– Обвенчаться нам, душа моя, надобно.

– Что за нужда? – удивилась Марина Мнишек. Голос у бывшей государыни был глубокий, низкий. За долгие годы она хорошо освоила русский и говорила почти без акцента, а вот прежние интонации – властные и капризные – сохранились. Невысокая, белокожая, черноволосая, с правильными чертами лица и гордо вздернутым подбородком, она все еще считала себя царицей.

Семь лет назад вельможна пани приехала на Русь, чтобы выйти замуж за государя Дмитрия Ивановича. Происхождение его никому не было известно, но это не помешало ему стать царем огромной и, по мнению Марины, совершенно дикой страны. Увы, сразу после их свадьбы бояре подняли мятеж, Дмитрия убили, а сама она оказалась в Тушинском лагере, где властвовал самозванец, назвавшийся именем ее мужа. Марине пришлось «признать» в нем супруга. Он был ей неприятен, но ему присягнуло полстраны, и гордая пани терпела. От тоски она сошлась с удалым казачьим атаманом Иваном Заруцким, высоким статным красавцем, храбрым до безрассудства. Отношения с ним хоть немного скрасили ее жизнь.

С тех пор много воды утекло. Самозванца убили, а Марина вскоре родила сына, которого теперь они с Заруцким прочили на русский престол. Когда ополченцы князя Пожарского подошли к Москве, атаман увел своих людей на юг, в Воронеж. Взяв город приступом, Иван самолично прирезал воеводу и поселился в его палатах, выделив три комнатки бывшей царице с ребенком. И теперь частенько навещал по ночам ее опочивальню.

Заруцкий погладил возлюбленную по щеке и откинулся на подушки. Его давно не стриженные темные кудри разметались по белому полотну, черные глаза глядели весело и нагло. Сидя рядом с ним на разобранной постели, Марина сверху вниз смотрела на атамана, губки ее пренебрежительно кривились.

– Надобно, надобно обвенчаться. Так для дела сподручнее.

– Гиль. Станут шептаться, что Ивашка от тебя.

«Вот проклятая ветрогонка, – поморщился атаман, – что ни слово, все поперек».

Марину он не любил. Поначалу Заруцкий пленился прекрасной пани, но быстро разочаровался. Гордая, властная, строптивая – разве такой должна быть баба? Нет, ему нужна тихая, мягкая и покорная. А лучше – несколько. Увы, к власти его могла привести лишь эта своевольная полячка, и невероятное честолюбие удерживало атамана рядом. Ведь только женившись на ней, он сможет стать регентом при малолетнем Ивашке – а в том, что рано или поздно мальца удастся посадить на московский престол, атаман не сомневался.

Он рывком сел на постели и прихватил пани за шею – вроде бы обнял, но ладонь сжал крепко, до боли.

– Смотри, Маринка, не перечь мне. Я ж не твой киселяй Дмитрий, иже престол удержать не сумел. Не пойдешь по доброй воле венчаться – силком приволоку.

Она в упор посмотрела на атамана, глаза полыхнули гневом.

– Сыми руку. И супружника моего хаять не моги. Он царем на Москве был, я – царица законная.

– Ты – царица? – захохотал Заруцкий, но руку убрал. Да ты волочайка дюжинная, тебя окромя того горе-царька и Богдашка второлживый дрюкал, и я! Ты ж сама не ведаешь, кто тебя обрюхатил-то!

Щеки Марины вспыхнули. Совсем наглец распоясался! Бросить бы его к такой-то матери, да увы, нужен он ей, нужен. И потому, стараясь держать себя в руках, она вздернула подбородок и ответила с холодным бешенством:

– Ивашка – твой сын, и быть ему царем. А ты без нас – мизинный человечишка. Поди от меня прочь!

Сжав кулаки, Заруцкий вскочил. Эх, врезать бы ей, руки так и чешутся. А нельзя. Права вельможна пани – хоть за ним тысячное войско, но без нее власти он не получит. Она нужна ему не меньше, чем он ей. Атаман в сердцах плюнул и вышел вон.

– Иван Мартыныч!

Заруцкий обернулся. К нему спешил хорунжий Данилко Столбов, один из самых преданных его сторонников. Он обожал атамана за храбрость, глубокий, изворотливый ум и недюжинную смекалку, которые тот не раз демонстрировал и в Тушинском лагере, и при взятии крепостей. Одно лишь смущало Данилку: уж слишком жесток и небогобоязнен был и сам Иван, и его войско. Все чаще хорунжий думал: обходись они с жителями захваченных городов помягче – это ж насколько больше сторонников у них было б. Сказать бы об этом, да боязно, уж больно крутенек атаман-то. Вот и сейчас – глазищи прямо огнем сверкают.

– Чего там? – нахмурился Заруцкий.

– Баловень гонца прислал, – поспешил сообщить Данилко, – днями будет тут с двумя тыщами донцов.

– О, любо! А Самойлов и Васковский?

– От них пока весточек нету. Да только слушок прошел, будто войско Самойлова царю Московскому присягнуло.

– Петьке, что ль, Богданову?

– Ему самому.

Черные глаза атамана загорелись гневом.

– Вот стервец, вымесок окаянный! Ну да ладно, Самойлов, сочтемся… А ты, Данило, вперед об том не мели. Будем сказывать, что он опосля подоспеет.

– Добро, Иван Мартыныч.

– Закликай круг.

В самом центре Воронежской крепости, на площади, окруженной теремами местных дворян, собрался казачий сход. Горожане в страхе попрятались и через слюдяные окошки украдкой поглядывали на необычное зрелище. А посмотреть было на что. Несколько десятков хорунжих, сотников и есаулов встали кругом перед крыльцом палат убитого воеводы, а на ступенях, возвышаясь над всеми, восседал Заруцкий в шапке-трухменке из бараньей смушки. На нем блестел вышитыми узорами богатый кафтан, перевязанный алым кушаком, плечи укрывал шелковый плащ. Справа у аналоя, унесенного из местной церкви Успения, топтался священник, слева караульный держал казачье знамя.

Данилко, как и все остальные, стоял в полной казачьей справе, с нетерпением ожидая начала схода. Вот когда можно попенять на излишнюю жестокость и предложить казакам план: быть помягче с жителями и добром переманивать их на свою сторону.

Атаман поднялся со ступеньки, снял шапку и лихо подкрутил ус.

– Кликнул я вас, братцы, дабы решить, что учинять станем. Я сбираюсь вести вас на Москву во славу Ивана Дмитрича. Добудем для него венец царский – обретем честь и богатство. Каждый из вас – каждый! – поимеет жирную добычу и благодарность государеву. А нечестивых бояр кремлевских, кои на самодержца посягнули, отдам на ваш суд, как и все ихние богатства! Никто обижен не будет! А нонеча будет нам в подмогу атаман Михайло Баловень с тремя тыщами войска. Не совру, я ждал окромя него и Самойлова с Васковским, они, однако ж, идут мешкотно и нагонят нас у Москвы. Так что ж, братья, пойдем на Кремль-город? Достанет у нас удали да силушки супротив Пожарского со товарищи стоять?

– Любо! Любо! – закричали казаки, и в воздух полетели шапки.

– Любо! – вместе со всеми завопил Данилко.

Еще бы не любо! Возьмут Москву, получит он вознаграждение, накупит подарков – и домой, в станицу. Привезет мамане шелков на платья да сукна для рушников. Интересно, как там кареглазая Катюха из соседской хаты? Выросла уже, поди. Надо ей тоже что-нибудь привезти, уж больно хороша девка!

– И мне любо ваше радение, братцы! Положим животы за дело государево! Коли порешили, пущай нам скарбник да обозный – тута они? – обскажут, как…

Среди казаков вдруг пробежал шепоток, на лицах, обращенных куда-то за спину Заруцкого, застыло недовольство. Иван обернулся: на крыльце стояла Марина в походном платье. Нахмурившись, атаман сжал кулаки: баба на сходе? Не бывать этому!

Все склонили голову, отдавая дань уважения бывшей царице, однако чувствовалось, что ей здесь не рады. Заруцкий, не глядя на нее, бросил сквозь зубы:

– Ступай, Марина Юрьевна, неча тебе тут.

– Я желаю сказать свое слово, – гордо мотнула головой пани.

Внизу зашумели, заволновались. Послышались крики:

– Сход не бабское дело!

– Да где ж такое видано?!

Марина нетерпеливо взмахнула рукой.

– Я не баба! Я мать законного государя вашего! И в его малолетство…

Заруцкий легко взбежал по ступеням и, подойдя вплотную к ней, тихо, но настойчиво потребовал:

– Ступай, сказываю. Не тревожься, все порешим, как надобно. Вскорости будешь на Москве с золотых тарелок есть да на камчовых перинах почивать.

Внимательно посмотрев в глаза атаману, Марина кивнула и ушла в палаты. Казаки одобрительно засмеялись.

– Эк ты ее, Иван Мартыныч…

– Пустое, братцы.

В центр круга вышел невысокий казак лет тридцати, в темно-красных шароварах.

– Что, Степан, слово молвить имеешь?

Тот снял шапку и, смяв ее в руках, кивнул:

– Агась. Давеча наши с Москвы пришли, сказывают, венчали на царство государя Петра Федоровича.

– Окромя Ивана Дмитрича государей не ведаю! – рявкнул Заруцкий.

– Оно конечно. Дык ведь скоро царевы-то вестники и сюда поспеют, атаман. А тута и без них неспокойно, уж больно воронежцы серчают, что мы ихнего народу много порешили. Я про что глаголю-то: уйдем мы на Москву, так они нашего воеводу мигом скинут. И возвернуться нам, коли дело не выгорит, будет некуда.

– Понял, за какую вожжу дергаешь, – кивнул Иван и задумался.

Поразмыслив с минуту, он спустился с крыльца, шагнул в круг и понизил голос:

– Слухайте, братцы. Вышлите ноне тех гонцов, что с Москвы приехали, пущай на рассвете в крепость воротятся, словно б только поспели, да кричат – Кремль-город, дескать, поляки заняли, и Петра Федорыча с боярами умертвили. И нету на Руси теперича государя законного, окромя Ивана Дмитрича, ему и надобно крест целовать. А иначе, мол, все под пятой короля Сигизмунда окажемся! И пущай они эту весть разнесут по всем деревням да селам окрест.

Вокруг одобрительно зашумели, всем понравился хитрый план атамана.

«Пора», – решил Данилко. В конце концов, чего ему бояться? На казачьем кругу каждый может высказаться, на то и вольница. А если Ивану Мартыновичу его мысли дельными покажутся, так, небось, еще и наградит.

И он бесстрашно шагнул в центр. Стащив с головы шапку, заткнул ее за кушак и выкрикнул:

– Правильно Степан сказывает, серчают на нас воронежцы. Ан не зря серчают-то! Почто мы так лютовали, братцы? На кой ляд коменданту набили в рот пороху да подожгли? Это ж сколько народу русского зазря погубили! Казнили всех без сана и возраста, и мужиков, и баб! Купцов вон богатых пограбили, а они б могли о нас добрые вести по земле-то разнести. Эх… Дык и церковники ноне нас благословлять не желают, потому как ты, Иван Мартыныч, из храма ихнего паникадило серебряное умыкнул да приказал из него стремена себе сделать. Да разве ж это дело богоугодное? Вот если б мы с местными добром да ласк…

Договорить он не успел. Заруцкий выхватил из-за пояса саблю и одним ударом разрубил Данилку от плеча до пояса. Кровь брызнула во все стороны, и казаки, тихо ахнув, невольно отшатнулись. Несчастный хорунжий дернулся, захрипел и повалился на землю.

Иван наклонился, сорвал пучок травы и неспешно вытер кровь с клинка. Нахмурился и грозно оглядел сход.

– А ну, кто еще поучит меня атаманить?!