10 дней

Новый брезент я искала целых два дня. Два дня копалась в кучах тошнотворного мусора. В итоге, пришлось всё же посетить лавку господина Лама. Воспользоваться деньгами из оранжевого конверта.

Теперь у меня есть брезент, но нет места, где его расположить. Мои любимые местечки уже заняты. Некоторые забили взрослые бродяги, мужчины и женщины, которые забиваются в тёплые местечки, со скомканными газетами и в плесневеющих, изъеденных молью пальто. Другие заняты стайками костлявых сирот. Они встречают меня дикими, голодными глазами. Оскаленными зубами. Я иду быстрей, опустив голову и надеясь, что им не удалось рассмотреть моё лицо. Надеясь, что мир не сошёлся клином на одном Куэне. Другие возможные места, у водопроводных кранов и канализационных решёток, слишком открыты. А мне нужно расположиться в стороне. Подальше от шайки Куэна.

Уже два дня мне удаётся избегать его приспешников. Что не так-то просто даже в этом лабиринте закоулков и вечной ночи. Он продолжает охоту – трижды мне удавалось спрятаться за дверью магазинчика или в переулке, скрываясь от его парней. Они рассредоточились, бродят парами. Прочёсывают каждую улочку снова и снова. В руках поблескивают ножи.

Куэн жаждет крови.

Я должна всегда быть на шаг впереди него.

Так что я продолжаю идти. Ищу место, скрытое от глаз. Безопасное. Держусь подальше от главных улиц. Подальше от старушек, сплетничающих вокруг столов для стирки, играющих в карты и гадающих друг другу по ладони. От матерей, стоящих на коленях у водопроводных кранов и оттирающих пятна соуса с рубашек своих домочадцев. От фабрик, где мужчины долгие часы гнут спины, разливая по формам жидкий пластик.

Но глаза есть повсюду. Даже в самых уединённых уголках. Мимо шаркает старик, собирая лом, как воробей – солому для гнезда. Он с таким скрежетом откидывает найденные куски в тележку, что меня пробирает дрожь. Иду быстрей и сворачиваю за ближайший угол. Слишком быстро. Не остановившись, чтобы прислушаться к чужим шагам.

Я первая вижу мальчишек. Их двое, идут медленно. Прочёсывают каждое крыльцо и зарешёченное окно, держат ножи наготове. Ноги ещё спешат, ещё стремятся вперёд, когда мальчишки замечают меня.

Ближайший из них замирает. Морщит нос, а потом выпаливает:

– Это он!

В игру вступает дикарка. Она разворачивает меня на полушаге. Свет фонарей расплывается перед глазами. Гравий хрустит под ногами. Шаг, рывок, рывок. Я пускаюсь бежать, не успев даже разглядеть, куда ведёт улица.

Здесь нет ни просветов, ни трещин, в которых можно спрятаться. Переулок, из которого я вышла, далеко позади. Эта улица принадлежит крылечкам магазинов и запертым лестницам. Одни ворота приоткрывается, едва не бьют меня по лицу белыми прутьями…

Прочь с улицы! Дикарка не колеблется. Она прыгает. В открытые ворота. Мимо испуганного старика с ключами в руках. Вверх, вверх, вверх по ступеням.

Дом похож на тот, в котором живёт Дэй. С лестницей, которая изгибается и изгибается, поднимаясь всё выше, как бесконечная скрепка. Шум разносится далеко в пустом пространстве. Я слышу, как мальчишки Куэна тяжело дышат и громко топают по ступенькам. Разворачиваю свой драгоценный, трепещущий на бегу брезент и отпускаю его. Проклятия, доносящиеся вслед, и звук распарываемого пластика толкают меня вперёд – мимо одинаковых зарешёченных дверей. Целых десять этажей.

А потом наступает конец. Последняя дверь. Но она не зарешёчена. Даже не заперта. Никакого сопротивления, когда я врезаюсь в неё, вырываясь на свободу.

Вода. Она повсюду. Падает с тёмного-тёмного неба. Веснушками осыпает моё лицо. Ручьями стекает у ног. Влага просачивается в ботинки. Я плюхаю, скольжу по разливающимся лужам мимо забытого кем-то зонтика от солнца, между двумя драными матрасами. До самого края.

Крыша этого здания ниже соседних на четыре этажа, как минимум. Просвет есть только один, в том месте, где четвёртая стена не примыкает к другому дому. Слишком далеко, чтобы перепрыгнуть. Да и прыгать некуда: все окна передо мной плоские, без выступающих решёток.

Единственный путь – вниз. Где мерцают, тускнеют и умирают капли дождя. Пропасть поглощает их. Но её чернота не повсюду. Из стен выступают террасы, их покатые козырьки, как древесные грибы, цепляются за дальнюю стену. Но добраться до них…

От этой мысли волосы встают дыбом.

За спиной с грохотом распахивается лестничная дверь. Щенки Куэна вываливаются на крышу.

– Попался! – Первый мальчишка замечает меня на краю и замедляется. Теперь шаги его не поднимают брызг. Клинок зажат в руке. – Куэн ждёт не дождётся встречи с тобой, Цзин!

Бороться или бежать. Я перевожу взгляд с ножей на скользкие и влажные металлические козырьки. В пропасть.

– У него на тебя планы, – продолжает мальчик, подступает ближе. – Святая каша госпожи Пак, не хотел бы я оказаться на твоём месте.

– Или в твоих ботинках! – ржёт его напарник.

Не могу прыгнуть. Слишком далеко. Слишком мокро.

Но и вступить в бой с мальчишками не могу. Меня либо порежут, либо убьют.

Дикарка оборачивается к краю.

И прыгает.

Внутренности подпрыгивают к самому, самому, самому горлу. Руки содрогаются, цепляются за воздух, за пустоту, похожую на ту, что сейчас в моём желудке. Капли дождя вокруг меня ловят горящий в окнах свет, мерцают подобно звёздам. Они кажутся практически неподвижными, но правда в том, что мы падаем вместе.

Первыми металла касаются ботинки. Их сделанные во Внешнем городе подошвы цепляются за поверхность, несмотря на влагу. Прилипают. Колени подгибаются, руки распластываются по металлу, помогая удержаться.

Получилось. На пару секунд я замираю в позе лягушки. Ошеломлённая, дикая. Ругань преследователей падает вниз вместе с дождём. Я поднимаю голову и замечаю, что первый мальчишка прячет нож. Но не уходит. Он стоит на краю, взволнованно кривя губы, дёргая ногами.

Собирается прыгнуть следом.

Я карабкаюсь на край козырька. Вокруг лишь бельевые верёвки и трубы слишком слабые, чтобы меня удержать. Все террасы зарешёчены. Но между зданиями есть переход, бамбуковый мостик, сцеплённый проволокой. Чтобы добраться до него, снова придётся прыгать.

На этот раз я не сомневаюсь. Щенок Куэна сгибает ноги, готовясь к рывку. Мы взмываем в воздух одновременно. Отчаянные птицы с подрезанными крыльями, мёртвый груз.

Я приземляюсь. Мостик качается, прогибается. Я хватаюсь за проволочное ограждение, встаю и вбегаю в очередной коридор. Старые лампы, свет их подрагивает, как тот мост. Мерцает. Не уверена, прыгнул ли мальчишка и преследует ли он меня. Но мчусь вперёд, словно это так. Пролетаю мимо зарешёченных дверей. Мимо набитых мусорных мешков. Стен, покрытых плесенью и облезающей краской. Под слабым, болезненным светом всё кажется чёрно-белым. Как в ночном кошмаре.

Коридор заканчивается очередной лестницей, очередным выбором. Вверх или вниз?

Крик с другого конца коридора не даёт время для раздумий. Мальчишка справился. Силуэт его приближается. Движется слишком быстро в мерцающем свете. Словно сотканный из теней монстр.

Вверх – выбираю я. Икры кричат от напряжения. Забиваются, горят огнём. Лёгкие одновременно переполнены и пусты. Хватают воздух, но не могут его удержать. Но я преодолеваю боль и ступеньки. Множество этажей до следующей крыши.

До самого высокого уровня. Где всё открыто и мокро. Я не знаю, куда бегу, но ноги уносят меня всё дальше. Между рядами верёвок с выцветшими майками и штанами. Мимо растений в горшках, стебли которых склоняются под натиском ливня. Сквозь высокий лет антенн. Мимо пары несчастных соловьёв, оставленных в куполообразной клетке забывчивым хозяином. Таких промокших, что даже песня их звучит тяжело, мокро.

Шаг за шагом, нога следует за ногой. Вперёд, вперёд, вперёд. Этого требует дикарка внутри меня – и я выполняю.

Но потом я вижу то, что заставляет меня замедлиться. Остановиться.

Дэй. Сгорбившись, он сидит на краю крыши. Там, где мы сидели много дней назад, с булочками и солнечными лучами. Он всё смотрит, смотрит вдаль. Так же, как тем утром. На небоскрёбы города, частые и высокие, как бамбуковый лес. Их окна бешено мерцают сквозь струи дождя.

Должно быть, он пришёл посмотреть на рассвет. Увы, не повезло. Сегодня солнца не будет. С таким-то ливнем.

Дэю, возможно, и не повезло, зато везёт мне. Подхалим Куэна ни за что не полезет ко мне, когда увидит того самого парня, который всего несколько дней назад наводил на них дуло пистолета.

Я права. Преследователь пролетает сквозь завесу мокрых джинсов и кофт. Замирает. Он щурится, глядя прямо на спину Дэя. Мы стоим друг напротив друга – напряжены, еле дышим, смотрим глава в глаза – и ждём.

Мальчишка Куэна отступает. Медленно-медленно исчезает за завесой одежды. Уходит.

Дэй снова спас меня. Даже не подозревая об этом.

Я шумно выдыхаю. Колени дрожат.

– Цзин?

Оборачиваюсь и замечаю, что Дэй смотрит на меня. На голове парня капюшон, так что я вижу только лицо, все в каплях, стекающих по коже. Есть что-то в выражении его лица. Странное чувство… Печаль, злость, нужда. Я не могу определить его, и от этого становится не по себе.

Я не подхожу к краю, на котором он сидит. Слишком скользко и мокро сейчас здесь. Один неверный шаг – и ты полетишь вниз. Но Дэй сидит так же, как и в прошлый раз: ноги свисают над пропастью, болтаются над огнями Внешнего города. Безрассудно и дико. Словно желают рухнуть вниз.

– Где ты был? – Он хмурит брови. – Я начал беспокоиться.

Беспокоиться? Я вновь вглядываюсь в его лицо. Слишком много эмоций. Слишком. Не могу понять, лжёт он или нет. Мои инстинкты слабеют.

Секреты Дэя ещё роятся у меня в голове. Густо и размыто, как бьющий с неба ливень. Пока мы здесь, можно, по крайней мере, попытаться узнать правду. Правду Дэя.

Он отворачивается обратно, к стене падающего дождя. Я делаю глубокий вздох. Слишком глубокий – лёгкие содрогаются, словно тонут в дожде.

– Я видел тебя.

Плечи его деревенеют, и я осознаю, что есть ещё одна причина, по которой предпочитаю стоять так далеко. Чтобы между нами было расстояние, и я могла спокойно сбежать, если что-то пойдёт не так. Если вдруг секрет, который я раскрыла, не совместим с жизнью. Если Дэю действительно нельзя доверять.

– Я видел тебя, – говорю снова, – с мужчиной. С тем, который несколько ночей назад принёс тебе деньги.

Дэй не двигается довольно долгое время. По пропитанной влагой толстовке барабанной дробью стучат капли. Он словно храмовый идол, согнувшийся и неизменный. Мне уже начинает казаться, что ветер просто унёс последние слова.

Но потом Дэй оборачивается. Выражение мокрого от дождя лица говорит, что он слышал каждое слово.

– Кто он? – Я упираюсь ногами в мокрую-мокрую крышу. Снова готова бежать. Перевязанная рука тянется под тунику за ножом, сжимает рукоять. – Почему приносит тебе деньги?

Дэй смотрит на меня и молчит, плотно сжимая губы. Они странного синеватого оттенка – парень слишком долго провёл на крыше под проливным дождём.

– Почему ты не можешь уехать отсюда? – продолжаю я. – Если так опасно, что Братство может узнать, кто ты такой, почему ты до сих пор здесь?

Дэй встаёт – гораздо быстрее, чем стоит на скользком краю крыши. А потом идёт ко мне, всё так же крепко сжимая губы. С каждым его шагом, я отступаю назад.

– Ты кто-то важный, да? В ином случае, зачем притаться от Братства? Ведёшь себя как бродяга, поэтому они тебя не подозревают. Прячешься на самом видном месте.

Дэй запихивает кулаки в карманы. А я замечаю, что губы под изогнутой тканью капюшона уже не сжаты в бритвенно-тонкую линию. Изгибаются, кривятся, искажают его лицо. Я жду, когда они разомкнутся. Скажут, что я ошиблась.

Но Дэй молчит, продолжает свой путь. Огибает меня и уходит прочь. Шаги его хлюпают к ближайшей лестнице. Сама того не желая, я кидаюсь следом. Рука отпускает рукоять, тянется за парнем. Хватает край промокшей толстовки.

– Дэй, мне нужно знать…

– Нет, – отрезает он, – не нужно.

Он прав и вместе с этим ужасно, ужасно ошибается. Возможно, мне не нужно знать. Но я должна. Мне необходима опора, якорь. Мне необходимо доверять кому-то, как бы сильно ни убеждала себя в обратном.

Потому что я устала. Устала бежать. Устала вечно оглядываться. Сражаться, бороться, быть одна. Я устала от бандитов, наркосделок и бессмысленных поисков. Я хочу, так хочу поверить, что Дэй хороший. Что он заслуживает доверия. Несмотря ни на что.

Я хочу чувствовать себя в безопасности.

Дэй пытается идти дальше, но я не отпускаю. Ботинки скользят, едут по влажной крыше. Он протаскивает меня за собой целый ярд, прежде чем остановиться и оглянуться.

– Отпусти, Цзин. – Дэй вырывает толстовку из моих пальцев. Рукой он случайно задевает глиняный горшок. Он скатывается с уступа, на котором стоит, осыпая крышу землёй, осколками и пожухлыми листьями. – Тебе же лучше, если ты ничего не будешь знать.

– Чем? – Воздух вокруг словно дрожит, и я понимаю, что кричу. Визг прорывается сквозь завесу капель – слишком напряжённый, слишком тонкий. – Чем лучше?

Но даже если Дэй и замечает, как тонок мой голос, как сильно он похож на девчачий, он этого не показывает. Ничего не показывает. Выражение его лица задумчиво и спокойно. Утонуло в дожде.

– То, что ты видел… оно ничего не меняет. Мы по-прежнему работаем на Лонгвея. Я доверяю тебе и знаю, что ты ничего им не расскажешь.

Доверяю. Слово прокисшим осадком остаётся на языке, как тухлое мясо. Парень передо мной говорит его так бегло, так бездумно. Словно давно отточил его произношение.

Мысли кружатся в голове. Пусть Дэй отказывается отвечать, но я ещё могу использовать увиденное в своих целях.

– Если хочешь, чтобы я молчал и продолжал работать, дай больше денег.

– Больше денег?

– Да. Мне нужно накопить достаточно, чтобы снять у Лонгвея девочку, – говоря это, я смотрю мимо него. Сосредотачиваюсь на разбитом горшке. Рассыпанная по крыше земля очень напоминает кровь, тёмными разводами растекающуюся в воде.

Дэй прищуривается, странно, неодобрительно:

– Хочешь снять девочку?

– Да. – Стараюсь, чтобы сейчас голос звучал особо гортанно. Хрипло и резко.

– Зачем?

– У тебя свои дела, у меня свои. Если не хочешь, чтобы я всё рассказал Лонгвею, плати деньги.

– Отлично. Буду отдавать половину своей доли. Но не надейся, что я присоединюсь к вашим играм.

В словах его сквозит отвращение, и я сознаю, как мерзко звучит это требование. Какая-то частичка души желает рассказать Дэю, что я ищу. Почему живу в этом ужасном, зловонном лабиринте. Но невысказанные секреты продолжают стоять между нами. Мои по-прежнему цепляются за меня, его – за него.

Дэй быстро идёт к лестнице. Я не пытаюсь его остановить.

И всё вдруг меняется. Капли начинают больнее бить по лицу. Кусать, а не жалить. Гроза нарастает, рокочет. И всё становится белым.

Град. Он кусается и царапается. Грохочет по крыше. Соловьи больше не поют – они пронзительно кричат. Растения в горшках вздрагивают под ударами. Одежда срывается с верёвок, точно осенние листья.

Сгорбленная фигура Дэя, пробирающаяся к лестнице, расплывается вдали. Воздух между нами размыт и туманен, как разбитый экран телевизора. Но я всё же замечаю, как он ненадолго останавливается, прежде чем уйти. Кричит сквозь грохот льда:

– Сделка через два дня! Встретимся на месте!

И он исчезает. Мне тоже стоит уйти отсюда. Быстрей, пока приспешники Куэна не решили вернуться с подмогой.

Град обрушивается с новой силой. Белый, острый, болезненный. Его завеса такая плотная, что за ней не видны даже огни Внешнего города. Я не вижу даже лестницу, на которой скрылся Дэй. И на мгновение кажется, что я вообще не в городе. Я одна. Снова, как и всегда. Небо вокруг меня так яростно и свободно.

Дэй. Безопасность. Всё это неважно. Не ради этого я здесь. Не ради этого борюсь за жизнь.

Я прорвусь сквозь бурю и найду сестру.

Парень за окном выглядит уставшим. Когда он появляется за преградой из стекла и прутьев, я тушу фонарики, чтобы лучше его видеть. Щёки и кончик носа у него пылают цветом, яркие от воды и холода. Тёмные глаза влажно блестят, кожа под ними серее и темнее.

Но от его вида по-прежнему захватывает дух – кожу покалывает, словно заледеневшая я попала в облако горячего пара. Ощущение, похожее на панику, только сильнее. Оно превозмогает всё: обещание посла, синяк на бедре, смех золотозубых головорезов Братства. Есть только парень и его ракушка. Я и звёзды на потолке. И хрупкая ваза с цветами.

– Я справилась, – выпаливаю я, хоть и не планировала этого делать. Долгими часами я взвешивала в уме имена. Риск, который они несут. Теперь просьба парня уже не кажется мне такой незначительной.

Он тяжело вздыхает. От дыхания повсюду клубятся облачка пара, напоминая о туманах, которые укрывают рисовые поля в волшебный предрассветный час. На мгновение пар становится таким густым, что даже парень исчезает. Капли собираются на окне, скатываются вниз, будто слёзы.

– Сегодня утром мне как раз не помешают хорошие новости, – сообщает он сквозь запотевшее окно с потоками воды. – Я устал.

– Слишком много восходов?

– Недостаточно, – отвечает он.

Моя рука лежит на оконной решётке. Холод проникает сквозь стекло, кружит рядом с прутьями. Зима пробирается в трещины подобно муравьям, медленно, но уверенно, непреклонно.

Парень тоже это ощущает. Он весь дрожит, одетый лишь в чёрную толстовку с капюшоном. Она вся промокла, как тряпки, которыми я промывала ссадины Цзин Линь. Неудивительно, что зубы его так стучат.

Жаль, я не могу протянуть руку через окно. Нет, не для того, чтобы забрать ракушку или почувствовать дождь. Мне хотелось бы прикоснуться к парню, подарить кусочек окутывающего комнату тепла, от которого меня бросает в пот.

Очередное невыполнимое желание.

Но пусть я не могу поделиться с ним теплом, я могу назвать имена. Попытаться вернуть на лицо улыбку. Если парень красив, даже когда хмурится, не представляю, каким прекрасным он будет с настоящей, искренней улыбкой.

– Вчера в зале собрались десять человек. И хозя… Лонгвей. – Произносить это имя вслух кажется ужаснейшим из грехов, но я выдавливаю его из себя. Парень даже не морщится. – Они редко называли друг друга по именам. Мне удалось выяснить лишь четыре.

Гость не улыбается, но и не хмурится. Он смотрит на мои пальцы, продетые сквозь оконную решётку, словно знает, как отчаянно мне хочется преодолеть её.

– Какие же?

– Первый Фанг. Мужчина с драконом на лице. Он каждый месяц собирает для Лонгвея дань. Его главная обязанность… забирать деньги у тех, кто не хочет платить. Все называют его Алый Полюс.

Парень кивает:

– Продолжай.

– Есть Люнь. Он отслеживает большую часть сделок с наркотиками. Мужчину с золотыми зубами зовут Нам. Чем он занимается, не знаю, но его зовут Мастер Благовоний. – Тревога, много часов назад посеянная в моём животе сладковатыми парами опиума, перерастает в настоящую боль.

Я не обязана это делать. Можно отвернуться. Притвориться, будто ничего не случилось. Будто я никогда не мечтала вновь увидеть сестру. Или съездить к морю. Можно посидеть, подождать и сказать послу Осаму «да».

Эти мысли заставляют меня ёрзать на кровати. Бедро простреливает болью. Напоминанием резкой хватки пальцев посла.

– Фанг. Люнь. Нам. – Парень считает имена, три пальца показываются из низко натянутого рукава. – Кто четвёртый?

Дыхание перехватывает. Я смотрю на его пальцы, пронзающие холодный воздух, словно оленьи рога. Они перепачканы грязью, костяшки сбиты, а ногти обгрызены под самый корень. Вспоминаю, как они держали ракушку, так осторожно, словно внутри неё ещё теплилась жизнь, выстраивая камеру за камерой.

Эти пальцы просто так не оставят синяков.

– Чан Кит, – выдыхаю я. – Последний Чан Кит.

– Отлично, – соглашается парень. – Ты права.

– Ты… ты знал? – У меня в горле встаёт ком, словно воздушный шарик, который вот-вот лопнет.

– Да, – кивает парень. Волосы, тёмные, как воронье крыло, падают ему на щёки – смягчают острые скулы. – Я проверял тебя. Хотел узнать, сможешь ли добыть информацию. И ты отлично справилась.

– Значит, остальные шесть имён… они тебе не нужны?

– На самом деле, нужны. В каком-то смысле. – Он прикусывает губу. Должно быть, он часто это делает, потому что кожа в этом месте слегка кровит. – Скажи, у них был гроссбух?

– Гроссбух? – Слово непривычно перекатывается на языке, толстое и неповоротливое.

– Он выглядит, как большая записная книжка, – объясняет парень. – В нём хранятся все данные: имёна, даты, числа. Все записи о делах Братства.

Я вспоминаю собрание, красную книгу на коленях наркобарона. Ту самую, в которой он царапал заметки чёрными чернилами.

– У хозя… у Лонгвея есть книга. Он писал в ней.

– Ты видела, что он записывал?

– Да, – выпаливаю я, но останавливаюсь, ощущая, как пятна стыда расцветают на щеках. – Но я… не умею читать.

– Не страшно, – отвечает парень, голос его мягок. – Эта книга… куда Лонгвей положил её после окончания собрания?

– Я…

Я замолкаю, вспоминая окончание вечера. Мужчины не задержались в зале. Большинство вышло через главный коридор. Несколько человек отправились в комнаты девочек. А Лонгвей… напрягаю мысли, пытаясь вспомнить, куда исчез хозяин, распустив собрание. Я была слишком занята, пыталась укоренить в памяти четыре найденных имени.

– Не помню. Наверное, забрал к себе в кабинет.

– В кабинет?

– Он на втором этаже. Наверное. Я никогда туда не поднималась, – отвечаю ему.

– Как думаешь, ты сможешь выяснить это наверняка?

Одно дело подслушать имена. Но копаться в кабинете хозяина… эта игра – этот риск – принимает такие обороты, что у меня скручивает живот. Должно быть, парень замечает это в моём лице, потому что не ждёт ответа:

– Слушай, я знаю… знаю, что это опасно. Но я бы не попросил об этом тебя, если бы был другой выбор. Но мне нужно это. Нужна твоя помощь.

Нужно. Голос его срывается на этом слове с отчаянием, которое невозможно подделать.

– Зачем?

– Потому что каждое утро, просыпаясь, я мечтаю об иной жизни. А это единственный способ её заполучить. Единственный мой путь домой. – Голос его такой же разбитый, как алеющие костяшки. От его звука я лишь сильней вжимаюсь рукой в решётку.

Дом. Слово это вспыхивает в моей груди, горячее, как уголь. Мне так хочется впитать в себя зелень рисовых полей и далёкие горные склоны. Хочется найти сестру и крепко её обнять. Хочется снова увидеть настоящие звёзды.

– Нам… нам нельзя думать о доме. Это только причиняет боль, – говорю я и уже по ответному взгляду знаю: он прекрасно всё понимает. Грудь его пронзает та же горько-сладкая золотистая агония. – Но я всё равно это делаю.

– Откуда ты?

– Я выросла там, где есть огромные рисовые поля. И горы. И стада водяных оленей, плещущихся, как рыбы, в утреннем тумане. – Я делаю паузу, понимая, что отхожу от темы. – Неважно. Я всё равно не смогу вернуться. Отец… он снова продаст меня.

Взгляд парня ожесточается. Я вижу, как шевелится его челюсть. Вперёд и назад, беззвучно скрежеща зубами.

– Отец так поступил с тобой?

– На ферме от меня было мало пользы. Урожай засыхал. Мы голодали. – Мне претит сама мысль, что приходится его защищать. Мужчину, после которого осталось больше ссадин и пустых бутылок водки, чем он мог сосчитать. Да, мы голодали, но он страдал от бесконечной жажды. Уверена, отец пропил все деньги, которые несколько лет назад принесла ему моя плоть.

– Это не оправдание… – парень обрывает себя на полуслове. Знаю, он собирался сказать что-то ещё, яростное и пламенное. Но сдержался. Оставил огонь гореть в груди. – Тогда куда ты направишься? Когда выберешься отсюда.

Мне неведом ответ на его вопрос. Взгляд мой вновь цепляется за ракушку. Я тщательно ощупываю каждый уголок сердца в поисках слов. Идеи, которую можно назвать парню. Но внутри пусто.

Он замечает, как я смотрю на наутилус. Сам находит ответ.

– Я знаю, ты хочешь увидеть море.

Ладонь его касается стекла почти зеркально моей. Так близко. Меньше дюйма. Я на мгновение закрываю глаза, представляя, что между нами не существует ни металлических решёток, ни холода.

– Я тоже хочу, чтобы ты его увидела.

Я поднимаю веки, а он по-прежнему здесь. Глаза такие бездонные и глубокие, ночное небо полное звёзд. Если присмотреться, я могу увидеть в них своё отражение. Крошечное, дрожащее созвездие. Совсем как те, которые мы с Цзин Линь находили на небесах.

– Я постараюсь, – шепчу в ответ. Найти гроссбух. Увидеть море.

Его улыбка касается глаз с моим отражением. Это ослепительно. Так всегда говорит Вэнь Кей, описывая, как солнечные блики играют на воде. Интересно, похожи ли они?

Парень резко поворачивает голов набок, словно далёкий голос зовёт его по имени. Имя. Я до сих пор не знаю его. Не знаю, но чувствую к нему себя ближе, чем к клиенту, который согревает мою постель раз в несколько ночей.

– Мне пора идти. – Парень начинает суетиться. – Вернусь через несколько дней.

– Постой. – Я прижимаюсь щекой к решётке, умоляя его остановиться. – Я даже не знаю твоего имени.

Он замирает на полушаге, занеся ногу над острыми осколками бутылки из-под рисовой водки.

– В следующий раз. Когда ты назовёшь мне своё.

И он исчезает. Остаётся только наутилус за стеклом, слёзы дыхания на окне и мои пальцы, по-прежнему тянущиеся сквозь решётку.

Град не долетает до нижних этажей. Сквозь окна и трубы вырывается жар. Поглощает ледяные шарики до того, как они коснутся земли. Спускаясь с последнего пролёта лестницы, я ощущаю себя удивительно тепло. Но чувство это мгновенно исчезает, стоит раздаться его голосу:

– А я-то всё думал, когда же ты, наконец, спустишься.

Нога замирает на последней ступеньке. Застывает. Все мышцы резко напрягаются.

– Что, теперь рядом нет большого мальчика с пистолетом, который мог бы тебя защитить? Да, маленький засранец? Он ушёл. – Я слышу насмешку в голосе Куэна. Она сквозит в каждом слове. – Остались только мы с тобой.

Должно быть, щенки Куэна успели вернуться в стаю. Доложили, где меня найти. Я оборачиваюсь и прыгаю почти одновременно. Приземляюсь на корточки, как паук сброшенный с паутины.

Он прав. Здесь сейчас только мы: я и Куэн. Лицо его ещё запятнано кровью. Многодневной и тёмной. Она похожа на татуировку дракона: извивается и скручивается вокруг раздувшегося фиолетового носа. На всём его лице не опухли только губы. Они изгибаются в оскале, открывая блестящие жёлтые зубы.

Но потом я замечаю, что Куэн держит в руках, и совершенно забываю об его уродливом лице.

Чма вырывается – извивающийся комок серого меха и когтей. Куэн крепче сжимает локти. Кот рычит. Низко и протяжно. Этот звук повсюду. От него сердце моё обливается кровью.

– Отпусти его, – выпаливаю я и сразу же понимаю, что стоило промолчать. Голос дрожит, разливаясь по улице, выдаёт слабость.

Куэн выплёвывает ругательство, что-то очень похожее на паразит. Хватает Чма за загривок. Кот рычит, царапается и извивается, но Куэн крепко держит его на вытянутой руке. Будто мешок мусора. Свободной рукой он достаёт из-за пояса нож. Ясную, серебристую угрозу.

Я кидаюсь вперёд, но стою слишком далеко. Не успеваю вовремя.

Нож Куэна движется быстро. Мерцает, как вспышка. Яростное рычание Чма прерывается, становится слишком похожим на человеческий крик. Он разрезает воздух, ударяет меня под дых.

У меня нет шансов. Я маленькая, я в меньшинстве. Где-то поблизости, должно быть, ждут ещё несколько дюжин его приспешников – множество клинков, таящихся во тьме. Но я не останавливаюсь.

Наверное, Куэн ждал, что я остановлюсь или развернусь. Он не готов к удару, когда наши тела сталкиваются. Мой вес сбивает его с ног. Утягивает нас обоих на землю. И хоть я в запале, я тоже совсем не готова. Зла и импульсивна. Борюсь, колочу его кулаками. Но мои костяшки ни в какое сравнение не идут с ножом Куэна.

И как большинство парней, он сильнее.

Куэн рычит и перекатывается на бок. Я слетаю с его груди. Правое плечо больно ударяется о бетон. Где-то посреди этого хаоса я слышу крики Чма. Он ещё жив. Жив, но бьётся в агонии.

Теперь Куэн сверху – гора мускул и расцвеченной синяками плоти. Краем глаза я замечаю блестящее лезвие его ножа. Запятнанное алой кровью Чма. Оно опускается, взрезая воздух между нами. Прямо к моему горлу.

Многие годы безумных побоев отца научили меня правильно уворачиваться. Избегать большей части ударов. Я изгибаюсь. Металл проводит по шее тонкую огнненную линию, боль кипятком растекается по коже. Мой левый кулак взлетает в воздух. Устремляется к сломанному, опухшему носу парня.

Куэн визжит, скатываясь с меня. Кидаюсь как можно дальше, ковыляю в конец улицы.

Появляются другие мальчишки. Я ожидала, что они тоже будут злиться и издеваться, но в них нет той ярости, что кипит в Куэне. Взгляд мечется среди них, пытаясь отыскать Бона. Но его нигде нет. Остальные ребята взволнованы, почти испуганы. Они смотрят, как главарь подскакивает на ноги, кидается ко мне со звериным рыком.

Порез на шее пульсирует болью. Освобождает голову от тумана злости. Я бросаюсь в сторону, где-то между прыжками и болезненными проклятиями нахожу Чма. Кот свернулся в клубок у кучи мусора. Его прекрасный мягкий мех пропитался кровью. Сначала рану не видать, но потом он двигается, и я замечаю…

Длинного пушистого хвоста больше нет. На его месте кровавый обрубок.

Первая мысль: он жив. Первая реакция: достать нож.

Второй раз увернуться от Куэна не получится. Он поборол свою дикую ярость, сфокусировал боль. Руки его широко раскинуты – не проскользнуть. А за моей спиной толпа его приспешников. Все пути перекрыты.

Икры мои напряжены, пружинят на месте. Моё тело – пёрышко, лёгкое и летящее. Время словно замедляется. Я вижу каждую деталь на этой грязной улице. Скол на переднем зубе Куэна. Смесь из размокших окурков, шприцов и битых бутылок. Тараканов, шныряющих по заплесневевшим стенам. Чма, раскинувшийся на земле, словно брошенный шарф, с глазами горящими золотом от боли.

А потом всё это исчезает. Размывается от моего рывка. Я врезаюсь Куэну в грудь, она бугристая от мышц, жёсткая, как доска. Парень покачивается и отступает на шаг. Цепляется за что-то лодыжкой, и падает на землю.

Падение сопровождается острой болью: от стекла, гвоздей, твёрдого бетона. Мой нож рассекает пространство, пытаясь добраться хоть до чего-нибудь. Лезвие Куэна тоже сверкает. Взрезает воздух в песне смерти.

Бок вспыхивает обжигающим жаром, огнём. Слишком сильным, чтобы вытерпеть его молча. И я кричу, кричу, кричу…

Всё кончено. На какое-то мгновение это становится единственной моей мыслью. Нож Куэна глубоко вонзается в бок, рассекая сухожилия и кости, прокладывая для крови новый путь. Боль просто ужасна. Она повсюду. Я жду, когда же она исчезнет. Желаю только одного: чтобы соперник вытащил лезвие из моей плоти и ударил вновь. Покончил с этим.

Но новая боль не приходит. Старая рана остаётся на месте: соцветие огня и боли прямо под рукой. Зрение мерцает: размыто, чётко, размыто. Если б я могла сложить крик в слова, то стала бы умолять. Почему, почему он не вытащил из меня нож?

Поднимаю взгляд и вижу причину.

Куэн лежит рядом. Ярко-красный рот, широко распахнутые глаза. Такие остекленевшие, такие неподвижные. Мой нож вошёл глубоко ему в грудь. Виднеется только рукоять.

Взгляд опять затуманивается. Цвета сливаются. Красный, серый, чёрный. Они кружатся. Кружатся и кружатся, пока не остаются только тени. Чернота затягивает всё вокруг. А потом всё исчезает. Даже боль…

Я иду, засунув руки в карманы. Прочь от окна, прочь от неё. Зубы ещё стучат от долгого пребывания на крыше, когда я сидел, поглощал влагу и холод и ждал падения, которого так и не произошло.

Пусть теперь я твёрдо стою на земле, но всё равно ощущаю, что сижу на краю. Или скорее, что меня столкнули. Глаза девушки были прикованы ко мне так же крепко, как пальцы Цзина сжимали толстовку. Так же молили о правде.

Не знаю, сколько ещё смогу лгать им. Правда настигает меня. Особенно когда я стою у окна – говорю о доме, о мечтах и желаниях.

– Дэй!

Так значит, не послышалось? Пока я торчал у окна, кто-то действительно искал меня, выкрикивая единственный каркающий слог.

– Дэй! Дэй!

Голос принадлежит мальчишке, жмущемуся у пустой тележки. Мне хватает пары секунд, чтобы узнать его по-птичьи вытянутое лицо. Один из самых маленьких бродяжек, прихлебала Куэна. Бон… Мальчишка, которого Цзин едва не пырнул ножом.

– Да?

Ребёнок выглядит испуганным. Когда я подхожу ближе, он пятится, сутуля плечи.

– Твой друг, Цзин. Он в беде.

Внезапно холод отступает. Кожа вспыхивает под промокшим флисом толстовки. Рука неосознанно скользит к холодному свинцу пистолета.

– Что?

– Куэн… он прибьёт меня, если узнает, что это я рассказал, – взволнованно выплёвывает мальчишка. Его худющее, как у скелета, лицо покрывается разноцветными пятнами. Следующие слова он выдавливает с трудом: – Но мне… мне нравится Цзин. Я не хочу, чтобы он умирал.

То, как мальчишка произносит эти слова, заставляет меня осознать, насколько он мал. Ему стоит быть в средней школе. Складывать в столбик и писать иероглифы. Пинать мячик с друзьями в обеденный перерыв.

Только взглянув на мальчишку, я понимаю, что он слишком мал. Слишком хорош. Он ещё не выучил правила выживания на улицах: не поднимай головы, смерть других – не твоя проблема. Плевать, как сильно они тебе нравятся.

И сейчас я этому несказанно рад.

– Они ждали, что он спустится с крыши, когда я побежал тебя искать, – продолжает Бон. – Куэн зол. Адски зол.

– Где? – Мне не нужно ничего рассказывать. Я видел, что этот бродяга сделал с Ли. – Веди меня туда. Быстрей.

Бон исчезает в крошечном переходе, через который я едва протискиваюсь. Пот смешивается с каплями дождя, течёт по лицу, пока я мчусь следом за мальчишкой. Он вихляет по улицам быстрее крысы и наконец останавливается у входа в небольшой тупик. Глаза Бона подобны огромным чёрным пуговицам, когда он безмолвно показывает рукой в сторону закутка.

Я ступаю за угол, держа пистолет наготове. Вижу взволнованную кучку голов, слышу озадаченные голоса прихлебал Куэна, собравшихся вокруг чего-то, и в груди возникает мерзкое, сосущее чувство, что я опоздал.

– Расступились! – Выкрикнутое слово действует не менее эффективно, чем пуля, выпущенная в прошлый раз. Мальчишка кидаются врассыпную размытым потоком лохмотьев и наполовину вытащенных ножей. Прочь, прочь – исчезая в тенях и в зеве переулка.

Земля у меня под ногами вся залита красным. Лужи, некогда бывшие грязно-коричневыми, теперь темнеют багровым. Потоки крови растекаются по бетону, будто жадные корни, ищущие лучшую почву. Тянущиеся ко мне, как в самых страшных кошмарах.

На секунду я забываю, как дышать.

Цзин кажется ещё меньше, чем обычно. Свернувшись в клубок, он лежит на боку, бледный и недвижимый. Одежда мальчишки настолько пропиталась кровью, что невозможно понять, где находится рана. И дышит ли он вообще.

Нет никаких сомнений, что Куэн мёртв. Он раскинулся, как рыба на льду, продолжая тянуться пальцами к торчащему из груди ножу.

Кровь. Всюду кровь. Ботинки хлюпают, ступая на неё. Я едва не роняю пистолет в густое красное море, когда опускаюсь на колени и переворачиваю Цзина.

На мгновение всё расплывается. В глазах вспышками мерцают тени. Воспоминания о ночи, которая изменила всё, настигают меня, зеркально отражая происходящее сейчас. Слишком яркие, чтобы их можно было подавить. Кровь. Ледяной привкус смерти в воздухе. Моя рука, сжимающая пистолет. Три сломанных тела у моих ног. Три жертвы, приписанные мне. Три причины, почему я не могу покинуть Хак Нам.

Но сейчас всё иначе. Сейчас – это сейчас. И на этот раз мальчик ещё жив.

Руки мои окрашиваются насыщенно-красным, становятся липкими. Я опускаю взгляд на Цзина. Слишком много крови. Слишком. Прямо как в моих снах. Хоть и не вся она его. Пусть мальчишка и жив, но ненадолго, если я что-нибудь не предприму.

В Хак Наме нет врачей, которым под силу справиться с подобным. Аптекари с сушёными грибами и порошком из акульих плавников ни за что не смогут нормально обработать такую рану. А моя аптечка просто-напросто утонет во всей это кровище. То, что сейчас нужно Цзину, лежит за Старыми южными воротами. Вдали от ржавых пушек. На землях закона и порядка. Куда мне путь закрыт.

Цэнг прав. После такого Цзин точно не сможет бегать, по крайней мере, оставшиеся мне десять дней. Теперь он бесполезен, не нужен. Мне стоит просто пройти мимо, не сбавляя шаг. Оставить сломанного, умирающего пацана за спиной. С глаз долой – из сердца вон.

Но ведь на самом деле они остаются в сердце, разве нет? Брат, Ли и девушка, с подметающими улицу волосами… их лица преследуют меня во снах, последние слова кружат, шепчут. Словно предназначены именно для этого момента.

Брат: Ты хороший.

Ли: Пожалуйста! Не оставляйте меня!

И молчание девушки, чей побег не удался. Тишина.

Я снова смотрю на Цзина, замечая лишь, как обострилось и побледнело его лицо. Стало мраморным. Как у молчаливой утаскиваемой девушки. Как у смерти.

Я не могу спасти всех. Но Цзин… он особенный. Не уверен, что смогу вынести ещё одного призрака прошлого.

Собственное тело кажется каким-то чужим, когда я просовываю руки под спину Цзина. Потоки крови обжигают обнажённые пальцы. Внутренности скручивает от солёного металлического запаха.

Мысли кружатся в голове, изо всех сил стараются оставаться в настоящем, когда я осторожно поднимаю мальчишку к груди, стараясь не потревожить нож, всё ещё торчащий в боку. Он легче, чем я думал. Совсем пушинка. Неудивительно, что так быстро бегает.

Старые южные ворота забиты людьми. Они спешат, исполняют поручения и с пользой проводят утренние часы, снуют в Хак Нам и обратно. Мокрые волосы блестят, плечи в градинах. Буря утихла с тех пор, как я покинул крышу. Градины по размеру не больше, чем кондитерская посыпка, покрывают улицы и переулки, как глазурь – торт. Густо, словно снег.

Я держусь ближе к краю улицы. Прохожие даже не смотрят на нас, если же вдруг обращают внимание, просто хмурятся и стараются сторониться. Заляпанные кровью бродяжки в Хак Наме – привычное дело.

Пушки стоят на месте, дразня меня ржавчиной и невидимыми барьерами. Видением наручников и пожизненного заключения. Нельзя. Не останавливайся. Я вдыхаю воздух, будто храбрость, и шагаю дальше: мимо старинных орудий, под деревянным навесом, в странный, свежий, белый мир.

Я думал, что возвращение в родной город из изгнания будет иным. Представлял его шумным, ярким. Не тихим и незаметным проникновением на светлые улицы.

Теперь, действительно вырвавшись из Хак Нама, я не знаю, что делать. Стою посреди дороги, ощущаю, как последние градины стучат по плечам и понимаю: на самом деле я ждал, что меня попытаются остановить. Что я не собирался заходить так далеко.

Цзина нельзя просто отвести в больницу. Будет слишком много вопросов, бюрократия и бумажная волокита. Мальчишка истечёт кровью ещё до того, как все документы будут заполнены. К тому же там могут быть копы. (Одно дело испытывать судьбу, другое – идти прямо к ней в пасть).

Есть только одно место, куда я могу пойти. Одно место, где мы оба будем в безопасности. По крайней мере, недолго.

Водитель такси, которое мне удаётся остановить, пожилой мужчина с серебристыми волосами и в ужасных огромных очках. Он пялится на нас, как сова, и чёрные глаза щурятся от страха, когда мужчина понимает, что у меня в руках.

Я умудряюсь выудить свёрток с деньгами. Их много. Мой месячный запас – на еду и комнату. Гораздо больше, чем он зарабатывает за неделю бесконечных поездок.

– Никаких вопросов. – Я помахиваю перед ним банкнотами. – Вы знаете, где находится холм Тай Пин?

Глупый вопрос. Каждый в Сенг Нгои знает, где находится самый богатый район города. Но, кажется, я предрасположен задавать глупые вопросы, когда на руках у меня умирает человек.

В какой-то момент кажется, что таксист сейчас просто вожмёт педаль газа в пол и умчится от нас далеко-далеко, насколько позволяет авто. Но взгляд его цепляется за деньги. Пачка банкнот в моих руках достаточно объёмна, чтобы убедить его в обратном.

– Адрес? – Таксист взмахом руки предлагает садиться, пытаясь не морщиться, когда я заляпываю кровью кожаные сидения.

– Пятьдесят пятый дом. – Перебрасываю деньги на переднее сидение и смотрю на Цзина. Лицо его мертвенно-бледное, как крупинки града. Но я чувствую, едва-едва, как грудь его вздымается. Вдох. Выдох.

Таксист что-то бормочет себе под нос, я не могу разобрать слова за бодрым жужжанием радио. Нежный женский голос течёт из колонок, сообщая, что ткого холода и осадков в Сенг Нгои не было уже лет десять. Я слушаю её, а потом энергичную песенку какой-то модной девчачьей группы, пока такси колесит по городу в сторону Тай Пин.

Всякий раз, вспоминая это место, я представляю его в жаркие летние дни. Когда цветёт гибискус – яркие всполохи алого, жёлтого и белого окружают дорогу до самого холма. На обочине такие густые заросли вечнозелёных деревьев и бамбука, что можно представить, будто ты в лесу, а не на холме посреди оживлённого мегаполиса. Я думаю о цикадах, о том, как они цепляются за красные сосновые ветви и стрекочут в ночи.

Я так увлечён мыслями, что вздрагиваю, когда такси останавливается. Сквозь запотевшее стекло я вижу их – ворота. Такие же, как и раньше: высокие металлические шипы в окружении каменных колонн в самом конце длинной дороги. Дом номер пятьдесят пять.

Когда я смотрю на них, кажется, словно выпавший недавно град теперь врезается мне в грудь. Это место выглядит таким неизменным. Не тронутым моим отсутствием. Но что-то кажется другим… Кажется, словно эта решётка призвана не пускать меня внутрь.

– Вы выходите? – водитель такси практически кричит, и я вспоминаю, что дело не ждёт. Толстовка вся промокла, потяжелела от крови Цзина и его соперника.

Руки ноют от веса пацана, когда я выбираюсь из такси. Будто он за поездку внезапно набрал футов тридцать. Такси разворачивается и спешно уезжает, из-под колёс летит гравий и град.

Я плетусь к панели, надеясь, что код доступа остался прежним. Указательный палец оставляет кровавые разводы на безукоризненно-чистых кнопках. Но раздаётся писк и звон цепей. Ворота разъезжаются. Я проскакиваю внутрь, не дожидаясь, пока они полностью распахнутся, оставляя за собой розоватые следы на крупинках града.

Вокруг так бело и спокойно, что особняк кажется декорацией из фильмов. Слишком большое и идеальное с его керамической черепицей и высокими стенами. Я постоянно моргаю, пока иду к широкой изогнутой веранде. Жду, что в любую минуту она просто исчезнет.

Мне не приходится даже стучать. Двойная дверь распахивается. Мужчина за ней выглядит старше, внушает уважение. В волосах его появилось намного больше серебристых прядей, чем было, когда я в последний раз видел его на этой веранде.

– Дэй Шин! – Взгляд мужчины устремляется к Цзину, лежащему у меня на руках. Кожа его становится бледнее мела, как в ту ночь, которая изменила всё.

– Здравствуй, отец.

Вода ужасно горячая, она льёт мне на руки, ошпаривает кожу между пальцами. Кровь Цзина стекает в мраморную раковину – вода, сперва ярко-алая, становится светлой, розоватой. Я смотрю, как она кружится и стекает, оставляя раковину такой же белоснежной, как раньше.

Ванная ни капли не изменилась – аккуратный деревянный пол и тонкие перегородки с древней каллиграфией. Здесь всё выглядит прежним: прихожая, гостиная, сад камней. Словно два года в Хак Наме были просто ночным кошмаром.

Я опускаю взгляд и понимаю, что до сих пор держу руки под струёй воды. Вытаскиваю их и замечаю, как покраснела кожа. Руки дрожат, будто листья момидзи, пойманные осенним штормом.

Я стягиваю толстовку, тяжёлую от невидимой сейчас крови, и осторожно держу её в руках. Всё вокруг кажется таким чистым. Или, может, это я настолько грязный? Судя по слабым розовым следам на полу, скорее последнее.

В конце концов, я заталкиваю толстовку в раковину, где кран ещё выплёвывает воду. Она бурлит вокруг толстовки, становясь цвета коричных леденцов, которыми в детстве всегда угощал меня дедушка.

– Дэй Шин?

Я оглядываюсь на дверь. Медный замок на ней блестит невероятно ярко – в Хак Нам не найти такого чистого блеска.

– Это ты? Действительно ты? – Голос за дверью принадлежит моей матери. У неё такой же акцент, как и у Осаму, но заметно мягче. Закрывая глаза, я могу представить её лицо: идеально изогнутые брови, словно их на её коже нарисовала кисть настоящего мастера каллиграфии; бледные припудренные щёки; губы окрашены помадой цвета изысканного тёмного вина. Она кусает их, как делает всегда, когда нервничает.

Я отодвигаю щеколду, позволяю двери открыться. На пороге стоит мама, какой я её помню. Она ступает в яркий свет ванной комнаты, и я замечаю оставленные временем следы. Больше тонких линий в уголках глаз. Искусственная чернота волос, тьма, созданная химикатами. Только оказавшись с ней рядом, я понимаю, что действительно прошло два года.

– О, Дэй Шин. Ты дома.

Голос её печален, но лёгок. Руки протягиваются ко мне, они гораздо тоньше, чем я помню – лишь кожа, кости и переплетение тонких вен. Я отступаю от этих объятий.

– Не… не прикасайся ко мне.

– Но…

– Я весь… в крови. – Объяснение срывается с моих губ.

Взгляд мамы удивлённо опускается ниже, словно она только замечает кровавые пятна на моей футболке. И шрам. Он ещё здесь, всегда здесь. Бугрящийся и яркий. Дрожь пробегает по её лицу, оседая на губах. Знаю, мама вспомнила другую такую же ночь. Тогда красного было гораздо больше. И часть его была моей собственной.

– Это неважно, – шепчет она. Тонкие руки оплетают меня, всего такого грязного, в пятнах крови. – Ты же мой сын.

Единственный оставшийся… Я сглатываю эту мысль, думая вместо этого о том, что порчу блузку от Гуччи. И конечно же, когда мама наконец отстраняется, по белому шёлку расплываются розоватые пятна.

Но она, кажется, этого не замечает. Смотрит на меня со слезами на глазах.

– Зачем ты вернулся?

На самом деле под этим вопросом она подразумевает совсем другое, потому что ответ очевиден. Брызгами испещряет мою майку, лежит в гостевой комнате и пытается не умереть от потери крови. Чего мама не понимает, что ей действительно важно знать: почему я рискую ради этого.

Я не знаю, что ей ответить. С одной стороны из-за того, что просто не могу облечь причину в слова, но с другой… я и сам в ней не уверен. Утренний прилив адреналина покинул тело, забирая с собой острое осознание чрезвычайности ситуации.

Точно понимаю лишь одно: я не мог, не могу позволить Цзину умереть. Я не безжалостный преступник, каким когда-то притворялся и каким считает меня Цэнг. Я не собираюсь добавлять в свой послужной список очередной труп.

– Врач уже здесь? – Не представляю, сколько прошло времени, пока я был в окутанной паром ванной.

– Он сейчас с мальчиком.

– Хорошо.

– Пойду поищу одежду в твоей старой комнате. – Мама шире приоткрывает дверь. Пар вырывается наружу, напоминая мне, как ясен внешний мир. Как холоден. – И попрошу Эмио принести тебя чай.

Она уходит прежде, чем я успеваю ответить. Напомнить, что старые вещи мне теперь малы. Слишком много времени и слишком много дюймов миновало с тех пор, как я был здесь в последний раз.

Осознание эхом отдаётся во мне. Окрашивает каждый уголок каждой комнаты этого дома. Я изменился. Я больше не принадлежу этому месту. Это не мой мир. Всё время, проведённое в Хак Наме – когда я стоял на самом краю крыш, стоял и смотрел вдаль, – я мечтал, жаждал, стремился вернуться сюда. Или же я так думал.

Возвращение домой не спасёт. Оно не принесёт мне покоя.

Так что же для меня свобода? Спасенье? Что излечит меня?

Дверь в гостевую комнату плотно закрыта. Эмио уже вытерла кровь, но пол ещё скользкий и влажный. До попадания в Хак Нам я не знал, как пахнет чистота, но теперь я ощущаю острый запах лимона и химикатов.

Я стою посреди влажного пятна на полу и прислушиваюсь. Ловлю слова, звуки… всё, что может рассказать, жив мой друг или мёртв. И получаю награду: топот шагов и резкие приказы. Я не могу понять их смысла; они перемешаны, полны незнакомых терминов. Приказы ни на секунду не замедляются, безумной круговертью вытекают из щелей, смешиваясь с ароматом лимонов. Я не могу устоять на месте, так что принимаюсь кругами бродить по гостиной, нервно барабаня пальцами по тёмным пятнам на джинсах.

Мама так и не приносит чистую одежду, зато приходит Эмио, держа в умелых руках поднос с зелёным чаем.

– Господин Дэй? – Она прочищает горло, чашки дребезжат. Этот сервиз мама привезла из родной страны. Обожжённый в печи, с узором из лилий и лотосов.

– Пожалуйста, просто Дэй, – поправляю я её. Даже в детстве это господин выбивало меня из себя. Теперь оно просто кажется абсурдным.

Эмио лишь улыбается в ответ, словно она лучше знает, как правильно, но не осмеливается произнести это вслух.

– Ваша мать попросила передать вам это.

Оказывается, подмышкой она держит комплект одежды. Белая офисная рубаха и широкие брюки. Очевидно, отцовы.

Горничная ставит поднос на стол и протягивает мне одежду. Взгляд её мечется в сторону. Проследив за ним, я понимаю, что со своим нервным хождением вновь замарал пол.

– Спасибо, Эмио.

– Приятно снова видеть вас дома, господин. – Она кланяется. – Мы скучали по вам.

Она так добра ко мне. Все они. Со своими объятиями, улыбками и свежей одеждой. Ведут себя так, словно ничего не случилось. Всё забыто и прощено. Жаль, сам я не могу посмотреть на себя сквозь эти розовые очки.

Эмио выскакивает из комнаты, не дожидаясь ответа. А я, наконец, позволяю себе немного успокоиться, сжимая в руках дорогую рубаху. Я как раз собираюсь её надеть, когда дверь гостевой комнаты распахивается. Мужчина, выходящий из неё, мне знаком: доктор Кван, наш семейный врач. Рукава его завёрнуты по локоть, а рубаха в таких же пятнах, как моя майка.

Доктор Кван останавливается передо мной и внимательно изучает, прежде чем спросить:

– Где твой отец?

– Понятия не имею. – Я не видел его с тех пор, как отец бросился звонить доктору Квану. Но сейчас это мало меня волнует. – Как Цзин?

Врач вздыхает, словно вопрос его смутил.

– Ей уже лучше. Потеряла много крови, но рану я зашил. Нож не задел ни один из жизненно важных органов, порез чистый. Я уже позвонил в больницу, запросил несколько пакетов крови. Ей необходимо переливание.

– Ох, хорошо. Я… – До меня только сейчас доходит, какое местоимение использовал врач. Оно оглушает, врезается в мой толстый череп. – Она?

Понимаю, что у меня отвисла челюсть, но сейчас это неважно.

Она. Ей… Ещё минута уходит на то, чтобы это осознать.

Быть не может…

Возможно, я говорю это вслух. А возможно, доктор видит всё у меня на лице.

– Ты не знал? Она делала всё возможное, чтобы скрывать это. Но да, это определённо девочка.

Цзин девочка.

А я-то думал, что единственный, у кого есть секреты.