрослого человека. Вероятно, у Лейтона Даффа имелись все основания злиться на сына. Наверное, мать не в первый раз встала на его защиту, но достигла прямо противоположного ее желаниям результата: теперь он не годился для сколько-нибудь прочной счастливой жизни и стал иждивенцем, а значит, не мог претендовать на роль чьего-либо мужа.
Сильвестра погрузилась в собственные мысли, воспоминания о старых добрых временах.
– Лейтон мог блеснуть удальством, – задумчиво сказала она. – Увлекался скачками с препятствиями, когда был помоложе. В этом деле он очень хорошо разбирался. Сам лошадей не держал, но по просьбе друзей выступал вместо них на скачках. Очень часто выигрывал, потому что обладал отвагой… и, конечно, талантом. Я любила наблюдать за ним, хотя ужасно боялась, что он упадет. На такой скорости падение может закончиться крайне печально.
Эстер попробовала представить в седле степенного, каким она рисовала себе Даффа, мужчину, сухаря-юриста, заключающего сделки с недвижимостью. Как глупо судить о человеке по нескольким фактам, когда не знаешь стольких вещей! Возможно, обязанности нотариуса занимали в его жизни лишь незначительную часть, так сказать, практическую, материально обеспечивающую семью и, вероятно, дававшую деньги на похождения и фантазии, к которым имело склонность его истинное «я». Должно быть, именно от отца Констанс и Амалия унаследовали отвагу и тягу к мечте.
– Полагаю, с возрастом ему пришлось отказаться от скачек, – задумчиво произнесла она.
Сильвестра улыбнулась.
– Да, это так. Он понял, что надо заканчивать, когда один из наших друзей сильно разбился. Лейтон так переживал за него… Бедняга покалечился, ему пришлось заново учиться ходить – и это после шести месяцев, проведенных в постели. Но ходьба вызывала боли, и он вынужденно отказался от практики по профессии. Раньше он работал хирургом, но после того случая ему недоставало твердости в руках. Всего-то в сорок три…
Эстер молчала, думая о человеке, посвятившем себя профессии и потерявшем всё в один момент из-за падения с лошади. И он даже не занимался чем-то необходимым, просто участвовал в скачках… Как он сожалел, как винил себя в трудностях, которые навлек на семью!
– Лейтон очень ему помог, – продолжала Сильвестра. – Он сумел продать кое-какую его недвижимость и так вложил деньги, что обеспечил семью доходом.
Эстер ответила быстрой улыбкой, показывая, что слышала и оценила слова хозяйки.
Лицо Сильвестры снова помрачнело.
– Так вы думаете, Рис мог отправиться в этот ужасный район выручать друга, попавшего в беду?
– Это кажется возможным.
– Надо будет спросить у Артура Кинэстона. Возможно, он придет навестить Риса, когда сыну станет лучше. Ему это может понравиться.
– Мы можем пригласить его через день или два. Он привязан к Рису?
– О да. Артур – сын одного из ближайших друзей Лейтона, директора школы Раунтриз; это превосходное заведение для мальчиков недалеко отсюда, в Первом квартале. – На минуту лицо ее смягчилось, а голос наполнился воодушевлением. – Джоэл Кинэстон, блестящий ученый, решил посвятить жизнь воспитанию в мальчиках любви к знаниям, особенно к классическим языкам. Оттуда и знакомство Риса с латынью и греческим, и его любовь к истории и древним культурам. Это один из величайших даров, которые может получить юноша. Или человек любого возраста, полагаю.
– Конечно, – согласилась Эстер.
– Артур – ровесник Риса, – продолжила Сильвестра. – Его старший брат, Мармадьюк – или Дьюк, как они его называют – тоже дружит с сыном. Он несколько… несдержан, быть может? Такое иногда бывает с умными людьми, а Дьюк очень талантлив. Лейтон считал его упрямцем. Сейчас мальчик в Оксфорде, изучает классические языки, как его отец. Конечно, приехал домой на Рождество. Должно быть, они страшно огорчены случившимся.
Доев тост, Эстер выпила остатки чая. По крайней мере, она узнала о Рисе чуть больше. Это не объясняло случившееся с ним, но открывало некоторые возможности.
Однако новые сведения ни в коей мере не подготовили ее к тому, что произошло после полудня, когда Сильвестра пришла к сыну в третий раз за день. После второго завтрака, к которому Рис едва притронулся, он заснул. Больной страдал от физической боли. Пребывание в одной позе вызывало неприятные ощущения, да и ушибы заживали медленно. Определить, какие внутренние травмы причиняли ему боль, было невозможно. Рис испытывал сильное неудобство, но после успокоительного травяного настоя, позволившего несколько облегчить боли, погрузился в глубокий сон.
Когда Сильвестра зашла в комнату, он проснулся.
Подойдя к постели, она села в стоявшее рядом кресло.
– Как ты, дорогой? – мягко спросила мать. – Отдохнул?
Рис пристально смотрел на нее. Эстер стояла в ногах кровати и видела, как потемнели и наполнились болью его глаза.
Протянув руку, Сильвестра осторожно погладила сына по голому предплечью, повыше шин и гипсовой повязки.
– С каждым днем будет все легче, Рис. – Ее голос, дрожавший от эмоций, звучал чуть громче шепота. – Все пройдет, и ты поправишься.
Он мрачно смотрел на нее, потом его губы медленно скривились, обнажив зубы в холодном презрительном оскале.
Сильвестра выглядела так, будто ее ударили. Ладонь на руке сына оцепенела. Она была так ошеломлена, что не могла пошевелиться.
– Рис?..
Лицо его выражало дикую ненависть, словно, будь у него силы, он бросился бы на нее, раня, терзая и упиваясь ее болью.
– Рис… – Сильвестра открыла рот, чтобы продолжить, но не нашла слов, отдернула руку и, словно испугавшись, прижала ее к себе.
Лицо его смягчилось, жесткое выражение исчезло, и он весь как-то обмяк.
Мать снова протянула руку – быть может, в знак того, что не обижается.
Рис взглянул на нее, словно оценивая чувства матери, потом поднял руку и ударил ее, отчего шины под повязкой сместились. Очевидно, он ощутил мучительную боль в сломанной руке, потому что лицо его стало пепельно-серым, но взгляда не отвел.
Глаза Сильвестры наполнились слезами; она встала, теперь уже испытывая настоящую физическую боль, хотя и несравнимую с внутренними страданиями, вызванными чувством смятения, обиды и беспомощности. Медленно подойдя к двери, вышла из комнаты.
Губы Риса сложились в удовлетворенную злобную ухмылку; качнув головой, он перевел взгляд на Эстер.
У мисс Лэттерли все похолодело внутри, словно она проглотила кусок льда.
– Это ужасно, – отчетливо выговорила она. – Ты унизил себя.
Рис смотрел на нее, и на лице его проступало смятение и удивление. Этого он от нее не ожидал.
Мисс Лэттерли была слишком возмущена и слишком хорошо знала, как горюет Сильвестра, чтобы выбирать слова. Никогда раньше она не испытывала такого отвращения; чувство жалости смешалось с испугом, и вместе с тем Эстер ощутила нечто такое темное, что даже представить себе не могла.
– Это жестокий и бессмысленный поступок, – продолжала она. – Ты мне отвратителен.
Его глаза гневно сверкнули, а губы снова скривились – словно в ухмылке самоиронии.
Эстер отвернулась.
Она слышала, как Рис ударил рукой по постели. Должно быть, это причинило ему боль, а сломанные кости еще больше сместились. Однако у него не имелось другого способа привлечь внимание, если не считать колокольчика, который он мог уронить. Но колокольчик могли услышать другие, особенно Сильвестра, если она еще не спустилась.
Эстер снова повернулась к нему.
Рис отчаянно пытался заговорить. Голова дергалась, губы шевелились, кадык конвульсивно дрожал. Рис пробовал произнести хоть звук. Ничего не получалось – он только хватал ртом воздух, задыхался, давился и снова хватал.
Подойдя к нему, Эстер обхватила молодого человека рукой и приподняла над подушками, чтобы ему было легче дышать.
– Прекрати! – скомандовала она. – Прекрати! Это не поможет тебе заговорить. Просто медленно дыши! Вдох… выдох! Вдох… выдох! Так-то лучше. Еще. Медленно.
Эстер села, придерживая его, пока дыхание не успокоилось и он смог его контролировать, потом снова опустила на подушки. Она хладнокровно наблюдала за Рисом, пока не увидела слезы у него на щеках и отчаяние в глазах. Казалось, он забыл о своих руках, лежащих на покрывале в погнутых шинах, что вызвало сдвиг сломанных костей. Боль, должно быть, была страшная, и все-таки душевные страдания заглушали физические, так что их он даже не замечал.
Что же, во имя Господа, произошло с ним в Сент-Джайлзе? Какие невыносимые воспоминания так ужасно терзают его?
– Я перебинтую тебе руки, – сказала Эстер уже мягче. – Нельзя их так оставлять. Кости, должно быть, сместились.
Рис моргнул, но никаких знаков несогласия не подал.
– Будет больно, – предупредила она.
Он улыбнулся и слегка фыркнул, резко выдохнув воздух.
Эстер потребовалось почти три четверти часа, чтобы снять повязки с обеих рук, осмотреть сломанные пальцы и посиневшую, опухшую плоть, кожу, изодранную на костяшках, выровнять кости, все время думая о том, какую чудовищную боль она ему причиняет, затем заново наложить шины и обмотать их бинтами. На самом деле Эстер выполняла работу хирурга, и Корриден Уэйд мог рассердиться, что она делает все сама вместо того, чтобы дождаться его прихода. Однако прийти он обещал только завтра, а мисс Лэттерли вполне могла справиться с этим делом. Она уже повидала достаточно переломов и не могла оставить Риса в таком состоянии. Если отправлять посыльного за доктором, его вряд ли найдут; в это время он может быть где угодно – на званом обеде или в театре…
Под конец Рис выбился из сил. Лицо его стало серым от боли, рубаха намокла от пота.
– Я переменю постель, – деловито сказала Эстер. – Так тебе спать нельзя. Потом принесу настой, чтобы ослабить боль; он поможет тебе уснуть. В другой раз дважды подумаешь, прежде чем кого-нибудь ударить.
Кусая губы, Рис посмотрел на нее с удрученным видом, но извинения во взгляде не угадывалось. Понять его без слов было слишком сложно; он не смог бы объясниться даже словами.
Приняв на себя половину его веса, Эстер помогла Рису передвинуться на край кровати; от слабости и боли он едва шевелился. Затем сняла скомканные простыни, запачканные пятнами крови, и постелила чистое белье. Потом помогла ему переменить ночную рубашку и поддерживала, пока он передвигался на середину постели. Накрыв Риса одеялами и расправив их, сказала:
– Я вернусь через несколько минут, принесу настой. Не двигайся, пока я не приду.
Рис послушно кивнул.
Ей потребовалась четверть часа, чтобы приготовить самую сильную дозу лекарства, оставленного доктором Уэйдом. По крайней мере половину ночи он проспит. Увеличение дозы могло убить. Больше Эстер ничего сделать не могла.
Пока Рис пил, она держала кружку и заметила, как он кривит лицо.
– Знаю, что горько, – согласилась Эстер. – Я добавила немного мяты, чтобы отбить вкус горечи.
Он серьезно посмотрел на нее, потом в знак благодарности медленно растянул губы в улыбке. Больше ничего улыбка не выражала – ни жестокости, ни удовлетворения. Он был бессилен что-либо объяснить.
Откинув с его лба волосы, она сказала:
– Доброй ночи. Если понадобится, подай сигнал колокольчиком.
Рис поднял брови.
– Ну конечно, я приду, – пообещала она.
На этот раз улыбка стала шире; потом он внезапно отвернулся, глаза его наполнились слезами.
С горечью понимая, что оставляет его наедине со страхами и тишиной, Эстер тихо вышла. Что ж, лекарство позволит ему хоть немного отдохнуть.
На следующее утро заглянул доктор. День выдался темный; с неба валил снег, в карнизах свистел ледяной ветер. Уэйд вошел, покрасневший от холода, растирая ладони, замерзшие от неподвижного сидения в экипаже.
Сильвестра оживилась, увидев его; она сразу вышла из столовой, едва заслышав в прихожей голос Уэйда. Стоя наверху, Эстер не могла не заметить, что доктор коротко улыбнулся вдове, на лице которой читалось облегчение. Она поспешно подошла к Уэйду; тот взял ее за руки и, кивая головой, стал что-то говорить. Беседовали они недолго; затем доктор сразу поднялся к Эстер и, взяв ее под руку, увел от перил в более укромное место, ближе к центру площадки.
– Новости неутешительные, – очень тихо произнес он, словно опасаясь, что его услышит Сильвестра. – Вы давали ему порошки, которые я оставлял?
– Да, в самой сильной из предписанных вами доз. Они несколько облегчают боли.
– Именно так, – доктор кивнул.
Он выглядел замерзшим, озабоченным и очень уставшим, словно тоже спал очень мало. Возможно, всю ночь провел с другими пациентами. Внизу в прихожей послышались шаги – Сильвестра ушла в гостиную.
– Хотелось бы мне знать, чем ему можно помочь, но, признаюсь, я работаю вслепую. – Уэйд посмотрел на Эстер с улыбкой сожаления. – Это совсем не тот случай, какими я занимался на нижней палубе. – Он сухо усмехнулся. – Там все происходило очень быстро. Людей заносили и укладывали на парусину. Каждый ждал своей очереди; кого раньше принесли, того и смотрят. Все сводилось к извлечению мушкетных пуль и осколков дерева. Вы знаете, что щепа тика ядовита, мисс Лэттерли?
– Нет.
– Конечно, нет! Думаю, в армии вы с ней не сталкивались… Но зато у нас на флоте не встречалось людей, растоптанных копытами или волочившихся по полю боя за лошадьми. Полагаю, вы сталкивались с такими случаями?
– Да.
– Но мы оба привычны к артиллерийским осколкам, сабельным порезам, ранам от мушкетных пуль и лихорадке… – Глаза его блеснули при воспоминании обо всех этих ужасах войны. – О боже, эти лихорадки! Желтая лихорадка, цинга, малярия…
– Холера, тиф, гангрена, – отозвалась Эстер, сразу ясно представив себе чудовищные картины минувшего.
– Гангрена, – согласился доктор, не сводя с нее пристального взгляда. – Бог мой, я повидал мужественных людей! Думаю, что в этом мы не уступаем друг другу, не так ли?
– Полагаю, так. – Ей не хотелось бы снова видеть бледные лица, изломанные тела, лихорадку и смерть, но она испытывала чувство гордости оттого, что приняла в этом участие и может на равных говорить с человеком, которого не поймут обычные читатели или слушатели.
– Что мы можем сделать для Риса? – спросила Эстер.
Доктор тяжело и шумно вздохнул.
– Обеспечить ему максимальный покой и комфорт. Надеюсь, внутренние ушибы со временем пройдут, если только нет повреждений, о которых мы не знаем. Поверхностные раны заживают, но прошло слишком мало времени. – Очень серьезно посмотрев на Эстер, доктор вдруг заговорил почти шепотом, противореча только что сказанному: – Он молод и прежде отличался силой и крепким здоровьем. Плоть заживет, хотя на это потребуется время. Раны, должно быть, до сих пор причиняют ему жестокую боль. Это ожидаемо, и тут ничего не поделаешь, остается терпеть. До некоторой степени вы можете облегчить его страдания с помощью оставленных мною порошков. В каждый свой приход я буду делать перевязки и следить, чтобы в раны не попала инфекция. Небольшое нагноение есть, но пока никаких признаков гангрены.
– Прошлым вечером мне пришлось сделать ему перевязку на обеих руках. Извините. – Ей не хотелось рассказывать про неприятный инцидент с Сильвестрой.
– О? – Уэйд насторожился, озабоченность во взгляде усилилась, но Эстер не заметила в нем ни гнева, ни осуждения. – Думаю, вам лучше рассказать мне, что произошло, мисс Лэттерли. Я ценю ваше стремление защитить пациента от вмешательства в личную жизнь, но знаю его достаточно долго. Мне уже известны некоторые особенности характера Риса.
Коротко, опуская подробности, Эстер рассказала доктору о встрече Сильвестры с сыном.
– Понятно, – тихо произнес Уэйд и отвернулся; она не могла видеть его лица. – Это не радует. Прошу вас, не поощряйте ожидания миссис Дафф… Мисс Лэттерли, признаюсь, я не знаю, что сказать. Нельзя оставлять стараний; надо делать все, что можно, невзирая на трудности!
Он медлил с уходом, словно ему требовалось время, чтобы справиться с чувствами.
– Я видел чудеса выздоровления. Видел и множество смертей. Может быть, лучше ничего не говорить Сильвестре, хотя это и непросто, пока вы постоянно находитесь в этом доме?
– Я попробую. Как вы думаете, речь к нему вернется?
Доктор снова повернулся к ней; глаза у него сузились, потемнели, стали непроницаемыми.
– Понятия не имею. Но вы не должны допускать, чтобы полиция беспокоила его! Если так случится и его доведут до еще одной истерики, это может убить его.
Говорил он напористо, срывающимся голосом. Эстер уловила в нем нотку страха и заметила то же чувство в глазах и уголках рта.
– Не знаю, что случилось или что он натворил, знаю одно: воспоминания для него невыносимы. Если хотите сохранить ему рассудок, то соберитесь с духом и используйте все свои возможности, чтобы оградить его от полиции. Своими вопросами они заставят его вновь пережить этот ужас. А это все равно что подвести его к краю пропасти, ввергнуть в бездну безумия, из которой он может не вернуться. У меня нет никаких сомнений: если кто и способен справиться с этой задачей, так это вы.
– Благодарю вас, – просто ответила Эстер. Такой комплимент имел для нее высокую цену, поскольку исходил от человека, не говорившего пустых слов.
Уэйд кивнул.
– А теперь пойду и осмотрю его. Будьте так добры, позаботьтесь, чтобы нам не мешали. Мне нужно проверить не только руки, но и остальные заживающие раны – не повредил ли он на них кожу. Благодарю вас за заботу, мисс Лэттерли.
На следующий день к Рису пришли первые посетители.
Это случилось сразу после полудня. Денек выдался яркий. Снег, лежавший на крышах, отражал в ветреное небо несмелые лучи скудного зимнего солнца, скрасившего короткий зимний день.
Эстер находилась наверху, когда раздался звон колокольчика и Уормби ввел женщину необычной наружности. Среднего роста, одетая в неброские цвета, она привлекала взгляд чертами лица – твердого, явно асимметричного, но передающего чувства невероятной уверенности и внутреннего спокойствия. Эта женщина определенно не считалась красавицей, но так и лучилась благодушием – качеством даже более привлекательным, чем красота.
– Добрый день, миссис Кинэстон, – произнес Уормби с заметным удовольствием и перевел взгляд на юношу, который вошел вслед за женщиной. Волосы и кожа у него были светлые, как у нее, но лицо совсем другое – худое, с тонкими чертами и орлиным профилем, а глаза – ясные и голубые. В юноше угадывалась мечтательность и склонность к юмору, но вместе с тем некое одиночество. – Добрый день, мистер Артур.
– Добрый день, – отвечала миссис Кинэстон. Она оделась в темно-коричневое и черное, как делают визитеры, посещающие дом, в котором царит траур. В прекрасно пошитом костюме отсутствовали намеки на индивидуальность стиля. Похоже, ее это не волновало. Она позволила Уормби принять у нее накидку, потом прошла за ним в гостиную, где, вероятно, ее поджидала Сильвестра. Артур держался на шаг позади.
Уормби поднялся по лестнице.
– Мисс Лэттерли, молодой мистер Кинэстон – близкий друг мистера Риса. Спрашивает, можно ли навестить его. Как вы думаете, это возможно?
– Я спрошу мистера Риса, есть ли у него желание с ним встретиться, – сказала Эстер. – Если да, то прежде я хотела бы побеседовать с мистером Кинэстоном. Крайне важно, чтобы он не говорил и не делал ничего, что может расстроить больного. На этом решительно настаивает доктор Уэйд.
– Конечно. Понимаю. – Уормби остался дожидаться, а Эстер пошла спрашивать.
Рис лежал, глядя в потолок из-под опущенных век.
Эстер остановилась у двери.
– Пришел Артур Кинэстон. Если достаточно хорошо себя чувствуешь, он хотел бы увидеться. Если нет, то дай мне знать. Я позабочусь, чтобы он не обиделся.
Молодой человек широко раскрыл глаза. Ей показалось, что в них мелькнуло нетерпение, потом внезапно появилось сомнение, даже растерянность.
Она ждала.
Рис никак не мог определиться. Он был одинок, напуган, слаб, стыдился своей беспомощности, а возможно, и того, что не сберег отца. Весьма вероятно, что, подобно тем солдатам, которых знавала Эстер, сам факт выживания служил для него укором, если погибал кто-то другой. Он на самом деле струсил или только вообразил себе это? Да и помнит ли он хоть приблизительно, как себя вел?
– Если решишь с ним встретиться, мне оставить вас наедине? – спросила Эстер.
По его лицу пробежала тень.
– Или побыть здесь и присмотреть, чтобы вы говорили только о приятных и интересных вещах?
Рис слабо улыбнулся.
Повернувшись, она вышла, чтобы сообщить Уормби.
Артур Кинэстон медленно поднялся по лестнице; на его мальчишеском лице читалось беспокойство.
– Вы медсестра? – спросил он, остановившись перед Эстер.
– Да. Мое имя Эстер Лэттерли.
– Мне можно с ним увидеться?
– Да. Но я должна предупредить вас, мистер Кинэстон: он очень болен. Полагаю, вам уже сказали, что он не может говорить.
– Но он же сможет… потом, скоро? Я хочу сказать, речь вернется, не так ли?
– Не знаю. В настоящий момент он не говорит, но в состоянии кивнуть или покачать головой. И ему нравится, когда с ним разговаривают.
– О чем мне можно с ним беседовать? – Артур казался смущенным и несколько испуганным. Он был очень юн – похоже, лет семнадцати.
– О чем угодно, только избегайте упоминания о Сент-Джайлзе и смерти его отца.
– О господи! Я имею в виду… он ведь знает, правда? Кто-нибудь ему рассказал?
– Да. Но Рис был там. Мы не знаем, что произошло, но, кажется, от потрясения он лишился речи. Говорите о чем-нибудь другом. У вас должны быть общие интересы. Вы учитесь? Чем собираетесь заниматься?
– Классическими языками, – без колебаний ответил Артур. – Рис любит рассказы о древности даже больше, чем я. Нам хотелось бы поехать в Грецию или в Турцию.
Улыбнувшись, мисс Лэттерли отошла в сторону. Не было нужды говорить, что он сам ответил на свой вопрос. И он это знал.
Едва Рис увидел Артура, как лицо его просветлело, но сразу же по нему пробежала тень из-за осознания собственного положения. Он лежал в постели, такой беспомощный, не имея возможности даже приветствовать друга…
Если Артур Кинэстон и не знал, как ведут себя в подобных обстоятельствах, то весьма успешно скрывал это. Он вошел с таким видом, словно явился на самую обычную встречу, и, не обращая внимания на Эстер, сел в кресло возле кровати лицом к Рису.
– Полагаю, времени для чтения у тебя теперь в избытке, – грустно начал он. – Посмотрю, нельзя ли подобрать для тебя несколько новых книг. Я только что прочел нечто совершенно захватывающее. Поверишь ли, мне удалось достать ту книгу про Египет, написанную итальянцем Бельцони. Написана она почти сорок лет назад, если быть точным, в двадцать втором году. Посвящена открытию древних гробниц в Египте и Нубии. – Артур не смог скрыть восторга. – Это просто поразительно! Убежден, там еще много чего можно найти, если знаешь, где искать! – Он склонился к Рису. – Я еще не говорил папе, но хотя я всем сообщаю, что буду заниматься классическими языками, думаю, что на самом деле стану египтологом. Фактически почти уверен, что стану.
Эстер, оставшись у двери, с облегчением перевела дух.
Рис смотрел на Артура широко открытыми от восхищения глазами.
– Я должен рассказать тебе про то, что там нашли! – продолжал тот. – Хотел поделиться с Дьюком, но ты же его знаешь! Он не проявил ни малейшего интереса. Человек, лишенный воображения. Для него время похоже на череду комнатушек без окон. Если ты сегодня находишься в одной, то других не существует. Я же воспринимаю время как единое целое. Каждый день не менее важен, чем другие, и так же реален. Ты так не думаешь?
Улыбнувшись, Рис кивнул.
– Можно я расскажу тебе про это? – спросил Артур. – Ты не против? Мне так хочется кому-то рассказать. Папа бы просто рассердился на меня, что зря трачу время. Мама выслушала бы вполуха и сразу забыла. Дьюк считает меня глупцом. Но ты поневоле станешь слушать… – Он покраснел. – Прости… Я сказал глупость. Надо было прикусить язык.
Неожиданно Рис весело улыбнулся. Все его лицо изменилось и стало необычайно обаятельным. В нем появилась теплота, какой Эстер раньше не видела.
– Спасибо, – сказал Артур, слегка кивнув. – Знаю, ты всегда поймешь, что я имею в виду. – И голосом, звенящим от восторга, он принялся описывать открытия, сделанные Бельцони в Египте. Его руки порхали в воздухе, обозначая контуры найденных сооружений.
Эстер незаметно выскользнула из комнаты. Она была совершенно уверена, что Артур Кинэстон не причинит Рису ни малейшего вреда. Он рассказывает о других временах, о жизни и неудержимых стремлениях, которые наполняли их, но Рис тоже размышляет об этих вещах. А если Артур и допустит какой-то неловкий намек, так тому и быть. Все равно лучше оставить их одних.
Внизу горничная Джанет сообщила Эстер, что миссис Дафф будет рада, если она зайдет в гостиную на чай.
Такого любезного приглашения Эстер не ожидала. Она не относилась ни к домашней прислуге, ни к гостям. Наверное, Сильвестре хотелось, чтобы она узнала о друзьях семьи как можно больше; вероятно, рассчитывала, что так Эстер сумеет объяснить себе его приступы злости и как-то помочь ему. Должно быть, миссис Дафф чувствовала себя ужасно одинокой, а Эстер являлась единственным мостиком между ней и сыном – не считая Корридена Уэйда, но тот приходил ненадолго.
Ее представили Фиделис Кинэстон, и та не выказала удивления, что Эстер присутствует при встрече двух подруг и принимает участие в беседе.
– Как он?.. – нервно начала Сильвестра.
Мисс Лэттерли ответила довольной, успокаивающей улыбкой.
– Они прекрасно проводят время, – доверительно сообщила она. – Мистер Кинэстон описывает открытия, совершенные синьором Бельцони в долине Нила, и оба они в полном восторге. Признаюсь, я сама очень заинтересовалась. Думаю приобрести эту книгу, когда появится свободное время.
Облегченно вздохнув, Сильвестра позволила себе расслабиться – плечи и спина больше не натягивали шелк ее платья – и повернулась к Фиделис.
– Большое вам спасибо, что зашли. Это всегда нелегко – навещать больных или тех, кто понес утрату. Никогда не знаешь, что сказать…
– Дорогая моя, что это за друзья, которые не оказываются рядом в самый нужный момент? Не припомню, чтобы вы так себя вели! – заявила Фиделис, подавшись вперед.
Сильвестра пожала плечами.
– Это случалось так нечасто…
– Похожего не случалось, – поправила миссис Кинэстон. – Но бывали неприятности, которые, быть может, широко не обсуждались, но вы их чувствовали и всегда являлись с дружеским визитом.
На слова признания хозяйка дома ответила улыбкой.
Разговор перешел на общие темы, повседневные события и семейные дела. Сильвестра пересказала последние письма от Амалии из Индии; конечно, там еще не знали о происшествии в Лондоне. Амалия писала о наблюдаемой ею нищете, но особенно о болезнях и нехватке чистой воды – похоже, эти темы сильно волновали ее. Подруги тактично вовлекли в разговор и Эстер. Фиделис расспрашивала о крымских впечатлениях. Интерес ее казался искренним.
– Должно быть, после всех опасностей, пережитых на столь ответственной работе, вам было странно вновь оказаться дома, в Англии, – заметила она, хмуря брови.
– Было трудно изменить свое отношение к окружающему, – уклончиво отвечала Эстер. На самом деле по возвращении она обнаружила, что это совершенно невозможно. Целый месяц иметь дело с умирающими и тяжело раненными, принимать решения, от которых зависела их жизнь, – а еще месяц спустя ей предложили занять место послушной и благодарной иждивенки, имеющей право высказывать свое мнение лишь по таким важным вопросам, как покрой юбок и рецепты пудингов!
Фиделис улыбнулась; в глазах у нее вспыхнули веселые огоньки, словно она понимала, о чем идет речь.
– Вы познакомились с доктором Уэйдом? Ах да, естественно, познакомились… Вы знаете, что он долго служил на флоте? Мне представляется, что у вас должно быть много общего. Просто замечательный человек. Целеустремленный и с сильным характером.
Эстер вспомнила лицо Корридена Уэйда во время разговора на площадке второго этажа. Он говорил про моряков, которых знал, про людей, служивших под началом Нельсона и видевших великие морские баталии, изменившие течение истории пятьдесят пять лет назад, когда Англия в одиночку противостояла огромным армиям Наполеона, имея в союзниках только Испанию, а судьба Европы висела на волоске. Эстер видела огонь воодушевления в его глазах, осознание всей важности тех событий и понимание цены, которую пришлось заплатить за победу, – жизнями и болью.
В его голосе слышались нотки восхищения решимостью этих людей и их способностью к самопожертвованию.
– Да, – с внезапной горячностью подтвердила она. – Да, он замечательный. Он рассказал мне кое-что из пережитого.
– Знаю, что мой муж очень ценил его, – заметила Сильвестра. – Он знал его почти двадцать лет. Вначале, конечно, не так близко. Это было еще до того, как доктор покинул флотскую службу. – Ее лицо вдруг стало задумчивым, словно ей вспомнилось что-то такое, в чем она не разобралась. Потом все прошло, и Сильвестра повернулась к Фиделис. – Странно, сколь многого мы не знаем о людях, которых видим каждый день, обсуждаем с ними самые разные темы, живем одним домом, одной семьей, и даже судьба у нас общая… И все же значительная часть того, что определило их мысли, чувства и приоритеты, произошло с ними в местах, где вы никогда не бывали и которые так не похожи на все, что вы видели.
– Полагаю, так и есть, – медленно произнесла Фиделис, слегка хмуря брови. – Очень многое человек видит, но не понимает. Мы наблюдаем вроде бы одни и те же события, и все же, когда начинаем говорить о них, описания получаются несхожие, будто мы обсуждаем не одни и те же вещи. Раньше я думала, что это связано с памятью, но теперь понимаю, что на первом месте стоят особенности восприятия. Полагаю, перемена мнения у меня была вызвана процессом взросления. – Она едва заметно улыбнулась, словно смеялась над своей глупостью в молодые годы. – Начинаешь понимать, что люди вовсе не обязательно думают и чувствуют то же самое, что и ты. Некоторые вещи невозможно передать.
– Вот как? – удивилась Сильвестра. – Но разве не для этого существует речь?
– Слова – всего лишь ярлыки, – задумчиво возразила Фиделис. Эстер чувствовала, что сейчас было бы дерзостью выразить собственные мысли. – Способ описания идеи. Если вы понятия не имеете об идее, ярлык вам ничего не объяснит.
Сильвестра выглядела явно озадаченной.
– Я помню, как Джоэл пробовал объяснить мне некоторые греческие и арабские идеи, – пояснила Фиделис. – Я не поняла, потому что в нашей культуре отсутствуют такие понятия. – Она сочувственно улыбнулась. – В конце концов ему пришлось использовать их слова для обозначения данных понятий. Это ни в малейшей степени не помогло. Я до сих пор не представляю себе, что они значат. – Фиделис перевела взгляд на Эстер. – Вы можете рассказать мне, каково это – наблюдать умирающего от холеры молодого солдата в Скутари, или видеть телеги, груженные искалеченными телами, прибывающие из Севастополя или Балаклавы, или раненых, погибающих от голода и холода? Я хочу сказать, сумеете ли вы поведать мне об этом так, чтобы я испытала ваши чувства?
– Нет. – Одного слова было достаточно.
Теперь Эстер смотрела на эту женщину с необычным лицом внимательней, чем прежде. Сначала она показалась ей просто состоятельной женой еще одного преуспевающего мужа, явившейся выразить сочувствие подруге, понесшей утрату. В разговоре, начавшемся как обычная послеобеденная беседа, миссис Кинэстон сумела затронуть одну из загадок, связанных с одиночеством и взаимным непониманием, скрывающихся за фасадом внешне благополучных отношений. Эстер заметила в глазах Сильвестры внезапные вспышки непонимания. Возможно, пропасть, разделяющая мать и сына, связана не только с потерей Рисом речи? Может, он не сумел бы и словами объяснить, что же с ним на самом деле произошло?
И что насчет Лейтона Даффа? Насколько хорошо знала его Сильвестра? Даже сейчас Эстер видела, что эта же мысль отражается в глазах вдовы.
Фиделис тоже наблюдала за хозяйкой дома, и на ее неправильном лице лежала печать тревоги. Что ей рассказали и о чем она догадывалась, размышляя о той ночи? Есть ли у нее предположения насчет того, зачем Лейтон Дафф направился в Сент-Джайлз?
– Нет, – повторила Эстер, нарушив молчание. – Я думаю, у любого из нас найдутся переживания, который он не сможет выразить во всей их полноте.
Фиделис сдержанно улыбнулась, но в ее глазах мелькнула какая-то тень.
– Самая мудрая вещь, дорогая моя, это прикинуться слепой и не винить слишком уж сильно ни себя, ни других. Вы должны следовать собственным правилам, а не чужим.
Это любопытное высказывание вызвало мимолетное впечатление, что оно имеет скрытый смысл, доступный Сильвестре. Эстер не смогла бы с уверенностью сказать, относилось оно к Рису, Лейтону Даффу или просто являлось общим принципом жизни, приведшим к последним, столь прискорбным, событиям. Как бы там ни было, Фиделис Кинэстон рассчитывала, что Сильвестра ее поймет.
Когда чай остыл, а крошечные сэндвичи были съедены, вернулся Артур Кинэстон, слегка раскрасневшийся, но гораздо менее скованный, чем вначале.
– Как он там? – спросила его мать, опережая Сильвестру.
– Похоже, в хорошем настроении, – поспешно отвечал Артур. Слишком молодой и простодушный, он не умел врать. Его явно потрясло увиденное, но он пытался скрыть это от Сильвестры. – Уверен, что когда все его раны и ушибы заживут, он будет чувствовать себя другим человеком. Рис действительно заинтересовался Бельцони. Ничего, что я пообещал принести ему несколько рисунков?
– Ну конечно! – быстро ответила Сильвестра. – Да-да, конечно, приноси. – Похоже, она испытала облегчение. Наконец-то хоть что-то возвращалось на круги своя и вещи начинали выстраиваться в прежнем, разумном и привычном, порядке.
Поднявшись, Фиделис взяла сына за руку.
– Это было бы очень любезно. А теперь, я думаю, нам нужно дать миссис Дафф возможность отдохнуть. – Повернувшись, она попрощалась с Эстер, потом взглянула на Сильвестру. – Если вам что-нибудь понадобится, дорогая, дайте только знать. Если захочется поговорить, я всегда готова выслушать и потом забыть… выборочно. У меня замечательная способность забывать.
– Как многое мне хотелось бы забыть, – ответила Сильвестра едва слышно. – Но я не умею забывать того, чего не понимаю! Глупо, не так ли? Ведь это, казалось бы, легче всего. Почему Сент-Джайлз? Об этом постоянно спрашивает полиция, а я не могу ответить!
– Возможно, и не ответите никогда, – пожимая плечами, сказала Фиделис. – Ради вашего же блага могу только посоветовать, чтобы вы не строили предположений. – Она легко расцеловала Сильвестру в обе щеки и направилась к двери; Артур шел в нескольких шагах позади.
Эстер предпочла не комментировать, а Сильвестра не стала возвращаться к этому вопросу. Мисс Лэттерли была приглашена из вежливости, и дамы ничего не обязаны были ей рассказывать.
Они обе поднялись посмотреть, пребывает ли Рис все еще в хорошем настроении, как уверял Артур, и нашли его дремлющим, в весьма удовлетворительном для таких повреждений состоянии.
Вечером зашла Эглантина Уэйд. Зная, без сомнения, как тяжело болен Рис, она явилась впервые после похорон, чтобы не доставлять беспокойства. Эстер было интересно посмотреть на сестру доктора Уэйда. Она почему-то надеялась, что Эглантина будет похожа на него – отважная, с развитым воображением, яркая индивидуальность – и, возможно, на Фиделис Кинэстон.
В итоге она оказалась довольно симпатичной, но куда более заурядной особой, и Эстер почувствовала разочарование. Конечно, ожидания ее были неразумны. Почему сестра должна обладать умом и духовной мощью брата? Ее собственный брат, Чарльз, совсем на нее не похож. Он по-своему добр, честен и абсолютно предсказуем.
Когда Сильвестра представила их, Эстер вежливо приветствовала гостью, высматривая в лице мисс Уэйд отблески внутреннего огня, и не увидела ничего подобного. Лишь невыразительный взгляд синих глаз – без всякой мысли и почти без интереса. Даже замечание Сильвестры о ее службе в Крыму не вызвало удивления – только обычную дежурную фразу о заслуживающих уважения героях Балаклавы и Севастополя. Казалось, Эглантина Уэйд даже не слушает по-настоящему.
Сильвестра предложила Эстер, если есть желание, распорядиться вечером по своему усмотрению – сходить куда-нибудь, навестить друзей или родственников. Оливер Рэтбоун как-то говорил Эстер, что если у нее выдастся свободный вечер, то они могли бы вместе поужинать, поэтому еще днем она отослала записку в его контору. Ближе к вечеру получила ответ, что он сочтет за честь, если ему будет позволено прислать за ней экипаж, чтобы они встретились за ужином. Поэтому в семь мисс Лэттерли уже ждала в прихожей, одетая в свое единственное по-настоящему хорошее платье; когда зазвенел колокольчик и Уормби уведомил, что это за ней, Эстер почувствовала, как екнуло сердце.
Вечер выдался студеный – булыжники мостовой обледенели, от лошадей валил пар, клочья тумана вились вокруг фонарных столбов и уплывали удушливыми липкими сгустками. В воздухе висели дым и сажа, закрывающие звезды, и кинжальный ветер пронзал туннели, образуемые стенами высоких домов по обеим сторонам улиц.
Раньше она уже ужинала у Рэтбоуна дома, но всегда в присутствии Монка и всегда с целью выработки общей стратегии по какому-нибудь делу. Несколько раз ее приглашали на обед и в дом отца Оливера на Примроуз-Хилл, но сейчас из приглашения Рэтбоуна она поняла, что ужинать они будут в каком-то заведении – так и полагалось, если на встречу не приглашался кто-то еще.
Кэб остановился возле очень приличной гостиницы; лакей тотчас открыл дверцу и протянул руку, помогая ей выйти из экипажа. Эстер проводили в небольшой обеденный зал, где уже ждал Рэтбоун.
Адвокат, стоявший перед камином, обернулся на звук шагов. Он был в строгом черном костюме и белоснежной рубашке; светлые волосы блестели в огнях люстры. Рэтбоун встретил Эстер улыбкой, а когда она достигла центра зала и дверь за ней закрылась, пошел навстречу и взял ее руки в свои.
На ней было серое с голубым платье строгого покроя, но Эстер знала, что оно сочетается с цветом ее глаз и волевым, умным лицом. Оборки всегда смотрелись на ней нелепо и не годились ни по стилю, ни по характеру.
– Спасибо, что приехали так быстро, – тепло сказал Рэтбоун. – Конечно, это не по-джентльменски – воспользоваться возможностью увидеть вас ради чистого удовольствия, а не в связи с каким-нибудь сложным делом, вашим или моим. Рад сообщить, что все мои текущие дела – простые судебные тяжбы, совсем не требующие никакого расследования.
Эстер не поняла, содержался ли здесь намек на Монка или он просто констатировал, что в этот раз они ужинают вместе только ради встречи друг с другом. Для Рэтбоуна это было весьма серьезное отклонение от правил. Прежде он вел себя крайне осмотрительно и скрытно во всем, что касалось частной жизни.
– И у меня нет трудностей, которые могли бы заинтересовать вас. Боюсь, сейчас их у меня вообще нет! – ответила она с улыбкой и сделала движение, чтобы высвободить руки. Рэтбоун тут же отпустил их и, не спеша подойдя к креслам возле камина, предложил ей одно, а сам уселся в другое.
Зал был симпатичный, уютный и уединенный, но без претензий на интимность обстановки. В любой момент мог кто-нибудь зайти, и они слышали болтовню, смех и звон фарфора в соседнем зале. В камине жарко пылал огонь, и от мебели розоватых и сливочных тонов исходило приятное свечение. Отблески играли на полированном дереве бокового стола. На главном, накрытом скатертью столе уже стоял хрусталь и лежали серебряные приборы на двоих.
– Хотите трудностей? – с удивлением спросил Рэтбоун. Глаза его, необычайно темные, пристально смотрели на Эстер.
Казалось бы, такой взгляд должен был смутить ее, но хотя смущение и присутствовало, Эстер бесспорно ощутила приятное, так что даже щеки зарделись, волнение и на миг потеряла контроль над собой. Словно что-то мягко коснулось ее.
– Мне бы очень хотелось, чтобы схватили и наказали злоумышленников, – пылко начала она. – Это один из самых ужасных случаев, какие я видела. Раньше мне казалось, что я умею находить какой-то смысл в происходящем, но это просто звериная жестокость.
– Что случилось?
– На молодого человека и его отца совершили нападение в Сент-Джайлзе и безжалостно избили. Отец погиб, а молодой человек, за которым я ухаживаю, получил тяжелые травмы и лишился речи. – У Эстер прервался голос. – Я стала свидетельницей его ночных кошмаров, когда, по всей видимости, он заново переживает весь ужас случившегося. Корчится во сне, бьется в истерике, снова и снова пробует закричать, но не может издать ни звука. Очень страдает от болей, но его душевные терзания и вовсе невыносимы.
– Простите, – произнес Рэтбоун, серьезно глядя на нее. – Должно быть, видеть такое очень трудно. Вы в состоянии ему помочь?
– Немного… я надеюсь.
Он тепло улыбнулся, потом наморщил лоб.
– Что они делали в Сент-Джайлзе? Если люди могут нанять медсестру для сына, то не живут там и даже в гости не ходят в такое место.
– О, конечно, нет! – воскликнула Эстер, на секунду оживляясь. – Живут они на Эбери-стрит. Мистер Дафф состоял старшим партнером в конторе по сделкам с недвижимостью. Я понятия не имею, что они делали в Сент-Джайлзе. Это одна из загадок, над которой бьется полиция. Кстати, расследование ведет Джон Ивэн. Мне странно делать вид, словно мы с ним не знакомы.
– Уверен, так лучше, – согласился Рэтбоун. – Жаль, что у вас столь неприятный случай. – Слуга оставил графин с вином, и Оливер предложил Эстер попробовать; она согласилась, он налил полный бокал, передал ей, а затем поднес свой к губам в безмолвном тосте.
– Полагаю, у вас многие случаи так или иначе оказываются тяжелыми?
Раньше она об этом не думала.
– Да… наверное, многие. Либо пациент очень болен и видеть его страдания почти невыносимо, либо болен не очень, и я, не сталкиваясь с трудностями, не чувствую себя по-настоящему нужной. – Неожиданно Эстер рассмеялась – на этот раз весело. – На меня не угодишь!
Рэтбоун наблюдал, как огонь просвечивает сквозь вино в бокале.
– Вы уверены, что хотите продолжать работу по уходу за больными? Рассмотрим идеальную ситуацию: не будь нужды в заработке, разве вам не захотелось бы заняться больничной реформой, как вы раньше намеревались?
Эстер замерла, глядя на граненый хрусталь бокала в своих руках. В камине потрескивали пылающие поленья. Рэтбоун не смотрел на нее. Быть может, в его словах нет никакого скрытого смысла? Нет… конечно, нет! Даже смешно думать об этом. Это на нее так подействовали тепло камина и вино.
– Я не думала об этом, – ответила она, стараясь говорить легко и беззаботно. – Боюсь, реформа окажется весьма медленным процессом, а я не обладаю влиянием, чтобы заставить кого-то слушать меня.
Рэтбоун поднял голову и посмотрел на нее своими мягкими, почти черными в свете люстры глазами.
Эстер тут же прикусила язык. Фраза прозвучала так, словно она намекала на превращение во влиятельную особу через… через… А может, и не прозвучала. Меньше всего она думала про это. Это было бы не просто смешно, но и грубо! Эстер почувствовала, что у нее горят щеки.
Встав из-за стола, она отвернулась. Надо побыстрее что-то сказать, но слова должны быть правильные! Спешкой можно лишь усугубить ситуацию. Наговорить лишнего так легко…
Оливер поднялся вслед за Эстер и сейчас стоял сзади; он находился к ней ближе, чем когда они сидели за столом, и она остро ощущала его присутствие.
– Такими талантами я не обладаю, – сказала мисс Лэттерли, тщательно взвешивая слова. – Они имеются у мисс Найтингейл. Она блистательная администраторша и спорщица. Умеет добиваться своего, убеждать людей в своей правоте и никогда не сдается…
– А вы? – с усмешкой в голосе произнес Оливер. Эстер уловила интонацию, но не оглянулась.
– Конечно, нет, не сдаюсь.
Можно было этого не говорить: у них имелись общие воспоминания, подтверждающие, что Эстер говорит правду. Они вместе сражались против лжи и насилия, суеверия, страхов и невежества. Лицом к лицу встречались со всякого рода силами тьмы и если не могли предотвратить трагедию, то по крайней мере прокладывали дорогу правосудию. Единственное, чего они никогда не делали, – не сдавались.
Теперь Эстер повернулась к нему лицом. Оливер стоял всего в ярде от нее, но она уже знала, что он сейчас скажет, и даже улыбнулась в ответ на его усмешку.
– Я выучила некоторые уловки, подмеченные у бывалых солдат. Предпочитаю сама выбирать поле боя и сражаться своим оружием.
– Браво, – негромко ответил он, изучающе глядя на нее.
Секунду Эстер еще стояла, затем подошла к столу и села, отметив, как необычайно эффектно легли складки юбок. Она чувствовала себя элегантной и женственной, оставаясь при этом сильной и решительной. И все еще ощущала его взгляд, но теперь он не вызывал у нее неловкости.
Вошедший слуга объявил первую перемену блюд.
Рэтбоун утвердительно кивнул; блюда внесли и разложили по тарелкам.
Эстер улыбалась ему через стол и чувствовала легкий внутренний трепет, удивительно теплый и приятный.
– Что это за дела, не требующие расследования, которыми вы занимаетесь? – спросила она. На секунду на ум пришел Монк. Мог ли Рэтбоун намеренно выбрать дела, где его помощь не требуется? Или думать так неприлично?
Оливер опустил взгляд в тарелку, будто тоже вспомнил о Монке.
– Гражданский иск об отцовстве, – ответил он со слабой улыбкой. – Там действительно почти нечего доказывать. Дело в основном сводится к ведению переговоров, а их цель – не допустить скандала. Упражняемся в дипломатии. – Он снова поднял на нее искрящийся смехом взгляд. – Прилагаю усилия, чтобы с достаточной точностью определить обоснованность взаимных претензий, умерить аппетиты и предотвратить начало боевых действий. Если преуспею, то вы никогда не услышите про это дело. Просто произойдет передача очень крупной денежной суммы. – Рэтбоун пожал плечами. – Если же нет, разразится самый громкий скандал со времен… – Он вздохнул и состроил скорбное лицо, едва удерживаясь от смеха.
– Со времен принцессы Гизелы, – закончила за него Эстер.
Оба расхохотались. За этим смехом скрывалась масса воспоминаний: он пошел на страшный риск, она боялась за него, старалась изо всех сил и в конце концов добилась правды, хотя репутация Рэтбоуна пострадала. Его оправдали – пожалуй, это лучшее, что можно сказать о том деле, а правда – по крайней мере значительная ее часть – вышла на свет. Но оказалось, что множество людей предпочли бы эту правду не знать.
– Выиграете? – спросила Эстер.
– Да, – твердо ответил Оливер. – Это дело я выиграю… – Он запнулся.
Внезапно Эстер захотелось, чтобы Рэтбоун не произносил слов, готовых сорваться с его языка.
– Как ваш отец? – спросила она.
– Хорошо, – слегка упавшим голосом ответил он. – Только что вернулся из поездки в Лейпциг, где встретился с массой интересных людей и, как я понимаю, по полночи проводил с ними за разговорами о математике и философии. Все очень по-немецки. Приехал невероятно довольным.
Эстер заметила, что улыбается. Генри Рэтбоун с каждым разом нравился ей все больше и больше. Она была счастлива в те вечера, что провела в его доме на Примроуз-Хилл. Двери особняка открывались на длинную лужайку с яблонями по дальнему краю, а за изгородью из жимолости располагался фруктовый сад. Ей вспомнилось, как однажды они с Оливером шли в темноте по траве. Говорили о разных вещах, не связанных с делами – о личном, об убеждениях, надеждах и чаяниях. Казалось, это было так недавно… Тогда она испытывала то же чувство доверия и товарищеской легкости в общении. Но теперь что-то изменилось; добавилось некое чувство, поставившее их отношения на грань, за которой принимаются решения. Эстер сама не знала, хочет ли этого и готова ли к ним.
– Я рада, что у него все хорошо. Прошло так много времени с тех пор, как я куда-то ездила…
– Куда бы вы хотели отправиться?
Эстер тут же подумала о Венеции, а потом вспомнила, что туда совсем недавно ездил Монк с Эвелиной фон Зейдлиц. Ей сразу расхотелось. Взглянув на Рэтбоуна, она уловила в его глазах понимание и, возможно, отблеск печали, отголосок какой-то потери или боли.
Это огорчило ее и вызвало желание поднять Оливеру настроение.
– В Египет! – с энтузиазмом воскликнула она. – Я только недавно узнала об открытиях синьора Бельцони… полагаю, узнала несколько запоздало. Но мне так хотелось бы подняться вверх по Нилу! А вам? – О господи! Опять она за свое… слишком прямолинейно и ужас как неловко! И уже не возьмешь слова обратно… Эстер снова ощутила, как щеки заливает румянцем.
На этот раз Рэтбоун громко расхохотался.
– Эстер, дорогая моя, вы не меняетесь! Я никогда не могу угадать, что вы скажете или сделаете в следующий момент. А порой вы прозрачны, как солнечный весенний день… Расскажите мне, кто такой синьор Бельцони и что он открыл.
Она принялась рассказывать, поначалу с запинкой, припоминая то, о чем говорил Артур Кинэстон, а потом Рэтбоун начал задавать вопросы, и беседа снова потекла легко и непринужденно.
Уже ближе к полуночи они расстались возле экипажа Рэтбоуна, остановившегося у дома на Эбери-стрит. Туман рассеялся, стояла ясная ночь, сухая и ужасно холодная. Предложив руку, Оливер помог ей сойти, поддерживая другой рукой на обледеневшей брусчатке.
– Благодарю вас, – сказала Эстер, имея в виду не только эту любезность.
Проведенный вечер стал островком тепла, физического и душевного; на несколько часов она забыла о разного рода страданиях и необходимости бороться с ними. Они говорили о замечательных вещах, вместе восторгались, смеялись, фантазировали.
– Благодарю вас, Оливер.
Он крепко взял ее за руку, привлек к себе, наклонился и нежно поцеловал в губы – осторожно, но без малейших колебаний. Она даже не нашла в себе сил отстраниться, хотя в первое мгновение хотела. Поцелуй оказался удивительно сладостным и приятным, и даже когда Эстер поднималась по ступеням, зная, что он стоит и смотрит ей вслед, счастье так и струилось по жилам, наполняя все ее существо.
