Роль Америки в мире определяется двумя главными реалиями современности: беспрецедентным масштабом американской глобальной мощи и беспрецедентной глобальной взаимозависимостью. Первая отражает фактор монополярности в развитии международных отношений под американской гегемонией – неважно, провозглашается ли это громогласно или осуществляется неявно, но такова мировая реальность. Вторая подтверждает ощущение того, что всеобщий, хотя, возможно, и не всегда благотворный процесс глобализации постепенно лишает вполне определенные государства их священного суверенитета. Сочетание этих двух факторов приводит к далеко идущим изменениям в сфере международных отношений, ведет не только к отмиранию традиционной дипломатии, но и, что более важно, к созданию неформальной всемирной общности.

Эти изменения уже не символически, а фактически подтверждаются появлением первой общемировой столицы. Эта столица, однако, не Нью-Йорк, где периодически заседает Генеральная Ассамблея всех государств. Нью-Йорк мог бы стать такой столицей, если бы новый мировой порядок установился на основе всеобъемлющего сотрудничества суверенных государств, опирающегося на правовую фикцию равенства суверенитетов. Но такого мирового порядка не сложилось, и само это понятие стало неким анахронизмом на фоне транснациональной глобализации и исторически уникального масштаба той мощи, которой обладает Америка.

И все же мировая столица появилась, но не между Гудзоном и Ист-Ривер, а на берегах реки Потомак в Вашингтоне – первая глобальная политическая столица в мировой истории. Ни Рим, ни древний Пекин, которые были столицами региональных империй, ни даже викторианский Лондон (ну разве что в банковской сфере) не приблизились к такой концентрации глобальной мощи и возможностям принятия решений, какие сейчас сосредоточены в нескольких кварталах центральной части Вашингтона. Решения, принимаемые внутри отчасти перекрывающих друг друга, но очень четко очерченных треугольников, распространяют американскую мощь на весь мир и весьма серьезно влияют на то, как идет процесс глобализации. Линия, прочерченная от Белого дома до монументального здания Капитолия, затем к напоминающему крепость Пентагону и обратно к Белому дому, образует периметр треугольника власти. Другая линия – от Белого дома к расположенному в нескольких кварталах от него Всемирному банку, затем к Государственному департаменту и обратно к Белому дому (на этой территории находятся также Международный валютный фонд и Организация американских государств) – очерчивает треугольник глобального влияния. В совокупности эти два треугольника свидетельствуют о том, до какой степени «общемировые дела» в их традиционном понимании стали для Вашингтона внутренними делами, происходящими в пределах его окружной дороги.

Сегодня самое выдающееся событие в области внешней политики большинства государств – визит главы этого государства в Вашингтон. Такие визиты подробнейшим образом освещаются национальной прессой этих стран как исторические события, о каждом шаге путешествующего главы государства сообщается в мельчайших подробностях. Иностранный посол считает высшим достижением своей карьеры, если ему удается организовать получасовую встречу своего лидера с президентом США. Многим приходится довольствоваться пятиминутной встречей в Овальном кабинете и фотографией на память, о которой сообщается в национальной прессе (без указания продолжительности) как об историческом событии. Поскольку мировую столицу сейчас посещает в среднем один иностранный глава государства в неделю, большинство визитов вообще игнорируются общенациональной и даже местной вашингтонской прессой.

Один весьма солидный итальянец, друг Америки, ухватил суть этого явления. Он приводит воспоминания стареющего римского императора из замечательного романа «Воспоминания Адриана» франко-бельгийской писательницы Маргерит Юрсенар о его путешествии в юности в Грецию: «Среди заполненной науками жизни в Афинах, где находилось место и для удовольствий, я тосковал не о самом Риме, а о царящей там атмосфере, в которой постоянно куются дела мирового масштаба, где слышен шум приводных ремней и колес машины государственной власти… По сравнению с этим миром решительных действий милая сердцу греческая провинция казалась мне дремлющей в легкой дымке отживших идей, а политическая пассивность эллинов представлялась малопочтенной формой протеста».

Итальянский наблюдатель добавляет: «Эти слова посетители Вашингтона вспоминали регулярно, как и автор данной статьи, европеец из Рима».

Отметить это наблюдение – вовсе не значит упиваться всесилием американской власти. Однако необходимо признать главенствующую роль США на международной сцене и сосредоточение в Вашингтоне глобальных институтов, отражающих историческую связь между глобальной мощью США и глобальной взаимозависимостью в век мгновенной связи. Традиционная дипломатия, осуществлявшаяся «чрезвычайными и полномочными послами» в соответствии с подробнейшими инструкциями своих министров иностранных дел (часто полагавшихся на элегантных аристократов, владевших иностранными языками), уступила место глобальному интерактивному процессу, центр которого находится в Вашингтоне.

Прямые телефонные переговоры глав государств и министров иностранных дел при синхронном переводе стали повседневным явлением. Все чаще проводятся консультации по принципу телемоста. Прямой официальный диалог с широким кругом американских и международных учреждений, расположенных в мировой столице, стал привычным делом для старшего звена иностранных правительственных чиновников всего мира.

Новая реальность отражается также в расширении и укреплении личных связей иностранных политических деятелей и бизнесменов с Америкой. Многие из них учились в американских университетах. Обучение в ведущем американском университете в последнее время стало воистину социально необходимым для элиты даже в странах с давними интеллектуальными традициями и чувством национальной гордости, таких как Франция. Пройдет некоторое время, и эта практика расширится на такие до недавнего времени изолированные общества, как Россия и Китай. Это явление еще более распространено в среде международной деловой элиты и руководства расположенных в США глобальных финансовых институтов. Мероприятия наиболее влиятельных организаций, таких как Трехсторонняя комиссия (собрание элит неправительственных организаций Северной Америки, Восточной Азии и Европы), все чаще напоминают встречи выпускников колледжей.

Сопутствующий, но более распространенный феномен – появление особой глобальной элиты, с глобалистскими взглядами и транснациональной лояльностью. Представители этой элиты свободно говорят по-английски (обычно в американском варианте) и пользуются этим языком для ведения дел; для этой новой глобальной элиты характерны высокая мобильность и космополитический образ жизни; ее основная привязанность – место работы: обычно это какой-либо транснациональный бизнес или финансовая корпорация. Типично, что высокие должности в таких корпорациях занимают уроженцы других стран; около 20 % крупнейших европейских компаний возглавляют лица, которых раньше сочли бы иностранцами. Ежегодные встречи Всемирного экономического форума по сути стали партийными съездами новой глобальной элиты: ведущие политики, финансовые магнаты, крупные коммерсанты, владельцы СМИ, известные ученые и даже рок-звезды. Эта элита все более явно демонстрирует наличие своих собственных интересов, дух товарищества и самоидентификацию.

Она знаменует собой появление глобальной заинтересованности в сохранении стабильности, процветания и в конечном счете демократии. В фокусе ее внимания находится Америка. Тем самым признается, что даже всемирной общности требуется центр сосредоточения идей и интересов, фокусная точка кристаллизации каких-то форм консенсуса, источник последовательно направленных инициатив. Даже если формально все это не дает Вашингтону особого статуса мировой столицы, сосредоточение внимания на Америке – признание двоякой реальности нашего времени: мощи одной страны и транснациональной глобализации.

Однако эта беспрецедентная комбинация включает два критически важных фактора, а скорее даже противоречия: во-первых, между динамикой процесса глобализации и заинтересованностью США в сохранении собственного суверенитета и, во-вторых, между демократическими традициями Америки и обязанностями власти. Америка провозглашает благоприятные и отвечающие интересам всего мирового сообщества следствия глобализации, но сама соблюдает эти правила главным образом тогда, когда это ей выгодно. Она редко признает, что глобализация расширяет и укрепляет ее собственные национальные преимущества, даже несмотря на то, что эта глобализация порождает бурлящее и потенциально опасное недовольство в мире. Кроме того, американская глобальная мощь противоречит американской демократии, как внутренней, так и экспортированной. Внутренняя американская демократия затрудняет применение государственной мощи на международной арене, и наоборот, глобальная мощь Америки может создать угрозу демократии в США. Вдобавок Америка, считая себя историческим поборником демократии, подсознательно экспортирует демократические ценности по каналам глобализации. Но это порождает в мире ожидания, плохо согласующиеся с иерархическими требованиями гегемонистской державы. В результате действия этой двойственной диалектики Америке по-прежнему необходимо определить собственную роль в мире, причем такую, которая будет выходить за пределы противоречивых факторов глобализации, – демократии и доминирующей державы.

В недавнем прошлом роль Америки было легко определить в политически четких и приемлемых категориях. Эта страна вышла из разрухи Второй мировой войны экономически более могущественной, чем в начале войны. Но она еще не была мировой доминирующей державой. В военной и в еще более важной политической сфере у США был грозный противник: победоносный, могущественный в военном отношении и идеологически агрессивный Советский Союз.

Ввиду этого отношения с Советским Союзом стали определяющим фактором американской внешней политики. Первоначально это не было так очевидно для американской внешнеполитической элиты, несколько лет сохранявшей иллюзии о послевоенном сотрудничестве победителей. Кроме того, упадок Британской империи некоторое время маскировался воспоминаниями о победоносной «Большой тройке», собиравшейся в Тегеране и Ялте и обсуждавшей результаты победы в Потсдаме после поражения Германии. Однако вскоре стало ясно, что ключевой вопрос – будут ли отношения Америки с Россией определяться духом партнерства или станут откровенно враждебными.

К 1950 году вопрос уже состоял в том, приведет ли конфликт с Советским Союзом к открытой войне. В итоге в последующие четыре десятилетия у глобальных обязательств Америки была четкая цель: не допустить военной экспансии Советского Союза и нанести ему поражение в идеологическом плане. Это была глобальная по масштабности задач, но региональная по форме политика, с главным акцентом на Атлантическом альянсе, предназначенном для сдерживания коммунистической империи.

Эта всеобъемлющая и вполне реалистическая стратегия включала в себя политические и военные аспекты. Она делала упор на политическое единство демократий и военное сдерживание противника. Ее ключевым моментом была свобода (на определенном этапе даже «освобождение»), а требования соблюдения прав человека стали в итоге мощным инструментом подрыва коммунистического соперника изнутри. Она сочетала американское лидерство с признанием важной роли союзников. В конфликтном мире государств-наций эта стратегия способствовала развитию политической взаимозависимости, признанию новых реалий конкурирующих транснациональных идеологий и возрастанию взаимоактивности глобальной экономики. Но самое главное – она победила.

С 1990 года, всего лишь за одно десятилетие, Соединенные Штаты указали на три главные проблемы, определяющие принципы их взаимодействия с миром. При президенте Джордже Буше-старшем они формулировались тремя словами: новый мировой порядок. В некотором смысле эта концепция напоминала бытовавшие после 1945 года иллюзии о том, что коалиция времен Второй мировой войны сохранится и станет основой более спокойного и проникнутого духом сотрудничества мира под эгидой только что созданной Организации Объединенных Наций. Новый мировой порядок 1990-х годов тоже был основан на ложных посылах: победа Америки в «холодной войне» будет знаменовать появление новой мировой системы, основанной на легитимной и распространяющейся от одного субъекта к другому демократии. Заявление Буша по этому поводу – в том виде, как это было сказано при его обращении к Конгрессу 6 марта 1991 г., – звучало почти лирически: «Сейчас перед нашим взором появляется новый мир. Мир, в котором есть реальная перспектива нового мирового порядка… Мир, в котором Объединенные Нации, выйдя из тупика «холодной войны», смогут реализовать исторические устремления своих основателей. Мир, в котором свобода и уважение прав человека утвердятся в каждой стране».

Президент Билл Клинтон, несмотря на то, что разделял эту оптимистическую оценку, подчеркивал приоритет экономико-технологической революции в определении облика мира с меньшим количеством и более прозрачных границ, с большей экономической взаимозависимостью и меньшей опорой на политическую мощь. Для него вопрос был не столько в новом мировом порядке, сколько (вероятно) в плодотворной динамике и глобализации. «Это основная реальность нашего времени», – отметил Клинтон в послании Конгрессу 27 января 2000 г. В новом явлении он видел главную надежду человечества и важнейший шанс для Америки стать его знаменосцем, основным движителем и получателем наибольшей выгоды от самого процесса. Глобализация стала излюбленной темой Клинтона.

Однако и Буш-старший, и Клинтон недооценили степень роста глобального недовольства, приглушенного прежде затянувшимся конфликтом с Советским Союзом. Это недовольство, проистекающее из национальных и религиозных конфликтов и усиливаемое растущей социальной нетерпимостью к различным формам неравенства и угнетения, долго бродило подспудно и вырвалось наружу только после окончания «холодной войны». Надежды на новый мировой порядок и на плодотворное глобальное сотрудничество умерли насильственной смертью 11 сентября 2001 г.

Уже через год следующий президент, Джордж У. Буш, нарисовал более зловещую картину будущего и изложил новую концепцию американской внешней политики: глобальная гегемония и борьба с терроризмом. Представления о мировом порядке, основанном на сотрудничестве, уступили место обеспокоенности по поводу «глобального терроризма». На смену возглавляемой Америкой глобализации пришла «коалиция желающих» с манихейским принципом «кто не с нами, тот против нас», ставшим некой линией глобального разграничения, начерченной на песке. Заявления представителей администрации по вопросам национальной безопасности в 2002 году отражали как ее решимость поддерживать военное превосходство США по сравнению с любой другой державой, так и особое стратегическое право противодействовать угрозам путем нанесения превентивных военных ударов.

И все же президент Буш, при всем его скептицизме в отношении принципа многосторонности и меньшем по сравнению с предшественниками энтузиазмом по поводу тенденций развития обстановки в мире, вынужден был признать, что американская мощь реализуется в условиях складывающейся всемирной общности. Он сделал больший акцент на глобальных угрозах Америке, но вместе с тем признал основополагающую реальность всемирной взаимозависимости. Основная дилемма Америки в век глобализации состоит в нахождении верного баланса между суверенной гегемонией и нарождающейся мировой общностью и определении пути разрешения опасного противоречия между демократическими ценностями и долгом глобальной державы.

Громкое слово «глобализация» для Америки имеет противоречивое значение. Оно означает наступление новой эры всемирной доступности информации, прозрачности и сотрудничества и вместе с тем символизирует моральную глухоту и безразличие к проявлениям социальной несправедливости, что, как считают, характерно для богатейших стран мира, прежде всего Соединенных Штатов Америки.

Первоначально термин «глобализация» возник как нейтральная характеристика процессов, имеющих отношение к глобальным последствиям технологической революции. Полное определение было предложено в 2000 году профессором Чарльзом Дораном, описавшим этот феномен как «взаимодействие информационной технологии и мировой экономики. Этот процесс можно характеризовать в плане интенсивности, глубины, объема и стоимости международных операций в информационной, финансовой, коммерческой, торговой и административной сферах во всемирном масштабе. Резкое увеличение масштаба этих операций в последнее десятилетие и повышение их уровня – это наиболее поддающиеся измерению проявления процесса глобализации». Стоит отметить указание о «поддающихся измерению» аспектах глобализации, что подразумевает хотя бы отчасти объективный характер этого процесса.

Однако к 2001 году этот вроде бы нейтральный экономический термин приобрел характер эмоционально окрашенной политической установки. Первоначально глобализация означала макроэкономическую реструктуризацию, которая в мировом масштабе отражала основной опыт промышленной революции на государственном уровне: специализированность и экономическая оптимальность создают дополнительную выгоду, вынуждающую переносить производство туда, где более интенсивное использование труда позволяет получать наибольшую прибыль, или туда, где есть относительно дешевая квалифицированная рабочая сила, или туда, где есть хорошие условия для инноваций. Неудивительно, что Китай стал излюбленным примером для сторонников глобализации.

Но в период промышленной революции критерии эффективности масштаба операционной деятельности и сравнительной выгоды действовали в рамках внутренне не ограниченных экономик. Мир, однако, все еще политически разделен на государства, которые могут либо соглашаться с требованиями, выдвигаемыми глобализацией, либо пытаться действовать вопреки им. Глобализация предлагает таким странам смешанный набор стимулов. С одной стороны, она создает возможности для экономического роста, притока иностранного капитала и постепенного преодоления широко распространенной бедности. С другой стороны, она зачастую грозит массовыми беспорядками, утратой государственного контроля над основными экономическими ценностями и социальной эксплуатацией. Для группы избранных она обеспечивает выход на новые рынки и возможность политического доминирования. Чем более развиты в технологическом отношении страны, чем больше их капитал и экономический инновационный потенциал, тем больший энтузиазм вызывает у национальных элит этих стран расширение глобализации.

Благодаря этому концепция глобализации приобретает несколько значений и служит нескольким целям. Этот термин дает вроде как объективный диагноз положения в мире; отражает концептуальные преференции; опровергает контркредо (или антитезис), отрицающее эти преференции; генерирует политико-культурную критику, направленную на изменение сложившейся в мире иерархии власти. В каждом из этих проявлений концепция глобализации служит определяющим критерием эмпирической или нормативной реальности. В каких-то она позволяет анализировать реальность, в других показывает, какой эта реальность должна быть, в третьих – какой она не должна быть. И во многих случаях концепция выполняет все эти функции одновременно.

С падением коммунизма и появлением иллюзий по поводу прекращения всех идеологических конфликтов вообще глобализация стала для Америки удобным обобщением складывающихся привлекательным образом в мире условий. Она отражала новую реальность возрастающей глобальной взаимозависимости, движимой в основном новыми технологиями связи, когда государственные границы, оставаясь демаркационными линиями на карте, перестают быть реальным препятствием для свободной торговли и движения капитала. В этом смысле глобализация вызвала к жизни прямо-таки половодье публикаций, превозносящих наступление нового славного века (часто забывают, что мир до 1914 г. был почти так же свободен от торговых и финансовых барьеров и еще более открыт для миграции) и усматривающих в глобализации главную суть происходящего в мире в XXI веке.

Благодаря этому для большей части американской политической и экономической элиты глобализация – не просто достойный внимания факт, но и четкая норма, для которой заданы не только ее суть, но и механизм ее толкования, не только инструмент диагностики, но и программа действий. В систематизированной форме эти аспекты глобализации составляют доктрину, основанную на морально прочном утверждении исторической неизбежности глобализации.

Симптоматично, что глобализация как в ее диагностическом, так и в доктринальном значении наибольшей поддержкой пользуется у крупных глобальных корпораций и финансовых институтов, которые до недавнего времени предпочитали называть себя «мультинациональными».

Для них это магическое слово имеет вполне определенное значение: преодоление традиционных ограничений на экономическую деятельность в мировом масштабе, которая была характерна для национального периода современной мировой истории. Некоторые сторонники глобалистских концепций делают восторженные заявления не только об экономических, но и, по их утверждениям, неизбежных политических выгодах этого процесса.

Неудивительно, что в 1990-х годах глобализация из экономической теории превратилась в национальное кредо. Ее достоинства разъяснялись в многотомных академических исследованиях, провозглашались на международных бизнес-конференциях, рекламировались глобальными финансовыми и торговыми организациями. Диагностическая функция концепции глобализации и ее кажущаяся объективность использовали американские традиции антиидеологии, подобно тому как это бывало в ходе борьбы с коммунизмом: отрицание доктрины было возведено в ранг альтернативной доктрины. Тем самым глобализация стала неофициальной идеологией политической и деловой элиты США; она определяет роль Америки в мире и отождествляет Америку с предполагаемыми благами, которые несет новая эра.

Президент Клинтон был особенно неутомим в пропаганде исторической неизбежности, социальной предпочтительности и потребности человечества в американском политическом лидерстве на пути в новую эру глобализации. Выступая в различных аудиториях, от Государственной думы России до Вьетнамского государственного университета, не говоря уже о бесчисленных американских собраниях, Клинтон провозглашал: «Глобализацию нельзя ни задержать, ни предотвратить. Это экономический эквивалент таких сил природы, как ветер, вода… и мы не можем ее игнорировать – она не исчезнет сама собой» (Вьетнамский государственный университет, 17 ноября 2000 г.).

«Сегодня мы должны принять неумолимую логику глобализации, гласящую, что все, от прочности нашей экономики до безопасности наших городов и до здоровья наших людей, зависит от происходящего не только внутри наших границ, но и на другом конце планеты» (Сан-Франциско, 26 февраля 1999 г.).

«Те, кто хочет остановить силы глобализации, потому что опасаются их разрушительных последствий, на мой взгляд, не правы. Опыт 50 лет показывает, что более тесная экономическая интеграция и более плотное политическое сотрудничество – позитивные факторы. Те, кто считает, что глобализация касается только рыночной экономики, тоже не правы… Мы должны признать, что глобализация сделала нас всех более свободными и взаимозависимыми» (Всемирный экономический форум, 29 января 2000 г.).

«Россия, как и все страны, стоит перед лицом сильно изменившегося мира. Его определяющая черта – глобализация» (Государственная дума РФ, 5 июня 2000 г.).

«Поезд глобализации нельзя развернуть назад… Если мы хотим, чтобы Америка оставалась на верном пути… нам не остается ничего другого, как взять на себя управление этим поездом» (Университет штата Небраска, 8 декабря 2000 г.).

Как только глобализацию стали популяризировать в качестве ключа к пониманию происходящих в наше время перемен, вектора, определяющего их направление, и как только это понятие стало восприниматься как нечто, отвечающее американским интересам, стало легче рассматривать глобализацию одновременно как благотворный и неизбежный процесс. Будучи не настолько сложной и догматической, как марксистская идеология, послужившая ответом на развитие промышленного капитализма, глобализация стала модной идеологией постидеологической эпохи. Она несет в себе все черты идеологии: она оказалась исторически своевременной, была обращена к ключевым властным элитам, имеющим общие интересы, содержала критику того, что следовало отрицать, и обещала лучшее будущее.

Благодаря этому глобализация заполнила основной пробел в новом статусе Америки как единственной мировой сверхдержавы. Международной мощи в ее политическом и экономическом измерении – даже когда она сосредоточена в каком-то одном государстве – требуется социальная легитимность. Эта легитимность необходима как руководящей, так и подчиненной стороне. Первые добиваются признания, потому что оно дает им чувство уверенности, ощущение миссии и моральную силу для достижения собственных целей и защиты своих интересов. Последним это необходимо для оправдания своего подчинения, для облегчения приспособления к этому статусу и пребывания в нем. Доктринальная легитимность снижает издержки, связанные с осуществлением власти, и приглушает протест со стороны тех, над кем осуществляется власть. В этом смысле глобализация – естественная доктрина глобальной гегемонии.

Такая констатация вовсе не снижает привлекательности глобализации относительно идеалистической традиции американского политического поведения. Защищая свой суверенитет как государства, американское общество всегда испытывало некоторую антипатию к международной силовой политике. Глобализация, с ее утопическими представлениями о всемирной открытости и сотрудничестве, играет на этих чувствах, создавая политический противовес настроениям большей части организованной рабочей силы, чья настороженность в отношении глобализации, объяснимая вполне понятной тревогой по поводу того, что некоторые производства будут выведены за рубеж, приводя к сокращению рабочих мест, а сама Америка пойдет по пути деиндустриализации, все больше воспринимается как эгоистический анахронизм, который угаснет, когда Америка завершит свой переход в постиндустриальный технотронный век.

Враждебность профсоюзов, а также некоторых государственных отраслей промышленности по отношению к глобализации представляется при этом провинциальной и близорукой по сравнению с видением мира без границ, мира, в котором стремление к личному благополучию не заслоняется узким национализмом и становящимися все более архаичными государственными границами. В таком варианте опыт США с переменчивыми, не связанными географическими границами моделями экономической деятельности воспринимается как универсальный и просто экстраполируется на весь земной шар. Это приводит к парадоксальному результату, когда строго заботящееся о своем суверенитете американское государство становится страстным пропагандистом экономической доктрины, превращающей суверенитет в анахронизм.

Кроме того, идеалистическое представление о глобализации подкрепляется некоторыми ее безусловно положительными результатами. Мультинациональные корпорации весьма чувствительно относились к таким вопросам, как недопустимость эксплуатации детского труда, традиционно распространенного во многих слаборазвитых и наиболее бедных государствах. Привлекаемые рынками с дешевой рабочей силой западные компании не могут игнорировать риск общественного осуждения их практики развитыми странами. И они практически отказались от использования детского труда. Кроме того, предлагая чуть выше оплату за работу, чем принято на местном рынке, глобальные компании внесли некоторый вклад в борьбу с нищетой, особенно в Китае, который привлек наибольшие прямые иностранные инвестиции. Некоторые мультинациональные корпорации пошли еще дальше и взяли на себя конкретные обязательства в социальной сфере. В некоторых случаях открытие границ иностранным компаниям в известной мере способствовало повышению внимания к вопросам охраны окружающей среды, к которым местное общество было равнодушно.

Из всего вышеизложенного наиболее важна по своим социальным и политическим последствиям дискуссия о том, способствует ли глобализация заметному сокращению мировой бедности. И хотя многие экономисты это оспаривают, похоже, что количество очень бедных людей (живущих на 1 доллар или менее того в день) в последнее время подсократилось как в процентном отношении, так и в абсолютном исчислении. Но эта позитивная тенденция не касается особой ситуации в Китае, хотя другие крупные регионы «третьего мира» выигрывают от этого меньше.

Приводит ли сокращение наиболее острой нищеты к сглаживанию неравенства в мировом масштабе или глобализация, наоборот, обостряет это неравенство, принося плоды в непропорциональных масштабах наиболее богатым странам, – это предмет острых споров. Аргумент, что глобализация помогает сократить разрыв между богатыми и бедными или во всяком случае как-то улучшает положение бедных по сравнению с тем, что могло быть, – в конечном счете ключевой в пользу этой теории. Известно также (как это показано в следующем разделе), что противники глобализации отвергают эти аргументы в принципе, считая глобализацию весьма неоднозначным процессом, а то и вообще рассматривая эту доктрину как прикрытие западной, прежде всего американской, империалистической эксплуатации.

В любом случае, для Соединенных Штатов в их новой роли доминирующей мировой державы доктрина глобализации – полезная система координат для определения современного мира и взаимоотношений Америки с этим миром. Она привлекает своей интеллектуальной незамысловатостью, дает понятные объяснения сложностей постиндустриального и постгосударственного периода: свободный доступ к мировой экономике представляется естественным и неизбежным следствием новых технологий, а Всемирная торговая организация (ВТО), Всемирный банк и Международный валютный фонд (МВФ) служат институциональным воплощением этого факта в глобальном масштабе. Свободный рынок должен быть глобальным по своему масштабу, и на нем конкурируют смелые и трудолюбивые. Страны надо оценивать не только по степени их внутренней демократизации, но и по тому, насколько они глобализированы.

Привлекательность идеологии определяется не только тем видением будущего, которое она предлагает, но и ее мифами о настоящем. Здесь одно легитимирует и усиливает другое. Глобализация предлагает несколько таких мифов. Один из них относится к постсоветской России, применительно к которой политика США в период администрации Клинтона основывалась на механистических и даже догматических представлениях, выведенных из доктринального определения глобализации. Администрация часто провозглашала свою уверенность в том, что чем скорее Россия примет принципы рыночной и глобально взаимозависимой экономики, тем скорее ее политика станет отвечать «всеобщим» стандартам по меркам западной цивилизации.

Ввиду этого почти с марксистским детерминизмом развитие демократии в России рассматривалось в основном как результат действия рыночных сил, а не как следствие действия более глубинных философских и духовных ценностей. «Избрание» президента Путина было даже провозглашено главными экспертами Клинтона по России как высшее доказательство того, что демократия в России стала свершившимся фактом. К сожалению, последовавшее отступление России от норм открытого общества и подлинной демократии стало отражением риска, характерного для сведения сложных процессов глобализации к простым формулам.

Другой миф представляет Китай как зеркало глобализации. Ожидания Америки, связанные с Китаем, в отличие от России, сводились по большей части к экономике. Не было никаких официальных заявлений на тот счет, что автоматическая связь между глобализацией и демократией подведет Китай к рубежу демократической эры. Однако Китай постоянно приводят как пример успешной глобализации – модели быстрого экономического развития, достигнутого за счет международной либерализации и открытости внешнему капиталу. Сочетание этих факторов действительно вызвало весьма заметный устойчивый экономический рост, что создало предпосылки для вступления Китая в ВТО – крупный шаг на пути прогрессивной глобализации. Однако эти результаты были достигнуты в рамках авторитарного государства, доминирующее положение в экономике которого занимал государственный сектор, и при государственных границах, которые только в отдельных случаях можно считать прозрачными. Китай обязан своим экономическим успехом не столько глобализации, сколько просвещенной диктатуре.

Самый распространенный, наверное, аргумент сторонников глобализации в деловом мире – утверждение, что она создает равные условия для конкурентной экономической деятельности. Точно так же как миф о бесклассовом обществе был составной частью коммунистической идеологии (несмотря на строго стратифицированную советскую реальность), представление о том, что глобализация способствует созданию равных конкурентных условий для всех игроков, – важный источник легитимизации новой доктрины вне зависимости от существующей реальности.

А эта реальность, конечно, не настолько однозначна. Некоторые государства явно более равны, чем другие. Более богатые, сильные и развитые государства, особенно Америка, естественно, находятся в лучшем положении, позволяющем им занимать главенствующее место в этой игре. В ВТО, Всемирном банке или МВФ голос США слышен громче всех. Так что глобальная гегемония и экономическая глобализация превосходно дополняют друг друга: США выступают за открытую глобальную систему, но они же обычно и определяют правила, решая, насколько хотят быть зависимыми от этой системы.

Преимущества для Америки многочисленны. Сам по себе масштаб американской экономики, где США как потребитель опережают все другие страны, дает американским представителям на торговых переговорах мощные рычаги. При этом американская экономика – самая конкурентоспособная и самая инновационная в мире (в 2002 г. она снова занимала первое место по индексу роста конкурентоспособности и по индексу макроэкономической конкурентоспособности, которые ежегодно определяются Всемирным экономическим форумом). Соединенные Штаты тратят больше на научно-исследовательские разработки и занимают значительно больший сегмент глобального рынка высоких технологий, чем любое другое государство. Американские мультинациональные корпорации непосредственно контролируют несколько триллионов долларов иностранных активов, и при этом американская экономика – значительно более сильная и более диверсифицированная, чем любая другая, – локомотив глобальной экономики. Неудивительно, что Соединенные Штаты могут официально заявлять, что не собираются менять свои законы, понижать торговые барьеры или компенсировать другим странам убытки в соответствии с правилами ВТО. Исходя из внутриполитических соображений, США последовательно сохраняли высокие протекционистские барьеры для сельскохозяйственной продукции и устанавливали жесткие квоты на импорт стали и текстиля из более бедных стран, отчаянно добивавшихся выхода на американский рынок. Развивающиеся страны продолжают просить Америку снизить торговые барьеры, но им недостает силы, чтобы быть услышанными.

О равных возможностях реально можно говорить только применительно к Соединенным Штатам и Европейскому союзу. Когда есть согласие обеих сторон, они могут диктовать всему миру свои условия финансовой деятельности и торговли. В противном случае это становится подлинным поединком тяжеловесов. Например, в один из таких моментов ЕС выдвинул обвинение, что коды Службы внутренних доходов США обеспечивают американским бизнесменам неоправданные преимущества. Сначала США просто проигнорировали этот протест, но когда ЕС пригрозил ввести ответные меры и отменить преимущества, что означало для американцев потерю почти 4 млрд долларов, Соединенные Штаты немедленно потребовали арбитража ВТО. Соперничая с ЕС, Соединенные Штаты могут использовать свои отношения с торговыми партнерами в Азии в качестве рычага давления с целью вынудить европейцев пойти навстречу интересам США.

Так что «ровная» игровая площадка перекашивается всякий раз, когда это затрагивает интересы США. Вдобавок Америка, в отличие от ее экономического партнера – ЕС, имеет огромную военную мощь, а сочетание военной и экономической мощи генерирует непревзойденное политическое влияние. Это влияние можно использовать для продвижения американских интересов при сочетании приверженности экономической глобализации (потому что это выгодно экономически) и последовательного отстаивания американского государственного суверенитета (когда это выгодно политически). Могущество позволяет Америке – права она или нет – преодолевать это очевидное противоречие.

Понятно, что эта своекорыстная доктрина применяется избирательно и эта непоследовательность распространяется на связанную с ней проблему многосторонности. Администрация Клинтона, несмотря на приверженность концепции глобализации как ключевой доктрине США, решила по политическим причинам отказаться от выполнения Киотского протокола, подписанного ею в 1998 году. В итоге ей не удалось достичь соглашения по сдерживанию глобального потепления, и она также подписала политически противоречивый договор о Международном уголовном суде, но с оговорками, требующими поправок Сената. Впоследствии, при администрации Буша, эти колебания превратились в прямое несогласие. Это подало миру четкий сигнал: когда международные соглашения приходят в противоречие с интересами американской гегемонии и могут ущемить американский суверенитет, про приверженность США глобализации и многосторонности можно забыть.

Наконец, сам масштаб американского доминирования означает, что новые моменты в процессе экономической глобализации почти автоматически воспринимаются в мире как обратная сторона всепроникающей американской массовой культуры. На самом деле глобализация в большей степени результат неуправляемого проникновения современных технологий через традиционные барьеры времени и пространства, чем намеренный результат реализации американских доктрин. И все же историческое совпадение нарождающейся интерактивной всемирной общности и политически доминирующей, быстро развивающейся экономически и привлекательной в культурном отношении нации образует некий сплав глобализации и американизации.

На глобализации совершенно четко проступает клеймо «Сделано в США». И эта глобализация как государственная доктрина мирового гегемона в итоге отражает и выражает свое государственное происхождение. Без этой государственной базы глобализация – даже если этот термин кому-то нравился как аналитическая концепция – не сможет стать политически могущественной доктриной, вызывающей международные противоречия. Она становится таковой только после институализации, как религия стала силой после того, как была воплощена в церкви, или коммунизм, – когда отождествился с советской системой. Подобный симбиоз с уже существующей и могущественной реальностью – к худу или к добру – становится неотъемлемым элементом, определяющим доктрину.

В силу отмеченных выше причин глобализация вызывает мощные антиамериканские настроения и в основном из-за широко распространенных представлений о том, что она инструмент не только для осуществления социально-экономических перемен, но и для культурной гомогенизации и политического доминирования. Тем самым доктрина глобализации создает собственную антитезу, в которой сращивание глобализации с американизацией выступает в качестве контркредо, которое одновременно антиглобалистское (по сути, противостоит американскому политическому верховенству) и антиглобализационное (критически оценивает экономические и социальные последствия глобализации как таковой).

Победа в «холодной войне» поставила Америку во главе мира. Она оказалась в доминирующем положении, но без какого-либо логически убедительного обоснования привлекательности американской системы. Утверждения марксизма об «исторической неизбежности движения человечества к коммунизму», звучавшие на протяжении большей части суматошного XX века, были драматически опровергнуты распадом советского блока. Часто раздававшаяся критика капитализма также показала свою несостоятельность: капитализм доказал, что он более продуктивен и лучше вознаграждает людей, чем социализм. Сегодня даже коммунистический Китай совершает попытки сохранить политический режим «коммунизма» за счет внедрения капитализма. Ничто не может сравниться с демократией и свободным рынком. Некоторые даже считают, что наступил конец истории.

Но история еще не закончилась. Именно потому, что моральное содержание глобализации в лучшем случае расплывчатое, а восприимчивость ее сторонников к вопросам социальной справедливости не всегда наблюдается, у многих есть желание заклеймить глобализацию как новую универсальную доктрину эксплуатации. Морально инертная и духовно пустая глобализация обвиняется ее критиками в том, что она – идеология высшего материализма, превосходящая в этом отношении даже марксизм. Она подвергается осмеянию как своекорыстная идеология членов советов директоров корпораций, лишенная всякой заботы о социальной справедливости, патриотизме, морали и этике.

Такое обвинение вызвало прилив сил у ранее разочаровавшихся марксистов, а также симпатии популистов, анархистов, защитников окружающей среды, представителей разного рода культов, шовинистов правого толка, не говоря уже о более серьезных скептиках – на экономическом и даже теологическом уровне – относительно предполагаемых благ глобализации. Взрывы насилия в первом году XXI века во время конференции ВТО в Сиэтле, заседаний Всемирного банка в Вашингтоне и МВФ в Праге, а также в других местах стали первыми признаками появления контркредо.

Контрсимволизм – явление в политике не новое. Такое происходит, когда более слабая сторона принимает (хотя бы внешне) правила игры, применяемые более сильной стороной, и направляет их против сильной стороны. Классический пример – мобилизация индийских масс партией ИНК Махатмы Ганди, который использовал тактику мирного гражданского неповиновения и призывы к британскому либерализму для завоевания политических симпатий в Великобритании и нейтрализации возражений британских правителей против независимости Индии.

Движение за гражданские права в Америке в итоге победило за счет применения тактики, связанной с американскими конституционными традициями. В Польше «Солидарность» сбросила навязанный Советами коммунистический режим, мобилизовав «пролетариат» на защиту прав рабочих, прежде чем она открыто взяла курс на национальное освобождение. Один из главных просчетов Организации освобождения Палестины – что она никогда последовательно не придерживалась тактики контрсимволизма, чтобы вызвать в Израиле симпатии к ее усилиям по достижению независимости Палестины от Израиля.

Отрицание глобализации подобным образом приводит к попыткам превратить в контрсимволы ключевые с исторической точки зрения постулаты глобализации. К ним относятся моральная подоплека глобализации, в какой степени она на самом деле преследует (или не преследует) цель улучшить условия жизни людей; ее экономические достижения в области социальной политики и выполнения роли социального регулятора в мире, где экономическое неравенство, несмотря на осуждение, становится все более очевидным. Короче говоря, антиглобализация в интеллектуальном отношении развивается от неопределенного ощущения в направлении контркредо, эмоционально подпитываемого антиамериканизмом.

В этом качестве она заполняет пустоту, возникшую после коллапса коммунизма. Новое контркредо сосредоточивает внимание одновременно на главных политических и экономических реалиях современного мира, а именно гегемонии и глобализации, и подвергает их критике. Оно также объединяет различные протестные движения, особенно направленные против Америки, и туманно намекает на какое-то альтернативное видение будущего. Не будучи настолько же систематическим и всеобъемлющим, как марксизм, оно, однако, успешно апеллирует к разуму и чувствам.

Одна из движущих сил нового контркредо – принципиальные противоречия между обычно прагматичными сторонниками глобализации и их более эмоциональными оппонентами. Воинственные социально-политические движения зачастую приводятся в действие не столько материалистическими импульсами, сколько острым ощущением социальной несправедливости. Коммунизм получил свой первый толчок в этом направлении именно от таких ощущений, и потребовалось семь десятилетий советского лицемерия, чтобы дискредитировать его привлекательность. В той мере, в какой глобализация воспринимается как движимая силами свободного рынка, она трактуется ее противниками как своекорыстная и антигуманистическая. Экстремальные проявления контркредо привлекают самодовольных догматиков и безнадежных идеалистов, способных объяснить любые проявления бурных политических страстей.

Для обоснования своего возмущения критики глобализации иногда использовали осторожные и морально мотивированные возражения по поводу ничем не ограниченного капитализма, высказывавшиеся римским папством с конца XIX века. В наше время, в 1961 году, папа Иоанн XXIII в своей энциклике «Mater et Magistra» сосредоточился на «возрастающей важности социальных отношений», свойственной современному миру, что, по его мнению, требует большего внимания к вопросам «социализации». Это указание (и особенно само слово) широко толковалось как принципиальная критика капитализма. Через четыре десятилетия папа Иоанн Павел II в своем выступлении 27 апреля в Папской академии социальных наук подчеркнул, что «глобализация, как и всякая другая система, должна служить человеку, она должна служить солидарности и общему благу». Он предостерег, что «изменения технологий и трудовых взаимоотношений происходят слишком быстро, чтобы культура могла за ними угнаться», и призвал человечество «уважать разнообразие культур». Вместе с тем папа осторожно отметил, что «сама глобализация a priori ни хороша, ни плоха. Она станет такой, какой ее сделают люди». Его обеспокоенность только высветила широко распространенную тревогу в отношении основных причин, которыми мотивируется глобализация.

Формирующееся контркредо основано на разнообразных проявлениях недовольства, но у него пока еще нет главного теоретика и официальной доктрины. Эта идеология – в процессе формирования, но и в этом качестве она занимает определенное место. Помимо серьезной академической критики глобализации как экономической теории, большое влияние оказали взгляды скончавшегося в 2002 году видного французского социолога Пьера Бурдьё, сформулировавшего свой приговор глобализации в виде главного тезиса о том, что «объединение выгодно доминирующему», и утверждавшего, что мировой рынок – политическое явление, «продукт более или менее осознанно проводимой политики». Он не оставил своим поклонникам сомнений в том, кто осуществляет это планирование.

«Модель экономики, исторические корни которой в традициях вполне определенного общества, а именно американского, при этом становится неизбежной, становится судьбой и проектом всеобщего освобождения, преподносится как конец естественной эволюции, как гражданский и этический идеал, который благодаря предполагаемой связи между демократией и рынком сулит политическую свободу народам всех стран.

То, что предлагается и навязывается всем как универсальный стандарт любой рациональной экономики, на самом деле универсализация некоторых характеристик определенной экономической системы, укоренившейся в истории и социальной структуре конкретной страны – Соединенных Штатов Америки».

Из этого приверженцы нового кредо делают вывод, что глобализация «не служит проявлением эволюции» и продуктом современной технологии, а «придумана и создана людьми с вполне определенной целью – отдать примат экономическим ценностям (корпоративным) перед всеми другими ценностями». Тем самым глобализация представляется всеобщим империализмом экономически наиболее конкурентоспособных и политически могущественных государств, прежде всего Соединенных Штатов.

Дело, однако, не ограничивается Соединенными Штатами. Против глобализации как политики, выгодной сильным и привилегированным мира сего, могут выступать и некоторые слои населения слаборазвитых стран, находящиеся в подчинении богатых меньшинств. По словам одного проницательного аналитика глобализации, пока еще не все замечают, что некоторые местные «рынки сосредоточивают несметные богатства в руках «посторонних меньшинств»… что вызывает этническую зависть хронически бедного большинства». Эти меньшинства в силу лучшего образования и более широких контактов обладают бо́льшими возможностями привлекать иностранные инвестиции и становиться партнерами иностранного бизнеса. Глобализация помогает им извлечь максимум пользы из своего привилегированного положения, что влечет дальнейшее углубление национального неравенства и обостряет межнациональную напряженность. Неутешительная реальность такова, что экономические привилегии этнического меньшинства создают весьма взрывоопасную политическую ситуацию; этническая зависть может стать мощной ксенофобской силой, вызывающей враждебное отношение к порождаемой глобализацией несправедливости.

Неудивительно, что атака на глобализацию, и особенно на ее связь с Америкой, имеет значительную культурную составляющую. По мнению критиков, продвигая глобализацию по экономическим и политическим причинам, Америка также преследует своекорыстные цели культурного империализма. В глазах этих критиков глобализация – синоним американизации, означающий навязывание другим американского образа жизни, вызывающего усиливающуюся культурную гомогенизацию мира по американскому образцу. Такое политическое обвинение напоминает броскую фразу французских коммунистов, что США занимаются «кокаколонизацией» мира. Этот культурный фактор привносит в дискуссию острый идеологический момент. Он не только сводит вместе различные оттенки антиглобалистской идеологии, но и обеспечивает поддержку элит некоторых ключевых государств, особенно Франции и России.

Для французской политической и культурной элиты нынешнее американское глобальное превосходство – которое переносят как неизбежное зло ради международной безопасности – представляется формой культурной гегемонии. Многие представители этой элиты рассматривают глобализацию как американский план распространения всепроникающей массовой культуры, пагубно действующей на национальное культурное наследие определенных стран. Подобная перспектива вызывает глубокое неприятие у элиты, которая не только безгранично гордится собственным культурным наследием, но и считает его имеющим всемирное значение. Ее самозащита против предполагаемого вульгаризирующего и гомогенизирующего влияния последствий глобализации почти неизбежно принимает антиамериканскую окраску.

Французы часто и открыто заявляют, что глобализация означает гомогенизацию. Любые проявления глобализации рассматриваются на предмет их совпадения с угрозой навязывания американской культуры. Считается, что эта угроза охватывает диапазон от использования английского языка как средства межнационального общения – будь то в области контроля за воздушным сообщением или как рабочий язык международных чиновников – до опасного влияния на традиции французской кухни со стороны проводимой американцами линии на использование в сельскохозяйственном производстве и животноводстве технологий генной инженерии, считающихся вредными для человека.

С другой стороны, следует отметить, что Франция и Америка дорожат своей исторической дружбой, основанной на искренней и проверенной временем приверженности демократическим ценностям. Однако на смену затухающему вызову марксизма пришла новая напряженность во франко-американских культурных отношениях, которая затронула даже официальный диалог двух стран. Например, в 2000 году Соединенные Штаты организовали встречу в Варшаве «Сообщества демократических государств» (с участием министров иностранных дел более 100 стран), в ходе которой министр иностранных дел Франции утверждал, что американский способ поддержки демократии в глобальном масштабе плохо сочетается с требованием уважать международное культурное многообразие. Он призывал участников не «ставить знак равенства между универсализмом и навязыванием западных ценностей» и осуждал «доминирование англо-американской модели свободного рынка».

Подобная критика со стороны французов придала антиглобализму налет интеллектуальной элегантности. Между тем российская элита все чаще предлагает более антагонистичное политическое определение контркредо. Бо́льшая часть этой элиты инстинктивно испытывает антиамериканские настроения, но ей недостает системности в формулировках для оправдания этой враждебности и придания ей какой-либо определенной направленности. Здесь присутствуют вполне понятные сожаления Москвы по поводу утраты ею своего места на верху глобальной иерархии и недовольство эксклюзивным местом, которое занимают США. Бо́льшая часть российской элиты понимает неоспоримый факт, что коммунизм дискредитирован и возврата к нему быть не может. Ставка на национализм, чтобы не сказать шовинизм, может способствовать внутриполитической консолидации, но не принесет России внешних союзников. Будет затруднительно, а по сути, бесполезно соревноваться с Америкой на основе национализма, фокусирующего внимание на ужасающих условиях в самой России. Для противостояния американской «гегемонии» Россия должна заручиться международной поддержкой, а это, в свою очередь, требует солидного интеллектуального обоснования.

Поэтому представления о том, что глобализация, по сути, прямое продолжение американского глобального политического превосходства, это ниспосланная Богом идеологическая возможность, дающая базис для всеобъемлющей косвенной критики единственной сверхдержавы и без явного антиамериканизма создающая предпосылки для объединения сбитых с толку и деморализованных сегментов посткоммунизма, антикоммунизма, псевдокоммунизма, националистических и шовинистических элементов в российской элите. Она даже позволяет использовать остаточные явления старой советской кампании «борьбы с космополитизмом» для выработки такой позиции, в которой антиглобализм фактически станет антиамериканизмом. Россия не может экономически соперничать с Америкой, но контраст между российской бедностью и американским изобилием можно затушевать обвинениями в том, что Америка, в отличие от России, в культурном отношении бесплодна, материалистически алчна и лишена духовного призвания.

В политическом отношении подобного рода взгляды приобщают Россию к другим распространенным в мире проявлениям антиглобализма. Российская элита традиционно претендовала на какую-то особую роль для России сначала как для Третьего Рима христианского мира, а позже как центра мировой революции, символом которой был развевавшийся над Кремлем красный флаг. Когда в декабре 1991 года этот флаг был спущен, статус России в глазах многих понизился до статуса заурядного государства, не олицетворяющего больше каких-то трансцендентальных и транснациональных ценностей. Так что идея контркредо имеет для России некоторую привлекательность и отвечает ее чаяниям на восстановление самоуважения и более эффективное идеологическое противодействие глобальному превосходству американского бизнеса и массовой культуры.

Есть также еще одна своекорыстная и чисто внутренняя причина настороженного отношения московской элиты к возглавляемой США глобализации. Эта элита традиционно испытывала сильные предпочтения к высокоцентрализованной системе управления. Централизованная власть отвечает ее интересам, тогда как глобализация угрожает ослаблением этой власти и снижением эффективности государственных политических институтов. Российская элита инстинктивно отвергает идею децентрализованной нации, в которой регионы в меньшей степени зависят от Москвы и в большей степени напрямую взаимодействуют с «заграницей».

Официальная позиция Китая тоже отражает очевидную культурологическую враждебность к поддерживаемой США глобализации. В условиях, когда марксизм утратил свое значение как во внутриполитическом контексте, так и в глобальном масштабе, политическое руководство Китая нуждается в альтернативном доктринальном обосновании своей монополии на власть в стране, тогда как в международном плане оно стремится выработать общее интеллектуальное видение близких по духу противников американского «мирового господства». Последний аспект, касающийся утверждений об изначальном антидемократизме глобализации, играющей на руку сильным, дает весьма удобный аргумент в защиту отстаиваемой Китаем идеи «многополярности».

Можно также уловить некоторые элементы формирующейся контрдоктрины в частых заявлениях китайцев по поводу концепции «азианизма» (предположительно при главенстве Китая), которую надо развивать в интересах независимого обеспечения коллективных интересов стран Азии перед угрозой гегемонистской глобализации. Поддерживаемый Китаем «азианизм» может стать привлекательной альтернативой глобализации, использующей общность взглядов влиятельной китайской диаспоры в Юго-Восточной Азии и китайцев в КНР. Два недавних китайских бестселлера: «Китай может сказать «нет» (с явным намеком на очень популярный антиамериканский памфлет, написанный видным японским националистом и озаглавленный «Япония, которая может сказать “нет”) и «Китайский путь: в тени глобализации» отражают представления о том, что глобализация – продолжение американского политического и экономического мирового господства.

Парадоксально, но именно приверженность Китая глобализации, а не противодействие ей может стать препятствием для мирового экономического господства США. Как уже отмечалось, Китай – излюбленный пример для всех, кто пытается рекламировать глобализацию. Китай не только привлекает американский капитал, находящий все меньше возможностей для приложения в сфере национального производства в самих США, но и вообще становится все более притягательным для прямых иностранных инвестиций ввиду низкой себестоимости производимой продукции, высокой производительности труда и избыточной дешевой рабочей силы Китая. Если эту тенденцию связать с заметным падением уровня прямых иностранных инвестиций в экономику США, которые сокращают дефицит торгового баланса, и ускоряющимся падением прибыльности американской промышленности, успех глобализации, превратившей Китай в главную промышленную фабрику мира, может стать основным фактором, ведущим к краху американской промышленности.

И наконец, у возражений антиглобалистов есть еще один вполне практический аспект. Контридеологи понимают, что американская экономика – локомотив глобального развития и американская мощь – основа мировой стабильности. Заметный экономический спад в США и его отрицательное влияние на мировую экономику могут повернуть вспять тенденцию развития свободной мировой торговли (эта тенденция энергично поддерживается находящимися в Вашингтоне всемирными организациями). Принимая во внимание, что американская мощь неотделима от жизнеспособной американской экономики, экономический кризис приведет к ослаблению влияния Америки в мире, ослабит явно позитивную связь между глобализацией и интересами безопасности США и стимулирует пагубное экономическое соперничество между государствами. Многие мощные группировки, выражающие национальные экономические интересы, от немецких угольщиков до японских производителей риса и американских сталелитейщиков, только выиграют, во всяком случае в краткосрочном плане, от возрождения протекционизма.

Эта смесь мотиваций и убеждений еще не составляет последовательную и систематичную, по типу марксистской, антиглобалистскую идеологию, сплетающую псевдоисторический детерминизм и идеалистический фанатизм. Это скорее эмоциональный протест против пугающего будущего и возмутительного настоящего, чем альтернативный план для человечества. В общем, глобализация осуждается по различным причинам, многие из которых связаны с лежащим на ней негативным отпечатком Америки, но контркредо пока еще не предлагает цельного, идеологически привлекательного альтернативного плана установления мирового политического и экономического порядка. Сторонники контркредо могут совершать нападки на своего доминирующего противника, но они пока не способны перейти в решительное контрнаступление.

Со временем, однако, может появиться целостная концепция контркредо, которая даст интеллектуальный импульс для возникновения откровенно враждебного США политического климата. В период, когда стало модно считать, что век идеологий закончился, у антиглобализации, сплавляющей в единое целое марксистский экономический детерминизм, христианский гуманизм и беспокойство о состоянии окружающей среды, подогреваемой осознанием глобального неравенства и банальной завистью, есть шансы стать цельной и всеобще привлекательной антиамериканской доктриной.

Если такое случится, то контркредо может превратиться в мощное орудие для всемирной мобилизации масс. В какой-то момент оно может стать объединяющей идеологической платформой для создания коалиции не только различных политических течений, но и государств, которые объединятся для противодействия американской гегемонии. Наиболее фанатично настроенные идеологические и политические лидеры могут использовать в своих целях бытующие представления об американском эгоизме, о равнодушии к интересам более бедных и слабых, произвольном использовании Америкой силы для того, чтобы представить ее как глобального врага номер один.

Ключевое слово здесь «может». Опросы общественного мнения показывают рост критического и даже враждебного восприятия Америки. Однако эта тенденция скорее отражает недовольство поведением США как единственной мировой сверхдержавы, чем отрицание американского образа жизни как такового или доктрины глобализации. Примечательно, что, когда глобализация определялась как «расширение торговли между странами в сфере товаров, услуг и инвестиций», большинство населения 25 стран выражало надежду, что это положительно скажется на их будущем. Однако мнения сильно расходились в отношении влияния глобализации на существующее в мире неравенство, что предположительно явилось результатом противоречивых сообщений средств массовой информации по этому вопросу. Но самым любопытным и потенциально самым значительным оказалось то, что при общей оптимистической оценке глобализации значительная часть респондентов также выразила некоторое одобрение антиглобалистских движений на том основании, что «они действуют в моих интересах».

Это удивительное сочувствие критикам глобализации, возможно, предупредительный сигнал. Вероятно, общество ощущает, что глобализация, разрушая связь между жизненно важными экономическими решениями и теми, кого они непосредственно касаются, может подорвать веру в демократию. Наиболее слабые и бедные страны, особенно остро уязвимые в социальном отношении группы, могут решить, что их отсекают от принятия политических решений, непосредственно затрагивающих их благополучие. Если экономика государства пошатнется, никто, никакие расположенные где-то далеко многосторонние институты (вроде ВТО или МВФ), никакие надгосударственные образования (вроде ЕС), никакие гигантские глобальные корпорации и финансовые институты (находящиеся в далеких городах богатых стран) не будут нести политическую ответственность. Для многих экономическая глобализация будет означать утрату государственности.

Растущее чувство социального бессилия создаст исключительно благоприятный климат для разного рода демагогов. Они будут повторять националистические лозунги, распространять марксистскую риторику, разоблачать пороки новой глобальной реальности, ответственность за которые можно возложить на алчных эксплуататоров из далекой Америки и Европы, и при этом контрсимволично прикрываться флагом демократии.

Глобализация перестанет восприниматься как результат сжатия вследствие технологической революции мира и сделается глобальным заговором против народов.

Признание этого риска вовсе не означает согласие с критикой со стороны демагогов или игнорирование связи между феноменом глобализации и возникновением нового типа политической гегемонии. Однако неоднозначная реакция общества на глобализацию свидетельствует о наличии потенциально серьезной проблемы. У глобализации есть как положительные, так и отрицательные стороны, и если американские политики сознательно не привнесут в нее политически очевидное моральное содержание, акцентированное на улучшении условий жизни людей, их бездумная поддержка этого процесса может вызвать негативную реакцию.

Сердцевину этой моральной составляющей должно занимать развитие демократизации. Для всех стран, затронутых процессом глобализации, должны быть созданы возможности выражать свое мнение. Если менее развитым странам позволить высказываться, то у них будет меньше оснований и желания критиковать моральную легитимность глобализации. Демократизация глобализации будет долгим, сложным и трудным процессом, который зачастую может идти вспять и потребует твердого американского лидерства. Однако Америка способна привнести необходимую моральную составляющую в свой подход к проблеме глобализации, приглушая доктринальные импульсы, делая на практике то, к чему она призывает, и помещая в центр внимания всеобщее благо.

Соединенным Штатам следует как в политической риторике, так и в практической политике преподносить глобализацию не как священное писание, а как возможность улучшить условия жизни людей. Это чуть смягчит нынешний излишне идеологизированный подход к глобализации. Стремление к открытости рынков и снижению торговых барьеров должно быть не самоцелью, а средством улучшения экономического климата в мире. «Свобода торговли» и «мобильность капитала» сохранят свою роль основополагающих принципов, но их нельзя без разбора навязывать всем странам без учета местных политических, экономических, социальных и других особенностей. Приглушение идеологии в пользу более индивидуализированного и дифференцированного подхода к глобализации продемонстрирует восприимчивость Америки к определенным нуждам других стран, в то же время внушая такую же восприимчивость лидерам американского бизнеса.

Сейчас Америка подрывает свои шансы на моральное лидерство, требуя от других того, от чего сама отказывается. Когда какие-либо правила оказываются экономически невыгодны или политически неудобны Америке, она их зачастую нарушает. Подобная непоследовательность усиливает подозрения к мотивациям Америки, делая ее господство еще менее терпимым, и укрепляет стремление других подобным образом нарушать системные правила. Принимая во внимание роль Америки как главного локомотива глобализации, некоторые послабления могут быть оправданы, но они должны быть четко ограничены и не быть своекорыстным лицемерием.

Поскольку глобализация – благо для Америки, она должна принять участие в смягчении ее отрицательных проявлений. Сегодня благополучие Америки зависит по большей части от того, как мир видит свое благо. Чем равнодушнее Америка относится к страданиям людей в мире, тем больше мир противится американскому лидерству. Поэтому Америка должна проявить готовность взять на себя известную долю расходов по улучшению условий в мире, не ожидая для себя немедленной отдачи. И наконец, идя на односторонние, но хорошо просчитанные жертвы в интересах глобального блага, Америка может убедить мир, что у ее глобального доминирования доброкачественный характер, что она непосредственно занимается теми проявлениями неравенства, которые вызывают антиамериканизм.

Политическая притягательность контркредо в итоге зависит от того, как именно Америка осуществляет свое лидерство и в каком состоянии находится мировая экономика. Неустойчивость мировой экономики будет подпитывать сопротивление глобализации, поощрять введение новых барьеров на пути свободной торговли, усугублять социальные трудности бедных стран, наносить ущерб американскому политическому лидерству и глобальной привлекательности демократии.

Для Америки дилемма глобализации создает не только риск изоляции в философском плане, но и риск появления доктрины, способной вызвать подъем антиамериканизма в мире. В связи с этим американскому руководству важно понять, что в наш век всеобщего политического пробуждения и общей международной уязвимости к современным средствам массового разрушения безопасность зависит не только от военной мощи, но также и от преобладающего общественного мнения, от политического воплощения общественных страстей и от очагов фанатической ненависти.

Принимая во внимание важную роль в международных делах Соединенных Штатов и Европейского союза, тесное сотрудничество между ними в экономической и политической областях станет критически важным для решения вопроса о том, станет ли контркредо мощной политической силой. Серьезный конфликт между этими двумя экономическими гигантами, которые к тому же мировые центры демократии, создаст угрозу не только их экономикам. Он поставит под удар процесс осуществления справедливой, упорядоченной и развивающейся в демократическом русле глобализации.

Глобализация предполагает существование мировой общности без границ для денег и товаров. Однако когда речь заходит о людях, ее сторонники и противники не могут сказать ничего конкретного. И все же в течение нескольких ближайших десятилетий сочетание миграционного давления, создаваемого неравномерностью демографических процессов и неравномерным распределением мировой бедности, и социальных последствий неравномерного старения населения различных стран может реально изменить политическое лицо планеты.

Сторонники и противники глобализации принимают как данность мир, разделенный на независимые государства с соответствующими требованиями к гражданству и праву проживания. Некоторые критики глобализации сентиментально рассуждают о государственных границах как «важных гарантиях ничем не ограниченной экономической деятельности, когда у каждого государства свои законы, поощряющие собственную экономику, обеспечивающие здоровье и безопасность граждан, надежное использование природных и других ресурсов и т. п.». В самом деле, в некоторых богатых государствах те же самые люди, которые решительно осуждают глобализацию, одновременно выдвигают резкие антииммиграционные лозунги, потому что хотят сохранить привычный для них облик независимого государства.

Так было не всегда. До появления независимых государств, а фактически до появления относительно эффективных систем пограничного контроля передвижение людей ограничивалось не столько предписаниями законов, сколько соглашением сторон, предубежденностью против чужаков, географическими препятствиями к переселению и отсутствием информации об условиях жизни за пределами ближайших местностей. В Европе с раннего Средневековья и до XIX века передвижение ремесленников и расселение колонистов (например, немцев в Восточной Европе и даже в России) было относительно свободным от политических ограничений и часто даже поощрялось просвещенными правителями. Однако совершенные заокеанские географические открытия создали широчайшие возможности для спонтанного переселения.

В более общем плане можно отметить, что до XX века миграция определялась социально-экономическими условиями, а не политическими решениями. Ввиду этого национальный паспорт – всемирно распространенный атрибут XX века – символизировал утрату человечеством своего права (пусть даже трудно реализуемого на практике) рассматривать Землю как свой общий дом. Последствием стал национализм, с гуманитарной точки зрения – шаг назад.

Этот вопрос снова поднимается в болезненной форме. Уже сейчас становится весьма острой внутри– и внешнеполитической дилеммой, насколько непроницаемыми должны быть границы расширяющегося Европейского союза. Вопрос о том, как скоро нынешние государства – члены Европейского союза будут готовы отменить существующие ограничения на свободное передвижение рабочей силы из вновь принимаемых государств, был одной из самых трудных проблем при принятии Евросоюзом в 2002 году решения о принятии десяти новых членов. Серьезным вызовом Евросоюзу в сфере международных отношений служит и вопрос о том, как его расширение повлияет на миграцию русских или украинцев (не только в страны Союза, но и через расширившееся пространство Союза между Россией и Калининградом).

Соединенные Штаты, как самый вожделенный объект глобальной миграции, стоят перед лицом подобных же проблем. Почти одна четверть от насчитывающихся в мире 140 миллионов мигрантов находится в США, из которых у 30 миллионов – статус рожденных за рубежом резидентов, а одна треть – выходцы из Мексики, основного источника нелегальной миграции в США. Вопрос о приемлемом для обеих сторон регулировании потока мигрантов – постоянный раздражитель в двусторонних отношениях. Адаптация американцев к постоянно расширяющемуся культурному и лингвистическому присутствию латиноамериканской общины представляет для США серьезную внутреннюю проблему.

Если рассматривать глобализацию как естественное следствие всемирной технологической революции, а не как доктринальную дискуссию, она приводит к весьма актуальной проблеме глобальной миграции. Приведенные в таблице данные показывают нарастающий демографический дисбаланс между богатыми Европой и Америкой и более бедными Азией, Африкой и Латинской Америкой.